Нанон

— Кто же донес на него как на подозрительного? — воскликнула я. — И неужели вас не было, пока его судили, — ведь вы-то знаете Эмильена.

— Этот негодяй Премель обвинил Эмильена, решив, таким образом, спасти свою шкуру. Он божился, что поддерживал переписку с маркизом де Франквилем, только чтобы собрать улики против этого аристократа и его родни. По словам Премеля, Эмильен написал отцу о своем желании эмигрировать, однако письма он предъявить не смог, да и в бумагах его при обыске не нашли, вопреки утверждениям этого мерзавца. Я надеялся, что на судебном разбирательстве мое свидетельство будет весомее показаний Премеля, но с нами был этот расстрига Памфил. Из ненависти к Эмильену он заявил, что давно знает его как отъявленного роялиста и церковника, и потребовал, чтобы Эмильена немедленно приговорили к смертной казни, и все к этому шло; но тут я сумел отвлечь внимание суда, постаравшись всю вину переложить на Премеля. В результате тот был приговорен к депортации. Мне удалось спасти Эмильену жизнь… впрочем, до нового распоряжения.

Я выслушала речь господина Костежу, не выдавая своих чувств, но отмечая про себя перемены в его лице и тоне. Мне стало ясно, что с тех пор как господин Костежу изменил свои политические убеждения, его жизнь превратилась в подлинную пытку. Хотя он искренне проникся новой верой и принял на себя роль, которая отвечала его нынешним патриотическим идеалам, но и то и другое было глубоко противно доверчивому и великодушному нраву этого человека. Я изучала его, чтобы понять, в какой степени можно на него положиться. В ту минуту он, казалось, готов был помочь мне во всем.

— Не желаю и слушать ни о каком новом распоряжении, — сказала я. — Вы должны постараться немедленно освободить Эмильена.

— Не болтай ерунду! — резко возразил он. — Это совершенно невозможно, поскольку Эмильен осужден с соблюдением всех форм, установленных республикой.

— Но это неправый приговор: его вынесли слишком поспешно и без достаточных улик! Я знаю, что такие приговоры можно обжаловать.

— Так оно и было в прошлые времена, но прошлого больше нет. Приговор, вынесенный революционным трибуналом, обжалованию не подлежит.

— Тогда скажите, как спасают ни в чем не повинных людей? Что вы собираетесь сделать для освобождения этого молодого человека, которого и уважаете и любите? Ведь он вернулся к вам и отдал себя в руки правосудия, потому что вы ему сказали: «Если узнают, что ваш побег — дело моих рук, я поплачусь головой».

— Теперь я могу сделать для Эмильена только одну вещь — тебе она покажется пустяком, но, поверь, это далеко не так. Я могу, вернее — рассчитываю, добиться перевода Эмильена в другую тюрьму, а стало быть, в другой город. Здесь он находится под неусыпным надзором Памфила и Пифеня, другими словами — удава и тигра. Оставаться в Лиможе для него опасно, а вот в чужом городе, где Эмильена никто не знает, о нем забудут, и возможно, не вспомнят до конца войны.

— Да когда же это будет? Сейчас мы только и делаем, что терпим поражение за поражением, и, по слухам, аристократы надеются, что неприятель нас одолеет и освободит всех, кто сидит в тюрьмах. По-моему, вы поступаете неосторожно, делая стольких людей несчастными и ввергая их в отчаяние. Ваши действия обернутся против вас, потому что многие будут втайне молиться за чужеземцев и с нетерпением ожидать их.

Конечно, речь моя была опрометчивой, но я поняла это, когда губы адвоката побелели и задрожали от гнева.

— Много ты себе позволяешь, влюбленная малышка! — возмущенно воскликнул он. — Эти слова выдают с головой и тебя и твоего красавчика!

— И вовсе я не влюблена! — обиженно, но решительно возразила я. — Я еще годами не вышла, чтобы влюбляться, и в моем сердце нет недозволенных чувств. Не оскорбляйте меня, потому что мне и без того не сладко; я пытаюсь спасти Эмильена, как спасла бы его сестру, господина приора… и вас самих, наконец, если бы вы попали в беду… А вас она вряд ли минует, как не обошла и остальных. Санкюлоты сочтут, что вы недостаточно жестоки… А если аристократы возьмут над ними верх, кто знает, может, я буду бродить возле вашей тюрьмы, всеми силами стараясь вам помочь. Неужто вы думаете, что если на вас обрушится несчастье, я буду сидеть сложа руки?

Господин Костежу с удивлением уставился на меня и буркнул два слова, но я лишь значительно позже поняла их смысл — «героическая натура». Он взял мою руку, поглядел на нее, затем перевернул ладонью вверх, как делают гадалки.

— Ты умрешь не скоро, — сказал он, — и сделаешь в жизни все, что тебе предназначено. Что именно — сказать не берусь, но любой свой замысел ты претворишь в действительность. Я, к сожалению, менее удачлив. Видишь эту линию? Мне тридцать пять лет, и я не доживу до пятидесяти. Только бы мне дождаться полной победы Республики! О большем я и не смею мечтать!

— Вы такой отчаянный безбожник, господин Костежу, а верите в ворожбу! Тогда скажите, останется Эмильен в живых или нет? Может быть, про это тоже написано на моей руке?

— Вижу только, что ты перенесешь тяжкую болезнь… а возможно, тебя постигнет большое несчастье… Не знаю…

— Ничего-то вы не знаете! Только что сказали, что своего в жизни я добьюсь, а больше всего на свете я хочу, чтобы Эмильен остался жив. Ну хорошо, сейчас вы должны мне помочь!

— Помочь? Но ведь даже если у него и в мыслях не было эмигрировать, есть опасность, что он последует примеру своего отца.

— Вот видите — вы ему не верите? Вы стали подозрительны, господин Костежу!

— Да, кто прознал про сеть бесчестных предательств и гнусных козней, которой опутана эта несчастная Республика, тот поневоле не доверяет собственной тени и даже самому себе.

— Чем больше вы станете стращать людей, тем больше будет во Франции трусов!

— Ты хорошая девочка, но тоже можешь совершить предательство… из любви к Эмильену… прости — из дружеских чувств. Скажи, а сколько тебе лет?

— Осенью будет восемнадцать.

— Через два месяца! Глядя на тебя, я вспоминаю свою деревню, мелкие, совсем еще зеленые сливы и времечко, когда я лазил по деревьям! Как все это теперь далеко! А я ведь собирался бросить суд, жениться, перестроить монастырь, сделать себе в нем красивое жилище, посадить у монастырских стен жимолость и ломонос, завести овец, крестьянствовать, жить вместе с вами… Увы, то была лишь пустая мечта! Казалось, Республика уже завоевана! Но нет, все нужно начинать сначала, и мы не откажемся от этого даже под страхом смерти. Ну, довольно, иди спать. Ты, наверно, очень устала.

— А куда идти?

— В каморку рядом с комнатой, где обычно живет моя матушка, когда приезжает в город. Лориана я предупредил. Это этажом выше.

— Какого Лориана? Который приезжал с вами в монастырь? Я его здесь не видала.

— Сегодня вечером я его услал по делу, но он уже вернулся, и я ему обо всем рассказал. Он один тебя знает, но ты с ним не заговаривай, и он тоже будет молчать. Завтра ты уедешь, а если очень утомилась, останешься еще на день, только не выходи из комнаты моей матери. А не то еще встретишь ненароком Памфила: у него и на тебя зуб!

— Завтра я не уеду, потому что вы мне ничем не помогли. Я хочу с вами еще поговорить.

— Не думаю, что завтра я буду располагать временем. Впрочем, какой помощи ты от меня дожидаешься? Ты прекрасно знаешь — я сделаю все, что в человеческих силах, лишь бы спасти бедного мальчика.

— Вот теперь вы говорите дело, — сказала я, с жаром целуя ему руку.

Некоторое время он с удивлением разглядывал меня.

— А знаешь, — сказал он, — из дурнушки ты превратилась в хорошенькую девушку.

— Господи, какое это имеет значение?

— А вот какое: ты разгуливаешь одна по опасным дорогам, где всякое может случиться, любая беда, о которой ты даже не подозреваешь. У меня ты по крайней мере будешь в безопасности. Спокойной ночи. Мне еще нужно допоздна возиться с бумагами, а завтра встать ни свет ни заря.

— Вы, что же, теперь не спите?

— Кто нынче спит во Франции?

— Я. Я иду спать — вы в меня вселили надежду.

— Не очень ею обольщайся и будь осторожной.

— Обещаю. Да хранит вас бог!

Выйдя от господина Костежу, в коридоре я встретилась с Лорианом. Он ждал меня, но не промолвил ни слова и, даже не взглянув в мою сторону, стал подниматься по лестнице; я последовала за ним. Он указал мне дверь, протянул свечу и ключ, затем повернулся и бесшумно спустился по лестнице. Тут я поняла, что такое террор. Прежде я никогда с ним так близко не сталкивалась, и сердце мое сжалось.

Я была так утомлена, что даже сердилась на себя за то, что совсем разбита и веки у меня сами собой слипаются.

— Господи, — сказала я, падая на постель, — неужели я такая слабосильная? А еще думала, что способна горы своротить! Нате пожалуйста, немного устала и уже валюсь замертво. Ну, ничего, это только поначалу, потом привыкну, — сказала я себе в утешение и сразу же уснула.

Спала я как убитая, не помня, где я, а когда с первыми лучами проснулась, с трудом пришла в себя. Первым делом осмотрела ноги — на них не было ни царапин, ни мозолей. Я их вымыла и аккуратно обулась; и тут вдруг вспомнила, как всегда боялась, что не научусь далеко ходить. Однажды мой брат Жак, смеясь над тем, какие у меня маленькие ноги и руки, сказал, что я не девочка, а настоящий кузнечик с тоненькими ножками. А я ему ответила:

— У кузнечиков крепкие ножки, и прыгают они гораздо лучше, чем ты ходишь.

И Мариотта поддержала меня:

— Правильно говорит Нанетта; можно родиться такой нескладехой, как она, а ходить быстро, будто у нее большие, красивые ноги. Главное, чтобы они были выносливые.

Итак, ноги у меня были крепкие, этому я очень порадовалась, и усталость совсем прошла. Я готова была обойти всю Францию, следуя за Эмильеном.

Но он! Как, должно быть, он печалится и тоскует в тюрьме! А вдруг ему нечего есть, нету на смену белья, не на чем спать? Я гнала прочь от себя эти мысли, потому что они расслабляли меня. Я спала в маленькой комнатушке, которая единственным окном выходила на крышу. Вылезти туда я не могла и видела только небо. Я посмотрела на дверь, через которую вошла, — она была заперта снаружи. Как и Эмильен, я тоже была в тюрьме. Но господин Костежу прятал меня от людей для моего же блага. Что ж, мне оставалось лишь терпеливо ждать.

XIII

Около шести часов утра кто-то постучал в другую дверь. Я сказала «войдите», и на пороге появился Лориан, подавший мне знак следовать за ним. Я прошла в соседнюю, очень красивую комнату, в которой обычно жила мать господина Костежу. Лориан указал мне на стол, где меня ждал обильный завтрак, а затем на окно, сквозные ставни которого были закрыты, как бы говоря, что мне разрешается смотреть, но нельзя их открывать. Потом Лориан ушел, по-прежнему не проронив ни слова, опять запер меня на замок, а ключ унес с собой.

Позавтракав, я стала разглядывать улицу. Господин Костежу жил в красивом квартале; в город я попала впервые и все-таки решила, что наш монастырь гораздо привлекательнее на вид и лучше построен, чем здешние дома, — они показались мне приземистыми, черными и унылыми. Правда, их мрачный вид объяснялся просто: то были дома, чьи хозяева-богачи бежали в деревню. Теперь в них жили одни слуги, которые как бы крадучись выходили на улицу, ни с кем не разговаривали и молча возвращались. Всюду шли обыски. Я видела, как несколько человек в красных колпаках с большими кокардами вошли в один из самых красивых особняков, пооткрывали все окна, сновали взад и вперед. Я отчетливо разбирала их голоса: они отдавали приказы и кому-то угрожали. Я услышала грохот, словно выбивали двери и рубили мебель. Потом мне показалось, что старая служанка, выйдя из себя, стала хрипло браниться; в ответ посыпалась брань еще более грубая, потом старуху взяли под стражу и повели в тюрьму. Из дому выносили картонные коробки, сундуки, кипы бумаг. Лавочники глупо и подобострастно зубоскалили, прохожие ни о чем не спрашивали и не останавливались. Страх породил в людях безучастие и тупость.

Я понимала, что происходит, и кипела от гнева. Я спрашивала себя, почему господин Костежу, наверняка тоже видевший эту картину, не пресек бесчинства и оскорбления, которым подвергалась седая служанка, не побоявшаяся из-за господского добра сцепиться с бандитами. А сами господа? Они-то куда подевались? Почему весь город покорствует горсточке распоясавшихся злодеев? Вот они потащили белье и столовое серебро. Убили несчастную собаку, защищавшую хозяйское жилище. Неужели во всем городе лишь старики и домашние животные сохранили смелость?

Я задыхалась от негодования, и когда в полдень ко мне в комнату поднялся господин Костежу, не сдержалась и выпалила все, что думала.

— Да, — ответил он, — все это и в самом деле противозаконно и омерзительно. Униженный народ мстит буржуазии столь унизительным для себя способом!

— Нет, — воскликнула я, — это не народ! Народ сбит с толку и трясется от страха — в этом и заключается его преступление.

— Полно сыпать соль на открытые раны! Да, простые люди трусят, а стало быть, нечего надеяться, что они помешают аристократам отдать страну врагам. Кроме головорезов, служить революции некому, и нам приходится брать тех, кто подворачивается под руку.

— Бедные вы, несчастные! Мечетесь, точно птицы, которых посадили в клетку вместе с кошками. Сломаете прутья и тут же попадете в когти ястреба, который уже сидит — дожидается; останетесь в клетке — кошки сожрут.

— Вполне возможно. А народ, для которого мы трудимся и всем на свете жертвуем, ему и дела до нас нет, он нам помогать не желает. Ты правильно сказала — он трясется от страха. Но этого мало — он еще и эгоистичен: взять хотя бы вас, крестьян. С какой радостью схватились вы за участки, подаренные вам революцией, а теперь их приходится отнимать у вас силой, иначе не заставишь защищать вашу же землю.

— Вы сами виноваты! Не надо было нас озлоблять своими безумствами. Смотрите, как вы поступили с Эмильеном! Он пришел сюда, чтобы пойти добровольцем в армию, а вы его посадили в тюрьму. Думаете, это воодушевляет других?

Скажите, что с ним собираются сделать, — вы наверняка знаете!

— Я добился, что его отправят в Шатору. И это большая моя победа.

— Тогда я тоже отправляюсь в Шатору.

— Поступай как знаешь, но поверь мне — ты взялась за непосильное дело.

— Зачем говорить под руку, если я все уже решила?

— Хорошо. Пытайся, рискуй жизнью ради него, если хочешь, если такова твоя судьба. Помни только вот о чем: если твоя затея провалится и все выплывет наружу, ты обрекаешь Эмильена на верную смерть, тогда как, сидя в тюрьме, он, возможно, останется в живых. Прощай, больше мне нельзя здесь оставаться. Я принес тебе паспорт, вернее — свидетельство о благонадежности, и немного денег — без них ты никак не обойдешься.

— За свидетельство спасибо, а денег у меня более чем достаточно. Когда Эмильена увозят?

— Завтра утром. Здешние тюрьмы переполнены, вот я и отправляю отсюда троих. Эмильен уже в списке этих арестантов.

Заслышав звонок у входной двери, господин Костежу поспешно покинул меня. Больше я его не видела. Остаток дня я употребила на изучение карты Кассини, которую обнаружила в комнате госпожи Костежу, и к вечеру знала назубок, как если бы ее перерисовала. Когда Лориан принес ужин, я сказала ему, что хочу вернуться в Валькрё, и попросила не запирать входную дверь. Пообещав ему удалиться незаметно, я выждала подходящую минуту и сдержала слово. В доме господина Костежу я появилась ночью и ушла с наступлением темноты; слуги так и не узнали, что целые сутки я провела вместе с ними, под одним кровом.

Я долго размышляла, что мне теперь делать: оставаться в городе, где в любую минуту мне грозила встреча с Памфилом, значило рисковать переводом Эмильена в другой город; вернуться в Валькрё было равносильно тому, чтобы обречь себя на полное неведение и навсегда потерять Эмильена из виду. Я решила отправиться в Шатору, так как знала, что туда каждое утро ходит дилижанс: накануне на кухне я не теряла времени даром, прислушивалась к разговорам и все запоминала. Закутавшись поплотнее в свою серую накидку и зажав узелок под мышкой, я вышла из города и побрела наугад, пока наконец не увидела женщину, сидящую в одиночестве у своего дома. Я спросила у нее дорогу на Париж, и она мне толково объяснила. Пришлось пройти порядочный кусок, но я быстро его одолела. Вокруг царило безмолвие, лиможское предместье мирно спало. Здесь мне и следовало дожидаться дилижанса, но в котором часу он появится? По этой дороге, несомненно, поедет и тюремная карета с арестантами. Значит, тут и надо сторожить. В темноте я внезапно заметила церковь — двери ее были распахнуты настежь, она была погружена во мрак, и даже на клиросе привычно не теплилась лампадка. Церковь показалась мне заброшенной, и я решила укрыться в ней на ночь. Пробираясь на ощупь, я запнулась о ступеньки и упала, очень удивившись тому, что под руками у меня трава. Откуда она тут взялась? Церковь ведь еще не превратилась в развалины. Потом послышались какие-то шепотки и осторожные шаги — казалось, кто-то до меня уже нашел там приют. Я испугалась и на цыпочках стала выбираться назад. Накануне ночью я выспалась и потому могла бодрствовать. Прошлась по дороге до зарослей кустарника и там решила дождаться рассвета. Несколько раз я клевала носом от томительного ожидания, но заснуть себе не давала, боясь пропустить дилижанс.

Наконец услыхала топот конских копыт и выбежала из своего укрытия. Ко мне приближалась огромная телега с крытым верхом, на манер почтовой кибитки, которую прикрывал конвой из четырех всадников в военных мундирах, при саблях и карабинах. Дорога забирала в гору, и они придержали лошадей. Сердце у меня так сильно забилось от мысли, что передо мной тюремная карета. Ночью я решила, что пропущу ее, и все-таки поеду дилижансом, но теперь надежда победила осторожность. Я прямо направилась к одному из всадников и спросила его с напускным простодушием, не это ли почтовая карета в Шатору.

— Вот дуреха! — последовал ответ. — Протри глаза, а то не видишь, что аристократов на прогулку везем.

Я притворилась, будто не поняла его шутки.

— А если заплатить, сколько надо, — продолжала я, — вы дадите мне местечко сзади или сбоку?

И, положив руку на морду лошади, я добавила:

— Смотрите, не будь меня, ваша лошадка потеряла бы цепку от мундштука.

Тюремная карета едва тащилась, и я успела закрепить цепь, снискав благоволение конвойного.

— А ты куда путь держишь? — спросил он.

— А я намедни в служанки поступила, а здешних мест совсем не знаю. Подвези меня на своей колымаге.

— Мордашка у тебя ничего себе. Ты что, злишься, когда тебе говорят об этом?

— А чего же тут злиться, — ответила я с показной развязностью, которая из-за моей полной невинности не стоила мне особенного труда.

Он дал лошади шпоры и, подъехав к вознице, велел ему остановиться. Пошептавшись с ним, конвойный помог мне усесться на козлы и крикнул своим товарищам:

— Вот какое добро конфисковал!

Те прыснули со смеху, а я задрожала.

«Ничего, — утешала я себя, — главное, что я тут, вместе с Эмильеном. Теперь хоть буду знать, куда его везут и как с ним обращаются. А если эти люди захотят обидеть меня, удеру при первом удобном случае».

Возница был краснолицый, добродушный по виду толстяк с окладистой седеющей бородой, к тому же отчаянный болтун. Через час я уже знала, что он кучер на дилижансе, но на сей раз ему приказали везти арестантов, а на дилижансе нынче Батист, родной его племянник, помощник конюха. По именам он заключенных не знал, да и не проявлял к ним никакого интереса.

— Мне что Республика, что монархия, белые, красные или трехцветные — все едино. Я разбираюсь только в лошадях да в постоялых дворах, где водка получше. А больше с меня и спрашивать нечего. Если правительство прикажет — готов служить верой и правдой. По мне, кто платит, тот и хозяин, тот и прав.

