Нанон

Мы брели наудачу, так как леса не знали. Нам было лишь известно, что где-то рядом в направлении к юго-востоку пролегает древняя римская дорога, но на небе не светила ни одна путеводная звезда. Наконец небо расчистилось, и над верхушками деревьев обозначилось созвездие Ориона, которое крестьяне называют «Тремя волхвами». Теперь мы без труда нашли эту римскую дорогу. Ее легко было узнать по глубоким выбоинам от поставленных на ребро камней, некогда ее ограждавших. По ней мы дошли до опушки, где волки от нас отстали.

XVI

Мы вышли из лесу, и нам открылась еще одна пустошь, но идти по ней было уже не так тоскливо, как по первой. Усталости я не чувствовала, туча не пролилась здесь дождем, ноги не увязали в грязи. Наконец-то мы преисполнились уверенности в том, что на огромном, широко раскинувшемся пространстве мы совершенно одни. Сверкающее звездами бескрайнее небо нависло над этой землей, чьи плодотворные участки лежали целиной, потому что некому было их возделать. Всех мужчин забрали в армию, и крестьяне обрабатывали только поля по соседству со своими жилищами. Республика призывала: «Обратим все наши помыслы к войне! Пусть юноши дерутся на поле брани, женщины ткут холст и шьют солдатские мундиры, дети со стариками щиплют корпию для раненых или плетут венки для победителей». А Дантон к этому добавил: «Пусть все забросят свои повседневные дела!» Хорошо было Дантону обращаться с такими словами к парижанам — городские власти кормили тамошнюю бедноту и даже платили деньги всякому, кто присутствовал на заседаниях парижских секций. Но крестьяне! Как могли они забросить свои дела, когда это означало, что земля окажется в запустении, скот перемрет, дети будут сидеть без хлеба! Вот чего горожане не понимали, вот почему наивно удивлялись унынию и озлобленности деревенского люда.

Это всеобщее несчастье помогло бегству Эмильена. Поля стояли невспаханные. Дрок и папоротник так разрослись на приволье, что их заросли давали ночлег не менее надежный, чем неприступная крепость: Вокруг нас слышались только голоса куропаток, скликающих свои выводки, да порой какие-то ночные птицы тихо и жалобно звали друг друга. А эти жалкие деревья, немногочисленные и чахлые! Там и сям показывали они нам свои обрубленные, круглые макушки — точь-в-точь тайные соглядатаи! Но у нас был слишком наметанный глаз, чтобы мы поддались обману.

Наконец-то мы могли разговаривать, не боясь, что нас подслушают, не прерывать беседу из опасности переломать ноги или сбиться в пути. Теперь я точно знала, что мы идем в правильном направлении.

Я спросила Эмильена, как так получилось, что хотя я бежала за ним следом, он нашел меня в стороне от большой дороги. И он объяснил следующее: господин Костежу, считая, что на почтовой станции «Кротовник» чересчур много любопытных глаз, высадил его чуть раньше. Воспользовавшись тем, что гроза напугала его маленькую свиту, он велел Эмильену спрятаться в канаве и лежать там до тех пор, пока я не приду за ним, — меня же он рассчитывал предупредить на месте нашей встречи. Ни кучер, ни всадники не заметили исчезновения Эмильена, и он надеялся, что спохватятся они только под утро. Сначала он лежал в канаве без движения, потом услышал мои шаги и голос, так как я громко и горестно причитала, сама того не замечая. Из-за тревоги, безумного бега и грозы я, конечно, немного была не в себе и беспрестанно повторяла: «Господи… Господи… Неужели и ты против нас?»

Эмильен, не смея меня окликнуть по имени, кинулся за мной вдогонку, но настиг уже в ту минуту, когда, повергнутая молнией наземь, я лежала поперек дороги. Он поднял меня на руки, а я все продолжала выкрикивать: «Господи… Господи… Значит, ты тоже против нас?» Он обрадовался, что я жива, и в то же время испугался, не повредилась ли в уме и не ослепла ли, так как идти я не могла и не понимала, что со мной.

— Бедняжка ты моя Нанон! — сказал Эмильен. — Как я напугался! Я даже пожалел, что не остался в тюрьме, и проклял себя за то, что согласился на побег, который обошелся тебе так дорого! Скажи мне теперь, где Дюмон и почему я нашел тебя одну на дороге? Может, он нас где-нибудь дожидается?

Я с большой неохотой рассказала Эмильену о том, что произошло, и лицо его омрачилось беспокойством.

— Что же станется с нашим бедным другом? — воскликнул он. — Ведь, проснувшись, Дюмон кинется нас искать, начнет расспрашивать, чего доброго, в «Кротовнике», вызовет подозрения, скомпрометирует себя и угодит в лапы жандармов…

— Не бойтесь, — успокаивала я Эмильена, — Дюмон очень осторожен, а протрезвев, он станет осторожным вдвойне. Он не любит вспоминать о своем пороке и не болтлив даже с друзьями. Дюмон решит, что мы отправились в Креван, где им приготовлено для нас жилище. Там он с нами и встретится.

