Фантасофия. Выпуск 3. Андеграунд и Эротика

Голос его был приятным и каким-то волнующим. Мягкий баритон. Хотя, несмотря на его вежливый тон и самые обычные слова, меня почему-то бросило в дрожь. Может, я слишком замерзла, а может… Может, в этом был виноват его жадный взгляд, который, при всем своем желании, он не мог оторвать от моей полуобнаженной груди?

Перспектива оказаться в теплом салоне автомобиля была, конечно, заманчивой, но…

– Девушка, да вы не бойтесь, мы не маньяки какие-нибудь, убивать и насиловать мы вас не собираемся, – добродушно рассмеялся Баритон, видя мои колебания.

«Эх, была не была», – пронеслось в моей голове, когда я устраивалась поудобнее на мягком кожаном кресле.

– Вам куда? – спросил молодой человек за рулем, пожирая глазами мое отражение в зеркале. Назвав адрес, я закрыла глаза, наслаждаясь ощущением тепла.

– Вот, выпейте, это поможет вам согреться. Пейте, пейте, это хороший коньяк, – уговаривал меня Баритон, протягивая рюмочку. Я выпила напиток залпом, даже не почувствовав вкуса. Тепло робко стало прорастать в моем теле. Да, изрядно же я замерзла! Мне было так хорошо, что не особо-то и волновало, что же будет дальше…

– Думаю, вам нужно снять мокрую одежду, иначе вы так никогда не согреетесь, – продолжал Баритон. – Давайте, я вам помогу.

Его уверенные пальцы стали ловко расстегивать пуговки на блузке. «Раз, два, три, – машинально сосчитала я про себя… А, пусть делает, что хочет…» И я не сделала ни единого жеста, чтобы помешать ему. Баритон снял с меня блузку, нежно обхватил рукою мою грудь, словно взвешивая, а его большой палец стал нежно знакомиться с соском, который с восторгом отозвался на эту неожиданную ласку. Потом он провел рукой по моей спине, стирая влагу. Я вздрогнула. Другой рукой Баритон легко справился с замком на юбке, стянул ее вниз вместе с трусиками…

Его дерзкая рука проникла между моих ног и стала исследовать открывшиеся глубины.

– Приехали, – сказал парень за рулем, нарушив все очарование. Я непонимающе открыла глаза и в растерянности посмотрела в окно: мы стояли около моего подъезда.

«Как, и это все?!» – пронеслось у меня в голове. Наверное, разочарование было написано на лице, потому что Баритон наклонился и прошептал на ухо:

– Может, мы зайдем к тебе в гости?

– Пожалуй, – выдохнула я, – только мне нужно одеться, – и протянула руку к одежде, хотя вновь ощутить на своем теле мокрые тряпки не очень-то хотелось.

– А нужно ли? Дождь кончился. Ночь. Кто тебя увидит? – перехватил мою руку Баритон.

И точно. Кто меня увидит? Хотя… В данный момент я была в таком настроении, что не ощущала никаких моральных рамок. Пожалуй, я бы даже хотела, чтобы кто-нибудь из соседей увидел меня сейчас: голую, идущую от машины к подъезду с двумя мужиками. Сколько лет я мечтала о такой вот прогулке. В самых затаенных фантазиях я представляла, как выхожу голая во двор, прохожу мимо онемевших бабулек, сажусь в машину и уезжаю. Иногда мне дико хотелось сделать это, но… Это «но» всегда и мешало. И вот я голая, иду по улице. Возможно, очень возможно, что кто-нибудь не спит и смотрит сейчас в окно…