Я притворно восхищалась его мудрой философией, а он все болтал, не закрывая рта, про разные разности, до которых мне не было дела, однако я его слушана, запоминая всякие мелочи и подробности, касающиеся здешних мест. Между прочим, возница рассказал мне, что он родом берриец, вырос в деревушке Креван, о которой я прежде не слыхала.

— Черт побери! — говорил он. — Дикие у нас места, да и люди не лучше. Голову даю на отсечение, что многие ни разу в городе не бывали, дороги мощеной не видали, да и коляски о четырех колесах. Куда ни глянь, все каштановые рощи да папоротники, иной раз пройдешь целое лье и больше, и козы не встретишь. И чего мне дома не сиделось — жил бы себе спокойно, не то что нынче. Вот те крест! В наших краях из-за Республики ни у кого голова не болит. Наверное, там даже не знают, что такая есть в Париже. В большой у нас нужде люди живут — ничего себе не покупают, потому что ничего не зарабатывают.

Я спросила его, где находится этот суровый край, и возница подробно рассказал, как до него добраться. Делая вид, что слушаю лишь краем уха, я ловила каждое его слово, хотя не знала, пригодятся ли мне в будущем эти подробности. Тем не менее я старалась все запомнить, твердя себе, что иной раз любая мелочь пригождается.

Тот же возница сказал мне, что конный конвой составляют вовсе не жандармы, а городские патриоты, охотно берущиеся за любую хлопотливую и неблаговидную работу, только бы оказаться на хорошем счету. Вот и тут они, эти свирепые патриоты, которые сами дрожат от страха!

В Бессине они остановились, чтобы поменять лошадей, и я поневоле с ними распрощалась. Изо всех сил я старалась увидеть заключенных или хотя бы услышать их голоса, но они были так крепко заперты, что попытаться узнать о них что-либо определенное значило выдать себя с головой. Я вела себя очень осторожно, и все же конвойные держались недоверчиво, возможно, боялись начальства, — как бы то ни было, но они мне заявили, что дольше ехать с ними нельзя, что дилижанс скоро придет и надо запастись терпением. Дилижанс я прождала больше часу, так как его возница тоже менял лошадей. Я стала очень беспокоиться, боясь потерять из виду тюремную карету. Подойдя к дилижансу и назвав возницу гражданином Батистом, я сказала, что его дядюшка просит разрешить мне занять местечко на козлах, на что Батист сразу же согласился. Теперь у меня появился новый собеседник, и я очень обрадовалась, когда дилижанс тронулся наконец в путь.

Однако всю дорогу меня не покидали тревожные мысли. Разговаривая со мной, мужчины поглядывали на меня так, что поначалу я недоумевала, а потом поняла, как опасно молодой девушке оказаться одной в незнакомом месте. В Валькрё ни один человек, зная мою скромность и рассудительность, не осмеливался дать мне понять, что я уже не ребенок, и я как-то даже не думала о своем возрасте. Тут я невольно вспомнила слова господина Костежу.

Только теперь мне стало понятно, что молоденькой девушке грозят досадные неожиданности и даже опасности, о которых я прежде не подозревала. Стыдливость пробудилась во мне вместе с испугом. При других обстоятельствах я, вероятно, с радостью выслушала бы, что хороша собой, но на сей раз пришла в смятение. Красота неизменно привлекает к себе взгляды, а мне хотелось стать невидимкой.

В голове у меня возникали разные планы, но в конце концов я остановилась на том, что, не имея надежной поддержки, появляться в Шатору бессмысленно, а стало быть, надо вернуться в Валькрё и заручиться помощью, уверившись, разумеется, что Эмильен находится в этой партии заключенных.

Я говорю «партия», потому что, свернув с боковой дороги, нас стала обгонять другая крытая повозка.

— Смотри-ка, — сказал Батист. — Вот еще гонят с низин этих скотов — хотят соединить с остальными. Видать, все тюрьмы переполнены. И чего это у нас возятся с этими аристократами — право, глупо! Вон в Нанте и Лионе, когда их некуда девать, от них быстро избавляются.

— Как это?

— А так: расстреливают из митральезы или топят, как бродячих псов.