— В Креван? — воскликнул Эмильен. — Мы должны укрыться в Креване?

— Да, все меры предосторожности приняты, и дорога мне хорошо известна. Дюмон мне все объяснил, а потом я проверила наш путь по карте.

— Да ты знаешь, кто сидит мэром в Креване? Тот самый Мийар, который донес на несчастных братьев Бигю, моих товарищей по камере!

Слова Эмильена так испугали меня, что я чуть было не отказалась от уже приготовленного нам убежища, но, посовещавшись, мы решили все-таки идти в Креван. Этот Мийар, решили мы, был или негодяй, решивший отомстить своим врагам, или честный, но глупый патриот, не понимавший, что отправляет этих несчастных на гильотину. Если правильна первая догадка, то нас он преследовать не станет, потому что мы ему чужие; если же верна вторая, то наверняка он раскаялся и больше ничего такого не совершит. И потом, он мог быть в отъезде, мог заболеть. Стало быть, нам следовало обойти стороной городок, и если домишко, снятый Дюмоном, покажется нам недостаточно безопасным приютом, искать еще более глухой уголок.

Но где и когда мы встретимся с Дюмоном?

Мы решили подождать его день на высоком холме среди кустарника, откуда мы, скрытые от глаз, видели всю окрестность и всех, кто шел.

Усталость свалила меня, я уснула крепким сном и пробудилась лишь с первыми лучами солнца, ударившими мне в глаза. Я поднялась, огляделась по сторонам. Эмильена нигде не было. Рядом пасся осел, ночью его вьючное седло и поклажа послужили мне постелью.

Я страшно испугалась.

«Он наверняка пошел искать Дюмона, — решила я, — и теперь его арестуют».

Я проглядела все глаза, но так никого и не выглядела. Тогда, не понимая, что и зачем делаю, я стала вьючить нашего осла, потом опять стала всматриваться в даль, пока наконец на вчерашнем проселке не заметила две крошечные мужские фигурки. Как я волновалась, пока они не приблизились и я не узнала Эмильена, который вел нашего бедного Дюмона, еще не вполне оправившегося от хмеля.

Не мешкая ни минуты, мы снова пустились в путь. Дюмон молчал, и Эмильен подал мне знак, как бы говоря: «Оставь его, пускай приходит в себя!» В указаниях Дюмона мы не нуждались и шли прямиком, не задерживаясь на перепутьях и развилках. Помимо того, что я досконально изучила местность по карте, мы, жители провинции Марш, обладаем редкой способностью находить, словно каким-то нюхом, самый краткий путь к цели. Еще недавно наши мастеровые целыми толпами находили таким образом дорогу в Париж и другие большие города, где артелями нанимались в каменщики. До того, как проложили железные дороги, эти мастеровые, кучками или поодиночке, встречались повсеместно, и так как шли они обычно прямо по хлебам, крестьяне на них очень жаловались.

Во времена Террора они остерегались кочевать с места на место, и встреча с ними посреди этой пустоши нам не угрожала. Сперва мы шли вниз по течению речки под названием Гурдон, которая текла на дне небольшого ущелья, где по склонам лепились мельницы и крестьянские жилища, потом возле Вильморского леса перебрались вброд через Бордесуль, миновали дорогу на Эгюранд, взяли влево и, отмахав за день около восьми лье и обойдя стороной Креван, очутились наконец в той глуши, куда так стремились.

Лучше места трудно было сыскать. Перед нами возник настоящий оазис из камня и зелени, таинственный лабиринт, предлагавший верное убежище на каждом шагу. Большие круглые валуны выпирали из земли или громоздились друг на друга, словно скатились с горы; там и сям пролегали дорожки, все в колдобинах и глубоких рытвинах, по которым с трудом проехала бы и самая легкая повозка, а за ними глухие, вовсе непроходимые тропки, которые терялись в поисках, прорезанных ручьями, пропитанных влагой и не зыбучих. И куда ни глянь, всюду зелень. На всех холмах огромные каштаны, в низинах густые заросли кустарника, дикие груши, усыпанные плодами, жимолость в цвету, терновник и можжевельник, толстоствольные, как деревья, с раскидистыми корнями, которые нависали, словно мосты, над несчастными осыпями либо извивались, подобно чудовищным змеям.

— Почему бы всем гонимым нынче французам не спрятаться в таких диких местах? — спрашивал меня Эмильен. — Ведь в городах шагу нельзя ступить, чтобы не попасться, а тут под самым носом властей есть отличные убежища. Сколько тысяч жандармов понадобилось бы, чтобы изловить беглеца в этой глуши!

Дюмон, видя, что мы довольны нашим новым приютом, весьма приободрился.

— Скудость здесь во всем, — сказал он. — Кто привык к сытой жизни, проживет тут от силы неделю. Да и вам, хоть вы не избалованы и привыкли к нужде, тоже придется не сладко, особенно, если случится тут зазимовать. Постараемся, конечно, перебиться. Это бывшим богачам невмоготу жить на дне лога, где не с кем даже словом перемолвиться. Они тут сходят с ума и с охотой отдаются на милость властей.