Дома я сразу же прошла в ванну и встала под душ, ощущая, как вода, скользящая по телу, уносит с собою остатки неуверенности, скованности и холода. Оба моих спутника стояли и смотрели на меня, следя за руками, ласкающими грудь и бедра. Наконец Баритон не выдержал, выключил воду, помог мне выйти из ванны, завернул в махровую простынь и унес в спальню. Там они торопливо сорвали с себя одежду. Баритон встал передо мной на колени и широко развел руками мои ноги, впиваясь взглядом в самое сокровенное место. Он смотрел туда так, будто видел это впервые. Его палец медленно скользнул внутрь меня, это заставило меня застонать и податься навстречу. «Еще, еще!», – хотелось кричать мне. Но Баритон не торопился. Он нашел мою заветную точку и стал массировать ее. Я застонала. Шофер наклонился к моей груди и языком стал осторожно пробовать на вкус соски, вмиг превратившиеся в болезненные комочки. Мне хотелось оттолкнуть его и прижать к себе еще крепче. В исступлении я обхватила его голову, вцепилась в волосы и попыталась объяснить ему, что я больше уже не могу. Баритон властно поцеловал меня, его язык не торопясь исследовал мой рот, проникая в самые отдаленные его уголки, он посасывал мой язычок и до крови кусал губы, причиняя боль и наслаждение. Потом я почувствовала что-то упругое, нежное и пульсирующее на своих губах. И это что-то настойчиво пыталось проникнуть мне в рот. Сначала я отшатнулась, но в следующий миг мой рот открылся, принимая в себя нечто большое, толстое и твердое. Мой язык стал осторожно знакомиться с ним. Я обвела им вокруг головки. Слегка оттянула рукою кожу, мой язычок дерзко пощекотал уздечку, попытался проникнуть в щель и пробежался по вздувшимся венам, изучая их хитросплетение. Я облизала мошонку и втянула в себя яичко. Я слышала, как Баритон стонал от наслаждения, и это наполняло меня какой-то непонятной радостью. Вдруг я почувствовала, что еще один «дружок» требует моего внимания. Победно улыбнувшись, я обхватила его другой рукой и теперь уже по очереди дарила им свою ласку. Наконец Баритон расположился между моих ног и через несколько секунд я почувствовала, как его крепкий член раздвигает, раскрывает ворота моей сокровищницы, властно проникая внутрь. Я застонала и поглубже втянула в рот член шофера. Баритон стал медленно раскачиваться, все убыстряя и убыстряя темп. А шофер вторил его движениям в моем рту… Вдруг Баритон остановился:

– Давай поменяемся, – хрипло предложил он шоферу. И через мгновенье внутри меня уютно расположился тонкий, длинный и резвый дружок шофера, а ленивый увалень Баритона вновь проник в рот. Сначала я почувствовала отвращение, ощутив языком вкус собственного сока, но через пару секунд забыла об этом, наслаждаясь тем, что творили со мною мои случайные любовники. Вдруг Баритон властно поднял мои ноги, и я ощутила дикую боль, разрывающую мои ягодицы.

– Нет! – закричала я, пытаясь оттолкнуть его, но Баритон продолжал медленно проникать внутрь. Шофер стал двигаться еще быстрее, боль постепенно стала отступать на второй план, тело охватило наслаждение. Я ощущала, как два члена в одном ритме проникают в меня. Их разделяла только тоненькая перегородка. Они разрывали меня, причиняя боль и наслаждение, мне хотелось убежать, и не было сил этого сделать. Я чувствовала, как волны подхватывают меня и швыряют на берег – раз, другой, третий. Я закричала…

Когда все закончилось, я лежала, опустошенная и одновременно наполненная, на кровати, бесстыдно раскинув ноги и наблюдая, как мои мужчины не торопясь одеваются. Мне было хорошо. Моя рука лениво бродила по груди, но не возбуждая, а успокаивая, греясь в остатках наслаждения. Я знала, что сейчас я красива: обнаженный точеный силуэт четко вырисовывался на красной простыне, разбросанные по подушке длинные влажные волосы дразнили. Лунный свет, проникая сквозь открытое окно, золотил кожу, придавая ей матовое свечение. Баритон одевался, не сводя с меня глаз. Потом подошел и ласково поцеловал в губы:

– Ты была прекрасна! – шепнул он. – Но нам пора. Нас ждут…

И только сейчас я обратила внимание на то, что на безымянном пальце у него слабо поблескивало обручальное кольцо. Впрочем, это было не важно. Я смотрела в окно, как отъезжала их машина. Вот она на прощанье мигнула фарами и скрылась за поворотом. «А ведь я даже не знаю их имени», улыбнулась я, покосившись на смятую постель. А впрочем, это не так уж и важно…

Баюн явраев Из цикла «Потоки сознания»

№ I

Где за тысячу лет скот пасли печенеги,

Поднимая земную клубистую пыль,

Сонным червем, вконец утомившимся в неге,

Я усну средь степи, приминая ковыль.

И приснится мне сон, где ты хитрою кошкой

Будешь вить из меня жил канатных ярмо.

И тряпичным Пьеро, бессловесною мошкой

Бью челом я тебе, попадая в дерьмо.

Твои ноздри дымят, словно жерло вулкана,

Как воронки на гнойной, кровавой войне.

Ты за член-богатырь хватанешь великана,

Нос зарыв в золотом шелковистом руне.

Поведешь ты меня на невольничий рынок,

Где продашь за пятак с алчным блеском в глазах.

Ах, не выдержать мне этих чувственных пыток,

Когда жадные пальцы полезут мне в пах.

Непотребно сплелись в комарином объятьи

Худосочный урод и мозгляк-имбецил.

Рядом шлюхи творят гнусный блуд на кровати.

Гонит сперму рукой узколобый дебил.

