Последняя женщина

— Конечно. Но я никогда и не задумывалась так глубоко над этим.

— Разве? Ты же задавала себе вопрос, зачем один человек убивает другого. Ведь биологической необходимости в этом нет. Он не рискует умереть от голода, как животное, убивая себе подобных.

— Получается, что человек — какое-то чудовище?

— Так оно и есть для некоторых особей этого вида.

— Почему же такое происходит с человеком?

— Ты получишь ответ, хотя он был рядом всю твою жизнь. Желание написать поэму или посмеяться над человеком, унизив его, построить приют или подчинить себе миллионы людей — всего лишь средства испытать удовлетворение от содеянного. Только в первом случае от того, что ты подарил людям, а во втором — от того, что отнял.

Чего они хотят и что ищут? Непрерывности этого чувства. Каждому кажется, что тут-то и есть счастье. Найти неуловимую, мифическую субстанцию бытия — вот желание, которое роднило всех живших на земле. Только задумайся: ты не можешь это поймать, спрятать, запереть на ключ и сохранить. Это можно лишь испытать. И ради этого человек способен на многое: один написать симфонию, а другой убить. Хотят достичь его оба, но испытать может только один.

Истина в том, что мгновение радости можно получить даже от солнечного луча, но счастье — лишь в результате душевного порыва помочь ближнему. Даже достигнув всего, к чему он стремился, человек может почувствовать только радость. Счастье же придет к нему только в одном случае: если он направит приобретенное на помощь людям. В этот момент душа человека, пусть даже ее маленькая частица, сбрасывает гадкую черную слизь, которая налипала на нее каждый раз, когда человек не отдавал, а отнимал.

Именно поэтому Нобель был так несчастен до конца жизни — ведь он изобрел динамит. Его последняя попытка искупить содеянное — его премии.

— Нобелевские премии известным ученым — всего лишь попытка?

— Скоро ты поймешь, что по-настоящему выдающиеся личности в них не нуждаются. Уже есть люди, которые отказались и откажутся от этих денег.

— То есть, если бы у него была возможность изменить завещание, находясь здесь, он сделал бы это?

— Безусловно. Ведь миллионы людей по-прежнему умирают от голода. А получают их те, кто обогащает знаниями будущих убийц человечества, совершенствуя их оружие. — Помолчав, собеседник добавил: — Тело не может получить счастье — а именно к нему стремятся люди. Пережить его может только Дух.

Сколько раз человеку казалось, что он поймал это мгновение, это переполняющее его существо чувство. Но удержать его не удавалось еще никому. Вновь наступают холодный вечер и опустошение.

Вот главная трагедия человека — неуловимость желаемого, мимолетность испытанного, неумолимое возвращение к потухшему огню.

— Но почему? Почему не может быть по-другому? — воскликнула Лера.

— Ты все поймешь, все.

Счастье! Как много значило это слово для нее. Как хотела она быть счастливой там, на земле. Она понимала, что ничем в этом желании не отличалась от других, но ей всегда казалось, что она сможет быть счастливой, что оно придет к ней, рано или поздно. По-другому просто не могло быть. Зачем же тогда жить?

Долгими зимними вечерами, когда вьюга затихала за окном и снег начинал медленно падать большими хлопьями, укрывая пышными шапками лапы елей в сквере напротив, она, поджав ноги, уютно устраивалась в большом кресле своей гостиной. В эти минуты она любила поразмышлять о предстоящих делах, о недавних событиях, волновавших ее, о своих детях. Никто не мешал ей. И эта погода, и полумрак, и чашка все еще теплого кофе в руках погружали ее в легкое забытье.

Именно так, однажды сидя в любимом кресле, она задумалась о счастье. Не счастье людей, а ее личное счастье, что это такое?

Эти мысли приходили к ней и раньше. Конечно, она понимала, что это не достаток в доме, и не хорошая работа и даже не отсутствие проблем. Такое определение счастья было для нее пройденным этапом. Она понимала, что это только брызги, осколки, лишь некоторые составляющие мечты. Сейчас она думала о том, нужно ли стремиться, чтобы их было больше, или есть какой-то другой путь, делающий ощущение счастья полным и постоянным.

Раньше она всегда останавливалась на первом, мирилась с неизбежностью чередования черных и белых полос в ее жизни. Она боялась думать об этом глубже, опасаясь прийти к выводу о невозможности жить по-другому. Сейчас же такой вывод показался настолько и так очевидно неправильным, что был просто вычеркнут из ее рассуждений. Потому что истина существовала внутри едва видного ореола и была главной составляющей счастья. "Может быть, это свобода, — подумала Лера. — Не та, о которой пишет каждый, в том числе не уважающий себя журналист. А полная, истинная свобода. От всего…"

Лера не заметила, как быстро пролетело время. На улице стемнело. Снег по-прежнему медленно падал вертикально вниз. Она еще раз попыталась собраться с мыслями. Ничего не получалось.

В ее рассуждениях чего-то недоставало. Какое-то звено или его отсутствие мешало сделать окончательный вывод. Мешало решить жить по-другому. Это ее очень расстроило. "Ладно, додумаю в другой раз", — сказала она себе, поднимаясь с кресла.

Другого раза уже не было.

МАРК КВИТАНИЙ

Она уже не казалась ему просто подземкой. "Какой-то дьявольский лабиринт", — лихорадочно подумал он, вспомнив миловидную девушку за стойкой, четверть часа назад тщетно пытавшуюся объяснить ему, как просто пользоваться московским метро. В отчаянии петляя по мрачным и длинным коридорам станции, под площадью трех вокзалов, Джо Барроу неожиданно оказался на широком, переполненном людьми перроне, своды которого можно было принять за подземелья замка Клу близ Амбуаза, если бы не великолепные фрески. Фрески решали все.

Неожиданно путь ему преградил высокий и крепкий мужчина в черном плаще.

— Вам сюда, — на чистейшем английском языке сказал он, указывая на открытые двери вагона.

Словно повинуясь чьей-то неведомой воле, Джо медленно проследовал в вагон. Он развернулся, чтобы поблагодарить незнакомца, и тут же застыл в изумлении. Только сейчас он увидел, что был совершенно один на платформе. Вся эта толпа и многоголосие, сводившее его с ума еще секунду назад, куда-то исчезли.

— Следующая станция… — Голос диктора привел Джо в себя, и сразу несколько человек, пытаясь удержаться на ногах, вонзились локтями ему в тело. Резкая боль в правом боку заставила его стиснуть зубы.

"Ничего, — пронеслось в голове, — то, ради чего я здесь, стоит дороже".

— Библиотека имени Ленина, — ожил динамик, и огромная толпа, подхватив его, словно щепку, вынесла на улицу.

Четырнадцать колонн из мрачного серого мрамора в упор смотрели на него. "Как долго я ждал этого". Двадцать восемь — в библиотеке Конгресса, двенадцать — в Лондоне, и наконец…

* * *

— Постойте! — Легат поднял правую руку. Стражники остановились. На носу галеры, крепко ухватившись руками за флагшток, который был его естественной защитой, стоял человек. Свежий морской ветер раскидал по его лицу смоляные волосы. Подойти к нему по узкой паррели было практически невозможно. Его можно было только убить. Человек знал это.

Все произошло в какие-то доли секунды. Невероятным образом освободившись от сковывавших его ноги цепей, один из рабов по-обезьяньи быстро вскарабкался на борт судна. На глазах изумленных товарищей он, пробежав вперед и оттолкнув стражника, засмотревшегося на горизонт, оказался на носу. Четверо легионеров, услышав крик, бросились к нему.

Квитаний узнал его. Вообще из двухсот гребцов, день и ночь сменявших друг друга, он знал только его.

После двух попыток побега закон требовал перевода раба на галеры. Побеги происходили каждый день, из года в год. Вроде бы ничего необычного. Но этот случай был особый. И не потому, что раб, грек по происхождению, был белым, а совсем по другой причине.

Его привезли из последнего похода. Квитаний был знаком с трудами греческих мыслителей, хотя и не разделял некоторые их взгляды. Скорее из уважения к этому народу, чем из-за первого впечатления (молчаливость раба он расценил как наличие ума), Квитаний приказал предоставить ему относительную свободу. Да и работой тот загружен не был.

Однако уже через месяц раб исчез. Побеги случались и раньше. Дело в Риме обычное. Управляющий передал запрос в префектуру, и о нем забыли.

Каково же было всеобщее удивление, когда он вернулся сам.

Сто ударов плетью, казалось, поставили точку в этом деле. Но заковать его, как настаивал управляющий, Квитаний не дал.

Теперь он стал изгоем уже у своих.

Жизнь пошла своим чередом. Наблюдая за ним и помня тот случай, Квитаний понимал, что это не просто раб. С молчаливым упорством он ухитрялся не менять привычного поведения. Не позволял себя унижать. Поручения выполнял спокойно и точно, хотя и тяготился ими. Этот человек был умен и мыслил не как все. Именно это вызывало у Квитания интерес. Он явно благоволил к нему и даже вознамерился привлечь к воспитанию своих детей, что вызвало недовольство домочадцев и ропот челяди.

Но тот снова ушел.

Это была вторая попытка. Когда он вернулся, Квитаний приказал привести его к себе. Раб стоял перед ним, глаза его смотрели куда-то в пустоту. Казалось, он никого не замечал. В его позе не было ни раскаяния, ни страха.

— Зачем ты сделал это? — спросил Квитаний.

Ответом было молчание.

— Ты убегаешь второй раз, — продолжал хозяин. — Ты знаешь, что тебя ждет. Чего тебе не хватало тогда, когда тебя привезли сюда? Давить виноград — работа, о которой мечтают все. — Квитаний вспомнил слова матери о том, что еще ее отец занимался этим делом и не считал его зазорным. — Еды у тебя было достаточно, а то, что ты делал, делал и мой дед и не гнушался этой работой. Так чего же тебе не хватало?

— Свободы, — прохрипел раб.

Квитаний смутился. Он не ожидал такого ответа на вполне логичный вопрос, помня, что тот вернулся сам. Быстро взяв себя в руки, он продолжил:

— В чем же твоя свобода? В том, чтобы ты мог идти куда захочешь? Ты ведь и так мог уходить в город, покупать себе одежду, да и вообще тебя не держали на цепи. А ведь это права вольного гражданина. Даже давали денег, — помолчав, добавил он. — Мог ложиться спать, когда хотел. Ты имел свободное время и проводил его, как хотел. Ты мог говорить то, что думаешь, за это в Риме тебя давно бы повесили. Таких прав нет ни у одного из рабов, — после небольшой паузы продолжил он. — Так чего же ты хочешь?

— Свободы.

— Но для чего тебе она? И почему тогда ты вернулся?

— Став свободным, я обрету счастье.

Квитаний посмотрел на него с удивлением.

Разве свобода приносит счастье? Он не считал себя счастливым человеком. Конечно, любой раб гораздо несчастнее своего господина, это очевидно. Но делает ли она сама по себе человека счастливым? Нет. К тому же этот раб имел почти все, что Марк называл свободой.

Его размышления прервал начальник стражи.

— Посыльный консула! — объявил он.

— Пусть войдет.

Вошедший преторианец, статный мужчина средних лет, был лишь ненамного моложе его.

Охватывающая его живот лорика — кожа, обшитая иссеченными стальными полосами, — носила следы многочисленных ударов. А четыре наградные фалеры, начищенные до блеска, говорили о том, что перед ним заслуженный ветеран.

— Слава легату Марку Квитанию! — громко сказал посыльный и опустился на колено, протягивая вперед свиток.

— Встань, солдат. Здесь по достоинству ценят твое мужество.

Квитаний сорвал печать. Пробежав глазами первые строчки, он бросил старшему:

— Завтра выступаем, — и повернулся к стоявшему перед ним рабу: — Вот видишь, я не более свободен, чем ты. Я тоже не могу взять и уйти, куда глаза глядят, и не хочу этого. И вряд ли захочешь ты, если тебе позволить. Я тоже подчиняюсь приказам консула и выполняю все, что мне поручают. Да и имел ли ты то, что называешь свободой, там, на родине? Как видишь, мы с тобой в одинаковом положении, только у тебя нет такого большого дома, как у меня, нет земли и рабов. Но разве в этом свобода? А может быть, в этом?

— Нет.

— Так в чем же?

— Когда ты не хочешь никуда уйти, это ты не хочешь. Когда исполняешь приказы, то делаешь так, потому что хочешь их исполнять. И ничто не может помешать тебе. Вот отличие между нами. Но оно не главное. Потому что с этим можно смириться.

— А что же главное?

— Ты такой же раб, как и я. Ты не можешь бросить свою землю, свой дом. Не можешь оставить свою семью. Одно это перевешивает все то, что ты можешь. Но и это еще не все, чего ты не можешь себе позволить. К тому же тебя так же могут повесить. Ты несчастнее, чем я. Прости.

Квитаний задумался. Он много прошагал, защищая свободу Римской империи, но была ли это и его свобода, да и вообще, за свободу ли он воевал? Раньше он в этом не сомневался. А если за свободу, то чью? Свободу превращать людей в рабов, свободу казнить и миловать тех, кто прежде жил своим укладом и даже не слышал, что "стесняет" кого-то своим образом жизни. Много раз жизнь сводила его с учеными людьми, да и сам он, прослушав курс в школе философии, считал себя мыслящим человеком. Собственно, поэтому Квитаний и "возился", как выражалась его жена, с этим рабом. Но главное — он считал себя свободным человеком, и никогда никакая иная крамольная мысль не посещала его ум. Да разве нормальный человек может быть несвободным?!

А тут он услышал: может. И от кого? От своего раба! Было над чем поразмыслить.

— Тогда чего же ты хочешь, скажи!

— Ты не можешь дать мне того, что мне надо. Я не хочу быть гражданином и не хочу быть рабом. Я хочу быть свободным!

Квитаний понял, о чем идет речь. Закон допускал освобождение раба, давая ему статус гражданина Римской империи. Но третьего варианта не было. Закон его просто не предусматривал.

Ответ раба поверг его в недоумение.

— Так что же я могу для тебя сделать?

— Ничего.

В тот вечер легат Марк Квитаний приказал оставить его одного. Большой зал из белого мрамора, где он любил размышлять вечерами, нравился ему своей тишиной. Потрескивающий в камине огонь, сладкие оливы и большой кувшин вина помогали залу делать свое дело.

Вся его жизнь действительно прошла в подчинении. Он всегда исполнял чьи-то приказы. На протяжении многих лет посторонние воля и точка зрения руководили его действиями. Он всегда был ограничен в своих желаниях. Его также наказывали, а в начале карьеры даже лишили всего, что он имел. А это больше, чем сто ударов плетью. Но он никогда не испытывал того, о чем говорил раб. С другой стороны, он тоже отдавал приказы и наказывал. Очевидно, вот эта, другая сторона его жизни уравновешивала то, в чем он был ограничен, что он терпел. Казалось, несвобода уравновешивалась свободой. И все-таки что-то здесь было не так. Ведь если тебя могут повесить, это не уравновешивается тем, что ты можешь с кем-то сделать то же самое. В чем же ты, полная свобода? Где же ты?

А если бы он действительно оставил все: дом, семью — и ушел, сделало бы это его свободным? Квитаний рассмеялся. Первый же преторианец на заставе за городом потребовал бы пояснений, кто он такой, и он вынужден и обязан был бы все рассказать о себе. А как же иначе?

"Но пока знаешь, что вынужден делать и кому обязан, ты не можешь считать себя свободным, — подумал он. — Выходит, раб прав: я не свободный человек. — И вдруг его осенило. Мысль даже взбодрила его: — Но мне и не надо этого! Мне достаточно той свободы, которую я имею! Я доволен тем, как я живу. И та свобода, о которой мечтает раб, мне не нужна".

От внезапно найденного, как ему казалось, ответа, он воспрянул духом и с чувством удовлетворения осушил большой серебряный кубок.

"Но почему все-таки он бредит ею? Жаждет того, чего не хочу я?

Просто есть люди с обостренным чувством свободы, — продолжал размышлять он. — Это чувство, должно быть, впитано с молоком матери. Им недостаточно для счастья того, что имею я. Что ж, разумно. Но если вначале это не так уж плохо, то потом может привести к преступлению. Ведь подчинение закону — уже несвобода. А нужно ли ему подчиняться?"

Он развивал крамольную мысль, углубляясь все дальше и дальше с каждым новым глотком вина.

"Ну, нет. Ведь полная свобода есть полное неподчинение закону. Сначала человек будет красть, потом грабить, а потом убивать. Что-то чуждое нашим стремлениям. Нет, пожалуй, не каждый пойдет убивать", — подумал он.

Значит, каждому случаю соответствует своя степень обостренности этого чувства. И где-то есть предел. Кто-то остановится на краже, а кто-то не совершит и ее. Но тогда он не будет абсолютно свободен. Нет, несвободными останутся люди, остановившиеся от страха перед наказанием. Но есть и другая половина: они остановятся, потому что получили всю "свою" свободу, достигли предела, степень обостренности исчезла.

И тут его поразила страшная догадка: "Если все дело в чувстве свободы, в степени его обостренности, то ведь человек не виноват, что у одних оно превращается в жажду, а другим, как он, например, достаточно малого! Тогда за что же мы судим преступников? За силу такого чувства? Ведь человек крадет, потому что не хочет работать. То есть он освободил себя от такой обязанности. И имеет на это право! Никто не может обязать его поступать, как все. Ведь я сам создал закон, удобный для меня, но не для него. Он ни в чем не виноват! Он просто не согласен.

Тогда нет граждан и преступников. Есть люди, нетребовательные к обстоятельствам, и люди с обостренным чувством свободы. Вот и все. И переводить вторых в положение, которое занимаю я, было бы насилием".

— Чушь какая-то. Преступников не существует. Надо же до такого додуматься! — пробормотал он. Вина было выпито уже много. — Однако что же мне с ним делать? Гражданином быть он не хочет. Просто отпустить? Да и долго ли он проходит на воле?

К тому же такой пример может оказаться заразительным для других рабов. Да и он сам, его хозяин, нарушит закон, который требует — на галеры!

Ладно, завтра он отплывает в Александрию, а там видно будет.