Господин К. на воле

Матей Вишнек

Господин К. на воле

Роман

Вступление переводчика

У Кафки в первых строках «Процесса» Йозефа К. арестовывают, у Вишнека Козефа Й. выпускают на волю. Начинается кафкианский процесс выписки из тюрьмы, занимающий всю книгу. «Господин К. на воле», как объясняет сам Матей Вишнек, это не только приношение Кафке, но и отголоски его собственной судьбы — шок выхода на свободу, испытанный по приезде в Париж.

Попав в начале 1970-х годов в Бухарест из провинции и окончив университет по отделению философии, он лет десять пытался вписаться в литературную жизнь столицы. Безуспешно предлагал редакциям стихи, пьесы и прозу, а на хлеб зарабатывал, учительствуя в сельской школе, экстремальные поездки куда, с каждодневным подъемом в 5 утра, подробно описывает в романе «Синдром паники в городе огней». Основал вместе с коллегами по поэтическому цеху, восьмидесятниками, называемыми еще джинсовым поколением, Кружок по понедельникам (запрещенный в 1983 году как подрывной), стал видной самиздатской фигурой: за это время у него пробилось в печать три книги, а пьесы ходили исключительно в списках. Когда в 1987 году одну, уже готовую к постановке, «Кони под окном», запретили в день премьеры, Вишнек сделал выбор — отказался от судьбы мученика и маргинала и, чудом выпущенный во Францию, попросил там политического убежища. Ему был тридцать один год. Основательно взявшись за французский язык, он довольно скоро сделал его языком своей драматургии, и пьесы этого, по выражению критики, «второго Ионеско» были оценены сначала во Франции, а потом и еще в трех десятках стран мира. С заграничной подачи он прогремел и в румынских театрах.

Матей Вишнек завоевывал мир, ни на йоту не изменяя себе. С неподдельным интересом примеряется он к самым разным фасонам судеб, не уставая экспериментировать с формой. Из переведенных на русский упомянем пьесы «Три ночи с Мэдоксом» (судьбы неудачников, которых игрец кружит на карусели большой иллюзии), «Вакансия для старого клоуна» (контры между людьми искусства в цирковом варианте), «Кони под окном» (феерия-макабр на военные темы), «Замечательное путешествие медведей панда, рассказанное саксофонистом, у которого была подружка во Франкфурте» (самая известная пьеса Вишнека, мистерия про слиянность любви и смерти), отмеченные призами на разных театральных фестивалях. Фоном в них служит среднеарифметическая Европа, чуть окрашенная то под Германию, то под Францию, то под глухую европейскую провинцию. На волне сценического успеха выходят переводы романов и стихов с его родного, румынского, языка.

Подчеркнем: став гражданином мира, Матей Вишнек воспринимает себя — и воспринимается — как румынский писатель. Причем писатель, в своей стране некогда причисленный к изгоям. От него естественно было бы ждать документальных обличительных страниц в адрес пережитого. Но дань реализму Матей Вишнек отдал только один раз: в начале 90-х он написал (правда, не довел до защиты) диссертацию «Сопротивление через культуру в Восточной Европе при коммунистических режимах». В дальнейшем Вишнек уходит с позиции разоблачителя. Обвинительный пафос ему тоже чужд. Злодеи известны, но бесплодно обвинять искривленный мир, где волей-неволей злодеям подыгрывают чуть ли не все. Есть и еще один важный момент, определивший позицию Вишнека на новом витке судьбы: он не хотел разделить участь писателей-беженцев из Восточной Европы, которые раскрывали Западу глаза на то, что творится за железным занавесом, но после громкого успеха своей первой книги решительно переставали вызывать интерес (об этом — одна из линий того же «Синдрома паники в городе огней»). Так или иначе, он не сделал ставку на больную тему. Но и не оглядываться на репрессивный режим, при котором прошла его юность, на этот уже в готовом виде театр абсурда, благодатнейший материал для драматурга, он не может. Однако, оглядываясь, неизменно включает защитные механизмы и прежде всего свою невозмутимую и феноменальную улыбку. При этом его юмор никак не назовешь черным. По сути дела, он переносит всякое издевательство над человеком в плоскость сюрреализма и бреда, отчего кошмар теряет привкус натурализма и, не переставая быть кошмаром, воспринимается без надрыва. Так подана тема «неправильного» поэта, который в послевоенное время, в Румынии, то за кусок хлеба (публикацию в журнале), то за рюмку водки в ресторане Союза писателей пытается выдавить из себя стихотворение о любви к партии, но каждый раз сбивается на пародию и в конце концов оказывается в одной камере со своими университетскими профессорами («О том, как пружинит нога, когда ступает по трупам», вольная перекличка с пьесами Эжена Ионеско). Есть у него подобные же гротески и фантасмагории на русском материале: «Курс истории партии в пересказе для душевнобольных» и «Ричард III не пройдет, или Сцены из жизни Мейерхольда».

Эти пьесы появились по прошествии скольких-то лет его жизни в эмиграции, когда западный театральный мир уже оценил неисчерпаемость и прихотливость фантазий Вишнека, дар обыгрывать, в своей манере, всевозможные жизненные ситуации от самых банальных до самых экзотических. Так и роман «Господин К. на воле», написанный в 1988 году, автор не счел нужным публиковать в общем потоке разоблачений, вырвавшемся из-под спуда после 1989 года. Двадцать лет рукопись отлеживалась в столе. Не для того ли, чтобы заблистать всеми красками именно сейчас, когда эра надежд в странах бывшего соцлагеря позади?

В своем романе Матей Вишнек препарирует мирок некоей абстрактной тюрьмы. Причем берет другой, не тот, что в пьесах, ракурс тюремной проблемы.

Тюрьма у Вишнека не включает постулата преступления (хотя бы иллюзорного) и наказания. Мы имеем дело с умонастроением общества, в котором нормально сидеть в тюрьме, которое все есть тюрьма. Вина в расчет не берется. За что сидят — вопрос не возникает. Сидящие думают, как продержаться. А нечаянно получив свободу, человек совершенно не представляет, что с ней делать, да и выпускают-то его условно. Нередкая тема в литературе прошедших через ГУЛАГ стран, так что, кроме о чем, тут еще очень важно как.

Идет неспешное, с искусным поддержанием саспенса и атмосферы наваждения, описание каждодневной жизни освобожденного (в том числе от пайка и от койки).

Дверь его камеры под номером 50, которую он обнаруживает в один прекрасный день незапертой, приоткрывает щель в другое пространство, пространство воли. Однако воля оборачивается для Козефа Й. Зазеркальем, где происходят непредсказуемые вещи и на уровне событий, и на уровне ощущений. Так, ветер свободы, ударивший ему в лицо, запахи, которые он вдыхает полной грудью, — это папиросный дым, жирный пар на кухне, хороший дезинфектант в служебном клозете. Воля проводит его через ряд испытаний, или соблазнов (не сразу и поймешь, по интонации, что это — круги ада): внушить страх, настучать, попробовать, каково это — ударить другого. Свобода, в которую загоняют Козефа Й., потерявшего ориентиры, дает ему шанс разве что самому побыть палачом, приобщиться к жизни мелкого лагерного начальства: каптера, кухарки, охранников, — и даже с сочувствием вникнуть в их нелегкую долю, поскольку на время выписки они оборачиваются к нему ипостасью жертв; этот обмен ролями, это экстатическое слияние жертвы и палача в общих воспоминаниях подано в лучших традициях литературы абсурда (см., например, главу 9, которую иначе как хрестоматийной не назовешь). Процесс освобождения имеет свой ритм и свои правила. Никто не выйдет незапятнанным. Впрочем, куда выходить?

Тюрьма, как постепенно выясняется, занимает все видимое и невидимое пространство, перемещается, как живой организм, размножается почкованием. По ее задворкам гнездится свободный мир, сообщество беглых зэков, занятое дележкой, именем высоких принципов демократии, окурков, объедков, обносков. А с наступлением зимы — крамольной мечтой о тюремном лазарете. Тюрьма, по крайней мере, гарантирует баланду и 18 градусов по Цельсию в камере… В параболе свободы, прописанной Вишнеком, щедрой на нюансировку, не знает удержу в свободе один только автор.

1

В одно прекрасное утро Козефа Й. освободили.

Сначала залязгали цепи от двух замков, на которые запирался лифт. Потом открылись двери в конце коридора. Наконец, под крепкое словцо, заскрипела тележка, развозящая подносы с завтраком. Но только когда два старых охранника прошли мимо камеры Козефа Й. и не остановились, он понял, что происходит нечто странное.

Это серьезно озадачило Козефа Й. и в некотором смысле даже оскорбило. Такое случалось в первый раз — чтобы Франц Хосс со своим подручным Фабиусом прошли мимо его камеры, как будто его, Козефа Й., там не было. Ставни на окошечках, куда совалась еда, поднимались по очереди, и все другие знакомые звуки обозначали, в своем обычном ритме, точный ритуал утреннего завтрака. Старый Франц Хосс горланил не умолкая и бил кулаком в кованые двери. Фабиус — тоже, как всегда, на взводе — не переставал бурчать, недобрым словом поминая «этих гнид-зэков».

Затем наступило минут пять тишины. Ничего, кроме глухого чавканья и кашля поперхнувшихся.

Козеф Й. спрыгнул с койки и заспешил к двери. Припал ухом к холодному металлу и прислушался. В его желудке начинался бунт и пульсация, как при позывах к рвоте. Он вдруг понял, что все остальные заключенные едят, все остальные 49 заключенных из остальных 49 камер едят, а он, 50-й из 50-й камеры, по какой-то неизвестной причине забыт, забыт напрочь. В этот миг старый Франц Хосс снова возник в конце коридора.

Его шаркающую походку нельзя было спутать ни с чьей. Ботинки наждаком проходились по цементу, еще и царапая его подковками. Козеф Й. услышал, как эти ботинки приближаются к его камере — две зверюги, слегка покалеченные, но все еще источающие угрозу. «Не стряслось ли чего, не дай бог», — подумал Козеф Й. и, сам не зная зачем, отступил на шаг-другой, присел на край койки и затаил дух.

Франц Хосс открыл дверь, прислонился к косяку, поглядел улыбчиво и произнес:

— С добрым утром, господин Козеф Й.

— А? — выдохнул в ответ тот, к кому было обращено это приветствие, машинально вставая.

Франц Хосс вошел в камеру и принялся тщательно осматривать стены, то и дело недовольно покачивая головой. Раз приложил к стене обе ладони и постоял, как бы определяя степень ее влажности. Затем вздохнул и сел на край койки.

— Погода портится, — грустно сказал старый охранник. — Да, да. — И запустил руку в бороду, почесываясь.

Козеф Й. решил, что это ему снится. Во-первых, он не подозревал, что у старого Франца может быть такое лицо: усталое, спокойное в своей усталости, грустное и притом грустью теплой и человечной. Кроме того, казалось невероятным, что злющий охранник способен на такой умиротворенный и даже доверительный тон, тон, который прямо-таки склонял поболтать с ним.

— Просто подыхаю от этих дождей, — услышал Козеф Й., как сквозь сон. — Раньше так не лило.

— А? — Козеф Й., застряв на этом междометии, очнулся. Он акал в оторопи уже второй раз, и ему стало неловко за свою неспособность поддержать беседу.

— Нет-нет, — продолжал тем временем, несколько оживившись, старый Франц. — Ясное дело, так никогда не лило.

В мозгу заключенного пулей пронеслось, одно за другим, несколько подозрений. «Убить меня хотят, что ли… Совсем сбрендили, что ли… Мама что ли приехала меня проведать?» На миг ему показалось, что он слышит свой голос, что он думает вслух. Но нет, он думал не вслух, потому что старый Франц все так же смирно сидел на краю его койки, запустив руку в бороду.

— Уже ноябрь, а после будет декабрь, — рассуждал Франц Хосс. Тут он посмотрел Козефу Й. в глаза, долго и настойчиво, как будто хотел по глазам разгадать его мнение.

— Но в сентябре дождей не было, — вдруг сказал Козеф Й., сам удивившись, что заговорил.

— Как это не было? — вскинулся охранник.

— Не было дождей, — настаивал Козеф Й.

— Как это не было? — Охранник повысил голос, не переступая порог дружелюбия.

— Не было дождей, — упрямился Козеф Й. Он хотел добавить «не было — и точка», но не стал, он и так уже перегнул палку. И все же его окатило волной радости. Он вытянул из старого охранника целых два «как это?», что означало, что ему хватило куражу возразить два раза. «Сейчас он мне заедет», — подумал Козеф Й.

Однако же Франц Хосс ему не заехал. Он только опустил глаза. Жалость была смотреть на его усталое, еще больше постаревшее лицо. Зачем он, Козеф Й., уперся: «не было дождей, не было»? Что за радость изводить старого и, не исключено, больного человека?

Из коридора до них донеслись неясные звуки. Кто-то, бормоча и приволакивая ногу, тащился вдоль ряда дверей. «Фабиус», — вздрогнул Козеф Й., и его мозг напрягся от неприятной мысли.

— Это Фабиус, — сказал старый охранник, как бы заглянув в мозг заключенного и желая его успокоить.

— С добрым утром, господин Козеф Й., — сказал Фабиус, поравнявшись с распахнутой настежь дверью.

Козеф Й. кивнул и отвел глаза. В конце концов, охранник может позволить себе все что угодно. Если этим двум стариканам охота с ним здороваться, никто не может им помешать поздороваться с ним самым сердечным образом. И точно так же, если этим двум стариканам придет охота его отметелить и после каждого удара приговаривать «с добрым утром, господин Козеф Й.», никто не сможет им помешать исполнить и это свое намерение.

Но ни у Фабиуса, ни у его начальника Франца Хосса не было в то утро никаких дурных намерений. Фабиус остался стоять в дверном проеме, и лицо его выражало смешанные чувства — он словно бы стеснялся войти, хотя ему этого очень хотелось. Молчание тянулось несколько долгих секунд. Фабиус вынул пачку папирос, взвесил ее на ладони, потом предложил Францу Хоссу. Старый охранник вытащил папиросу с выражением глубокой признательности.

— А вы курите, любезный?

От этого вопроса Козефу Й. показалось, что его подхватил влажный циклон и несколько раз окунул с головой в воду. Он испытал какой-то сумбур чувств, что-то крайне неприятное, вроде ночного кошмара, который осознаешь.

— Так-то оно и лучше, — услышал он, как из далекого далека, голос Фабиуса.

Охранники закурили, и Козеф Й. понял, что Фабиус вот-вот положит пачку папирос обратно в карман. Вероятно, его минутное замешательство было воспринято как отказ.

— Нет-нет-нет, — зачастил он. — Я не откажусь.

— Беда с этим курением, — откомментировал Фабиус, протягивая Козефу Й. пачку папирос. — И добавил: — Особенно когда сыро.

— Так, так, — поддержал его Франц Хосс.

— Так? — переспросил Фабиус, обращая к начальнику веселое лицо.

— Ну да, ну да! — поддакнул Франц Хосс, и Козефу Й. явился фантастический образ двух охранников, улыбавшихся друг другу в глубоком взаимосогласии и сиявших счастьем.

— Отличная, — сказал тогда Козеф Й., вытягивая папиросу, — скорее с тем, чтобы поучаствовать в гармонии момента.

— Есть еще, — откликнулся Фабиус. — Как захотите, для вас найдется.

Камера скоро наполнилась дымом. От папиросы Козеф Й. совсем уж поплыл. У него задрожали поджилки. Сердце натужно качало кровь в мозг с каким-то отрывистым звуком, как будто кто-то резал лук на кухне. Козеф Й., робея, спрашивал себя, не громковато ли для других бьется его сердце. Ему хотелось присесть на постель, хоть на минутку, но он не знал, как попросить разрешения и уместно ли это.

Франц Хосс хохотнул. Фабиус сделал шаг к Козефу Й. и покровительственно похлопал его по плечу. Минуту спустя все трое сидели на краю его койки и курили. Козеф Й. не припоминал, чтобы когда-либо чувствовал такую раскованность, такую защищенность. Ему хотелось умереть, чтобы продлить, чтобы остановить навсегда это ощущение.

2

Первое, что увидел Козеф Й., когда проснулся, была полуоткрытая дверь его камеры. Он приподнялся на локтях и поглядел внимательнее. Предметы в камере потеряли контуры, понадобилось усилие, чтобы их распознать. Ужас комом встал у него в горле, когда он сообразил, как сейчас поздно. Судя по свету, который пробивался в узкое оконце его камеры, дело шло к обеду. Козеф Й. вскочил и бросился к стене, в которой было пробито окно. Ухватился обеими руками за прутья решетки и, помогая себе коленками, подтянулся и уложил подбородок на нижний край окна.

Заключенные работали на пенитенциарном огороде.

Козеф Й., обескураженный, сполз вниз и размял ладони. Наконец-то у него заработал мозг. Если заключенные трудились на пенитенциарном огороде, это означало… да, это означало, что сегодня воскресенье. Потому что только по воскресеньям, для отдыха, заключенные работали на пенитенциарном огороде. Козеф Й. немедленно вспомнил всю аномалию сегодняшнего утра. Он отчетливо помнил, что не получил завтрака. А теперь увидел, что его исключили и из графика работы на огороде, столь любимой заключенными, потому что на огороде дозволялось полущить стручки фасоли и гороха.

«Нелады», — подумал Козеф Й.

В комнате еще чувствовался запах дешевых папирос, от которого его мутило. Весь рот был сплошная рана, губы горели, в язык въелись крупинки едкого табака. Зато он позволил себе проспать воскресное утро, чего с ним никогда не случалось. Эта мысль несколько его успокоила, наравне с чувством, что он выспался. Никогда он не помнил себя таким отдохнувшим, таким свежим. Никогда ему так не хотелось поработать на огороде.

Подойдя к приоткрытой двери, он окинул взглядом ту часть коридора, которая попадала в поле его зрения. Нерушимая тишина стояла на всем этаже. Козеф Й. несколько минут в полной растерянности помедлил у безнадзорной двери. У него не было ни малейшего представления о том, что в таком случае положено, что не положено. Наконец он рискнул пошире приоткрыть дверь, чтобы увидеть порцию коридора побольше. Слегка поднажал и задохнулся от волнения, не веря себе, потому что дверь не оказала ни малейшего сопротивления. Еще часть коридора открылась ему, как он и хотел. Немного выждав, он решился и открыл дверь как следует, чтобы обозреть весь коридор.

Коридор был пуст. Дверь в конце, выходящая к лифту, тоже была приоткрыта. Козеф Й. подумал, что, раз уж на то пошло, он может позволить себе короткую прогулку по коридору, и стал осторожно пробираться вдоль стен, заглядывая в другие камеры. Нигде никого. Он дошел до конца, до двери, за которой был лифт. Остановился, помялся, вернулся. Снова оказался в своей камере, окончательно сбитый с толку. Снова ухватился за прутья решетки на окне и выглянул наружу.

Заключенные по-прежнему с огоньком работали на пенитенциарном огороде. Денек стоял солнечный, и некоторые разделись по пояс.

Козефу Й. стало досадно и даже в некотором смысле завидно. Желудок подавал знаки беспокойства. Ускользнувший от него завтрак грозил катастрофой. Голод грыз ему не столько кишки, сколько мозг, вызывая жгучие вопросы и ощущение тотальной неудовлетворенности. Козефа Й. охватило глубокое уныние, тем более что никто не говорил ему, в чем дело. Было ясно: что-то произошло, что-то, связанное с ним и с его судьбой, но что именно, он определить не мог.

— Господин Хосс! — крикнул, наконец, Козеф Й., стоя на пороге своей камеры в надежде, что старый охранник откуда-нибудь да услышит его, из шахты лифта, к примеру.

Никто не ответил, и тогда Козеф Й. рупором сложил ладони у рта и крикнул еще раз:

— Господин охранник! Господин охранник, это я, Козеф Й.!

Ему хотелось добавить: «Господин охранник, какого черта, это я, а то вы не знаете!» Но вместо этого он вдруг прокричал: «Господин Хосс, можно мне спуститься в огород?» — очень довольный, что ему пришло в голову попросить разрешения.

И на сей раз ему не ответили. Но Козеф Й. все равно почувствовал себя значительно тверже. То, что он попросился, было залогом, что он ничего не нарушил. Никакого такого формального запрета спуститься в воскресенье на огород у него не было. Уж сколько лет он каждое воскресенье выполнял разнарядку по огородным работам и неизменно проявлял себя как сознательный и дисциплинированный кадр.

Так что он уверенно направился к вестибюлю с лифтом. Вот только ему еще никогда не доводилось ездить на лифте одному. Он изучил шесть-семь кнопок, обозначающих этажи. Потом нажал кнопку со стрелкой вниз, и лифт подкатил. Он вошел в кабинку лифта, напоминающую его собственную камеру, задвинул защитную решетку и нажал кнопку с цифрой ноль. Лифт ухнул вниз. У Козефа Й. подкатило к горлу. Он прижал кулаки к животу и скорчился в углу кабинки. Было недопустимо, чтобы его вырвало в лифте, и он изо всех сил пытался подавить спазмы — задержал дыхание и крепко сжал зубы. Лифт остановился, но Козеф Й. не смел шевельнуться. Желудок вдруг налился тяжестью. Что-то бодалось изнутри, к горлу подступала ядовитая вязкая жидкость. Козеф Й. зажмурился, еще крепче сжал зубы, еще больше скорчился. Он весь дрожал, мышцы одеревенели.

Дверь лифта открылась, и в нее просунулась голова Фабиуса.

— Вам хочется блевануть? — спросил Фабиус с самым невозмутимым видом, как будто таков был замысел этого лифта — транспортировка на первый этаж людей с позывами к рвоте.

— Угу-у, — простонал Козеф Й.

— Пройдемте в клозет, — сказал Фабиус и помог Козефу Й. распрямиться.

Они поволоклись по коридору, подпирая друг друга. Фабиус хромал и пыхтел от натуги, Козеф Й. сдерживался из последних сил. Он впервые попал в этот коридор, но сразу учуял, что Фабиус ведет его в клозет для охранников. Что-то вроде гордости пронизало все его тело, отчасти перекрывая накаты боли и тошноту.

Фабиус помог ему облегчиться, поддерживая за шиворот. Козефу Й. показалось, что он выплюнул из себя, в несколько присестов, все свои внутренности. Пот струился у него по лицу, стекая на шею, смешиваясь со слезами. Фабиус пытался как-то его подбодрить, приговаривая:

— Ну все уже, господин Козеф, все уже.

Но Козефа Й. рвало и рвало, все снова и снова, он харкал и харкал и слышал, как харкает, и ему казалось, что его так и будет рвать до скончания века. Таков был момент, когда Фабиус, придерживая его за плечи и за шиворот, объявил Козефу Й., что начиная с сегодняшнего утра он свободен.

3

Козеф Й. заявил, что ему уже гораздо лучше и попросил Фабиуса позволить ему чуть-чуть побыть одному. Фабиус вынул носовой платок, отер его лицо, губы, деликатно всучил платок ему в руки и сказал:

— Да, конечно.

Оставшись один в кабинке, Козеф Й. стал постепенно успокаиваться. В клозете для надзирателей было чисто, кафель прямо-таки давал отражение, как зеркало. Пахло хорошим дезинфектантом, и Козеф Й. с удовольствием вдохнул полной грудью. Потом несколько минут кряду он пытался в точности припомнить произнесенную Фабиусом фразу. Он никак не мог ухватить формулировку Фабиуса, какие именно тот употребил слова. Рылся в слуховой памяти. В мозгу звучало что-то вроде: «Не дрейфь, господин хороший, тебя выпустили сегодня с утречка». Но нет, это слишком длинно, Фабиус изъяснился по-другому: «Полегче, полегче. Вы уже на воле». Нет, не так. Фабиус употребил официальный термин, что-то вроде: «Ваш срок заключения истек сегодня утром». Нет, все равно не так. То, что сказал Фабиус, сочетало информацию с предостережением. «Вы бы поаккуратнее, любезный, с сегодняшнего дня вы свободны, как птица небесная». Нет.

Козеф Й. не прочь был бы почувствовать что-то из ряда вон выходящее, обезуметь от радости или разволноваться до слез. Но ничего похожего он не испытал. Известие прозвучало, мозг его зарегистрировал, и все. Если он что и чувствовал, так это резь в желудке и мучительный голод. То, что сказал ему Фабиус, объясняло, конечно, все странности нынешнего утра. Ему дали проспать три лишних часа, поскольку он, Козеф Й., имел на них право. В качестве свободного человека. И все же его не известили с самого начала, что он — свободный человек. Да, правда, он впервые спал в качестве свободного человека, но ведь он не знал, что в это время уже был свободен. Странно вели себя эти двое старых охранников. Вежливо, ничего не скажешь, но странно. Может, в их обязанности не входило объявлять ему, Козефу Й., что его освободили, и тогда опять же это все объясняло. Но если это в их обязанности не входило, тогда в чьи? Козеф Й. бросил размышлять на эти темы и попытался взбодриться. Он прямо-таки дерзко стал будить в себе радость, собрав воедино всю свою волю.

— Сегодня самый прекрасный день моей жизни, — шепотом сказал себе Козеф Й., чтобы испытать хоть какое-нибудь волнение.

Миг-другой прислушивался к себе — каков будет отклик на аффирмацию — и, неудовлетворенный, повторил погромче:

— Сегодня самый прекрасный день моей жизни.

— Вы что-то сказали? — раздался голос Фабиуса, и Козефу Й. пришлось приложить всю свою силу, чтобы не дать охраннику открыть дверь.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил Фабиус, после того как убедился, что дергать дверь не имеет никакого смысла.

— Нет-нет, ничего, — успокоительно отозвался Козеф Й. изнутри кабинки.

Теперь, кроме голода, его больше ничего не мучило. Он погляделся в фаянс стен и улыбнулся. Фаянс был белый, и его кожа приобрела перламутровый оттенок. Рядом с собой он обнаружил выступающее из мраморного бордюра кольцо, на котором висел рулон туалетной бумаги. Инстинктивно его потянуло отмотать как можно больше бумаги и припрятать про запас. Но теперь он был выше этого и подавил свой порыв. Натянув штаны, он дернул за золотистую цепочку бачка и вышел.

Фабиус исчез. Козеф Й. не ощущал ни следа неловкости. Он долго мыл руки и лицо над раковиной, находящейся в холле, под одним из окон. Ублажив лицо прохладой воды, Козеф Й. выглянул в окно.

Окно выходило на ту сторону тюрьмы, которую Козеф Й. никогда не видел. Он сообразил, что перед ним административный корпус — с кабинетами, подсобками и спальнями охранников. Мощенная гравием аллея вела к боковым воротам. Аллею окаймляло несколько старых тополей, которые чрезвычайно понравились Козефу Й. Ворота в конце аллеи были не такими солидными, как вход номер один, знакомый ему давным-давно. Однако два фонаря по обе стороны этих малых ворот придавали им уютный, милый, привлекательный вид.

Мысль, что он наконец-то свободен, снова взошла в его мозгу. Непреодолимое желание броситься к воротам с фонарями-стражами, взбудоражило все его существо. Господи, да что же это могло означать — свобода? Неужели свобода означала, что ему дозволено прогуляться по тополиной аллее? Неужели ему дозволено подходить к окну даже в ночное время и смотреть, как горят фонари?

Козеф Й. в беспомощности кусал губы. Практически он не имел понятия, какова будет его жизнь теперь. Кто-то должен, наверняка должен, сказать ему, что и как, но этот кто-то еще не объявился. Двое охранников явно чувствовали себя неловко. Может, он сам должен поставить вопрос ребром, попросить дать ему точную информацию. В конце концов освободили-то его. Ему с трудом верилось, что старик Франц Хосс никогда не имел дела с теми, кого отпускали на свободу. «Я кретин», — сказал себе Козеф Й. и решительно отправился на огород.

Он издали увидел своих охранников. Развалясь на скамейке и ловя слабые солнечные лучи, сумевшие каким-то чудом пробить полог облаков, охранники лузгали семечки, Франц Хосс — с закрытыми глазами.

Заключенные весело толклись на грядках с капустой и помидорами. Завидев Козефа Й., они бросили работу, а некоторые с опаской зашушукались, хотя глядели на него уважительно. На секунду Козеф Й. почувствовал себя виноватым — продрых все утро, нет чтобы, как обычно, выйти на работу вместе с другими, — но он быстро переступил через это ощущение вины, сказав себе, что он теперь человек вольный и у него совсем другая ответственность. По дороге к скамейке, где дремали охранники, Козеф Й. решил попросить, ни много ни мало, чтобы его препроводили, и как можно скорее, к тюремным воротам номер один.

— Как самочувствие? — опередил его, еще на подходе, Франц Хосс, вдруг открывая глаза.

А Фабиус зачем-то встал. У Козефа Й. дыхание сперло в груди, и все намерения поставить вопрос ребром мигом улетучились. Заключенные вернулись к работе.