Я бегу из притона, бардачного мрака,

Полной грудью дыша смрад небесных глубин.

И с укором глядят на меня, вурдалака

Пьяно-кислые гроздья незрелых рябин.

Где-то там, в вышине смотрит волком на Землю

Хмурый Бог, в гневе рот тетивой искривив.

Я бесовским напевам отныне не внемлю,

Обнажив свою душу и суть залупив.

Злобный тролль станет выть в непристойном порыве,

Причиндалами гадко, отвратно грозясь.

Я застыну на миг пред прыжком на обрыве,

И низвергнусь в болотную, жидкую грязь.

И оттуда восстану белесой личинкой,

Стану пить дикий мед твоих яблочных губ.

Не смущаясь, спою песнь любви под сурдинку.

Буду нежен с тобой, ну а после и груб.

В раскорячку присев, светит солнце не с неба,

Из глубин вешних вод, прорываясь сквозь хмарь.

Накорми же, Господь, своих птиц духом-хлебом,

Пусть навечно насытится каждая тварь.

Опрокинувшись в ад, я вскарабкался в гору

И с вершины окинул просторы судьбы.

Растворяюсь в любви в эту летнюю пору

И в костюме Адама иду я на вы.

№ II

Жалят осы меня без пустого кокетства.

И ордою вонзаются в плоть комары,

Хором пьют мою кровь, не стесняясь соседства

Причиндалов моих, взмокших враз от жары.

Я бессильно кричу, я от боли страдаю.

Избавления жду от злодейки-судьбы.

Но все дальше во мглу, матерясь, уплываю.

Вопли лягут на дно моей горькой мольбы.

Ах ты дрянь-передрянь, скольких ты охмурила?

И кого же теперь ты терзаешь в ночи?!

А кругом голытьба, да свинячие рыла

Диким ором визжат, только Бог все молчит.

Кто-то пашет тебя от зари до заката,

В перепаханном поле торит борозду.

Лишь оставшись одна, с ликом лунным и святым

Устремляешь свой взор на родную звезду.

Я не жду от тебя ни любви, ни прощенья,

Мне не нужен хмельной и бесстыжий твой взгляд.

Я в просторах иных обретаю забвенье,

Мне в висках грохот крови, как гулкий набат.

Улечу, уплыву от тебя, от вампирши.

Путеводной звездой вспыхнет ангел вдали.

Заклинаньем волхвов прозвучат мои вирши,

И священную песнь пропоют соловьи.

№ III

Шмелем гулко прожужжат

Все твои слова,

Да стрелою просвистят

И сгорят дотла.

Ты больна и болен я.

Тошно нам вдвоем.

Только, чья же в том вина,

Что вот так живем?

Смысла нет в твоих мечтах,

Да и я – пустой.

Наш удел – духовный крах,

Бытовой отстой.

Пляшут черти в голове.

Мысли невпопад.

Как такой дурной судьбе

Я могу быть рад?

Цепью скованы с тобой.

Путы на ногах.

Быть рабом и быть рабой —

Наше дело швах.

Сонной мухой упадет

На меня твой взгляд.

Превратив мечту в помет

И в вонючий смрад.

Мутно-горькая тоска

Сукой заскулит.

Промахнувшись, у виска

Пуля пролетит.

Что ж я делаю, урод?!

В рот меня чих-пых.

Жизнь, идя за годом год,

Дюже бьет под дых.

Прет свирепым кабаном

Серость будних дней.

И покуда грянет гром,

Будем жрать червей.

Выйду смело на простор

Я степной волны.

Где раскинулся шатер

Под серпом луны.

Там царица ждет меня,

Ждет постель и кров.

Эх, пришпорю я коня,

Поскачу на зов.

№ IV

Я козлом пред тобою предстану.

Смирно встань, ты замри, не балуй.

Поклонись же великому Пану

И мохнатую длань поцелуй.

Похотливым сатиром схвачу я

Обнаженную нежную плоть.

Под собою копыт не почую,

Не смогу я себя побороть.

Средь вакханок ты самая стерва,

Нимфам фору в любви ты даешь.

Далеко у тебя я не первый.

Похотливая бьет меня дрожь.

Эти нежные перси литые

Буду мять я, целуя соски.

И склонюсь над холмами крутыми,

Где бутон распустил лепестки.

А потом, утолив дуру-похоть,

Нарезвившись в пахучем саду,

Утомившись, припрячу я коготь

И своею дорогой пойду.

№ V

Где же вы, подружки,

Где друзья мои?

Лишь пустые кружки.

Грязь как у свиньи.

Жизнь моя истлела,

Растеклась во мгле.

Я ищу несмело

Истину в вине.

Здесь, на дне стакана

Суть сверкает, тварь.

С дуру, с полупьяна

Я кричу в январь.

Там, где запад ночи

И восток зари,

Сволочно хохочут

Злые соловьи.

Мерзкие кукушки

Бьют меня крылом.

Да пошли вы, шлюшки!

К черту ваш дурдом!

№ VI

Мы идем на восток от заката,

Там сияет луны круглый лик.

Я ругаю тебя грязным матом,

Но беззлобно, я – дряхлый старик.

Ты поправишь дрожащей рукою

Прядь седых, клочковатых волос.

Я в беззубой улыбке раскрою

Рот, как старый, замызганный пес.

Шелудивую тварью прошаркав,

Я пройду тот отрезок пути,

Где в конце сквозь предсмертную арку

Предстоит нам обоим пройти.

Гой вы еси, коварные парки!

Все бы вам издеваться да бздеть.

От судьбы не дождался подарков,

Что ж теперь мне белугой реветь.

Смерть костлявой рукою поманит

И, ощерясь, косою взмахнет.

Нас с тобою никто не помянет,

Мать-Земля лишь печально вздохнет.

Так прижмись же покрепче старушка,

Обними старика напослед.

Прошепчу тебе жарко на ушко

Свой безумия старческий бред.

№ VII

Ветхая изба.

Тусклый свет в окошке.

Вечная нужда

В дверь скребется кошкой.

Сволочной закон

Царствует над миром.

К сукам на поклон

Я тащусь в Пальмиру.

Ироды в Москве

Жрут младенцев скопом.

В злобе и тоске

Я скачу галопом.

Прочь, злой Вавилон!

Что б ты сдох навеки!

Благодатный сон

Смежит мои веки.

Грезы подплывут,

Обнажив стремленье.

Я такой же плут,

Породнился с Тенью.

Выгоду ищу,

Продаю сомненья.

Мыслями дрищу

В сладостном томленье.

Вот придет Телец,

Испражнится златом.

Пошленький делец

Назовется братом.

Продадут меня

С молотка, в рассрочку.

Радостно сопя,

Закатают в бочку.

Кинут в океан

Блевоты безбрежной

На прокорм волнам,

Чавкающим нежно.

В неге растворюсь,

Утону в восторге.

В море бултыхнусь,

А очнусь я в морге.

№ VIII

Я в дремучих лесах

Гамаюна искал.

Изгоняя свой страх,

Скалы приступом брал.

По ущельям бродил,

Рыскал в чаще густой.

В путь с добром уходил,

А вернулся пустой.

Не нашел, что хотел,

Мне теперь все равно.

Отыскать не сумел

Я жар-птицы перо.

Где ж волшебный тот дар,

Мне завещанный в снах?

Я теперь уже стар,

Мне обещан лишь прах.

Строить дом на песке —

Вот мой жалкий удел.

Захиревший в тоске,

Снова я не удел.

Замок мой в небесах

Синей птицей манит.

Кот Баюн в сапогах

Мне на помощь спешит.

Встрепенувши меня,

Луч надежды блеснул.

Успокоился я

И счастливый уснул.

№ IX

Мы плывем мимо дремлющих скал

На потеху проказливым пери.

Крупной дрожью трепещет штурвал.

А в каютах – плаксивые звери.

Пьяным курсом пройдем по судьбе,

Не моргнув и не дунув в усище.

Лишь кораблик на бурной воде,

А на мостике хамский козлище.

Ветер стонет и рвет паруса,

Он скотина удержу не знает.

Стрелки пляшут на адских часах,

Миг расплаты моей приближают.

Мне отмщенья усладу сулят

Говорливые мелкие птахи.

В голове бьет церковный набат,

И топорик сверкает на плахе.

Всё абсурд, суетни маята.

Я добавлю ветрила бесстрашно.

Там, где твердь удержат три кита,

Мы построим последнюю башню.

Остолопом войду я в чертог,

Бросив под ноги шляпу маркиза.

На развилке вселенских дорог

Мне отпустят небесную визу.

Рустам Нуриев Возможности

Этот рассказ возможно невозможен, и он, возможно, не попадёт на дискету, а возможно окажется на невозможной по своим бесконечным возможностям дискете. Можно ли так рассуждать, возможно, можно. Нужно ли так возможиться по мере сил и нужд. Чего я жду и небрежно собираю буквы? Кому подражаю я? Возможно себе. Возможно, это невозможно. Даже топтание на месте – движение. Возможно, движение вперёд – налицо. Чем невозможнее оно кажется (в моей ситуации), тем оно более оказывается возможным. Невозможно надеяться только в этом ракурсе из многих возможных ракурсов. Можно выбрать другой курс, но никак не выбирается оный, может быть это только, кажется, надо перевозможиться и уйти вбок на работу с учёбой. Всё возможно – 4000 вариантов из 4001-го. Все мы возможно разные в своей разности, и невозможно похожие в невозможных переживаниях, пеших хождениях. Можно свести все температуры желаний к нулю и думать о собственной точке покоя.

Физическая усталость – самая возможная роскошь и возможность лежать на полу (у себя дома). Невозможным чудом можно сочинить что-нибудь ещё…

Я живу на берегу Океана, с ним можно говорить обо всём, про игры (по Фрейду и Берну), про новомодные брошюрки, про старомодность новомодности, про недостижимую функцией величину при стремлении аргумента к бесконечности, про то как рационально тратить деньги, о том как завоёвывать друзей и оказывать на них влияние, о том как за два дня написать последний институтский реферат, правда, наш институт переименовался в академию, видимо евроремонт сказал своё веское возможное слово.

Я спокоен до благодушия, я обаятелен, иногда до безобразия, у меня неясная пунктуация и ясная попытка найти в себе новые возможности – возможности крутить в руках слова. Это возможно и не рассказ, это невозможный из возможных рассказ, это я живу в бумажном доме, который открыт для будущего и будущего читателя. Сочинитель-оформитель-построитель нот всегда прачитатель относительно читателя, старше читателя на 5 минут. Раньше любой китаец мог переспорить любого из возможных, похожих на меня (я знаю такого, его зовут Ше). Хорошо, что именно это возможно придумать, возможно это не тот любой, который возможнее других любых. У меня нет хотения бежать с боевым листком безграничных возможностей и комбинаций, хотя бы и внутри этого текста. Возможно, невозможнее комбинаций, чем эта, пока нет. Но и это предложение обращено в возможное из многих невозможностей будущее, которое читает с упоением о прошлом и с лихвой перечитывает настоящее. Настоящее – момент невозможного переживания возможного, возможного переживания невозможного. Пока будущее не стало настоящим невозможным, оно ещё возможно множеством вариантов. Настоящее переживает только «этот» вариант, прошлое складирует все осуществившиеся возможности в невозможном порядке. Прошлое учит настоящее на будущее, будущее стреляет из пушки, как бы там ни было. Будущее неожиданно, прошлое непредсказуемо.

Настоящее – вот оно. Невозможных возможностей нет – есть возможные из невозможностей. Но на самом деле есть возможность того, что есть и невозможные невозможности, и возможные невозможности, и невозможные возможности, и возможные возможности. Возможная возможность (быть здесь в тексте) овозможивается-осуществляется, и я действительно здесь невозможный в невозмутимой сложности и страшности. И я действительно действителен пока, чуть-чуть действую, хотя бы в рамках возможного. Так сложно складывать эту песню весьма несложную возможно. Эта непохожая на другие непохожие друг на друга песни похожа своей несхожестью и невозможной похожестью на всё похожее из песен.

Прочие непохожие песни прочны, пока похожи на непохожесть, и эта песня сама по себе прочна и прочее, она иная, относительно прочих, впрочем. Невозможно прочитать всё это с первого возможного раза? Возможно с не первой и тем самым невозможной попытки.

Чай без заварки, без сахара, без кипятка – это возможный кофе без кофе, без сахара, без кипятка, без молока, это, может быть, ключевая вода без возможности кипятить, сахарить и засыпать заваркой. Только одного предложения, возможно, не хватает, но вот и оно, как это ни невозможно, написано.

...

Р.Н. 24.03.2003

Провинциал

Е. Напалкову

1.

Процесс валяния в траве, прогресс налицо на лице, технозвёздочка веломеханизма мягкомехово обняла мою штанину и я упал на берег. И как только волшебное пиво не раскололось на кривые зеркала? Секундовые попевки радиодинамиков «Искусство последнего дня» – это кирпичи реальности…

Ненужное сочетание функциональной музыки и образов-архетипов рекламирует всё, что угодно. Я пью обычное бутылочное. Я всё ещё в траве, крутится колесо, нет смысла в смысле.

2.

Сквозняка нет, но нагромоздить нужно себя в порядок. Это влюблённость в процесс созерцания причудливых годиков. «Да – А. Ц. обозревает нас» А я валяюсь в траве, обременённый велосипедом. Не мудрено, ведь ветер и пиво, ветер и пиво, и скрипка может смеяться. Чем не сюжет? Словоохотливая скрипка скачет назойливо-весело по поляне. Нежность – нагромождённое, лёгкое как летнее платье лето. Все женщины прекрасны.

3.

В полулете в полуботах на полувелосипеде – в глазах снежинки – лежу в траве, пиво уцелело, нет скучнее, нет проще развития, чем отсутствие присутствия здесь. Слова не нужны, и вместо того, чтобы бежать слушать квартет Гайдна, я нирванюсь-ленюсь в кафе «Бегущая безделица», здесь на траве, где отсутствие присутствия меня. Ну и пафос с ними в наличии. Многоточием можно прикрыть отсутствие сюжета. Я не умею уметь, я умею не уметь, умею греметь, и шарики крутятся, я здесь отсутствую, делать мне больше нечего. Плыву по теченью, плыву.

4.

«Два тракториста, напившихся пива идут отдыхать на бугор». «Пусть идут неуклюже». Мороз приходит на улицу и 8-я Шостаковича сопровождает телепередачи о страшном прошлом, да-да курить вредно. Длинные ноги уличных фильмов способны достать. В способных на это фильмах есть язычества чуть-чуть. Я не знаю, как договорить эту мысль, но солнце поёт, поэтому неважно, что и как, и зачем. Разве можно быть самым возможным из тех, что «я есть я»? И что ещё можно в далёкой перспективе найти из овозможенного-мороженого? Вот так-то.

5.

Я упал с велосипеда с велосипедом этим самым – этим самым – этим самым жёлтым бутылочным солнцем и как оно только оно не раскололось…

Можно привыкать к Нью-Йорку, питаясь апельсиновой коркой и погрузиться со временем в самосозерцание, как и в Уфе-городе, в городе драгоценном, и бороться с тошнотой, с трезвостью, с пьянством, с собственным имиджем, с толстыми писателями, с диагональными поэтами с бесплатных книгоприлавков. И возвращаться к себе, как это и не было-было вычурно.

Рустам нуриев Для тех, кто в пути

I

Сидя на берегу Янцзы, Ци Шао думал и мыл ноги в воде. Вода, будучи мягкой субстанцией, не обращала внимания ни на ноги, ни на Ци Шао, именно об этом и думал он самый. Ведь если мягкое побеждает крепкое, то и вода ни в чем не старалась убедить Ци Шао; Ци Шао потому-то и задумался о той мере или грани непротивления естественному ходу вещей. В этом-то и состояла школа.

«Не надо торопить события» – вдруг осознал сидящий на берегу.

«Он ещё вернется» – думала река. Трудно представить, как думают реки, да и если не вернется именно этот Ци Шао, появится любой-другой и, однажды побывав у Янцзы, уйдёт просветленным.

II

«Найти в себе шепот камышового ветра» – такая преследовала мысль Автономова, преследовала короткими вспышками в неожиданные моменты, то посреди «междусобойчика» после работы, то где-нибудь в автобусе по дороге на юга. И не только его одного занимала эта совершенно бесполезная мысль, но и любого из нас потому, что бесполезность такого толка важна в человеке, потому, что и ты, и я, и Автономов всю жизнь ищем оттенки.

III

Чемоданов прекрасно знал, что от себя не убежать и потому-то он придерживался тактики ничегонеделания и умения ловить волну. Например, вчера, ещё вчера Чемоданов сидел дома, а сегодня он уехал незнамо куда, это волна подхватила его, взяв на себя всю ответственность за обычную беззащитность человека, которую Чемоданов не осознавал до конца, впрочем, мало кто хотел бы знать об этом по-взрослому. Отъезд в незнаемость для Чемоданова был тем самым очередным моментом, где неясность брала верх, но это было лучше, чем право сидеть у окна и думать о том, что ничего не происходит. Не происходило в принципе ничего, но может быть, путешествие зажгло в Чемоданове его чемоданно-путевую, до сих пор спящую смену тональности, смену минора на мажор, которую любили композиторы эпохи Баха.

Фуги и прелюдии обещали нечто большее, смену обстановки. Откуда я вот только знаю, что Чемоданов – это не просто Чемоданов в том простом понимании, а то самое нечто большее, родственное Баху и Моцарту? И мы все растем в эту сторону, хотя бы хочется в это верить.

IV

В провинции Талые ничего особенного не происходило. Разве, что покупка новой сельхозтехники произошла недавно. Только недавно состоялось 5 лет назад, поэтому о каких-то переменах ничего нельзя сказать. Но в том-то и дело, что изменения происходили в горожанине Семафорофф, он чувствовал что-то необъяснимое. И каждое лето в деревню Морковкино провинции Талые, и каждое лето с глухого вокзала ст. Талые он томился-ехал в проворном «пазике», и каждую весну он, так или иначе думал об электричке «Ишимбай – Талые», каждую зиму он смутно догадывался, что всё-таки уедет и найдёт себя там, где каждое лето ничего особенного и не происходит – там, где каждую осень сапоги обрастают грязью, там, где не сразу объясняется объяснимое, там, где не объяснимо, почему же так хорошо.

