Помоги проекту - поделись книгой:
Оставаться в Нерчинске было нельзя. За эти два дня население маленького Нерчинска увеличилось вдвое, и на такую прорву народа просто не было припасов. Надо было что-то придумывать.
Скорее всего, решение принимали все трое «начальных людей»: казачий голова Афанасий Бейтон, воевода несуществующего более албазинского воеводства Алексей Толбузин и «гостеприимный хозяин», нерчинский воевода Иван Власов.
Так и представляешь себе эту картину — три крепких бородатых мужика, трое «государевых людей», устроившихся на лавках в воеводской избе. «Гневный», как его именуют, воевода Власов, единственный в этой компании человек непричастный. На нем вины нет, хотя забот ему, конечно, подвалило. Во-первых, непонятно, что делать со свалившейся на его голову массой людей, а во-вторых, что гораздо серьезнее, угадываются неважные перспективы и для собственного воеводства — кто знает, остановятся ли «богдойцы» на Албазине?
А рядом с озадаченным воеводой два лузера — опоздавший и проигравший. С ними все гораздо серьезнее.
Знали бы вы, сколько государственных решений в нашей истории принималось вот так — в избах всяких мухосраньских городков, суровыми мужиками, иногда и принявшими на грудь для храбрости. Причем принимали эти решения люди, никаких прав на это не имевшие.
Странный парадокс. Россия всегда, во все времена, едва ли не с Ивана Третьего была гиперцентрализованным государством. Это, можно сказать, ее видовой признак. У нас в конечном итоге все и всегда решает один человек, как бы он не звался — «царь-батюшка» или «гарант Конституции». Но при этом львиная доля наших территориальных приобретений, особенно в Азии — результат самодеятельности и превышения власти. Эдакая «инициатива с мест», когда кашу заваривали провинциальные «наместники», а правительство ставили в известность уже постфактум. Достаточно вспомнить, как даже в цивилизованном XIX веке Муравьев «сплавлялся» или Черняев «линию ровнял».
Почему так происходило — в принципе понятно. Сильная централизация имеет как плюсы, так и минусы. Посудите сами — пока с центром свяжешься, пока там маховик закрутится, пока бюрократическая махина выплюнет из себя какое-то решение — время уже ушло и удобная ситуация потеряна безвозвратно. Так не проще поставить на любимое русское авось, сыграть с судьбой в «пан или пропал»? Не выгорит дело — ну что ж, за самоуправство отвечу, но уж если сложится — царь-батюшка старания оценит и милостью не оставит.
Так случилось и в этот раз. Речь идет о возможной войне между двумя огромными государствами, а решение принимают трое нижних дворянских чинов с далекой окраины, которые в Москве по большому счету никто, и звать их никак.
Что порешили наши герои — догадаться немудрено каждому, кто хоть немного знаком с психологией русских. Коль уж напортачил всерьез, в ход идет известное: «Товарищ генерал, разрешите вернуться и кровью искупить свою вину. Зубами гадам глотки рвать буду, но позор смою!». Вот только не было под рукой товарища генерала, на сотни долгих верст вокруг не было ни одного начального государева человека, кроме их троих. И не было, по большому счету, у двух детей боярских иной дороги, кроме как обратно на восток — дабы не потерять Даурской земли.
Тянуть не стали и выступили буквально через пару недель, 1 августа. Первым к Албазину ушел Бейтон, во главе отряда из 198 казаков. Толбузин остался в Нерчинске дожидаться оставленного Бейтоном на Ангаре военного снаряжения, которое вскоре должны были подвести. Военный отряд, не связанный женками, детьми и всяким скарбом, добрался до спаленного Албазина намного быстрее — уже 10 августа были на месте. И здесь наконец хоть в чем-то повезло — новопоселенцы обнаружили, что китайцы, уходя, не тронули посеянного албазинцами хлеба, а это почти тысяча десятин. Пришлось казакам срочно переквалифицироваться в крестьян и спасать урожай, запасая продовольствие. И появление в конце августа Толбузина с оставшимися людьми (316 человек) оказалось как нельзя кстати.
Но, как не важны были запасы провизии, главное дело было другим. Крепость. Крепость надо было восстанавливать как можно скорее, потому что никто из вернувшихся не питал иллюзий относительно поведения маньчжур — их возвращение под стены Албазина было только вопросом времени.
Очень похоже, кстати, что, на счастье албазинцев, Бейтон понимал и в фортификационном деле — слишком уж не похожа получилась новая крепость на старую, тут явно работал человек, не чуждый военной технической мысли. Сожженный Албазин был традиционной для Сибири «фортецией» — деревянной четырехугольной крепостью с тремя башнями, обнесенной широким рвом, укрепленной палисадом и «чесноком» — несколькими рядами заостренных колов, присыпанных землей. А новая твердыня больше напоминала западноевропейские цитадели, при строительстве которых ориентировались на укрепления бастионного типа. Это подтверждают данные археологических раскопок, да и на рисунке Албазина в книге Витсена «Северная и Восточная Татария» ясно видны бастионные укрепления по четырем сторонам крепости. Кстати, известный писатель С.В. Максимов, побывавший на Амуре еще в середине XIX века, прямо приписывал строительство нового Албазина Бейтону.
Так или иначе, но новая крепость возводилась много лучше прежней. Не забыли и урока с поджогом стен — теперь они ставились в виде срубов, заполненных землей, обложенных дерном и обмазанных снаружи глиной. Такая стена не в пример лучше сопротивляется пушечным ядрам и практически неуязвима для таранов и «огневого нападения».
Работали казачки на износ, жилы рвали, понимая, что не на дядю трудятся, а себе жизнь спасают. Подгонять никого не приходилось, в итоге управились меньше чем за год, и уже летом 1686 года на амурском берегу стояла новая твердыня.
На удивление, за год Бейтон и Толбузин сильно сдружились, хоть и был один природным русаком древнего рода, а другой — «немчурой выкрещенной». Хотя видится, судя по всему, им доводилось нечасто. Толбузин, похоже, распоряжался в крепости, а Бейтону пришлось вспомнить свою основную профессию военного. Скрыть возвращение русских было невозможно, поэтому вскоре вокруг крепости начали активно шустрить маньчжурские летучие отряды. За ними-то и гонялся Бейтон во главе кавалерийского отряда: «хотели богдойцы воинские люди ко Албазину подъезжать, а я… с ратными людьми поиски над ними чинил и бои с ними были непрестанно».[5] В ноябре 1685 г. он догнал маньчжурский отряд у Монастырской заимки, а в марте 1686 г. — на р. Кумаре.
Но и Афанасий Иванович, и Алексей Ларионович прекрасно понимали, что все это — не более чем разведка, прощупывание противника. И оба они знали, что впереди главный бой, который решит все, и оба ждали этого боя.
Долго ждать не пришлось. О том, что русские вернулись на Амур, Канси доложили еще феврале 1686 года. Император отреагировал недвусмысленно: «Ныне русские снова вернулись в Албазин, отстроили город и поселились в нем. Если не поспешить их немедленно уничтожить, они непременно создадут запасы провианта, будут упорно обороняться, и тогда одержать над ними победу будет нелегко. Следует приказать Сабсу … отправится для взятия Албазина».[6]
Кто может оспорить волю императора? Маньчжурское войско выступило к Албазину двумя группами — трехтысячная конница шла сушей, а 4500 пеших солдат и артиллерию в сорок голландских пушек отправили, как и прошлый раз, на судах по реке.
Как мы видим, на сей раз китайцев было вдвое меньше — семь с половиной тысяч человек. Дело не только в том, что сыны Поднебесной наконец уяснили истинную численность русских на Амуре. Были тому и другие причины.
Так случилось, что возвращение русских на Амур совпало с резким обострением отношений между Китаем и молодым и агрессивным Джунгарским ханством — вот-вот должна была начаться война. А накануне серьезной войны лишних солдат не бывает. Кроме того, если первая осада Албазина была тщательно спланированной акцией, то «второе пришествие» китайских войск было, по сути, импровизацией. Войско собирали в пожарном порядке, и набиралось оно, если честно, с бору по сосенке.
Вот что пишет о составе цинской армии известный китаевед Г. В. Мелихов:
«Помимо подразделений маньчжурских «восьмизнаменных» войск и отряда китайских феодалов-изменников, с самого начала завоевания Цинами Китая перекинувшихся на сторону маньчжуров, под командованием Линь Синчжу оно включало также солдат и офицеров «мятежников» — разбитых маньчжурами в Юго-Западном Китае китайских войск «трех вассальных князей», китайских военнопленных, захваченных Цинами в Фуцзяни и на Тайване, с бесчеловечной жестокостью переброшенных маньчжурами из привычных субтропиков в тайгу Приамурья с ее суровыми морозами. Далее список цинского воинства пополняют уголовные и политические преступники из числа китайцев, сосланные за различные преступления на Северо-Восток и занятые на обслуживании речного флота, почтовых станций и пр. Наконец, в состав маньчжуро-китайских войск были включены жестоко эксплуатируемые, доведенные маньчжурами до полного обнищания «братские народности» — солоны и дауры»[7]
Меж тем русские были готовы много лучше, чем в прошлый раз. В активе у них была только что построенная усиленная крепость; пушек было уже не три, а одиннадцать; не в пример лучше было с запасами пороха и зарядов. С продовольственными запасами было так даже хорошо — спасибо собранному осенью хлебу, к тому же Толбузин, готовясь к долгому «сидению», той же осенью заставил казачков сеять озимые. Ну и с людьми стало получше — в крепости заперлись 826 казаков, а с учетом вернувшихся на обжитые места жителей Албазина количество защитников города переваливало за тысячу.
Козыри, что и говорить, слабенькие. Тысяча сабель против семи с половиной и одиннадцать пушек против сорока — расклад, как ни верти, хреновый.
Но в отличие от прошлого года, на сей раз можно было играть. Или хотя бы попытаться…
6
Зубы русские показали сразу же. 7 июля 1686 года маньчжурская флотилия подошла к Албазину. На свою беду — раньше конного войска. Но не успели они начать высадку, как ворота крепости открылись, пропустив отряд во главе с Бейтоном. Не ожидавшие вылазки маньчжуры, остолбенев, смотрели как на них сверху, набирая разгон, летит ватага казаков. Удар был столь страшен, что среди маньчжур началась паника, и командующему Лантаню пришлось лично наводить порядок в своих войсках. Пока собрались-опомнились, было уже поздно — казачки, обильно напоив амурский берег кровушкой, уходили назад, в крепость.
Первый ход остался за русскими.
Так началась вторая осада Албазина. Через день, 9 июля, толбузинский гарнизон повторил вылазку, хотя и с меньшим успехом, потом подошла маньчжурская конница и уже 11 июля китайцы пошли на штурм, надеясь, как год назад, сразу же рассчитаться за все, разом.
Бой был жестоким, но штурм оказался неудачным, ни взять крепость, ни даже существенно ее повредить сынам Поднебесной не удалось. Запомнился же этот день совсем другим — защитники Албазина остались без командира.
Не судьба, видать, была воеводе Толбузину поквитаться со своими обидчиками. Все кончилось, не начавшись — почти сразу же, на пятый же день осады, при том памятном штурме ему ядром «отшибло правую ногу по колено». Через четыре дня после ранения первый и последний албазинский воевода принял честную солдатскую смерть.
Которая, как издавна заведено на Руси, все искупает, после которой «сраму не имут» даже самые отпетые негодяи вроде Григория Лукьяныча Бельского, более известного как Малюта Скуратов. Тот всю жизнь жил упырем, но хоть умереть ему посчастливилось по-человечески — погиб цепной пес Грозного-царя не на плахе, которую вполне заслужил, не от яда, не от кинжала, а честно лег в землю на войне, во время осады русскими войсками ливонской крепости Пайда.
Что уж говорить про нашего Алексея Ларионовича? Пенять ему, думаю, ни у кого язык не повернется. Все, что мог, для своего воеводства он сделал, действительно, «кровью искупил», заплатил полной мерой. Вот только чашу испытаний, как выяснилось, он едва-едва пригубил, а испить ее до самого донышка довелось Афанасию Ивановичу Бейтону, который после смерти Толбузина и принял командование крепостью и албазинским гарнизоном.
После этого неудачного штурма китайцам стало понятно, что наскоком Албазин не взять. Началась долгая правильная осада. Я не буду ее подробно описывать, замечу лишь, что именно здесь, на Амуре, пришлось крещеному немцу Афанасию Ивановичу вспомнить всю воинскую науку, которой обучила его бурная жизнь наемника, выложиться полностью, до предела. Впрочем, пусть скажет сам: «И против воинских неприятельских вымыслах и жестокого приступа за помочью Божиею вашим, великих государей, счастием с теми ратными людми стояли и бились не щедя голов своих подкопами и всякими боями и часто на выласку и на приступ к ним к роскатом ходили и языков имали и нужу и всякой голод и холод терпели и на их ласковые слова и прелестные листы не здавались».[8]
Русские и впрямь не только «не здавались», но и, без громких слов, геройствовали. При многократном преимуществе противника албазинцы не только держали крепость, отбив еще два масштабных штурма — в сентябре и октябре, но и умудрялись огрызаться.
Маньчжуры были воинами не из последних, и во время завоевания Китая брать города вполне себе научились. Осаду они вели по всем правилам, Албазин был обнесен насыпанным земляным валом, с которого осаждающие обстреливали город из пушек, построив для удобства обстрела башню. Но и Бейтон, как мы помним, с принципами осады был знаком не понаслышке. Однажды ночью прогремел взрыв — албазинцы разрушили башню подкопом. Не чурались казаки и прямых столкновений с противником, где глаза в глаза и сталь на сталь. В первые месяцы осады крепостные сидельцы провели еще пять вылазок. Самой удачной оказалась последняя, 16 августа, когда казаки уничтожили северную батарею противника.
Однако, как бы не успешно действовали осажденные, против них был страшный в своей безжалостности закон больших чисел. Закончился июль, в боях пролетел август. Началась тоскливая дальневосточная осень, обильно сдобренная низким свинцовым небом и унылыми дождями.
Стычки не прекращались, а при затяжной войне русские неизбежно проигрывали. Несмотря на весь урон, что албазинцы наносили китайцам, те могли себе позволить менять даже пять на одного — русские и при таком раскладе проигрывали первыми. Гарнизон крепости, несмотря на все усилия Бейтона, быстро и неумолимо таял. В довершение, осажденные не обереглись от самого страшного, что только может случиться при осаде — в крепости началась цинга.
Бейтон прекрасно понимал, что оставшимися силами крепость не удержать, и в бессилии своем не раз и не два просил у нерчинского воеводы Власова помощи: «Дай, государь, помощи и прибавочных людей, буде возможно». Это «буде возможно» очень показательно. На самом деле эти просьбы были просто актом отчаяния, надеждой на чудо. Бейтон прекрасно знал, что людей у Власова нет. И без того Иван Евстафьевич что мог, то отдал, практически оголив Нерчинск. Да что говорить, вот вам полная роспись «малолюдства» Нерчинского воеводства еще в довоенном, 1683 году. В Иргенском остроге служило России 5 человек, в Итанцинском зимовье — 12, в Еравнинском и Аргунском острогах по 20 человек, в Телембинском — 40, в «столичном» Нерчинском — 103 человека. Как прозорливо жаловался в своей «отписке» предшественник Власова, тогдашний нерчинский воевода Федор Воейков: «служилых людей малолюдство, толко двести два человека, и те служилые люди живут в разных острогах, а не в одном в Нерчинском остроге; а великого государя в казне в Нерчинском остроге пушек и пороху и свинцу мало; а которое мелкое ружье осталось от воеводы Афонасья Пашкова, и то ружье все перержавело, а иное попорчено и рваное и к стрелбе то ружье не годитца, и от приходу Китайских воинских людей мне великого государя Нерчинских и Албазинских острогов оборонить, за малолюдством, будет некем».[9]
Мудрено ли, на просьбы о помощи Власов бессильно отвечал: «за конечным малолюдством не токмо на выручку Албазина, и от мунгальских людей оборонитца неким».[10] Это жизнь, а не кино, а в жизни далеко не всегда в последний момент, «сияя блеском стали», приходит на выручку Красная армия. Неоткуда было ждать Бейтону помощи, ничем не могла ему помочь Россия. Оставалось ему только одно — продолжать это бесконечное «сидение» и не сдавать, ни в коем случае не сдавать крепость.
7
К декабрю в живых в осажденном Албазине осталось не более полтора сотен «осадных сидельцев», да и «те все оцынжали», так что в караулы приходилось отряжать всех, кто еще мог держать оружие. Судя по донесениям Бейтона, на ногах тогда оставалось не более 30 ратных людей и около 15 «подросков». Заболел и сам Бейтон — командовать обреченным, как уже все понимали, гарнизоном ему приходилось, передвигаясь по крепости на костылях.
По всему выходило, что придется этому бывшему немцу принимать смерть за свою новую родину здесь, на самой дальней ее окраине. Опочить там же, где лег в землю его нечаянный друг Алексей Толбузин. Просто прочтите этот безыскусный отрывок из его письма Власову, просто попробуйте представить себе состояние человека, которому оставалось только одно — умереть с честью: «Сколько побито и померло… Странное время было: друг друга не видали, и кто поздоровеет раненные и кто умрет, не знали, потому что скудость во всем стала… Пили мы с покойным одну кровавую чашу, с Алексеем Ларионовичем, и он выбрал себе радость небесную, а нас оставил в печали, и видим себе всегда час гробный…».[11]
Не лучше ситуация была и у китайцев. Если гарнизон Албазина прореживала цинга, то в лагере осаждающих, которые не готовились к длительной осаде, начался голод. Вслед за ним пришла и эпидемия, которой в перенаселенном маньчжурском лагере было полное раздолье собирать свой страшный налог. К декабрю китайцы недосчитывались уже полутора тысяч человек. Но и у них была воля Сына Неба, которую смертные оспаривать не вправе, поэтому и им идти было некуда. И тоже оставалось лишь сидеть здесь, в диких северных варварских землях, осаждая этих безумных лочи, и ожидать каждый день — кого назавтра заберет смерть, а кто еще помучается.
К декабрю обе стороны напоминали выложившихся полностью, вконец обессиливших бойцов, у которых не осталось сил даже на последний, завершающий удар. Они зависли, опустошенные, друг на друге в клинче и кто первым упадет — тот и проиграл.
Спасение пришло, откуда не ждали — 30 ноября было достигнуто соглашение о проведении мирных переговоров между Россией и Китаем. И, самое главное — убедившись, что эти безумные волосатые демоны так и не сдадут крепость, цинские власти на переговорах с российскими представителями Н. Венюковым и И. Фаворовым согласились на отвод своих войск из-под Албазина до устья Зеи. Стойкость албазинцев помогла «продавить» и еще одну уступку со стороны китайцев — переговоры должны были пройти не в Якутске, как те поначалу настаивали, а в Нерчинске.
Из Москвы в Нерчинск выехал Великим и Полномочным послом с титулом «брянского наместника» окольничий Федор Алексеевич Головин. Пекин на переговоры отрядил сразу трех послов — командующего императорской гвардией Сонготу, командующего одного из восьми «знамен» — Тунгогана и третьим — осаждавшего Албазин командующего монгольским корпусом Ланьтаня.
Пока же было заключено перемирие и боевые действия приостанавливались. Предводитель маньчжур Ланьтань получил приказ осаду с Албазина снять — до получения дальнейших указаний.
Но даже и после этого бойцы так и не смогли расцепить объятий. Лед сковал суда маньчжур, и уйти им было просто не на чем. Всю зиму противники так и простояли друг против друга. Всю эту страшную зиму они прожили бок о бок, причем смерть не прекращала свою жатву. К весне потери маньчжур составили уже «2500 воинских людей и много работных никанских мужиков». Но, несмотря на это, смертельные враги не озлобились. В те времена еще существовала своеобразная этика войны, и прикованные друг к другу противники даже обменялись своеобразными любезностями.
Маньчжуры, прекрасно зная о болезни Бейтона, предложили прислать к нему китайских врачей. Но не рискнул Афанасий Иванович довериться странным лекарям в халатах с широкими рукавами и их круглым пилюлям, скатанным из трав. Поэтому предложенную помощь иноземных эскулапов не принял, но в качестве ответной любезности велел испечь пирог весом в пуд и отправил его в знак благодарности своему противнику, военачальнику Ланьтаню, который и «принял его с честью».
По преданию, это случилось в начале мая 1687 года. Как оказалось, пирог этот стал прощальным подарком — к тому времени река вскрылась, и 6 мая поредевшая маньчжурская армия отошла от Албазина на 4 версты. А 30 августа 1687 г. остатки войска Ланьтаня ушли из-под Албазина.
Но для Бейтона и его солдат еще ничего не закончилось. Армия ушла, но маньчжуры никуда не делись, возле крепости сновали их посты и разъезды, не пропуская к «лочам» никакую помощь, и лишь изредка разрешая передавать продовольствие. Я не буду подробно описывать процесс заключения Нерчинского договора — это большая и больная тема. Замечу лишь, что переговоры шли очень трудно и очень долго. И Бейтону с выжившими бойцами пришлось держать Албазин еще не день и не два.
Три года! Три года после заключения перемирия битое, оголодавшее, израненное и больное бейтоновское войско сидело в Албазине. Пытались сеять хлеб — китайцы его сжигали, угоняли чудом сохранившийся скот, захватывали неосторожно отдалившихся от крепости казаков. Причем высокое начальство даже не озаботилось тем, что бы передать в крепость хоть какие-то указания. Вот что писал Бейтон Власову:
«Наперво, нас Бог помиловал, что мы только живы остались. Разорены до основания и голодны и володны стали… А ныне живем в Албазине с великим опасением. Голодны и володны, пить, есть нечего, казну великих государей оберегать неведомо как. Просится всяк и мучаетца, чтоб отпустил в Нерчинск… Казакам зело струдно и мнительно, что указу к нам от окольничего и воеводы Федора Алексеевича не бывало. И я их розговариваю государьским милостивым словом[12]».
Ну почему?! Ну почему у нас в стране, блин, всегда одно и то же? Толстозадым генералам некогда хотя бы просто вспомнить о тех, кто это трижды заслужил, а «розговаривать государьским словом», держать дух бойцов, приходится не тем, кто это государство представляет, а таким же «ванькам-взводным», которые наравне с подчиненными кормят вшей и тянут солдатскую лямку.
После этого письма, наконец, указания были получены:
«В Олбазине жить от неприятельских людей со всякою осторожностию. И посылать бы тебе служилых людей в подъезды почасту, и проведывать вниз по Амур-реке неприятельских богдойских воинских людей, и в ыных причинных местех мунгальских людей и иных воровских иноземцов потому ж проведывать всякими мерами, и над городом и над служилыми людьми смотреть накрепко, чтоб над городом и над служилыми людьми, пришед тайно, какова дурна не учинили[13]».
И опять тишина, опять та же «скудость великая», опять эта томительная неизвестность. В 1689 году в отчаяние пришел даже сам Бейтон: «Служу вам, великим государям, холоп ваш, в дальней вашей заочной Даурской украйне, в Албазине, в томной, голодной, смертной осаде сидел, и от прежних ран и осадного многотерпения холоп ваш захворал, и устарел, и помираю томною, голодною смертию, питаться нечем. Цари государи, смилуйтеся[14]».
Впрочем, насчет «толстозадых генералов» я, пожалуй, погорячился. Головину и Власову в Нерчинске тоже приходилось не сладко. У Головина было четкое указание — добиться проведения государственной границы по Амуру, «давая знать, что кроме оной реки, издревле разделяющей оба государства, никакая граница не будет крепка». Однако у китайцев это предложение вызвало дружный смех — они претендовали на все земли к востоку от реки Лены, и требовали границу по Байкалу и притокам Лены.
Причем для подтверждения весомости этих требований ими были предъявлены доказательные «аргументы». 14 августа 1689 года громадное маньчжурское войско окружило Нерчинск. Против 600 казаков нерчинского гарнизона и двух тысяч бойцов, приведенных Головиным, стояло 17 тысяч маньчжур. Несколько дней продолжалось противостояние и «сами великие послы со стрелецкими полками стояли за надолбами ополчась».
Тридцативосьмилетний Федор Головин был не только дипломатом. Военное дело он, как и любой тогдашний «служивый человек» знал по должности — любой дворянин, а уж тем более боярин обязан был пожизненно служить Отечеству «мышцей бранной». Поэтому прекрасно понимал, что прямого столкновения с маньчжурами плохо укрепленный и бедный припасами и оружием Нерчинск просто не выдержит. Албазин, по большому счету, выстоял потому, что ему помогал Нерчинск. Нерчинску помогать было уже некому. Поэтому оставалось продолжать переговоры с тем, что есть. А козырь у Головина и Власова был, по сути, один — так и не сдавшийся Албазин, который, несмотря ни на что, все еще держал этот сумасшедший немец. Держал, наверное, уже только на одном своем прусском упрямстве.
Хотя… Какой там немец! Давно уже Бейтон стал русским. Русским по всем статьям — и чисто формально (русским тогда считался любой поданный России, исповедующий православие), и, главное, по своей внутренней, глубинной сути. Кстати, православным новокрещенный Бейтон был настоящим, верил он искренне и истово.
На исходе этого казавшегося бесконечным «сидения» в крепости умер священник. Албазинцы остались без духовного кормления, а люди продолжали умирать. И тогда Бейтон пишет Власову записку, которую историки долго не воспринимали всерьез: «И те умершие люди похоронены в городе в зимовье поверх земли без отпеву до твоего разсмотрению. А ныне я с казаками живу во всяком смрадном усыщении. А вовсе похоронить без твоей милости и приказу дерзнуть не хощу, чтоб, государь, в погрешении не быть. А хоте, государь, ныне и благоволишь похоронить, да некем подумать и невозможно никакими мерами[15]».
Наверное, как всякий неофит, Бейтон был не очень хорошо знаком с православными канонами. Однако наверняка усвоил, что нет для истинно верующего доли страшнее, чем быть погребенным как собака, без исповеди, причастия, без опевания. Потому и не хоронил людей, потому и дышал смрадом — боялся совершить страшное. Коль уж жизни солдат своих не сберег, так хоть души их не погубить проклятьем вечным.
Как я уже говорил, к этой записке относились недоверчиво — слишком уж невероятно изложенное в ней. Меж тем один из моих учителей, профессор Александр Рудольфович Артемьев, читавший нам в университете историю средневековой Руси, вот уже много лет копает Албазин. В 1992 году во время археологических раскопок им была обнаружена землянка, почти полностью заполненная скелетами. Между ними были установлены горшки, скорее всего — с поминальной кутьей, а в том, что это были именно защитники крепости, сомневаться не приходится: на останках были найдены 25 нательных крестиков, серебряных и бронзовых.[16]
Все тела были погребены по православному обряду под залпы воинского салюта на территории Албазинского острога.
Так что спи спокойно, давно почивший Афанасий свет Иванович, упокоились твои бойцы в мире, и за это тебе точно «в прегрешении не быть».
Заключение
Закончилась страшная албазинская эпопея Бейтона 27 августа 1689 года. В этот день в вотчине воеводы Власова был подписан первый в истории договор России с Китаем — Нерчинский. Лукавый Федор Головин, будущий сподвижник Петра, генерал-фельдмаршал и первый кавалер высшей награды империи — ордена Андрея Первозванного, добился, наверное, максимально возможных в той ситуации результатов. Нерчинск удалось отстоять, он оставался крайним восточным пунктом русских владений. Но вот Амур России пришлось оставить на долгие годы. Отдельно оговаривалась судьба Албазина — крепость полагалось срыть.
Буквально через несколько дней, 31 августа, Ф.А. Головин отправил Бейтону указную память, где Афанасию Ивановичу предписывалось «собрав всех служилых людей, сказав им о том указ великих государей, и город Албазин разорить, и вал раскопать без остатку, и всякие воинские припасы (пушки, и зелье, и свинец, и мелкое ружье, и гранатную пушку, и гранатные ядра), и хлебные всякие припасы, и печать албазинскую взяв с собою, и служилых людей з женами и з детьми и со всеми их животы вывесть в Нерчинской. А строение деревянное, которое есть в Албазине, велеть зжечь, чтоб никакова прибежища не осталось… И разоря Албазин, со всеми воинскими припасы и хлебными запасы в Нерчинск вытти нынешним водяным путем[17]».
Разрушали свою крепость защитники Албазина почти месяц. Сжигали, раскапывали и ломали свою заступницу и оборонительницу под бдительным присмотром возвращавшегося маньчжурского посольства. Говорят, китайцы даже одарили на прощание своего грозного противника подарками. 8 октября 1689 года Бейтон сообщил начальству, что Албазин разрушен, и на бусах (больших лодках) с остатками гарнизона ушел водой в Нерчинск.
Так пал, непокоренным, третий Албазин. Четвертому, видать, и впрямь «не быти» — нет нынче в России города с таким именем.
Поделиться книгой: