Спасти Кремль

Ответить было некому. Карл Фридрихович в мастерскую почти не спускался. Он проводил досуг в молчаливом размышлении и слушании различных музыкальных приспособлений, наполнявших его скромную квартирку во втором этаже.

Луша аккуратно отцепила бумажку с надписью и какими-то цифрами в углу.

– Хм, кадет Комаровский, – прочитала она вслух и хихикнула.

Девочка набросила мундирчик, и стала похожа на кареглазого щупленького кадетика.

– Красота! – Кадетик вытянул шею и повертел головой.

Сначала он жеманно крутился перед зеркалом, и закатывал глаза, точно девчонка. Потом нахмурился и постарался принять залихватский вид: выгнул грудь колесом и надул щёки. Наконец, отдал зеркалу честь и принялся маршировать туда-сюда, высоко задирая колени. Примерно так, как их учили на хореографии – дома, в далёком будущем.

Марш уже перешёл в танцевальный бег на месте, когда прозвучал дверной колокольчик. Запыхавшаяся Луша кинулась открывать, позабыв скинуть мундирчик.

На пороге стоял офицер в тёмно-синем мундире с малиновыми лацканами. Луша восхищённо уставилась на серебряные эполеты на его плечах. Пуговицы из белого металла, нашитые в два ряда, сияли как звёзды.

Офицер был строен, молод, безус и спрашивал господина Шрёдера, портного. На кадетский мундирчик он поглядел с интересом, улыбнулся снисходительно. Луша повела плечами, смутилась и отступила назад, пропуская посетителя.

Сильно хромая, офицер прошёл в дом. Луша предложила ему сесть и побежала наверх, за Шрёдером.

Поспешно спустившийся Карл Фридрихович церемонно поклонился:

– Здравствуйте, господин улан. Честь имею представиться – портной Карл Шрёдер. – Чем могу быть полезен?

Улан с видимым усилием приподнялся из кресла:

– Александр Александров, поручик литовского уланского полка.

– Сидите-сидите, я вижу, вы ранены?

Улан кивнул. Болезненно поморщившись, он снова опустился в кресло, вытянув вперёд больную ногу. На темно-синих рейтузах красовались малиновые двухрядные лампасы.

– Не прикажете ли чаю? – Карл Фридрихович повернулся к уставившейся на лампасы Луше, и мягко улыбаясь, сказал ей: – Дитя моё, мы ведь будем угощать господина офицера чаем?

Луша кивнула и убежала.

Когда она принесла чай, портной уже снял с офицера мерку: улан приехал в Москву прямо из армии, испросив себе короткий отпуск для того, чтобы заказать тёплую куртку.

– А что, господин улан, далеко ли Наполеон? Говорят, он идёт в Москву?

Улан отвечал, что в Москву врага не пустят.

Голос у него был нежный и мелодичный, а движения не по-мужски грациозны. Луша поглядывала на улана с недоумением. Если бы он не отрекомендовался мужским именем и не говорил о себе в мужском роде, Луша и не сомневалась бы, что перед ней молодая женщина, переодетая в мужское платье.

Луше этот маскарад казался чудным. Её, девочку из будущего, не могли обмануть ни брюки, ни коротко остриженные волосы. Как этого не замечают другие – вот что было удивительно!

– Верно, им такое и в голову не приходит. У них тут не принято, чтоб в мундирах и штанах тётеньки ходили… – размышляла Луша. – Ой, зря, иногда это так удобно!

И тут её осенило:

– Кстати! А ведь у милейшего Карла Фридриховича как раз есть такой… м-м-м, подходящий мундирчик!

Луша воодушевилась. Как ловко она всё придумала! Хватит ей сидеть без дела. Похоже, французы будут в Москве раньше Руси. И вообще, с чего она взяла, что он точно вернётся в Воронцово, и получит её послание. А тут такой шанс! Вперёд, труба зовёт!

Луша собрала со столика пустую чайную посуду, и едва сдерживая прыть, рысью помчалась на кухню.

– Мундирчик есть, а кадета в нём нет! Непорядок! – заявила она своему отражению, глядясь в чайную ложку, как в зеркальце. Отражение вытянулось, потом сплющилось, однако не возражало.

Распрощавшись с поручиком, Карл Фридрихович немедленно взялся за работу. Луша крутилась подле.

– А можно его на ночь убрать отсюда?

Шрёдер оторвался от кроя:

– Кого убрать?

– Этого. – Луша кивнула в сторону манекена и перешла на шёпот. – Ночью я его боюсь, Карл Фридрихович. Стоит – как живой.

– Он ведь без головы.

– А так ещё страшнее.

Луша поковыряла мизинцем плечо портновского манекена на полированной деревянной ножке.

– Днём-то он совсем не страшный, а вот ночью… Что это у него там внутри?… – И Луша замолчала, сосредоточенно ковыряя свой ночной кошмар.

– Кстати, а я надувные манекены в магазине видела, – произнесла она вдруг, и тут же закусила губу, проклиная свою болтливость.

– Надувные?? – изумился Карл Фридрихович. – Где же ты, дитя моё, видела такую диковину?

Дитя уже сообразило, что ляпнуло лишнее, и ответило как можно более невинным голосом:

– Во сне, Карл Фридрихович. Мне приснился… полный магазин надувных манекенов. Э-э-э… из тафты. Представляете? И они летали под потолком.

– Летали???

– Ага! Они были газом надутые. Летали, как аэростаты.

Шрёдер бросил ножницы и в сильном волнении начал скрести седой подбородок. Глаза его горели.

– О-о! Это же блестящая идея! Девочка моя, ты даже не представляешь… Это же… Это гениальное изобретение!

– Что? А вы что, что-то придумали? Ой, расскажите поскорее!

– Я придумал?? Мне никогда не снились летающие манекены! – с досадой пробурчал Карл Фридрихович и взялся за ножницы. Луше сразу стало ясно: порядочным людям видеть такие сны просто неприлично. Луша потупилась.

– Зато я знаю, как их использовать! – отброшенные ножницы опять брякнулись на стол.

Луша облегчённо вздохнула: разоблачения не последовало.

– Как? – искренне заинтересовалась она.

– Можно сшить шёлковый торс точно по мерке клиента! И потом обходиться вовсе без этих утомительных примерок! Постоянные клиенты будут у портного… всегда под рукой!

Карл Фридрихович взмахнул руками и принялся взволнованно мерять шагами мастерскую.

– Вот что. Нужен насос. А чем Леппих пропитывал тафту? Наверное, каучуком. Не наведаться ли нам в Воронцово?

– Карл Фридрихович, неужели вы думаете, что Наполеон не войдёт в Москву?

– Девочка моя, он вошёл в половину городов Европы. Жизнь на этом не закончится. У старого портного снова будут заказы.

Луша посмотрела на Шрёдера так, как смотрела на Федюню, когда тот уверял её, что ветер прекратится, если деревья перестанут размахивать ветками.

– С Москвой всё будет по-другому, – тихо и серьёзно сказала девочка. – Поверьте мне, я точно знаю. Здесь опасно оставаться.

Портной не отвечал. Ворчливо лязгали ножницы.

На другой день улан прибыл на примерку. Куртка висела на манекене, но Карла Фридриховича дома не было. Луша этому обстоятельству обрадовалась несказанно, но не пустилась с места в карьер, а начала издалека.

Завела с гостем разговор том, как генерал Раевский в сражении под Салтановской повёл в атаку двух своих малолетних сыновей. Рассказ о Раевском она слышала от Михеича, в Воронцово. Потом Луше показалось не лишним намекнуть поручику, что она тоже носит эту славную фамилию.