V

В радиосводках местных новостей бытия шла привычная для уха лапша, вываливаясь из пластмассовой коробки репродуктора. Монгольский С. ел бутерброды и запивал чаем. Вообще-то он уже второй день в гостях у господина Чернова и поэтому обилие черновских пластинок было весьма кстати. Безмолвие, которого он жаждал-искал, обрушилось после завтрака на него, жаждущего, ждущего из ватных стоваттных колонок суггестивными тембрами, хай-хаё-хэтами и волынками из Гребенщикова. Суггестивные т. е. густые, т. е. набросанные кистью на холст тембра в темпе 120 ударов в минуту зодиакально вибрировали убористым почерком, космические трансмембраны свербили-бурили звузыально уши Монгольского, воспоминания о тихой заводи, костёр и спиртные проносились воспоминательно в ушах и визуальной, образной памяти товарища-господина М-ского и чудесный тембр тромбоново-мумбоюмбово продолжал утешать и продолжал лежащего от счастья на полу – комсомольца Монгольского.

Где-то в Улан-Баторе или в Эрденете монгольский комсомолец Жанмын Суггеддиин тембристо-домброво брал верхние ноты из степных кладовых маленькой чудесной страны, которая когда-то владела половиной мира, двуструнность щипкового инструмента преобразовывала тайные необъяснимые чаяния комсомольца в разливистую песню степи с ритмическим рисунком топота коня, прапра – и ещё раз прапра – другого коня, на котором мог восседать, если не сам Чингисхан, то кто-нибудь из его приближенных.

Безмолвие степной песни и суггестивной густоты хотело стать глобальным, всемирным, но не это глобально, а то, что люди едины в своих сокровенных единственных мечтах и перемещениях, тоже сокровенных.

VI

Игра отражений тех вещей, которые можно увидеть воспоминанием и та призывает быть самим собой с помощью пути следования за неизвестностью.

И те неизвестности отражаются в ежедневном и еженедельнособытийном, в умении общаться разнолюдно. И вот следующий день ещё насыщеннее, чем вчерашнее феерическое настроение, и ежедневность уже кажется радужноцветастой и налицо хотение говорить с облаками. Я пел песню в то время, когда ревербератор повторял за мной. В то время, когда ревербераторный повтор самомнительно искажал моё мнение, я пел тогда. Когда я пел песню, за мною шёл по пятам ревербератор и развеивал все мои сомнения, он махал за моей спиной вентилятором и весь электорат был моим – где-то в количестве 15-ти человек, и было прохладно, так как вентилятор махал на вербальном уровне полотенцем фейербахово. И я берусь упоминать о Фейербахе, не углубляясь в философские глубины и новости от Гомера, не буду больше.

Вот и солнце подоспело к обеду и лучеватых прожекторов дня хватит на отличный самонастрой.

Найдёт ли Холмовский-Холмсский – не найдёт ли вовсе – всё равно игра отражений где-нибудь найдётся, может быть возможность некоего узнавания самого себя в Холмсском, в двух «эс» фамилии, в перемещении из левого канала в правый стереоусилителя. Это только нагромождение слововищ, когда охота пуще неволи, и лень сильнее часового механизма, и сомнение на сантиметр короче ростом, чем самолюбование. И мне самому будет интересно почитать об иллюзиях подводного мира. Найдёт ли Космосов простое человеческое счастье?

Солнцеподобный император отпустил (по собственному приказу) погибать самолеты. Кодекс чести имеет большее место во всех японских явлениях, если перемешивать разные столетия, если варить суп из крапивы. Большое место, если белая ворона согласится на житье-бытье в моей скучной компании до понедельника, если успеть взяться руками за голову и не стать немного сумасшедшим, если в себе искать чего-нибудь и не найти и быть всегда глуповатодовольным.

Вот, что я могу наврать в письме из сиюминутностей и из того, как наползают друг на друга пластинки в цветных конвертах.

Ревербератор перебирал слова и подсказывал мне, а я махал полотенцем и охлаждал его пыл. Пыль плыла, поезд разогревался, бело-зелёная быль абстрактноамбразурноузорно гудела как вентилятор.

VII

Сергеенко передвигался в медленном поезде, железная дорога замысловато перестукивала, и это помогало заглянуть в неисчерпаемую кладовую, в самого себя. Боюсь, что там ничего не было и за этим «ничего не было» спрятано и плохое, и хорошее, и если баржу толкает буксир, значит, лето будет таким же, как и в прошлом году.

Цзао Синь ловил рыбу, глядя на баржу. Он всегда отпускал пойманную рыбу, ведь фосфор не такая уж необходимость. Поэтому в Поднебесной царила благодать, что не могло не передаться Сергеенко, тем более, когда есть такая возможность смотреть из окна на товарные вагоны с длинными номерами: «60232097» с весомыми скобами, с пружинистой конструкцией на железных колесах. Кстати, вагонов в товарном составе всегда 56, и не больше.

VIII

Хочется простых вещей, в «тетрис» поиграть, например.

Бао Тао жил неподалеку от Ли Фэя, впрочем и это вода. Как-то намедни Ли Фэй зашел к Бао Тао, а того дома не было, так и не получил Ли Фэй спичек и «уровня» для проверки наклона садовых дорожек, которую вымостили чужестранцы из заморского государства Чжанфао и всё это предвещало вечер чудес и неограниченных возможностей. И причем здесь Бао и Ли? Есть ли жизнь на Марсе? В Датском Королевстве что-то случилось. И стоило клоуну лопнуть шарик, и тут же упала чья-то кепка.

Ли Фэй погрузился в телевизор, и в процессе смотрения стало ясно, что надо уезжать в города, в города: в Далянь, в Акапулько. В телевизоре была другая жизнь, на солнечные малые города упал летний удар, железяки звенят, будучи подвешенными за крючки, сколько воды попадает в бассейн, столько же и утекает. Уже не до спичек и не до игр с котёнком. Я ничего не понимаю в метаниях Ли Фэя. Но смеющееся солнце разжигало оптимизм.

Идрис Кипарисов-Мударрисов Пародия на Б. Явраева

Там, где тысячи лет кочевали предтечи,

Выбивало копыто пушистую пыль,

Словно загнанный зверь, в марафонском забеге

Я паду средь степи, где постель мне – ковыль.

И приснится мне сон, где безжалостной паркой

Будешь жилы мне вить, оседлав, как ярмо.

Я тряпичным Пьеро, как постылым подарком,

Упаду в грязь лицом, обоняя дерьмо.

Твои ноздри взорвет, словно жерло вулкана,

Словно ямы воронок на страшной войне.

За восставший «ручник» тормознешь хулигана,

Задохнувшись в его шелковистом руне.

Ты потащишь раба на невольничий рынок,

Где без соли сожрешь, с алчным блеском в глазах.

И не выдержать мне похотливейших пыток,

Когда жадные пальцы обшарят мне пах.

Словно гады сплетутся в кровавом соитьи

Небывалый урод и мозгляк-имбецил.

Лесбиянки порвут себе губы и тити.

Сам себя подоит узколобый дебил.

Убегу из притона, бардачного мрака,

Не стесняясь людей и небесных глубин.

Сучьим соком плюясь, все равно как собака,

Я скажу себе: славненько я поблудил!

Идрис Кипарисов-Мударрисов Пародия на Р. Ягудина

Пухлорыла луна у надгробной антенны.

Гулко, волгло, как в склепе, и продрись зари.

Мы как трупы теней заползаем под стены.

Я да с мертвыми бельмами глаз упыри.

Они дрючат меня, похотливые кошки,

Пьют из вены яремной, из сонной артерии пьют.

Щекотно и бесстыдно, как лобные вошки,

Через ноздри и уши с причмоком мне мозги сосут.

Из прогнившего савана лезут могильные черви,

Заползая мне в рот, даже в девственно сомкнутый зад.

И как струны поют этим стервам довольные нервы,

От блаженства стенают и мелкою дрожью дрожат.

Мои вены наполнятся тухлой мочой с трупным ядом.

Вместо мозга служить будет верно конклав червяков.

Трепещите враги и мычите беременным стадом,

Вы утоните в море зловонном помоев-стихов.

А, когда отпадут, моей крови напившись, пиявки,

На карачках с бордюра в зловонную лужу сползу,

Мое тело согреют живущие в лужи козявки,

«В изголовье повесят упавшую с неба звезду».

Буду пьян я от огненной жидкости, прущей по венам,

И меня, как обычно, бухого повяжут менты.

И никто не поймет, что ведь это непризнанный гений

В вытрезвителе плачет и просит с похмелья воды.

Идрис Кипарисов-Мударрисов Пародия на рассказ И. Фролова «На охоте»

Горохом трясясь в летящей погремушке вертолета, они вальяжно балдели в предчувствии взрывных доз адреналина при виде отчаянно петляющей, пробуксовывая в сыпучих миллиардолетних песках мореподобных барханов, обезумевшей от предсмертного ужаса теплокровной жертвы.

И она как расторопная блудница не замедлила явиться в виде прокопченных на солнце в коросте многолетней грязи вонючих тел трех вшивых сук предположительно мужского пола, стоящих на двух искривленных рахитом жидких ножках и без признаков оперения.