Господин К. на воле

5

Козеф Й. спал крепко, без снов. А когда проснулся, в понедельник утром, очень удивился, что не слышно гула, сопровождающего завтрак. Вышел в коридор и обнаружил, что двери всех камер стоят нараспашку. Все ушли на работы. Он вспомнил, что он-то теперь свободен. Спустился вниз, на первый этаж, где стояла раковина для охранников, и умылся.

Выглянул в окно. Малые ворота, два фонаря, тополиная аллея, небо с рваными облаками и беглыми лучами солнца — все было на своих местах. В голове у него раздались слова Фабиуса «он поест здесь», что давало ему основание пойти на кухню.

Франц Хосс с Фабиусом играли в кости за деревянным столом. Розетта запускала посудомоечные машины и, похоже, была этим всецело поглощена. Ребенок отсутствовал. Дышать было нечем. Пары, выходящие из машин, исторгали тяжелый запах химии и жира.

— Ага, вот и вы, — сказал Франц Хосс, завидя Козефа Й.

Розетта принесла на подносе два больших ломтя хлеба и две чашки, полные до краев мутноватым пойлом. Поставила поднос на краешек стола и ушла, не сказав ни слова. Козеф Й. огляделся в надежде найти стул. Не нашел и принялся есть стоя.

Он решил поскорее расправиться с едой и уйти. На сей раз ему не понравилось в кухне. От пара делалось удушливо донельзя, и капельки жира уже стали оседать на его волосах.

— Вы были на складе? — вдруг спросил Франц Хосс.

— Нет, — поспешно выпалил Козеф Й.

— Так сходите, — с недоумением сказал старый охранник.

Козеф Й. пытался понять, почему Франц Хосс спросил его, был ли он на складе. Что ему, Козефу Й., делать на складе? Никто не говорил ему, что надо идти на склад. Он даже не знал, что есть какой-то там склад.

— Зачем? — спросил он с деланым равнодушием, как будто речь шла о чем-то совершенно неважном.

— За одежей, — был ответ.

И снова Козефа Й. охватило необъяснимое волнение, волнение, которое локализовалось, как коготь, в самой глотке. Значит, за одежей! Ну да. Конечно, за одежей. Как же он не сообразил сразу? Ведь это так просто. Свободу должен был отметить какой-то знак, а какой знак вернее, чем смена одежи? И если он до того свыкся с арестантской робой, что не мог себе представить, как люди могут носить и другую одежу, то это его вина.

— Сходите завтра, — снова услышал он голос Франца Хосса под стук костяшек о деревянный стол.

— Схожу, — ответил Козеф Й., стараясь выдержать тот же индифферентный тон.

«Почему же завтра, а не сегодня?» — не смог он удержаться от вопроса к себе. Ведь одежа — вещь важная, ему должны были выдать ее еще утром. Еще вчера. Ах да, воскресенье. Подразумевается, что по воскресеньям склад закрыт. Конечно, склад был закрыт. Но сегодня-то? Почему же не сегодня? Нет, это его вина, только и только его, что он не осведомился всерьез насчет собственных прав. Франц Хосс, конечно, человек очень милый и услужливый, но в его обязанности не входит тянуть всякого Козефа Й. за рукав на склад, а после — за ворота тюрьмы с напутствием: «Пожалуйте вон, господин Козеф Й., за этой чертой начинается ваша свобода».

«И все же — почему завтра, а не сегодня?» — мучился Козеф Й. Но спросить об этом у Франца Хосса ему не хватало духа. Получилось бы невежливо. Вот так бывает — ты и знать не знаешь о чем-то, а когда тебе этого не дают, начинаются сожаления. Тем более что до завтрашнего дня оставалось всего ничего, ну, дадут с запозданием на день. А может, и без всякого запоздания. Может, просто склад закрыт по воскресеньям. И по понедельникам тоже. Может быть и такое. Все может быть.

Пришла Розетта — забрать поднос, на котором подавала завтрак. Увидев ее, Козеф Й. почувствовал острое желание услышать ее голос и умильно предложил помочь в мытье посуды.

Розетта ответила «да», и Козеф Й. пошел за ней в полном восторге.

Он проработал, не разгибая спины, почти до самой ночи.

6

Зал, где стояли посудомоечные машины, был гораздо обширнее, чем представлялось Козефу Й. Он несколько напоминал цех какого-нибудь завода, потому что машины в порядочном количестве стояли в три ряда и были связаны между собой чем-то вроде конвейерных лент. Хотя работали пока только две машины, та, к которой был приставлен он, и та, у которой орудовала Розетта, моторы, поршни и транспортерные ленты производили оглушительный шум.

Розетта объяснила ему без помощи слов, одними жестами, как надо запускать и останавливать этот агрегат и что надо делать с каждой посудиной. Грязные подносы, тарелки, ложки и ножи подъезжали на транспортерной ленте из какого-то другого, таинственного, кухонного отсека, где чуть ли не тысячами собирались тарелки и столовые приборы. «После какого это фантастического пира остались такие горы немытой посуды?» — спрашивал себя Козеф Й. Трудно было предположить, чтобы все эти тарелки испачкали одни только заключенные. Разве что эта тюрьма соседствовала с другой, значительно большей, чем та, которую знал он.

Работать приходилось прямо-таки в инфернальном темпе. Предметы, подъезжавшие на ленте, надо было сортировать по размеру и отправлять в определенный отсек машины. Время от времени ему случалось уронить то одно, то другое, но это было нестрашно, потому что все, абсолютно все предметы были пластмассовые.

Каждые полчаса Розетта отходила от своей машины, чтобы снабдить Козефа Й. моющим средством.

Она не улыбалась ему и задерживалась ровно настолько, чтобы проговорить «очень хорошо, господин Козеф» или «вы не представляете, какая это для меня помощь». Но и того было достаточно. Если что его и донимало, так это горячие пары, вырывавшиеся из всех сочленений двух механических монстров. Пары иногда так сгущались, что для Козефа Й. видимость не превышала одного метра — только чтобы определить, куда положить следующую посудину, в отсек для крупных предметов или для мелких.

В какой-то момент из-за этой горячей, жирной, зловонной завесы появился Ребенок со стаканом в руках. Козеф Й. от изумления выронил из рук несколько посудин, а потом и вовсе замер. Удивительным образом транспортерная лента тоже притормозила. Ребенок подошел к Козефу Й. и протянул ему стакан. В стакане была белая жидкость. «Верно, молоко», — подумал Козеф Й.

— Пожалуйста, — сказал Ребенок.

— Спасибо, — сказал Козеф Й. Выпил залпом и одобрил: — Вкусно.

— Хотите еще? — спросил Ребенок.

— Попозже, — сказал Козеф Й.

Когда они со всем управились, Розетта распахнула все окна на кухне. Снаружи веял ветер, несколько более щадящий, чем в воскресенье. Солнце шло к закату. Половина неба очистилась. Другую половину по-прежнему закрывали рваные темные тучи. Козеф Й. с силой вдохнул в грудь воздух, прямо-таки душистый от растущих рядом тополей.

Женщина принесла хлеба, мяса и вина. Козеф Й. подумал, усаживаясь за деревянный стол, что принесенная Розеттой еда служит сразу и обедом, и ужином. Единственное, что начинало его раздражать, с тех пор как он получил свободу, была эта непредсказуемость в дневном распорядке кормежек.

Он не помнил уже, когда в последний раз видел вино и тем более когда в последний раз его пил.

Вероятно, женщина решила его побаловать.

— И что теперь? — спросила Розетта, усаживаясь за стол, чтобы смотреть, как он ест.

— Как что? — в замешательстве вздрогнул Козеф Й.

— Ну, куда вы пойдете? — уточнила она.

— А! В город, — сказал Козеф Й.

— И когда же? — спросила она.

— Завтра, — отвечал он. И прибавил: — Завтра выдадут одежу.

— А-а, — сказала она и смолкла.

Ему чрезвычайно нравилось есть под ее взглядом. Он пригубил вино, еще и еще раз, и сказал:

— Доброе вино.

— Красное, — откликнулась она.

Он разделался с хлебом и мясом, и теперь ему хотелось растянуть на подольше стакан с красным вином. «Толстушка, но хороша», — вдруг подумалось Козефу Й. Он тут же покраснел от стыда и опустил глаза, надеясь, что так Розетте не удастся расшифровать его мысль. Но женщина откликнулась, как будто тут же услышала его слова:

— Меня просто разносит вширь от этого пара.

Козеф Й. ужасно сконфузился. У него было ощущение, что его поймали с поличным, что его застигли на самом что ни на есть постыдном поступке и ему уже никогда не отмыться от позора.

— Нет-нет, я не это хотел сказать, — пролепетал он.

— Что-что? — спросила она с изумлением.

— Я не это хотел сказать. Очень вас прошу… прошу меня простить! — с трудом заключил он, поднимая глаза, чтобы увидеть, какие у него есть шансы быть прощенным. Но Розетта была так ошарашена, что Козеф Й. не знал, что и думать. С минуту они молча смотрели друг на друга в полной растерянности.

— Пойду закрывать, — сказала она, и Козеф Й. с облегчением перевел дух, без малейшего желания узнать, что именно женщина собиралась закрывать.

7

Он направился к малым воротам, гадая, горят там фонари или нет. Он не слышал, чтобы за ним следом кто-то шел. Вечер был бесконечно тихим и молчащим. Ветер как-то разом стих. Тучи застопорились на небе, а солнце замерло, чуть выступая над линией горизонта, — только с тем, чтобы распространить слабый и мягкий свет. Тополиные листья словно бы прихватил морозец, так они были бездвижны.

Не было слышно даже стука башмаков по гравию аллеи. Щелкни кто-нибудь пальцами или хлопни в ладоши, и тогда, наверное, это не произвело бы звука.

Козеф Й. испытывал своего рода блаженство. Ему никуда не надо было торопиться, и у него не было никаких забот. Тишина внедрилась в самую глубь его мозга. Он издалека увидел два мерцающих огонька, и его пронизала дрожь. Фонари горели. Вероятно, в чьи-то обязанности входило зажигать их из вечера в вечер. «Интересно для кого?» — не смог он подавить в себе вопрос. И сам же ответил себе: «Какая разница?» Важно было одно: два живых огонька светились по обе стороны ворот, предназначение которых так и оставалось ему неизвестным. Или, может быть, он, Козеф Й., просто не мог пока представить, на что нужны так называемые малые ворота.

По мере того как он к ним приближался, зрелище все больше и больше его зачаровывало. Лучи, исходящие из центра двух сфер, окрашивали сумерки самым теплым и призывным образом, распространяя это ощущение далеко вокруг, как будто все небо взяло взаймы свет у тюремных фонарей. Козеф Й. замедлил шаг, окончательно поглощенный чудной феерией.

Очнулся он перед раскрытыми настежь воротами.

Как в нем это отозвалось, глубоко удивило самого Козефа Й. Ему просто-напросто захотелось бежать. Бежать куда? Он сам не знал. Куда-то обратно, разумеется. Может, в свою камеру. Или по крайней мере в дежурную камеру, к охранникам — оповестить их. Уж Франца-то Хосса надо было оповестить немедленно. Тюремные ворота нараспашку — вещь ненормальная. Козефу Й. подсказывала это интуиция, и он, без всяких на то причин, чувствовал себя ответственным.

В голове у него затеснилось множество мыслей, но он не мог и пальцем пошевелить. После первых мгновений ступора ему вспомнилось, что, по сути дела, он — вольный человек. И пусть все идет кувырком, ему-то чего бояться, он — человек вольный. А доказательство тому — вот: он может себе позволить прогуливаться по самым укромным закоулкам тюрьмы. Не его забота — думать, должны быть закрыты ворота или нет, тут и в этот час. Раз фонари горят, значит, тут кто-то уже проходил. У кого-то были дела, и этот кто-то наверняка видел открытые ворота и не прореагировал, потому-то они и стоят до сих пор открытые. А значит, нет ничего удивительного и нарушающего регламент в том факте, что ворота открыты.

— Да черт с ними, — подумал Козеф Й. не без досады.

Он пошел, чтобы выглянуть за ворота. И снова, как тогда, когда ему объявили, что он свободен, подумал, что надо бы что-то почувствовать. Он же не почувствовал ничего. Он понимал, что тут было бы к месту гложущее любопытство или перехватывающее дух волнение. Ведь сколько уж времени он не выглядывал за ворота. Но он не почувствовал абсолютно ничего.

Остановясь точно в проеме открытых ворот, он выглянул наружу. Между тем свет ослаб, и Козефу Й. пришлось по мере возможности напрячь глаза. Ничего особенного, пришлось признаться, он снаружи не увидел, Но не было и разочарования. Он увидел проселочную дорогу, ведущую к какому-то саду. Справа и слева от дороги стелилось голое поле с клочками карликовой травки.

Козеф Й. сел на землю. Ему стало очень приятно, когда ладони чуть увлажнились от прикосновения к травке. Он растянулся на спине и уставил взгляд в небо. Одна хиленькая звездочка уже появилась над зданием кухни.

«Хорошо», — размышлял мозг Козефа Й.

«Красота», — сказал себе Козеф Й.

«Именно так, как должно быть», — разглагольствовал мозг Козефа Й.

Он вздрогнул — ему показалось, что он услышал лай.

«Собака, собака!» — ликовал мозг Козефа Й.

Он вскочил и попытался вглядеться в даль. За садом, на линии горизонта, виднелась какая-то конгломерация. «Город», — сказал себе Козеф Й., на сей раз с легким беспокойством. Итак, город был там. Странно. Годами он жил с чувством, что город расположен за местом их ежедневных прогулок, то есть совсем в другом направлении, на 90 градусов правее, можно было бы сказать.

Пытаясь разглядеть, что находится за деревьями сада, он понял, что деревья все в плодах. В каких точно плодах, разобрать было трудно. Но его одолело шальное желание не столько съесть, сколько сорвать плод. Он направился к саду, который вблизи оказался яблоневым. Яблони были старые, обессилевшие, с поникшими до земли — впрочем, может быть, и от обилия яблок — ветвями. Козеф Й. разгуливал между дуплистыми стволами, как ходят, ведомые какой-то силой, сомнамбулы, но все же стараясь не наступать ни на ветви, разлегшиеся отдохнуть в траве, ни на сотни опавших яблок. Он долго не осмеливался протянуть руку и сорвать яблоко, какое ему бы понравилось. Вдалеке, там, где на линии горизонта вырисовывался город, зажигались огни. Снова залаяла собака.

«Какие яблоки!» — позволил себе подумать Козеф Й.

Солнце уже ушло за линию горизонта, но подсветка на небе еще оставалась, усиленная искрящимися бликами от звезд и от городских огней.

Козеф Й. приблизил лицо к одному яблоку и, не срывая, откусил от него. Он неспешно жевал эту сладкую и душистую материю, которая с языка коварно проникала в его кровь, распространяясь по всему его существу. Он посмотрел на надкусанное яблоко, оставшееся висеть на ветке, и засмеялся.

«Господи, что это я смеюсь?» — спросил себя Козеф Й. и при этом смутился оттого, что инстинктивно упомянул имя Господа. Он, Козеф Й., был атеист. Может, совсем дурачком стал? Растрогался от каких-то простейших вещей. Ночь, трава, собака, яблоки. «Должно быть, уже поздно, — услышал он в себе голос. — Франц Хосс, верно, уж лег спать». Тревога тут же толкнулась в его сердце, заставила оглянуться, посмотреть назад, на стены, за которые он вышел. Тревога усилилась, когда он понял, как далеко позади осталась тюрьма. Ему даже не верилось, что он отошел так далеко.

«Нехорошо», — подумал на сей раз мозг Козефа Й.

Конечно, он теперь человек свободный. Но формально процесс его освобождения еще не закончен. «И это моя и только моя вина», — укорил он себя. Одно то, что он самым безответственным образом отошел от тюрьмы, и это будучи еще в тюремной робе! На самом деле, кто угодно в такой ситуации может подумать о нем что угодно. Кто его встретит, может подумать что угодно. И не то что подумать, может и пристрелить, если примет за сбежавшего зэка.

«Плохо. Совсем никуда», — подумал Козеф Й. и побежал.

У него было одно желание — снова оказаться на тюремном дворе, в убежище. Может, Фабиус и Франц Хосс играют в кости. Как же умиротворительна была бы партия в кости с Фабиусом и Францом Хоссом!

Он бежал теперь изо всех сил, а до тюремной стены оставалось еще порядочно. За спиной он слышал приглушенный лай, это могли лаять только городские собаки.

«Что-то их стало больше», — размышлял его мозг.

«А звезд-то сколько», — сказал себе Козеф Й., на бегу взглядывая на небо.

Перед ним — темный и все еще неблизкий — угадывался контур тюрьмы.

«Вот она», — ликовал его мозг, как бы успокоившись от мысли, что стены, административные корпуса, кухня, склады, казармы с ровными рядами тесных камер — все было на месте, незыблемо. Некий надежный пункт во вселенной, из которого ты можешь пуститься в путь и в который ты всегда можешь вернуться.

Когда Козеф Й. добежал до ворот и увидел, что их между тем заперли, он чуть ли не взвыл от ярости.

Разъярен он был в первую очередь на себя — за то, что дал себя завлечь. Слово завлечь показалось ему недостаточно сильным. Он дал себя просто-напросто уволочь самому низменному инстинкту, ребяческой иллюзии, химере. Он поставил на кон все свое новое положение, все, что только-только стало наклевываться в его новом качестве свежеосвобожденного человека. Как он оправдается перед двумя старыми охранниками? Какими глазами они будут теперь смотреть на него? Сможет ли он теперь умываться над их раковиной и есть на кухне? А Розетта — примет ли теперь его помощь в мытье посуды?

Весь во власти глубокого отчаяния, он толкнулся было в ворота. Однако эти малые ворота, которые он полюбил за два фонаря и за их особое положение в конце тополиной аллеи, эти ворота, на которые он хотел только посмотреть, так вот, эти второстепенные ворота были сейчас крепко-накрепко заперты.

— Это несправедливо, это несправедливо, — забормотал Козеф Й.

Он изо всех сил стал биться о холодный металл ворот. Но ни звука не производили удары его плоти о железо.

— Господин Франц Хосс! — истошно крикнул Козеф Й. без определенной надежды, просто потому, что за последние сорок восемь часов привык звать охранника.

Он смерил взглядом высоту ворот и высоту стены, глаза налились кровью от напряжения — свет уже мерк. Как и следовало ожидать, снаружи и ворота, и стена казались куда как суровее, выше, неприступнее.

— Это я, Козеф Й.! — завопил он в сильнейшем волнении, взмокнув от пота.

Он отступил, разбежался и бросился на малые ворота, больно о них ушибившись. Но снова столкновение между его перепуганным телом и металлом не произвело никакого звука, хотя бы самого слабого — опять неудачная, более чем неудачная, попытка. Он развернулся и пробежал несколько метров вдоль стены, ища пролом, выемку, хоть что-то. Тут же вернулся и исследовал другой десяток метров в противоположной стороне. Безрезультатно.

Он подобрал с земли камень и заколотил им о железо, надеясь хоть так вызвать отклик, знак, что-нибудь.

— Господин Франц, господин Франц! — надсадно прокричал он еще раз-другой, выбившись из сил.

Попробовал вскарабкаться на ворота, но только поранил ладони и коленки. Вспомнил, что завтра ему выдадут новую одежду со склада, знак освобождения. Да, абсолютно необходимо вернуться, быть там, с той стороны, внутри, и самое позднее до рассвета. Правда, он уже потерял счет времени. Несколько минут он выжидал, замерев, надеясь, что какой-нибудь звук изнутри подскажет ему, хоть самую малость, что делают заключенные в этот час, что у них сейчас по графику. Но нет, тишина была полная.

«Главные ворота! Конечно, главные ворота!» То, что он пришел к такой нормальной мысли, его слегка успокоило. Надо просто пойти к главным воротам, где наверняка кто-то есть. Не может быть, чтобы там никого не было. Ему, Козефу Й., ныне освобожденному, нечего бояться, поскольку он ничего плохого не сделал, он может спокойно явиться к главным воротам и объяснить что и как. Провинился, есть такое дело, но впредь этого не повторится, а сейчас — да, провинился. Он чистосердечно признается. Он расскажет все. У того, кто окажется у ворот, будут все средства его проверить. Его знает столько народа! Он был образцовым заключенным. Как хорошо он работал на огороде! Его камера под номером 50 стоит открытая. Уж это-то можно легко проверить.

«Так мне и надо», — сказал он себе, пускаясь в путь вдоль стены на поиски главных ворот.

Стены подпирались контрфорсами, которые приходилось огибать. Часто путь шел в горку, а потом вниз, поскольку местность, поначалу ровная, постепенно превратилась в более чем пересеченную — овраги, пригорки, довольно-таки глубокие рвы, чередующиеся с каменистыми, крайне опасными участками. Козеф Й. с растущим изумлением обнаруживал, что тюрьма, в которой он пробыл столько времени, занимала такую большую территорию. Ему не попалось ни одной тропинки вдоль стен, так что приходилось прокладывать путь через бурьян, через камни и через давшие уже пух кусты. Почва местами была очень вязкая, а из-за дождей, шедших в последние дни, образовалось немало болотцев, которые он либо перепрыгивал, либо огибал. Время от времени он останавливался, отступал на несколько шагов от стены и изучал ее верхний край в надежде заметить освещенное окошко или фигуру часового. Но ничего подобного не было и в помине, и от этого Козеф Й. впал в состояние еще более нервное и суетливое. Не то что освещенного окна, но и вообще хоть какого-нибудь окна он не увидел. Ни бойницы, ни щели на худой конец. Стена высилась глухая и неумолимая, внушая чувство, что она огораживает необъятное, но лишенное жизни пространство.