– Я подумал было, что господин Шрёдер вам родственник.

– Карл Фридрихович приютил меня на время…

– Что же, у вас никого нет больше?

– Есть брат. Но от него – никаких известий.

Улан горестно покачал головой. Потом одобрил рвение молодых людей защищать отчизну. Сообщил, что у него тоже есть 14-летний брат, которого он собирается выписать к себе, в армию, если только батюшка позволит.

Тут Луша чуть не забила копытом, как старая полковая лошадь, заслышавшая звук трубы. Она тут же пошла в атаку – стала упрашивать улана взять её с собой.

– Место ли юной девочке в армии, сударыня? – с усмешкой вопрошал Лушу поручик.

– Но вы же служите, господин Александров!

– И что же?

– А то! Я точно знаю, что вы никакой не мужчина! Я… я тоже могу переодеться.

Улан молчал. На смуглых скулах его расцвёл румянец. Луша, заметив смущение поручика, продолжила наступление.

– Ну возьмите меня. Скажите, что я ваш ещё один брат. Смотрите, у вас тоже волосы русые. И глаза карие! Ну может же у человека быть два брата, в конце концов.

Улан ничего не отвечал. Луша не отставала:

– Возьмите меня, я верхом умею. И языки знаю хорошо. Немецкий, французский… – сказала Луша и задумалась, припоминая, какие бывают языки. – И вот ещё какой – итальянский. И в топографии немного разбираюсь. И бегаю быстро, между прочим. И… и я тоже имею право… Отечество защищать!

Улан по-прежнему молчал, но его карие глаза сияли.

– Подождите, я сейчас, – и Луша шмыгнула в угол, за ширму.

Через пару секунд на ширме уже висело Лушино белое платьице, сшитое ею самой из обрезков аэростата. Из-за ширмы появился кадет в мундирчике и длинных белых брюках, которые тут, в прошлом, – Луша слышала собственными ушами, – смешно называли панталонами.

Улан одобрительно посмеивался. Потом заметил, глядя на Лушины тапочки:

– Обувь не годится. Нужны сапоги.

И, помолчав, добавил:

– Ладно, достанем.

Карл Фридрихович ещё с утра развил бурную деятельность. Поднявшись с рассветом, он шил и утюжил, а к полудню исчез. Вскоре старик портной вернулся. Он притащил под мышкой нечто, завёрнутое в холщовый мешок и торопливо сунул свёрток в угол. Затем он быстро просеменил в мастерскую, где его уже ждал заказчик, рассыпался в извинениях и начал примерку.

После примерки Шрёдер сразу взялся за работу, обещая к утру всё закончить. Улан ушёл, на пороге кратко переговорив о чём-то с вышедшей проводить гостя Лушей.

Возвращаясь, Луша с любопытством поглядела на холщовый мешок, и спросила:

– Что это вы затеяли, Карл Фридрихович? Что это у вас тут такое?

– Тс-с-с! – нахмурился портной и приложил к губам узловатый палец с надетым на него напёрстком.

– Что, это страшная тайна? – обрадованно зашептала Луша.

– Это меха, – прошелестел Карл Фридрихович в напёрсток. Он всё ещё прижимал палец к губам.

– Как вы сказали? Мех? Вы и шубы шьёте?

– Шубы я не шью. Это меха, – ещё раз, уже более отчётливо, прошипел Шрёдер, – кузнечные меха.

– А зачем они вам? – шёпотом полюбопытствовала она.

– Манекены надувать, – почти беззвучно шевелил губами Шрёдер, скосив глаза на незапертую дверь.

Луша понимающе кивнула, еле сдерживая смех. Карл Фридрихович, тайно надувающий манекены! Хе-хе. Полминуты она крепилась, потом не выдержала, и проказливо надула щёки. Клац! – Крепкие ладошки с силой хлопнули по щекам. Звук получился неприличный. Щёки покраснели.

Вдруг, внезапно став серьёзной, девочка подошла к старику поближе и заглянула ему в лицо.

– Жаль, что вам придётся заняться этим без меня. Я, Карл Фридрихович, ухожу. – И она горячо зашептала ему что-то на ухо.

Старик слушал, не прерывая, и только печально качал головой.

– О, майн готт! Чего только не делается на этом свете!.. – подытожил портной, возвращаясь к работе. Потом поднял голову и вздохнул, обращаясь исключительно к манекену. – Такого сорванца разве удержишь!

Луша молча и пристально глядела на старика, словно чего-то ожидая.

– Ладно, мундирчик бери. Вещь конечно дорогая, только кто знает, когда теперь у заказчика до него руки дойдут. Да и вырастет кадет из него, юноши быстро растут.

– Да-с, быстро растут, – повторил он, задумчиво глядя на Лушу, – особенно теперь.

По дороге в штаб

Денег на извозчика не было. Те из извозчиков, что ещё не оставили Москву, заламывали немыслимую цену. Пятьдесят рублей! Впрочем, не было и рубля, не только пятидесяти.

– Это ж надо! До войны сабля в Москве семь рублей стоила. Пара пистолетов тульских – восемь, карабин многое пятнадцать! – мрачно заметил Александров.

До главной квартиры русской армии, что стояла теперь под самой Москвой, улан Александров на пару с кадетом Раевским потащились пешком. Прохромав по мостовой версты три, улан в изнеможении лёг на землю. Контуженная нога его распухла и разболелась нестерпимо.

– Вот ведь, никогда бы не подумал, что контузия – это такая дрянь, – простонал улан. – Знаешь, Раевский, несмотря на столько битв, в которых я был, я ведь раньше и понятия никакого не имел о контузии. Мне казалось, что получить ее – не значит быть раненым!

– А чем это, Александров, вас так ударило?

– Ядром, – кратко ответил тот, вытирая рукавом невольно выжатые слёзы.

– Из пушки?

– Из пушки.

Кадет постоял, сочувственно глядя на старшего товарища. Присел рядом, в задумчивости кусая губы.

Мимо проезжала телега, нагруженная сёдлами, потниками, манерками, ранцами и всяким другим военным дрязгом. Кадет подскочил и решительно бросился к офицеру, сопровождавшему всю эту армейскую амуницию.

Офицер сокрушённо качал головой и устало твердил, что ему некуда посадить раненого. Места нет, сбросить с телеги ничего нельзя. Но кадет не сдавался.

– Давайте, я в руках это седло донесу, – выкрикнул он, схватился за седло и, не дожидаясь позволения, дёрнул изо всех сил.

Часть скарба ссыпалась с телеги к неудовольствию офицера. Не успел тот и рта раскрыть, как мальчишка, ничуть не смутившись, первым перешёл в наступление:

– Да вы, господин офицер, как-то неудачно тут всё уложили. Вот глядите-ка, если это – сюда, а те штуковины – там пристроить, место и освободится. Давайте вместе?

Офицер слушал настырного кадета, выкатив мутные от недосыпа глаза. Потом махнул рукой, и сам помог уложить амуницию в другом порядке, снисходительно следуя советам сообразительного юнца.

– Ура! Готово местечко! Спасибо вам, господин офицер. Садитесь, садитесь же, наконец, – призывно замахал мальчишка своему улану.

Обрадованный Александров устроился на телеге, а кадет бодро пошёл рядом. На лице его сияла довольная улыбка.

Ещё бы! Луша была мастерица сложить всё аккуратно и ловко. В отличие от Руси, у которого, сколько над ним ни бились, в школьной сумке всё было свалено в одну кучу: рассыпанные фломастеры вперемешку с солдатиками, учебниками, тетрадками и какими-то помятыми рисунками на обрывках черновиков.

А Руськин дневник! После первой школьной четверти он был затрёпан так, что можно было подумать, что Руська – второгодник, и пользуется этим дневником минимум года два. Лушин дневник, напротив, даже в конце учебного года выглядел как новенький.

Похоже, правда, что в этом году – и у той, и у другого – дневники одинаково прекрасно сохранятся. Нетронутые временем дневники, с незаполненным расписанием, с незаписанными замечаниями и непроставленными пятёрками… Они сиротливо лежат в портфелях, как мумии в пирамидах. И никто не видит красивые наклейки на обложках. А столько было споров – кому какая достанется…

Внезапно Луше пришло в голову, что здесь, в прошлом, вполне можно завести дневник. Не школьный, а настоящий. Про жизнь. Записывать всё, что происходит. Куда записывать? А есть куда! Ведь вместе с Лушей Раевской в прошлое проскользнул прекрасный новенький блокнотик, засунутый в кармашек её ночной рубашки.

Это был специальный девичий блокнотик: со съёмной шариковой ручечкой и квадратным зеркальцем, подклеенным изнутри к твёрдой обложке. Очень удобный блокнотик – делаешь на уроке вид, что пишешь, а на деле проверяешь, хорошо ли выглядишь.

Пацаны зеркала для всякого баловства в школу носят – зайчиков, например, солнечных пускать. А девчонкам зеркала нужны для дела. Дело это секретное и важное – мониторинг личного внешнего вида. Правда, Елен-Васильна велит, чтоб они «свой мониторинг» производили на перемене у большого зеркала, а «на уроке отвлекаться нельзя». Может, она и права, но… Как говорит Лерка – моя чёлка требует постоянного контроля! Моя, кстати, тоже.

Луша вспомнила, что она теперь кадет, вздохнула, поправила волосы, но зеркальце доставать не стала. Зато поручик Александров, словно подслушав её девичьи мысли, выдвинул из ножен саблю, и приподняв подбородок и слегка прищурившись, посмотрелся в светлую сторону клинка. Луша скосила глаза на сидевшего впереди офицера, и заговорщически прошептала своему улану, пальцем показывая на саблю:

– Можно мне тоже?

Удовлетворившись увиденным, Луша какое-то время шагала молча. Клинок вместо зеркала – было о чём подумать.

– Я давно хочу вас спросить, – негромко заговорила она, наклонясь к улану и слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. – Поручик Александров – он давно служит в армии?

Напрямую расспрашивать о чужих тайнах Луша не решалась, но, между тем, просто сгорала от любопытства. Тогда она решила задавать вопросы в третьем лице. Если кто и услышит – мало ли о ком они говорят…

Офицер, сопровождающий телегу, оглянулся. Кадетик шёл, не отставая, о чём-то тихо разговаривая с уланом. Офицер равнодушно зевнул и отвернулся, понукая лошадь.

Вот что рассказал Луше поручик Александров.

То, что в армии под видом мужчины служит женщина, оказалось не такой уж и тайной. И если то, что кадет Раевский на самом деле девочка Луша, пока знал только улан Александров, то секрет самого Александрова был известен лично государю-императору.

– Тайна была раскрыта. Александров был вызван в Санкт-Петербург, и там встречался с самим государем-императором.

– У-у! Государь-то император, небось, ругался сначала?

– Напротив. Не только позволил служить, но наградил за спасение офицера в деле под Гутштадтом, и в корнеты произвёл. Это, Раевский, младший офицерский чин в русской армии.

– И стал Александров корнетом?

Улан усмехнулся.

– Вообще-то он стал не только корнетом, но и Александром Александровым. Таким именем его нарёк сам государь-император.

– Как это? – кадет вытаращил свои карие глаза, несколько недоумевая. – А до этого он под каким именем служил? Под женским, что ли?

– Под мужским, конечно. Орловым поначалу звался. А потом государь ему своё имя дал.

Луша готова была уже спросить – какое? Но, к счастью, споткнулась, и вместо глупого вопроса с языка слетело только недовольное «ой!».

Сбившись с шага, Луша приотстала, старательно шевеля извилинами. Смутное предположение о том, что императором в то время был Александр I, всё объясняло. Разобравшись с этим, Луша, догнала телегу, взяла прежний темп и решительно поинтересовалась:

– Как же настоящее имя Александрова?

– Надежда. – Улан помолчал, погружённый в воспоминания. – Видишь ли, кадет, Наденька Дурова с младенчества росла в полку. Воспитывали её не маменька с няньками, а фланговый гусар. На гусарских руках и выросла…

Неожиданно улыбка осветила посеревшее от дорожной пыли лицо поручика.

– Представьте себе, Раевский, ребёнка, чьей первой колыбелью было седло. А лошадь, оружие и полковая музыка – первыми детскими игрушками и забавами. Такому ребёнку стрелять из лука и лазать по деревьям было интереснее, чем сидеть в горнице и плести кружева! Однако, когда папенька вышел в отставку, пришлось поселиться в маменькином доме. Там бегать не велели, заставляли рукодельничать. Да-с, а за испорченную работу приходилось выносить битьё по рукам.

Луша призадумалась. Ей самой нравилось и лазать, и бегать, и фенечки разные плести. Но если б её за плохие фенечки по рукам били, она бы, она бы… Ух! Не стала бы этим заниматься. Ни за что. Ещё чего! У Луши даже в горле булькнуло от возмущения.

– А что, Александров всегда хотел стать уланом?

– Ну, сначала он пристал к казакам, потом в уланский полк определился. Было дело – и в гусарском полку послужил. Потом тем же чином в Литовский уланский перевёлся.

– Ой, а почему? Разве в гусарском полку служить… не круче? Ой, я имею в виду – не лучше?

– Лучше – в любом полку воевать хорошо, грамотно и храбро, – сухо ответил улан. Потом, смягчившись, добавил. – В гусарах, Раевский, только очень состоятельные люди служить могут.

– Почему это? – спросила Луша, насупившись.

– Парадный мундир гусарского офицера стоит недёшево. Перейти в уланы Александрова вынудил недостаток средств. – Поручик кашлянул в кулак и заметил, блестя глазами. – Это, думаю, не уменьшило его заслуг перед Отечеством.

– Ой! Нет! Конечно же, нет! – по-девичьи всплеснул руками кадет, от волнения ускоряя шаг.

– А под Бородино… как было?

– Последний день был просто адский! Артиллерия ревела так, что мы едва не оглохли. Ружейные пули вокруг свистали, визжали, сыпались на нас градом, да на них и внимания не обращали… Наш эскадрон несколько раз ходил в атаку…

– И что же, не страшно было?

– Не было робости в душе моей. – Поймав на себе восхищённый взгляд кадета, Александров скромно добавил. – Однако ж, рад был бы, если б сражаться перестали.

Телега остановилась.

– Приехали! – крикнул офицер, обернувшись. – Деревня Фили.

Александров слез с телеги, поблагодарил офицера, огляделся и, хромая, отправился искать какого-то своего знакомого Шварца. Усталая Луша плелась рядом. Знакомого Александрову штабного офицера они нашли, выходящим из какой-то избы. Поручик радостно окликнул его. Пока взрослые разговаривали, Луша присела на скамейку у ворот. Ноги гудели.

– Где ж мой Зелант? – спрашивал тем временем Александров у штабного офицера.

– Конь твой с заводными лошадьми в деревню отправлен. Вёрст пять отсюда, не больше. Пойдём, есть у меня лошадь на примете, на ней ты до полка и доберёшься.

Офицеры пошли за какой-то казачьей лошадью, оставив изрядно уставшую Лушу дожидаться на месте.

– Заводные лошади? Это ещё что за чудеса? Что-то я про такой транспорт не слыхала. Механические, или как? Если да, то Карлу Фридриховичу они бы понравились.

И Луша, улыбаясь, спиной тихонько прислонилась к забору. Она думала о заводных лошадях. Они гарцевали. Вместо ног у лошадей были стальные, сверкающие на солнце поршни-цилиндры. Их движения складывались в причудливый танец. Лошади ритмично фыркали. Они испускали струи белого густого пара, в пелене которого постепенно утонуло всё вокруг.

Новости в Филях

Сон Луши прервал кто-то из штабных. Луша слегка опешила, когда офицер, которого она прежде ни разу не видела, обратился с ней, как к старому знакомому.

– О, Раевский, кажется? Какими судьбами! Да ты, никак, спишь?

Офицер – это был Шнейдер, один из адъютантов Кутузова – покровительственно потрепал Лушу по плечу.

– Ты, я смотрю, мундир поменял? Ну, что – удалось-таки до Москвы добраться? – поинтересовался он, добродушно оглядывая кадета с ног до головы. – Скор ты на ногу. Где конь-то твой? Да что ж ты молчишь, как рыба? Не проснулся, что ли?

Кадет Раевский растерянно поморгал и ответил, разведя руками:

– Столько вопросов, не знаю на какой вперёд отвечать.

Он собрался сказать ещё что-то, но тут его окликнули.

– Раевский! – кричал с другой стороны улицы Александров. Он вёл под уздцы лошадь и призывно махал Луше рукой. – Поди сюда, дружок.

Кадет сбился, замолчал. Он улыбнулся штабному и виновато пожал плечами – мол, всё бы с радостью рассказал, да нужно идти. Офицер махнул рукой – ладно уж, ступай, коли зовут. Раевский, озадаченно оглядываясь на штабного, засеменил к своему улану.

Александров намеревался препоручить заботам своего младшего товарища неказистую лошадь с тонкой вытянутой шеей.

– О-о! Лошадка! – обрадовался кадет.

Улан только скривил губы. Судя по разочарованной физиономии Александрова, несчастное создание было ему глубоко несимпатично.

– Скорее бы добраться до моего Зеланта! – воскликнул он, с тоской оглядывая доставшееся ему животное. – Эта коняга в первом же деле подведёт, уж поверь мне. И в атаку не пойдёт, и от неприятеля не унесёт.

– А Зелант, он что, тоже теперь заводной?

– Пока – да. Рассчитываю забрать его как можно скорее. Такой конь должен быть в деле, а не в запасе.

– А-а! – Луша подняла брови. Всё ясно. Заводные – значит, запасные.

Мозги человеку для того, чтоб не сесть в лужу, подумала она, с надменным видом оправляя свой кадетский мундирчик.

– А мне там конь найдётся?

– Думаю, да. Ночуем здесь. А завтра эта кляча повезёт нас двоих. Надеюсь, справится.

Луша не разделяла пренебрежения к бедной лошадке. Ласково улыбаясь, она ободряюще потрепала худую лошадиную шею. Чем бы тебя угостить, бедная ты моя животина? С сожалением похлопав по пустым карманам, Луша нагнулась и, сорвав пучок травы, протянула лошади. Лошадь с довольным видом приняла угощение.

– Эх! – воскликнула Луша, отряхивая ладони. – Мне бы тоже какой-нибудь пучок травы посъедобней!

Александров понимающе кивнул.

– Без ужина не останемся, – успокоил он голодного кадета и, хромая, двинулся к избе.

Адъютант, расспрашивавший кадета, всё ещё стоял напротив лавки, оживлённо беседуя с подошедшими офицерами. Увидев проходящего мимо Александрова, штабной предупредительно кивнул ему в знак приветствия.

– Так что же, нашёл мальчонка сестру? – обратился офицер к улану, по-свойски беря его за локоть и кивая головой в сторону стоящего поодаль «мальчонки». Поручик слегка поперхнулся, потом несколько обескураженно помотал головой:

– Насколько мне известно, они не встретились.

– Да-с, батенька – война! Весь народ в движении… – высморкавшись в большой измятый платок и спрятав его в карман, вымолвил адъютант. – А парень-то молодец! Первый в штаб примчался – мол, Наполеон часть войск в обход Москвы посылает. Потом уж и разведка донесла. Да-с, вот не знай мы это обстоятельство, может и решился бы Михайло Илларионович под Москвой ещё одно сражение дать. – С другой стороны, место-то какое для сражения выбрали, тьфу! Река поперёк, овраг на овраге. Да, с большими недостатками была позиция, ну да теперь неважно…

– Так стало быть, решено? Не будет сражения? Москву так отдаём, без боя? – в волнении спросил Александров, сжимая кулаки.

– Да. Только что решили. Совет был. Вон, расходятся генералы.

Действительно, от дальней избы разъезжались коляски и верховые. Александров, несмотря на сумерки, издалека узнал генерала Коновницына, у которого ему довелось быть ординарцем. Уселся в дрожки любимец императора генерал Беннигсен, сверкнула знакомая лысина Барклая-де-Толли.

Офицеры, стоявшие неподалёку, окружили адъютанта и наперебой продолжали расспрашивать.

– Так что же, долго совещались?

– Да почитай с четырёх пополудни, а теперь уж темнеет!

– А что Барклай?

– Сказал: «Сохранив Москву, Россию от войны не убережём. Но сберёгши армию, оставим надежду на спасение. Лучше пожертвовать Москвою и выиграть время».

– А Беннигсен?

– Опоздал. Два часа его ждали, совет не начинали. Беннигсен, господа, предложил дождаться неприятеля и дать ему сражение. Мол, стыдно уступать столицу без выстрела.

– Стыдно-то стыдно. Да ведь это он позицию выбирал. Он ведь начальник штаба главнокомандующего.

– Да на такой позиции можно только битым быть! – один из офицеров даже плюнул с досады.

– Ну, не только Беннигсен предлагал сражаться. Коновницын тоже. Уваров, Дохтуров…

– Ермолов, поди?

– Ермолов, точно.

– А что генерал Раевский?

– Николай Николаевич, тот – за отступление. Пополам, господа, голоса поделились.

– И что же Кутузов? Как же он решился-то?

– А Михайло Илларионович слушал, слушал. Всех выслушал. Да и говорит: «Очевидно, что за разбитые горшки придётся отвечать мне…»

Офицеры молча, не улыбаясь, напряжённо вслушивались. Адъютант продолжал хриплым от волнения голосом:

– Главнокомандующий сказал, что с потерею Москвы не потеряна еще Россия. А потому первой обязанностью он ставит себе сохранить армию и сблизиться с теми войсками, которые идут к ней на подкрепление.

– Эх, Москва-матушка, – вздохнул кто-то.

Адъютант строго посмотрел на вздыхавшего:

– Самым уступлением Москвы, сказал Михаил Илларионович, приготовим неизбежную гибель неприятелю. Поэтому, мол, намерен он, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге. И объявил: «Как главнокомандующий приказываю отступление».

Когда Александров вернулся, лицо его было мрачным, а глаза горели.

– Есть новости, – кратко сообщил он.

Услышав о том, что войска будут отступать без генерального сражения у стен Москвы, Луша только молча кивнула.

Потом спросила:

– Это вам тот офицер рассказал?

– Да, это – Шнейдер, адъютант главнокомандующего. Так что сведения точные, из первых рук. И вот ещё что. Он интересовался, нашёл ли ты, Раевский, свою сестру!

Раевский вытаращил глаза и захлопал длинными девчачьими ресницами.

– Так он меня за Русю принял! А я удивляюсь, откуда он мою фамилию знает! Думаю – может ваш знакомый. Удалось ли мне до Москвы добраться, спрашивал. А я-то спросонья ничего не пойму…

– Он, стало быть, брата твоего знает. Вы, видно, похожи с братом-то?

Кадет лучезарно улыбнулся.

– Ещё бы. Мы же близнецы!

Тут настал черёд Александрова удивляться.

– Ты мне не говорил, – слегка обиженно протянул он.

– Да как-то к слову не пришлось, – отмахнулся Раевский. – Ну, сказал он вам ещё что-нибудь?

– Сказал. Брат твой на хорошем счету. А известен здесь, потому что сообщил в штаб армии важные сведения.

– Молодец, Руська! – взлетел вверх победно сжатый кулак кадета. – Но где же он теперь? – Кулак опустился. Кадет Раевский принялся нервно грызть его, сам того не замечая.

– Ну, адъютант, наверное, полагает, что он теперь в компании улана Александрова.

– Не смешно, – в голосе кадета послышались слёзы.

– Ты, Раевский, зря расстраиваешься, – рассудительно уговаривал его улан. – Вести о брате получил – это же хорошо! Значит жив, здоров. Герой, к тому же. Чего ещё желать?

– Я к нему хочу! – распустил губы кадет, явно собираясь зареветь, как девчонка.

– Смирно, кадет Раевский! Вы в армии, а не в институте благородных девиц!

Кадет всхлипнул, шмыгнул носом и быстро вытер рукавом глаза. Благо, в наступивших сумерках не заметно было, что они изрядно покраснели.

– Что у тебя адъютант спрашивал? Удалось ли тебе до Москвы добраться? Так? Стало быть, брат твой в Москву направлялся. Ну, не прав ли я?

Луша ещё раз шмыгнула носом и кивнула:

– Думаю, прав.

– Пойдём-ка ужинать, нас ждут уже. Поедим и спать. А утром… Утро, Раевский, вечера мудренее.

На Дорогомиловской заставе

Французы ждали. Вот-вот случится то, к чему они так давно стремились. Четырнадцатое сентября 1812 года – великий день. День триумфа. День славы.

Несколько часов простоял Наполеон со свитой и своими гвардейцами на Поклонной горе, куда к нему на поклон так и не явились эти русские. Столь долгое ожидание могло вывести из себя кого угодно. Однако у ног Наполеона лежал огромный, сказочно богатый город, и это воодушевляло. Его величество имел твёрдое намерение вступить в древнюю столицу России как можно более торжественно.

Теперь, остановившись на границе города, у Дорогомиловской заставы, император спешился, и снова ждал. Он ждал, что склонившая голову Москва, наконец, поднесёт ему, полководцу Великой армии, ключи от своих ворот.

Впрочем, ворот как таковых не было. И крепостной стены вокруг города тоже. Это удивляло французов. Но обычай есть обычай. Депутация отцов города должна явиться французскому императору, как уже не раз являлись к нему подобные депутации после одержанных побед в Милане, Вене, Берлине.

С серебряными ключами на бархатной подушечке. Можно на шёлковой. Или атласной. А ключи… Ключи – лучше золотые. Золото этому городу к лицу. Да! Золотые, как бесчисленные золотые купола этой азиатской столицы.

Московиты на коленях перед великим полководцем. Этому стоит посвятить внушительное живописное полотно. «Сдача Москвы». На заднем плане – озарённые ярким солнцем башни le Кremlin. Рослые гренадеры, великолепная свита, милосердный император. Преклонив колени, с мольбою о пощаде протягивают бояре ключи в знак повиновения, признавая величие, мощь и мудрость… Да, мощь и мудрость…

«Великолепная» свита, скисшая от длительного ожидания, внезапно выказала лёгкое оживление. Со стороны Москвы к заставе приближался всадник. Очередной гонец от Мюрата. Неаполитанский король уже неоднократно доносил из авангарда, что никого не встречает в городе.

На сей раз прискакал совсем мальчишка. Он неплохо держался в седле, несмотря на мундир лёгкого пехотинца. Впрочем, на голове его красовался настоящий гусарский кивер.

Это был Руслан Раевский собственной персоной. Уже несколько дней он двигался вместе с кавалерийским авангардом Мюрата.

Опередить французов на пути в Москву Руслан не успел, как ни старался. Когда мальчик на своём шоколадном коньке прискакал из Нары обратно на Смоленский большак, он оказался между основными частями Великой армии и её авангардом. Поспешив вперёд, он наткнулся на конницу Мюрата в Кубенском, занявшую это село после боя с отступившим арьергардом русского войска.

Французы сочли Русю за своего и приняли ласково. Так он и въехал в опустевшую Москву вместе с кавалерией Мюрата.

Сам Мюрат поразил Русю своим необычайным видом ещё в Кубенском. Высокий, с открытым смуглым лицом, с бакенбардами и локонами до плеч, он был в шапке с огромным белым султаном из страусовых перьев, в жёлтых сафьяновых ботинках и причудливом роскошном костюме, с ног до головы расшитом золотом. Даже стремена его турецкого седла были вызолочены.

Руся сразу понял, что перед ним человек незаурядный и храбрый. По крайней мере, в бою спрятаться за спины солдат в таком наряде было невозможно. Напротив.

Нельзя сказать, что сам Руся пришёл в восторг от столь затейливого костюма. Луша, наверное, была бы другого мнения. На то она и девчонка – им нравится всё такое, м-м-м… умопомрачительное.

Руслан же, глядя издали на Мюрата, почему-то вспоминал знакомого курятниковского петуха. Несмотря на это, он – видимо под влиянием местной моды – не счёл для себя зазорным разжиться гусарским кивером. Такая «шапка» была всем хороша, однако – великовата.

Теперь, постоянно поправляя сползающий на глаза кивер, Руся вёз в главный штаб императора донесение о том, что Москва пуста.

Русе сказали, что он, видимо, родился под счастливой звездой. Ведь ему выпал шанс «лицезреть вблизи великого полководца». Впрочем, будь сведения более обнадёживающими, другие охотники «лицезреть» императора вряд ли уступили бы этот шанс мальчишке. Всем известно: ни что так легко и удачно не продвигает по службе, как вовремя доставленные начальству хорошие вести.

Но Руся не возражал – ему было интересно. К тому же не так давно он понял, что всё, что происходит с ним здесь – не случайно. Несмотря на горячее желание найти сестру, он старался не досадовать на задержки на пути к ней, но жил теперь в состоянии готовности к любым, самым неожиданным переменам.

Подъехав чуть ближе, Руся увидел невысокого человека, упитанного и энергичного, в расстёгнутой серой шинели и чёрной шляпе с трёхцветной кокардой. Его окружала нарядная свита и гвардейские конные егеря в меховых шапках.

На простой шинели упитанного не было никакого шитья, но ошибиться было невозможно. Именно он был центром всей многочисленной компании в расшитых золотом мундирах. Руся – тот сразу понял, где источник тока этой системы.

Только вот шляпа на нём что-то не слишком треугольная, с некоторым недоумением отметил мальчик. Ему вспомнились посыпанные сахарной пудрой слоёные треугольнички из школьного буфета. Стыдно признаться, но вообще-то Наполеон представлялся Русе в первую очередь слоёным пирожным, потом уж человеком в «треуголке», и только потом – великим полководцем.

Руся поздоровался, слез с коня, на всякий случай ещё раз поздоровался, и напряжённо вперив взгляд в круглый живот императора, сообщил то, что ему велели. Молча выслушав очередное донесение от Мюрата, не содержащее ничего утешительного, Наполеон, прикрыв глаза и склонив голову, снова принялся ходить взад-вперёд.

Мальчик стоял и ждал, что император скажет ему что-нибудь в ответ, по крайней мере, отпустит восвояси. Но его величество, заложив руки за спину, продолжал ходить, не говоря ни слова.

Тогда Руся позволил себе рассмотреть как следует не только живот, но и всю его короткую осанистую фигуру. Впрочем, не такую уж и короткую.

«Просто у него голова большая, – предположил Руся, вспоминая свой недолгий опыт рисования с натуры, – поэтому издалека он показался мне гораздо ниже ростом, чем на самом деле».

Атлетическим сложением император не отличался, и больше напоминал обрюзгшего лавочника. Однако холёное лицо его было волевым, а глаза глядели пронзительно и властно.

Он мерил землю резкими шагами, и с каждым шагом его толстые ноги слегка подрагивали. Ботфорты его величества были покрыты густым слоем дорожной пыли.

Отправляясь сюда, к Дорогомиловской заставе, Руслан не получил никаких указаний, что делать после того, как поручение будет выполнено, и пребывал в некотором смятении. В голове он уже приготовил более-менее подходящую случаю фразу.

Скажу: «Прикажете отбыть, сир?». И сразу уеду.

Глядя на маячившего перед глазами Бонапарта, мальчик теребил кожаный ремешок на руке, поправлял кивер, открывал и тут же закрывал рот. Он никак не мог поймать подходящий момент, чтобы произнести заготовленную фразу вслух.

Звякнуло о камушек. Измочаленный ремешок порвался, и Руся обронил болтавшегося на нём оловянного солдатика. Покраснев, мальчик торопливо нагнулся за своим «пленным».

– Что это? – Наполеон остановился, и сощурившись, удивлённо воскликнул. – Солдатик??!

Свита зашевелилась, заулыбалась.

Приближённые знали, что игрушечные солдатики были слабостью императора.

– Подойдите! – поманил он пальцем Русю. – Ближе, ближе!

Руся подошёл. Секунду помедлив, он, с видимым сожалением, вложил своего барабанщика в протянутую ему небольшую руку в белой перчатке.

– Искусная работа! – похвалил Наполеон, рассматривая игрушку, и повернулся к одному из стоявших рядом военных. – Придумайте подходящую замену.

– Император подарил своему сыну – римскому королю – целую коллекцию оловянных солдатиков, две сотни. Они позолочены. О! Самим Одьё, знаменитым придворным ювелиром. Возможно, ваш солдатик тоже может быть позолочен по приказу императора, – быстро заговорил, наклонившись к Русе, улыбчивый толстый генерал, и прибавил, возведя глаза к небу. – Вам посчастливилось, юноша, порадовать великого человека.

Руся досадливо улыбнулся. Мальчик не очень понял, зачем дарить римскому королю оловянных солдатиков – он не знал что этому королю едва ли исполнилось полтора года. Однако то, что солдатика у него хотят забрать, он сообразил.

– В битве позолота сотрётся… – не зная как бы повесомее возразить и остаться вежливым, смущаясь, сказал Руся, и поспешно прибавил, – сир.

– И это говорит мне посланец Мюрата! – обратился Наполеон к свите. Раздался смех. Это была шутка. Руся понял её смысл. Злополучная страсть Мюрата к ярким нарядам и внешнему блеску, видимо была здесь поводом для снисходительного подшучивания.

– Как ваше имя?

Руся ответил. Он ещё в Кубенском назвался францам именем того мальчишки, с которого снял мундир. Николя Виньон – это первое, что тогда пришло ему на ум.

– Сын полка?

Руся кивнул, переминаясь с ноги на ногу. Ему всегда неловко было говорить неправду.

Русин солдатик всё ещё стоял навытяжку на раскрытой ладони Бонапарта.

– Вы можете гордиться, – воскликнул Наполеон, энергично сжимая маленькую металлическую фигурку в своём кулаке и окидывая взглядом присутствующих. – Теперь ваш барабанщик в свите императора!

Он заложил руки за спину и двинулся прочь, бросив через плечо:

– Этого маленького философа, Дюрок, я бы тоже оставил при императорской квартире.

Сделав несколько шагов, он внезапно становился, повернулся и раздражённо вскричал:

– И пошлите ещё кого-нибудь за боярами!

Услышав про бояр, Руся отвернулся и прыснул в кулак, благоразумно сделав вид, что чихает. Какие ещё бояре? К 1812 году они, скорее всего, вымерли, как мамонты!

Сам Руся бояр представлял себе бородачами в красных сапогах, высоченных шапках и кафтанах со стоячими воротниками и длиннющими рукавами. Такими бояре были нарисованы на картинках в книжке Пушкинских сказок.

Наполеон Пушкина не читал, это факт… Да ведь Пушкин, наверное, ещё ничего не написал! Теперь они с Александром Сергеевичем почти ровесники! Руся ошеломлённо похлопал ресницами. Здорово! Мальчик быстренько подсчитал – Саше Пушкину недавно исполнилось тринадцать… И они могли бы встретиться! Елен-Васильна не поверила бы! Не, ну а что, я бы ему его собственные стихи почитал… А он бы записал – чего зря мучиться, заново сочинять…

Русины раздумья прервало появление посланных в город офицеров с десятком горожан. Не ясно, какими представлял членов депутации сам Наполеон, но при виде «бояр», приведённых адъютантами, у него задрожала левая икра и его величество стал мрачен… Скромно одетые, дрожащие от страха горожане. Это явно были не те, кого он, покоритель Московии, ожидал теперь увидеть.

Наполеон выхватил взглядом одного из них – невысокого плотного человека, одетого по Парижской моде прошлого десятилетия. Это был отнюдь не боярин, а всего-навсего владелец книжной лавки. Узнав что книготорговец – француз, давно поселившийся в Москве, император небрежно бросил:

– Следовательно, мой подданный. – Нахмурившись, его величество продолжал допрос. – Где сенат?

– Выехал, – ответил «подданный», теребя в руках шляпу.

– Губернатор?

– Выехал, – развёл руками лавочник.

– Где народ?

– Нет его.

Руся вслушивался в этот разговор, и ему на ум пришли пушкинские строки, которые он выучил к литературному утреннику в школе.

– «Напрасно ждал Наполеон, последним счастьем упоенный, Москвы коленопреклоненной с ключами старого Кремля…» – Руся вызубрил порученный ему отрывок так, что мог одновременно тарабанить стихи, подпихивать локтем ябеду Ленку и подсчитывать в уме, сколько минут осталось до конца репетиции.

Но здесь, на пороге Москвы, в окружении самонадеянных и нетерпеливых завоевателей, он почувствовал вдруг, что для него с этих строчек будто пыль дождём смыло. У Руси даже в носу защипало. Оттого, наверное, что он только теперь он по-настоящему понял, о чём они.

А ещё от того, что самому Пушкину было сейчас не двести пятьдесят лет, а тринадцать. И мама с папой ещё не родились, и даже бабушка… И было от этого и весело, и жутко…

– Кто же в Москве? – негодующий крик Бонапарта вернул Русю к действительности.

– Никого, – виновато шептал в ответ француз, из последних сил комкая шляпу и потея от волнения.

– Быть не может!

– Клянусь вам честью, это правда, – и бедолага с чувством прижал многострадальную шляпу к своей груди.

– Молчи, – в бешенстве проскрипел Наполеон, – молчи о чести!

Он отвернулся, скомандовал войскам «вперёд!» и во главе конницы двинулся в опустевшую столицу.

– «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою»! – с мрачным удовлетворением прошептал Руся и гордо прищурился.

Пришпорив коня, он поскакал вслед за французами в Москву. В свою Москву.

Пожар

Руслан проснулся среди ночи. Пахло гарью. Он с тревогой открыл глаза.

– Кажется, началось, – прошептал мальчик по-русски, вытягивая шею и вглядываясь в треснутый циферблат больших фарфоровых часов, стоявших на каминной полке.

Часы показывали половину первого. Фарфоровые щекастые амуры, сгрудившиеся вокруг циферблата, указывали на стрелки пухлыми пальцами. При этом они идиотски закатывали глаза и глупо улыбались.

Улыбаться было нечему. Если осенней ночью в половине первого в комнате светло как днём, и это не волшебный сон, радость преждевременна.

Руся, моргая, перевёл взгляд на зеркало. Оно висело прямо над камином – огромное, оправленное в резную золочёную раму. В зеркале злобно приплясывали красноватые отсветы.

Зарево пожара было настолько ярким, что освещало всю комнату. В бывшей парадной гостиной ныне поселился чудовищный беспорядок. Шторы были ободраны, ковры затоптаны гвардейскими сапогами, картины сорваны со стен и свалены кучей, мебель опрокинута. Из-под дорогой обивки мягких стульев, распоротой искателями сокровищ, лезли на свет неопрятные пучки конского волоса.

Руся выбрался из-под вороха шёлковых покрывал, и сел на белой измятой скатерти, которая заменяла ему простыню. Он свесил с кушетки в стиле ампир свои босые, давно немытые ноги, прислушался. За окнами яростно ревел ветер.

– Читать можно, свет не зажигая. Ничего себе, жарит! – пробормотал мальчик, торопливо обуваясь.

Он высунулся из комнаты и увидел лакея мсье Коленкура.

Сам маркиз де Коленкур был новым патроном Руси. «Заплатив» за пребывание при штабе оловянным солдатиком, в придачу Руся заполучил высокопоставленного покровителя в лице этого образованного, проницательного и деятельного человека.

Генерал и дипломат Арман Огюстен Луи де Коленкур происходил из древнего аристократического рода. Одно время он был послом в России, а в ходе нынешней русской кампании неотступно сопровождал императора Наполеона. Коленкур исполнял должность обер-шталмейстера, то есть начальника императорских конюшен, а также заведовал офицерами для особых поручений, состоящими при императоре.

– Бьюсь об заклад, он тоже только что проснулся, – подумал Руся, глядя на встрёпанного лакея. – Горит?! Москва горит?! – зазвенел взволнованный мальчишеский голос.

– Уи, уи! – просипел француз, суетливо застёгиваясь на бегу. – Мсье Коленкур велел разбудить обер-гофмаршала.

Не получив никаких распоряжений, Руслан благоразумно вернулся к своим фарфоровым амурам, зарылся с головой в ворох покрывал и закрыл глаза. Он, как бывалый солдат в походе, уже научился ценить каждую минуту отдыха. Однако, несмотря на усталость, заснуть не удавалось. Проворочавшись не меньше часа, мальчик забылся, наконец, смутным тревожным сном.

Ближе к утру Руся снова подскочил на своей, когда-то крахмальной, скатерти. Какое-то время он сидел, приходя в себя и раскачиваясь, как ванька-встанька. Потом пошлёпал к окну. Небосвод был багровым. Ошеломлённый увиденным, Руслан сунулся было вперёд, и с размаха ткнулся лбом в стекло.

– Уй! – пискнул он возмущённо, отскакивая и потирая лоб. – Стекло оказалось горячим.

Мальчик распахнул балконную дверь. Раскалённый вихрь ворвался в комнату. Он принёс рёв ветра и пламени, грохот взрывов на водочных складах, треск рушащихся зданий, лязг срываемых ветром кровель.

– Да тут как в парилке! – заслонил глаза ладонью Руся и шагнул вперёд. Чугунные перила балкона раскалились не на шутку. Мальчик машинально тронул их, и тут же отдёрнул руку. Выругавшись, он сунул пальцы в рот, и с безотчётным ужасом уставился на огненный свод небес, исчерченный горящими головнями.

В Кремле уже царила суматоха. К четырём часам утра вся гвардия была приведена в боевую готовность. Наконец-то решились разбудить императора. Тот послал офицеров разузнать, что происходит, и как это могло случиться.

«Это» случилось не вдруг. Пожары в разных частях города начались ещё накануне. Позавчера Наполеону донесли, что в Москве горят Торговые ряды. Был поздний вечер. Император ночевал у Дорогомиловской заставы, в грязном кабаке с аляповатой вывеской. Его походная кровать стояла посреди пропитанного кухонным чадом зала, освобождённого расторопными слугами от засаленных столов и истёртых мужицкими портками скамеек. Наполеон, задремав, уже вовсю свистал носом (сказывался недавний насморк), когда с вестью о пожаре прискакал адъютант Мюрата.

Весть эта не вызвала особых опасений. Тем не менее, император поднялся и, обстоятельно просморкавшись, отдал приказ усилить меры охраны. Меры не слишком помогли. В течение ночи было ещё два небольших пожара в предместьях. Их приписали неосторожности солдат на бивуаках. Тем не менее, во все кварталы, охваченные огнём, были отправлены патрули.

Наутро император въехал, наконец, в опустевший город. Москва была прекрасна, однако к восхищению французов примешивались недоумение и страх. Безмолвие на улицах древней столицы пугало бравых вояк сильнее артиллерийского грохота. Разгоняя сомнения громким барабанным боем и мерным топотом, гвардейцы маршем двигались по лабиринтам московских улиц.

Штаб-квартиру и старую гвардию Наполеон расположил в Кремле. Устроившись в парадных покоях императора Александра, он с удовольствием осмотрел раскрывающийся из окон вид на реку и город, и с не меньшим удовольствием пообедал. Вскоре пришло известие об очередном пожаре. Последнее, разумеется, не доставило императору никакого удовольствия.

Горели Гостиный двор и Каретный ряд. Тушить огонь послали молодую гвардию под командой маршала Мортье. Мортье, он же герцог Тревизский, по предписанию императора теперь исполнял обязанности московского губернатора. Едва вступив в должность, герцог с досадой обнаружил, что большая часть пожарных насосов увезена неприятелем. Оставшиеся же механизмы были злонамеренно приведены в негодность.

Тем временем, к вечеру поднялся ветер. Его порывы становились всё сильнее и сильнее, и скоро огонь начал распространяться с ужасающей скоростью. С пылающих строений огненным дождём летели головни. Ветер раскидывал пылающие обломки на двести метров вокруг. Падая, они зажигали соседние дома. Свирепый ураган налетал то с севера, то с запада, и гнал огненную метель к центру столицы.

Ныне все улицы вокруг Кремля были в огне.

Ближе к полудню загорелся кремлёвский Арсенал, точнее балки, поддерживающие его крышу.

Руся уже с утра был там, во дворе. Он, вместе с гвардейцами императора, поливал паклю. Паклю, так нужную в артиллерийском хозяйстве, бросили под открытым небом русские, отступавшие в спешке.

Теперь, несмотря на все усилия старой гвардии, пакля поминутно загоралась от летящих сверху огненных искр. То обстоятельство, что рядом лежали ящики французской артиллерии, не давало импровизированным пожарным расслабиться ни на минуту.

Дышать было трудно. Горячий воздух обжигал лёгкие. Руся, размазывая сажу, вытер слезящиеся от дыма глаза и устало огляделся. У его соседей, рослых усачей-гренадеров, тлели на головах меховые медвежьи шапки.

– Дворцовые конюшни горят! – услышал он чей-то крик.

Руся только охнул, бросил паклю и Арсенал на произвол судьбы, и помчался со всех ног спасать лошадей.

Во дворцовых конюшнях стояла часть лошадей императора. Там же находились поразившие воображение мальчика кареты русских царей. Но главное – во дворцовой конюшне стоял Руськин Шоколад. Мальчик пристроил его там, воспользовавшись своим новым положением.

Примчавшись к конюшням, Руся увидел споро снующих туда-сюда с вёдрами конюхов и берейторов. Коленкур был здесь же. Громко крича, он руководил работой двух водоналивных труб.

– Ура, эти работают! – обрадовался Руся.

Ещё вчера утром насосы были неисправны, и Руся слышал, как Коленкур отдавал распоряжение, чтобы их починили.

Люди упорно боролись с огнём. Часть конюхов взобралась на крыши. Макая мётлы в вёдра с водой, они смачивали кровлю и сбрасывали с неё горящие головни. Руся, недолго думая, сунул под мышку веник и полез на крышу.

Часа через два после полудня стало известно, что император отдал приказ о выступлении. В Кремле должен был остаться лишь Мортье с батальоном гвардии и приказанием делать всё, чтобы не допустить пожара. Наполеоновский штаб и старая гвардия в спешке покидали древнюю крепость. Для ставки был предназначен дворец в Петровском на Петербургской дороге. Из-за огня и ветра невозможно было проехать туда прямым путём. По пути они видели, как немногие оставшиеся в городе жители выбегали из домов и собирались в церквах. Повсюду слышны были только стоны. Двигаться приходилось среди обломков, пепла и пламени. До Петровского добрались уже под вечер.

Пожар меж тем продолжался. Наполеон, закрывшись у себя, предавался мучительным размышлениям о серьёзных последствиях, которые могли иметь эти события для армии. Его удручала мысль об огромных ресурсах, потерянных в огне великого пожара.

Советник Наполеона Коленкур утверждал, что всё произошедшее было результатом великой решимости и великой добровольной жертвы. Император никак не мог до конца поверить в это.

Мрачный и подавленный, все это время Наполеон никого не принимал, никуда не выходил и не делал никаких распоряжений.

Весь вечер Руся бродил окрест, мысленно представляя себе эту чудесную местность свободной от мелькающих тут и там французских мундиров.

Теперь же вокруг Петровского дворца образовался целый лагерь французской армии. Люди, лошади, экипажи помещались под открытым небом среди поля. Штабы, расположенные со своими генералами вокруг дворца, устраивались в английских садах, ютились в гротах, китайских павильонах, киосках, садовых беседках. Весь парк был изрыт землянками, украшенными мебелью и зеркалами из богатых московских домов.

Руся прислушивался к обрывкам разговоров. Пока что французы объясняли московский пожар беспорядком в своих войсках и той небрежностью, с которой жители покинули дома.

– Не могу поверить, что русские сжигают свои дома, чтобы помешать нам спать в них! – передавали друг другу французы заявление своего императора.

Уже потом пошли разговоры о заложенных в разных казённых и частных зданиях фитилях, изготовленных на один и тот же лад. Поговаривали, что фитили эти были найдены и в предместье, через которое французы вступили в город, и даже – о ужас! – в спальной в Кремле. Вспоминали арестованного несколько дней назад полицейского офицера. Его показания сочли бредом сумасшедшего. Этот полоумный полицейский, меж тем, с самого начала предвещал большую беду. Услышав о небольшом пожаре, который приписали неосторожности солдат, расположившихся лагерем слишком близко от деревянных домов предместья, он воскликнул, что очень скоро будет много других пожаров. Когда же начался большой пожар, этот тип стал кричать, что будет уничтожен весь город, и что на этот счёт даны соответствующие распоряжения. Словом, все предсказания, которые, как казалось, объяснялись умственным расстройством этого человека, оправдались!

В ночь на семнадцатое сентября полил дождь. Можно было подумать, что небесные пожарные, наконец-то, починили свои водоналивные трубы и принялись качать воду без отдыха. Всю ночь на город низвергались дождевые струи, заливая и остужая пепелище. К утру совсем утихомирился ветер, который бушевал все эти дни, и над Москвою повисли густые облака дыма. Воздух стал прохладнее, зарево исчезло. Наполеон счёл, что пора возвращаться в Кремль.

Увиденное на обратном пути не добавило оптимизма императору и его свите.

Вид Москвы был ужасен. На месте деревянных домов стояли остовы печей и дымоходных труб, на месте каменных – обгорелые стены. Большая часть церквей была обезглавлена. Звонницы стояли без колоколов. Оборвавшиеся колокола лежали на земле или были расплавлены пожаром.

Улицы были покрыты выброшенными из уцелевших домов вещами и сломанной мебелью. Рассыпанный по земле чай, сахар, тающий в лужах, меха и дорогие материи, брошенные в грязь, разбитый на куски фарфор. Мародёры бросали всё это, завидев другие, более ценные вещи. Они не в силах были унести всё награбленное разом.

Отовсюду доносились песни пьяных солдат, истошные женские вопли, крики грабящих, дерущихся между собой из-за добычи.

Навстречу кавалькаде императора тащилась солдатня, нагруженная присвоенным добром. Офицеры тоже не отставали. Впрочем, разобрать звание было трудно. Завоеватели наворачивали на себя шёлковые юбки, щеголяли в разноцветных сюртуках, напяливали женские салопы на меху, рядились в священнические парчовые ризы. Головы мародёров украшали не кивера, а модные шляпки с перьями и цветами. Шёлковые ленты кружевных чепцов были подвязаны под давно небритыми подбородками.

У многих носильщиками были обобранные до последней рубашки, полуголые москвичи. Их прикладами заставляли тащить до лагеря у них же отобранные вещи.

Двери всех лавок и погребов были взломаны. Перепившиеся толпы шатались по городу в поисках поживы.

Руся, пустив коня шагом, с недоумением и отвращением глядел на обезумевших от жадности и безнаказанности мародёров.

– Доблестные солдаты императора заслужили отдых и хорошую добычу! – снисходительно заявил один из генералов.

Руся только поджал губы.

– Эти люди не похожи на солдат. А всё это сборище не похоже на победоносную армию, – холодно ответил генералу Коленкур.

И это была правда.

Оловянный горнист

На другой день после того, как в Кремле снова были распакованы вещи, развёрнуты карты и разложены бумаги, в ведомстве Коленкура обнаружился недостаток чернил. Одолжить немного у штабных топографов послали Руслана.

Чернила ему там налили щедро, в самый край.