Дюмон говорил правду. В ту пору многие предпочитали идти на верную смерть, чем непрерывно мучиться и страдать от нужды, — взять хотя бы того несчастного священника, который на наших глазах бесстрашно пошел на казнь, потому что ему надоело прятаться.

Что касается нас, то мы, счастливые тем, что снова вместе, полные молодых сил, гордые совершенным побегом, привыкшие довольствоваться малым и любившие леса и скалы, — мы думали, что попали в рай, и если бы могли забыть о бедах наших соотечественников и опасностях, которым они подвергались, этот глухой уголок и в самом деле стал бы для нас раем.

Отделившись от своих спутников, я завернула по пути в деревеньку и купила там немного оливкового масла, соли, хлеба, кой-какую кухонную утварь и нехитрую посуду. Хотя в еде мы были весьма неприхотливы, за ужином мы лакомились весьма изысканными кушаньями. Здешние каштановые рощи изобиловали белыми грибами, а во мху под кустами попадались свежие, чистенькие, янтарно-желтые опенки. У нас в провинции жители знали толк в грибах, а беррийцы по темноте своей пренебрегали этой вкусной пищей и с давних времен не собирали грибов. Даже сегодня они плохо их различают и, бывает, иной раз отравляются. Мы же набирали полные корзины опенок, и никому не было дела, куда это деваются грибы. В те времена массовые рекрутские наборы поглощали все мужское население, и земля в этой глуши оставалась необработанной и безлюдной. Конечно, кое-кто купил землю у государства, пример тому господин Костежу, но приезжали новые хозяева лишь на сбор каштанов — благо в течение года эти плодоносные деревья не нуждались в уходе.

Пройдя еще изрядный кусок, мы добрались наконец до того места, которое Дюмон облюбовал для нашего жилья. Сперва мы миновали небольшую речку, которая струилась меж гранитных валунов, круглых, как хлебный каравай, и огромных, как крестьянский дом. Мостика через нее не было, — приходилось прыгать с одной каменной глыбы на другую. Затем, поднявшись на крутой холмик, мы оказались в чудесном саду, созданном самой природой, среди мягкой травы, цветов и кустарника. Испокон веков в этом уголке люди добывали гранит для областей, где не хватало строительного камня. Буйная зелень разрослась на земле, взрыхленной камнеломами и унавоженной ломовыми лошадьми, но никто уже не строил церквей и замков, и добывание гранита стало делом неприбыльным, да и перевозки стоили слишком дорого; кроме того, здесь, как и везде, не хватало рабочих рук. Последний камнелом покинул это место на глазах у Дюмона — он-то и сдал ему свое жилище за десять франков в год.

— Дом, конечно, неказистый, — говорил нам Дюмон, пока мы взбирались по крутой горной тропке, затененной высокими деревьями, — но все еще крепкий, довольно просторный и, главное, стоит на отшибе. Мы его обживем, да и земельным участком воспользуемся — я взял его в аренду за двадцать франков. Можем в случае чего кой-какие пристройки сделать из здешнего камня.

Наше жилище и в самом деле было временным убежищем каменотесов, но стены его, сложенные из скалистых глыб, гладких с внутренней стороны дома и плотно подогнанных друг к другу, выдержали бы любую осаду. Кровлей служила огромная, устрашающего вида каменная плита, так искусно установленная, что упасть она не могла, но потолок вышел очень низкий, и взрослому человеку было не выпрямиться в помещении, поэтому песчаную почву, заменявшую пол, подрыли и углубили. Жилище вышло на редкость чистое и удобное — оставалось лишь прокопать длинные желобки, чтобы дождевая вода не просачивалась в дом.

— Ты только погляди! — сказал мне Эмильен, с удивлением осматривая массивное сооружение. — Каменотесам вряд ли было под силу поднять такие глыбы; это строение им досталось по наследству. Приор сказал бы, что перед нами долмен, а наши крестьяне назвали бы его гнездовьем фей.

Эмильен не ошибался. Каменотесы только кое-где укрепили эти глыбы и заделали щели между ними, но в основе своей то была настоящая древняя кельтская постройка. Оглядевшись, мы обнаружили еще несколько долменов; одни были уже наполовину разорены, другие стояли совершенно нетронутые.

Рядом с большой комнатой я решила устроить себе каморку, тем более что это не составляло большого труда: Эмильен, сразу же взявшись за работу, стал плести перегородку из веток и папоротника, а Дюмон меж тем, запасясь илом из речки и густыми водорослями, устилавшими ее дно на глубине двух-трех футов, заделывал щели в разошедшихся стенах. Я же занялась осмотром обстановки, весьма, надо сказать, убогой: старый железный таган, установленный под открытым небом, заменял плиту, большой кувшин, вместительная миска, дюжина плохо обтесанных досок да несколько чурок, служивших табуретами, — вот и все. О кроватях и постельных принадлежностях речь и не шла: здесь не было ни стола, ни шкафа, ни очага. И каждый раз, готовя обед, я проявляла чудеса изобретательности, чтобы хоть как-то извернуться и извлечь максимум пользы из своей утлой кухонной утвари. Первую ночь здесь мы провели под открытым небом, как, впрочем, и все предыдущие. Однако климат в здешних местах был холодный, а лето уже шло на убыль. На следующий же день мы принялись за дело. Прежде всего проверили, достаточно ли крепка входная дверь, ибо песок вокруг дома был усеян волчьими следами. Починили оконную раму, совсем разболтавшуюся, разделили помещение так, что у меня оказалась отдельная комната; незаделанная щель между двумя валунами служила мне окошком — на ночь я затыкала ее травой и мхом. В Шатору мы вместе с другой поклажей нагрузили нашего осла кой-какими инструментами, необходимыми для плотничьих работ. Из досок сколотили три ящика и наполнили их речными водорослями, высушенными на солнце: у нас получились отличные тюфяки, которые к тому же легко было заново перебивать. С собой я привезла три белых рабочих блузы, — если приходилось спать не раздеваясь, они предохраняли одежду. С тех пор как мне пришлось выдать себя за молодого человека, мои руки стали такие крепкие и ловкие, что я без труда справлялась с кое-какой мужской работой. Пока Дюмон с Эмильеном мастерили нашу грубую мебель, стол и кровати, я вырезала из дерева ложки, вилки, даже чашки и солонку. Из железной проволоки я сплела решетку для сушки грибов, а из цельной доски сделала себе полку, где расставила то, что величала «кухонной посудой». У меня было припасено не только все необходимое для починки и штопки, но и щетки, мыло, гребни, дюжина салфеток. Я изо всех сил старалась поддерживать чистоту, так как всегда считала, что нищета не причина, чтобы жить в грязи. Содержать дом в порядке я умела, поскольку еще в раннем детстве прошла хорошую школу у дедушки, который был чрезвычайно взыскателен на этот счет. Он неукоснительно требовал, чтобы за стол мы садились опрятно одетые и с чисто вымытыми руками.

Построили мы и надежный хлев для нашего осла, о котором я пеклась, как когда-то о Розетте: ведь в разгар самых драматических событий моей жизни я по-прежнему оставалась ребенком, или, вернее, снова стала им, как только смогла спокойно вздохнуть. Осел наш был послушное, очень понятливое животное, выносливое и даже трудолюбивое, хотя ростом не вышел и с виду казался чересчур смирным. Ходил он за мной по пятам, как собака, и, бывало, шагу ступить не давал, все норовил порезвиться или чем-нибудь помочь хозяйке. Он служил верой и правдой — таскал на себе доски и землю для наших строительных работ; особенно тяжело доставалась нам глина, которую осел возил из рва, тянувшегося довольно далеко от дома за песчаными наносами и валунами.

Хотя мы рачительно заготовляли провизию и трудились в поте лица, все-таки многого еще нам недоставало; однако мы довольствовались самым необходимым, и нам даже посчастливилось устроить наше жилище за неделю, в течение которой ни один чужак нас не потревожил.

Подобное уединение было бы немыслимо сегодня, хотя край этот по-прежнему дик и с виду мало обжит, мало населен; и все же там за прошедшие годы проложили дороги, кое-где распахали новь, выкорчевали валуны, понастроили удобные, небольшие фермы. Но в 1793 году, когда старый режим только-только отошел в прошлое, крестьянин был бос и наг, а крупные землевладельцы, безвыездно жившие в городах, даже не знали толком, где их поместья, когда в деревнях царила анархия и почти всех мужчин забрали в солдаты, — мы в ту пору жили совсем как Робинзон на своем острове. Поэтому, увидев впервые на берегу речки чей-то след, мы с Эмильеном тревожно переглянулись, и одна и та же мысль пришла нам в голову.

В свое время мы вместе с наслаждением прочитали «Робинзона Крузо» — и тогда, помнится, мечтали о собственном острове. И вот такой остров у нас появился, но, увы, вокруг нас было слишком много дикарей.

XVII

Правда, это был след детской ноги, но ведь и ребенка могли послать шпионить за нами. Он нас не видел, да и мы его не заметили. На следующий день их пришло двое — на сей раз они не таились, но приблизиться не посмели, так как, вероятно, боялись нас. Не желая подавать виду, будто мы прячемся, мы сочли за благо позвать их. Детишки мгновенно удрали и больше не появлялись. «Донесут или не донесут?» — ломали мы себе голову.

— Не надо об этом думать, — сказал Эмильен, — не то мы возненавидим всех подряд, а люди, меж тем, не все предатели и трусы. Покамест нам встречались лишь достойные и добрые, не мог же террор всех их истребить. Я твердо верю, что хороших людей больше, чем дурных. В этом можно убедиться на моем примере. У меня есть враги — скажем, Памфил, который так и не простил мне освобождения приора, или Лежен, одержимый безумной верой в то, что чем больше разрушаешь, тем легче строить новое общество, но зато сколько друзей! Костежу, приор, Дюмон, не говоря уже о тех, кто, не имея возможности помочь, горячо желал мне добра. Я убежден, что желали его почти все жители Валькрё.

— А я? — спросила я Эмильена. — Меня вы к ним не причисляете?

— Нет, — ответил он, — ты к ним не относишься. Ты, Нанетта, стоишь особняком, у тебя самое первое место, даже больше, чем первое. Я ведь тебя и не благодарю — надеюсь, ты понимаешь…

— Честно говоря, не очень…

— Да, ты ведь не знаешь, даже не догадываешься, что ты значишь для меня. Ты почитаешь себя только моей служанкой, горничной моей будущей жены и нянькой моих детей! Помнишь наш уговор?

Эмильен рассмеялся и стал целовать мне руки, словно я была его матерью, и, не удержавшись, я сказала ему об этом.

— Хорошо, — продолжал он. — Будь мне матерью, я согласен, ведь если бы у меня была настоящая, заботливая мать, я любил бы ее больше всех на свете. А теперь все сыновнее почтение, нежность и обожание, которые я питал бы к ней, по праву принадлежат тебе.

С этими словами он спокойно взял меня под руку, и мы продолжали нашу прогулку вдоль зарослей терновника. Я ощипывала ягоды с кустов, решив заготовить на зиму вина: Эмильен выдолбил из дерева чан и бочку, а все остальное было делом нехитрым. В тот день Эмильен толковал со мной только о хозяйственных делах; надо сказать, что о своей привязанности ко мне он говорил очень редко и немногословно, но всегда так красиво и убедительно, что я не сомневалась в его искренности.

Пришельцы больше не тревожили нас. От нашего дома до Кревана было два лье, а до редких хижин, разбросанных кое-где на пустоши, и того больше. Когда у крестьян нет настоятельной нужды разъезжать по окрестностям, они стараются сидеть дома. Даже сегодня в самых населенных уголках провинции Берри есть семьи, которые понятия не имеют, как выглядит местность на расстоянии одного лье от их жилища, и уже за километр даже не сумеют показать вам дорогу. Правда, этих нелюбознательных домоседов с каждым днем становится все меньше и меньше, и надо сказать, что, живя безвыездно на своем маленьком участке, дающем им пропитание, они только что не христарадничают.

Мы отлично понимали, что если бы и обратились за помощью к местным крестьянам, неминуемо получили бы отказ, поэтому изо всех сил стремились жить отшельниками. Позже нам рассказали, что на заре христианства в скалах, приютивших нас, обитало множество настоящих отшельников, и если верить сказаниям, то в нашем «гнездовье фей» — его называли еще «пристанище духов», ибо в незапамятные времена в нем жили женщины-друиды — обретали уединение святые обоих полов. И мы решили, что если отшельники умудрялись жить в этой фиваиде, в те поры еще более дикой и безлюдной, то мы тоже как-нибудь скоротаем зиму.

Поэтому, не щадя сил, мы улучшали и утепляли наше жилище, действуя так, впрочем, еще и из осторожности, на тот случай, если появятся нежданные посетители: мы хотели предстать перед ними бедняками, которые трудятся не покладая рук, чтобы наладить свое нехитрое хозяйство, Но отнюдь не беглецами, готовыми терпеть любую нужду, лишь бы укрыться от закона.

С конца августа вплоть до первых заморозков мы всякий день ели грибы. Дюмон бесстрашно наведывался в деревню или на дальние фермы; ездил он туда на осле и привозил соль, ячменную муку или гречневую крупу, оливковое масло, а порой даже фрукты и овощи. Конечно, приходилось переплачивать, так как крестьяне сами жили впроголодь, и когда Дюмон предлагал им в обмен корзины, ему неизменно отвечали: «Зачем нам корзины, все равно в них нечего класть». В деньгах мы не нуждались, но должны были делать вид, что нуждаемся не меньше других, а значит, торговаться за каждый грош, чего ни я, ни Эмильен совершенно не умели. Дюмон же так ловко разыгрывал нищего, что прослыл одним из самых обездоленных, и в некоторых крестьянских домах ему из жалости подносили стаканчик вина, что почиталось редким и дорогим угощением, ибо в здешних местах вина не производили. Но Дюмон, который до сих пор страдал от того, что по слабоволию проворонил бегство дорогого своего Эмильена, дал зарок не прикасаться к этому зелью; он добровольно наложил на себя эту кару и умерщвлял плоть как истый отшельник.

Скоро у нас и в округе иссякли запасы зерна, и купить мясо стало легче, чем раздобыть муку. Правда, в мясе мы не нуждались. Дичь в лесу водилась в изобилии, мы всюду понаставили ловушек, капканов и силков, так что не проходило дня, чтобы мы не лакомились зайчатиной, куропаткой, диким кроликом или мелкой птицей. В речке резвились уклейки и пескари, и я быстро смастерила верши. Соседнее болотце обильно поставляло к нашему столу лягушек, которыми мы тоже не брезговали. Нам удалось поймать, хотя и не без труда, нескольких лисиц, животных очень осторожных, которых мы все же перехитрили; высушив их шкурки на солнце, мы запаслись к зиме чудесными одеялами. В довершение всего Дюмон сумел приручить двух диких коз, чье молоко способствовало нашему благоденствию, тем более что содержание их нам ничего не стоило, как, впрочем, и содержание осла — столько было вокруг сочной травы, столько заброшенных пастбищ на ничейных землях.

Но вот наступило время сбора каштанов, и мы уже тешили себя надеждой, что теперь ни в чем не будем нуждаться. Отпала надобность ездить за провизией в деревню, так как мы собрали урожай с десятка великолепных каштанов и, вырыв надежную яму в песке, ловко убрали свои запасы на зиму. Не в пример беррийцам, мы, жители провинции Марш, умеем хранить эту драгоценную провизию.

Но время сбора плодов принесло с собой новую заботу: каждую минуту могли нагрянуть незваные гости, поэтому нам пришлось принять меры предосторожности. Дюмону и мне, по-прежнему выдававшей себя за его племянника, опасаться было нечего, но бедняга Эмильен, мечтавший пойти в солдаты, но поневоле сделавшийся дезертиром, вынужден был или вовсе не высовывать носа из дому, или прикинуться калекой. Вняв моему совету, он смастерил себе деревянную ногу и, приладив ее к колену, стал ковылять на костылях. К нашему огромному удивлению, беспокоились мы понапрасну: люди вокруг нас собирали урожай, целые толпы их хлопотали на соседних холмах, но ни один человек не перешел речку, никто не приблизился к нашему дому, не перекинулся с нами словом. Более того — они даже не смотрели в нашу сторону.

Мы с Эмильеном ломали себе голову, что это означает, а потом решили, что добрые люди догадались о нашем положении и не желали даже нас замечать, чтобы в случае нашей поимки и допроса клятвенно заверить жандармов, будто знать не знают, кто мы такие.

Некоторые, очевидно, и в самом деле руководствовались этой мыслью, другие же вели себя так по другой причине, которую мы узнали позднее.

Случилось это в сочельник, в самую полночь. Теперь, когда мы наслаждались нашим спокойным, относительно безбедным существованием, когда ничего не знали о событиях во Франции, но надеялись, что смута уляжется и жизнь войдет в свою обычную колею, мы настолько воспрянули духом, что решили отпраздновать рождество. Из осколков гранита нам удалось устроить чудесный очаг, где запылало рождественское полено. Сухой валежник весело потрескивал в очаге, ярко освещая комнату, к столу я подала нанизанных на железный прут очень жирных жаворонков, гору отборных каштанов, изжаренных самыми различными способами, домашний козий сыр. Елку нам заменил кустик терновника, усыпанный красными ягодами, красиво выделяющимися на фоне зеленых листьев, — Эмильен сам срубил его и водрузил на стол. Моя наливка из терна была прозрачная, как родниковая вода, и терпкая, как винный уксус. Мы, горные жители, любим этот напиток, Дюмон тоже им не побрезговал, и когда я его заверила, что в наливке нет спирта, пропустил стаканчик вместе с нами за здоровье отсутствующих друзей. Каждый из нас в душе был почти уверен, что они в тюрьме или, может быть, даже гильотинированы, — все, даже Костежу, спасший нам жизнь, но мы, гоня прочь черные мысли, упрямо цеплялись за надежду и, насилуя собственное сердце, скрывали друг от друга, как оно заходится от ужаса и трепещет. Дюмон, столько времени грустивший из-за угрызений совести и наложенного на себя обета трезвости, решил немного повеселиться. Старик чувствовал, что мы его любим и давно простили, — вот он и затянул своим дребезжащим голосом песенку, очевидно не вполне пристойную, так как Эмильен велел ему замолчать, и Дюмон, послушавшись его, запел коляду.

Он уже допевал второй куплет, как вдруг за окнами раздался странный пронзительный вопль и, эхом прокатившись по комнате, заглох где-то около Пареля [3] — огромного валуна по соседству с нами.

Мы недоуменно переглянулись и прислушались. Волчий вой и тявканье лисиц были нам не в новинку, поэтому никто из нас не усомнился, что это какое-то другое животное или скорее всего человек. Дюмон взял дубинку и тихонько приоткрыл дверь. Потом до нас долетели обрывки фраз, лишенные всякого смысла, однако нам стало ясно, что выкрикнула их пожилая женщина, обезумевшая от ужаса и гнева. Мы выскочили и побежали вслед за пришелицей, стараясь поймать призрак, но она, топча иссохший папоротник, скрылась в темноте и больше не появлялась.

— Бьюсь об заклад, — сказал нам Дюмон, — что это была колдунья. Наверняка она творила заклинания на большом валуне — ведь в прежнее время сейчас бы как раз служили рождественскую мессу.

— Ты прав, — сказал Эмильен, — наверняка тут отправляют те же обряды, что и в наших краях. Верят, что кельтские камни заколдованы, что в полночь они танцуют и переходят с места на место, открывая сокровища, спрятанные под ними. Эта старуха, верно, решила вызвать дьявола, и ты своим рождественским псалмом ее спугнул и разозлил. Ничего худого в этом нет, но, уволь, братец, больше не пой: кто знает, сколько вокруг нас этих вольнодумцев-ведунов, они еще решат, что ты переодетый священник и поешь мессу.

На следующий день мы нашли у порога угриную кожу, проколотую семью толстыми гвоздями. То было приношение злым духам, очень распространенное в наших деревнях. Заслышав пение Дюмона, колдунья уронила эту кожу возле нашего дома. Из нее Дюмон смастерил кошелек, а гвозди припрятал — такой находкой грешно было пренебрегать. А через несколько дней Дюмону повстречался один из последних каменотесов, работавший неподалеку от валуна Парель. Дюмон снимал наше жилище при нем, наверное поэтому тот сообщил ему, что наш хозяин ушел на работы в Шатр, где срывали колокольню при кармелитском монастыре.

— Разломать ее малость опоздали, — добавил каменотес, — их уже всюду уничтожили. Но ничего, когда начнут восстанавливать, у нас будет работа. Тогда нам очень пригодятся ваши валуны вон на тех холмах.

— И Парель тоже? — спросил Дюмон, желавший узнать, отчего этот камень так почитают в округе.

— Нет, его мы не тронем, — ответил каменотес, — он слишком большой, и к тому же внутри у него живет нечистая сила. В вашем возрасте взобраться на него трудно (Дюмон старался выглядеть старше и дряхлее, чем был на самом деле), а не то вы сами увидали бы, что наверху он весь покрыт крестами и заклинаниями, которые вырезали священники, чтобы прогнать духов. В общем, хотите верьте, хотите нет, но в рождественскую ночь все эти кресты исчезают, и камень становится голый, как мое колено, но на рассвете они появляются снова.

— Вы сами это видели? — спросил Дюмон, стараясь скрыть недоверие.

— Я-то не видел, — ответил каменотес, — мне боязно туда ходить в недобрый час; а вот мой отец ничего не боялся — он видел все собственными глазами.

— А ведунам, значит, недобрый час на руку?

— Как Республика установилась, они забыли туда дорогу. Закон запрещает — они, дескать, оскорбляют Благодатную деву Разума — так зовут их новую богородицу. Но есть еще старухи, которые приходят сюда издалека, прячутся, все ищут сокровище, — только напрасно они вынюхивают, не видать им его.

— Может, его и в помине нет?

— Нет, оно есть, только духи глаз с него не спускают. Вам-то это наверняка известно.

— Честное слово, нет. Я не хочу их злить, обхожу валун стороной.

— И правильно делаете! Этот камень насылает порчу.

— А вы жили неподалеку от него?

— Конечно. В этой хибаре, из которой вы, говорят, сделали настоящее хорошее жилье, я не раз ночевал со стариком, вашим хозяином. Но меня, как доброго христианина, нечистая сила никогда не трогала. Знаете, а папаша Брейе будет доволен, когда получит от вас свой дом в таком хорошем виде. Вы даже очаг сложили — теперь можно ему тут жить круглый год. Раньше он не очень-то к этому стремился — стужа, да духи не раз ему сильно докучали, но теперь, когда вы скажете ему, что никакой нечистой силы не видали… Провалиться мне на месте, вы будете первый, кого они пощадили, потому что никто даже среди бела дня не ходит здесь. Эти места — от речки до Бассульского леса — слывут очень опасными; с противоположной стороны леса течет еще одна речка, так что получается участок площадью примерно в одно лье и зовется он Островом духов.

Объяснив таким образом Дюмону, почему мы живет в приятном одиночестве, этот человек стал расспрашивать, откуда он родом, что поделывают его дети и какое такое увечье у старшенького. Дюмон сыпал готовыми ответами, которые мы обсудили заранее, чтобы не говорить вразнобой в случае допроса; однако он тут же понял, что опасность нам не грозит, ибо каменотес, проникнувшись доверием к такому же горемыке, как он сам, сказал ему на прощание так:

— Ничего, что парень у вас изувечился, это даже счастье. Вон у меня сын здоров как бык, а я его уже с полгода прячу дома и всем твержу, что он у меня недужный. А парню тошно сидеть взаперти. Он жених у меня, а теперь даже невесту свою увидеть не может. Но что поделаешь? Если они убьют его или уморят голодом и холодом, кто тогда будет обрабатывать мою землю?

— Что верно, то верно, — сказал Дюмон, — но разве вы не боитесь жандармов?

— Какие жандармы! Их давно и в помине нет.

— Но есть же добровольцы, которые выслеживают честных людей, чтобы перед властями выслужиться.

— Да что вы! Они только прикидываются, что ищут, на самом деле у них у самих поджилки трясутся! С тех пор как господин Мийар из Кревана казнил братьев Бигю, на него пальцем показывают. Вот он и опасается возвращения роялистов, которые его по головке не погладят. Нет, всю спесь с него как ветром сдуло — теперь всем говорит, что ведем мы себя лучше не надо, что у нас одни патриоты живут, — словом, он нас оставил в покое.

— А вы думаете, Республика долго не продержится? Что нового про нее слышно?

— Был я на прошлой неделе в кузне возле Крозона — так мне сказали, будто королеву казнили и многих вместе с нею. Сами понимаете, такое долго продолжаться не может, придут эмигранты и казнят всех якобинцев.

— Все это так, а что же враги сделают с нами, честными людьми, которые никого не убивали? Они же перережут нас, как волки овец в отаре.

— Тогда будем драться из последних сил, защищать свое добро и жизнь!

Дюмона так и подмывало сказать ему, что лучше не пускать врагов во Францию, чем сидеть и ждать, но он из осторожности решил не вести разговоры на политические темы. Вернувшись к нам, он подробно пересказал беседу с каменотесом.

Смерть королевы поразила меня так, как, пожалуй, ни одно событие за годы революции.

— Зачем было губить женщину? — недоумевала я. — Что она кому худого могла сделать? Только что своего мужа слушалась во всем и думала как он; так это ее супружеский долг.

Эмильен в ответ сказал мне, что бывает и иначе, что муж повинуется своей жене.

— Когда женщина обо всем судит трезвее мужчины, — говорил он, — это большая добродетель. Я считаю, что твоему будущему мужу стоит во всем с тобой советоваться. Но про королеву всегда говорили, что она хотела позвать на помощь наших врагов или увезти короля из Франции. Поэтому ему она принесла великий вред, и, быть может, она больше всех других повинна в том взрыве ярости, который породила революция. Когда головы рубят, как капустные кочаны, — это омерзительно, я всегда был против смертной казни, но раз уж в наш век философии и просвещения она все-таки существует, я полагаю, что королева заслуживает казни больше, чем несчастная служанка, которую отправляют на гильотину только за то, что у нее невзначай вырвалось слово, значение которого она даже толком не поняла. В отличие от нее, королева знала, что творила, чего хотела. О ней всегда говорили, что она женщина гордая и смелая. Должно быть, она и смерть приняла достойно, утешая себя тем, что таков удел сильных мира сего, играющих жизнями народов и ставящих на карту собственную жизнь, — просто она проиграла партию. Ты сама знаешь, что эшафот в истории — нечто вроде меры предосторожности, которую всегда держат в запасе для устрашения самодержавной власти. Тем не менее люди продолжают добиваться ее, а сейчас нет ни одного человека независимо от его политических убеждений, которого остановил бы страх перед смертной казнью.

XVIII

Мы приободрились, узнав, что нашему уединению ничто не грозит, однако, услышав рассказ Дюмона о парне-дезертире, прячущемся дома, Эмильен пришел в негодование. Он осуждал людей, которые уклоняются от воинской повинности, и говорил, что на Террор он больше всего в обиде не за то, что его посадили в тюрьму, а за то, что не дали исполнить свой долг перед родиной.

— Значит, вы твердо решили пойти в армию добровольцем, как только без риска для жизни сможете выйти отсюда? — спросила я.

— Поступи я иначе, — ответил он вопросом на вопрос, — могла бы ты по-прежнему уважать меня?

Сказать мне было нечего: Эмильен всегда был так честен и прямодушен! Я старалась привыкнуть к мысли о том, что его отъезд не за горами, чтобы не омрачать слезами нашего и без того горького расставания. Мне было ясно, что Эмильен любит меня, как никого другого, но я не допускала и мысли, что любовь ко мне можно поставить выше долга.

Я с головой ушла в хозяйственные хлопоты — больше всего на свете мне хотелось, чтобы мои домашние хорошо себя чувствовали и ни в чем не нуждались. Работа приносила мне удовольствие и льстила самолюбию. Благодаря моим стараниям мужчины жили в полном достатке. Я ни о чем не забывала: стирала, чинила белье и одежду, стряпала, держала в чистоте дом, ставила и вынимала верши, резала и сушила папоротник и вереск, задавала корм козам, варила сыр, ставила «петли», иначе говоря — волосяные силки для зимней охоты на птиц. Словом, думать о будущем мне было некогда, и я была этому рада.

Что касается Эмильена с Дюмоном, то они тоже не сидели сложа руки, а принялись обрабатывать арендованный нами участок. Однако он был маленький и песчаный, ни на что, кроме овощей, рассчитывать не приходилось. Кроме того, Эмильен задумал поднять новь на том берегу речки; по его мнению, там под слоем песка лежала плодородная почва. Мы не знали, чей это клочок земли, но поскольку, кроме сорняков, на ней ничего не росло и за отсутствием людей и животных ее не использовали даже под пастбище, Эмильен рассудил так: