Волчья каторга

Натан Захарович Жилкин, второй брат Зинаиды Захаровны. Тридцать восемь лет. Женат. Имеет двух дочерей одиннадцати и девяти лет. Окончил Александро-Мариинское училище и гимназию, а также какое-то время обучался в Московском университете на юридическом факультете, но был исключен с третьего курса за антиправительственную пропаганду и ныне дает частные уроки еврейским мальчикам и девочкам, готовя их к поступлению на гимназический курс. Одновременно исполняет функции помощника резака и как раз семнадцатого сентября помогал резаку Даниэлю Залману исполнять обряд обрезания двум еврейским мальчикам. После чего отдыхал у себя на квартире второго этажа доходного дома купца Георгиева на Якиманке и никуда не выходил вплоть до одиннадцати тридцати утра восемнадцатого сентября (показания дворника Агафона Картузова, агента сыскного отделения и одновременно губернского жандармского управления).

Третьего брата Зинаиды Кац звали Зогаром. Он был женат на Гаде Гинзбург, дочери аптекаря, года три как передавшем свои дела зятю. Зогар вместе со старым Гинзбургом владел на паях аптекой в Китай-городе и, помимо лекарств, микстур и настоев, продавал в своей аптеке медицинские вина, вроде «Крушины на малаге» и «Коки на портвейне». Имелся в аптеке Гинзбурга-Жилкина и германский кокаин – «лучшее средство от астмы, уныния и зубной боли», как гласила реклама препарата. Коробочка кокаина стоила один рубль и пользовалась большим спросом у актеров, художников, молодых купчиков и «золотой» молодежи, прожигающей жизнь и родительские деньги. Зогар Жилкин в течение всего сентября не покидал Москву, и на семнадцатое сентября у него имелось железное алиби, поскольку именно в этот день у его супруги Гади был день рождения. Разумеется, он не отмечался, как принято у православных, с помпой, вином, плясками и песнями под гармонь, но все же Гадя приготовила в этот день замечательную фаршированную щуку, которую с удовольствием отведали старый Гинзбург и Зогар, запивая ее «Крушиной на малаге» и цокая от удовольствия языками…

Еще пятеро родственников-мужчин Зинаиды Кац также имели на семнадцатое сентября полное алиби, а, стало быть, не могли быть ни в малейшей степени причастными к убийству коммивояжера Стасько в ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября. Не имел алиби только младший из братьев Зинаиды, Иван, двадцати девяти лет от роду, фотографическая карточка коего как раз и прилагалась к одному из листочков, что передал Воловцову начальник сыскного отделения Лебедев.

Этот листок был исписан полностью, и даже на оборотной стороне, ибо, несмотря на то, что Иван Жилкин – самый младший из братьев Зинаиды Кац, его жизненный путь был весьма богат и насыщен различными весьма преинтересными и не очень событиями…

Первым событием было его рождение.

Ваня родился до срока в доме Захара Жилкина на Большой Ордынке. При появлении на свет из материнской утробы он пару-тройку раз недовольно вякнул и замолчал, очевидно, соображая, как ему надлежит дальше жить во вновь открывшихся обстоятельствах, дабы устроиться поблагополучнее, при этом не прикладывая к этому особых усилий.

Как и Натана, его отдали на обучение в Александро-Мариинское училище, по большей части потому, что там кормили бесплатными завтраками, и училище это было неподалеку от дома. Ваня умудрялся съедать по два завтрака, а то и по три, выигрывая у товарищей по училищу различные пари.

– Спорим на завтрак, что я проглочу вот эту пуговицу, и мне ничего не будет? – предлагал он сидящему рядом за столом ученику и показывал огромную, едва ли не с куриное яйцо пуговицу от пальто или рабочей тужурки, столь искусно сработанную из хлебного мякиша, что ее абсолютно нельзя было отличить от настоящей.

– Спорим! – охотно принимал предложение ученик, внутренне радуясь возможной неприятности, которую может вызвать такая пуговица внутри у Ваньки Жилкина.

Они ударяли по рукам, и Ваня, морщась и делая судорожные движения кадыком, якобы с трудом проталкивал пуговицу в горло и глотал. А потом сидел с довольным видом и улыбался, а соседская тарелка каши с чаем и еще теплой сдобной булочкой по праву выигравшего пари отходила к нему. Жадным он никогда не был и делился с проигравшим спор четвертью булочки, давая запить ее несколькими глотками чая. Номер с пуговицей долго сходил ему с рук, покуда Коська Брылев не дал ему настоящую пуговицу. Коська трижды проиграл пари Жилкину и начал подозревать неладное, потому и принес из дому настоящую деревянную пуговицу от плаща: довольно большой кругляк с двумя сквозными дырками посередине. И когда Ванька, придя в училище, предложил ему снова поспорить на завтрак, Коська охотно согласился и вытащил из кармана штанов заготовленную пуговицу: на, дескать, Ванюша, глотай. Вокруг них снова собрались любопытные: всем было охота посмотреть, как этот Ванька Жилкин, наконец-то, сначала поперхнется, начнет кашлять, а затем станет задыхаться и корчиться оттого, что пуговица застрянет у него в горле. Уж больно многих учеников Жилкин лишил завтраков, а из богатых или среднего достатка семей пацанов здесь не было, бесплатный завтрак для каждого не лишний, ведь Александро-Мариинское училище, согласно его Уставу, было предназначено для обучения детей «из беднейших семей».

Эта деревянная пуговица стала для Вани Жилкина полнейшей неожиданностью. Однако отступать поздно: пари заключено, причем при свидетелях, да и не согласиться проглотить Коськину пуговицу означало не только с позором проиграть пари, но поставить под сомнение все его предыдущие выигрыши подобных споров. А за это можно было получить и по шее. В лучшем случае…

Делать нечего, надо глотать деревянную пуговицу.

Ваня поочередно оглядел всех, кто столпился вокруг спорящих, сделал презрительную гримасу и сунул пуговицу в рот. Затем сморщился, сделал несколько глотательных движений и победоносно вскинул голову: что, получили?

– Рот открой, – потребовал Коська.

– На! – Ваня охотно открыл рот, демонстрируя всем, что во рту абсолютно пусто.

– Шире открой, – снова потребовал Коська. – Может, ты пуговицу за щеку спрятал.

Жилкин, прижав язык к зубам, открыл рот так широко, что в него можно было запросто просунуть кулак. Пуговицы за щеками не было.

– А теперь язык подними, – не унимался Коська.

– Может, тебе еще и булочки у задницы раздвинуть? – возмущенно посмотрел на него Ванька.

– Давай, поднимай свой язык, коли тебе говорят, – поддакнул кто-то из пацанов.

Жилкин поднял язык. Под ним лежала пуговица. Та самая, деревянная, от плаща, с двумя сквозными дырками посередине.

– Ага! – победно воскликнул Коська. – Проиграл!

– Ничего не проиграл, – огрызнулся Ваня. – Просто не получилось проглотить с первого разу…

– Ладно, глотай со второго разу, – милостиво разрешил Коська, злорадно ухмыляясь. – Но смотри: третьего разу – не будет!

Кушать хотелось сильно. В доме по утрам на Ваньке экономили, поскольку знали – в училище покормят. Да и он, зная, что завтрак непременно будет, а, возможно, и не один, не рвался есть дома по утрам, рассчитывая на училище. А вот теперь он мог не только проспорить и уронить свой авторитет среди товарищей, но еще и лишиться завтрака, что никак нельзя было допустить. И Жилкин, вздохнув, проглотил Коськину пуговицу. Однако дальше горла она не пошла…

Сначала Ваня почувствовал, что ему трудно дышать. Он попытался глубоко вздохнуть, но получилось что-то вроде сдавленного кашля. Жилкин побагровел, силясь что-то сказать, но получился лишь глухой сип:

– Пу-го-ви-ца за-стря-ла…

Кто-то ударил его кулаком по спине, но кроме боли Ваня ничего не почувствовал: пуговица в горле сидела крепко. Он попытался покашлять, но и из этого ничего не вышло. Невозможно было ни вздохнуть, ни выдохнуть.

В голове у Вани закружилось, и пол стал шататься, как дно легкой лодки на речных волнах. Стены задвигались и норовили свалиться прямо на него.

Кто-то из пацанов побежал за взрослыми. Через какое-то мгновение Ваня почувствовал, что его кто-то обхватил сзади. Затем ему в живот уперлось что-то твердое, и на это твердое резко нажали, прижав ему при этом локти к бокам. Потом еще и еще. Ваня вдруг кашлянул и через малое время уже заходился в неуемном кашле, светлея лицом, которое еще минуту назад было цвета вареной свеклы. А на полу, словно насмехаясь над ним, лежала и смотрела прямо на него своими круглыми глазами-дырочками злополучная пуговица…

Больше в училище фокус с пуговицами он не проделывал. Правда, пару-тройку раз все же повторил этот свой коронный номер, учась уже в гимназии, однако, наученный горьким опытом, вовремя остановился и переключился на картишки. Науку лукавить и передергивать картишки Ваня постиг быстро, поскольку мальцом был способным, и если бы эту его способность суждено было направить во благо, Жилкин сегодня, самое меньшее, имел бы уже звание адъюнкт-профессора и вел бы семинарские занятия со студентами университета. Однако его энергия уходила в совсем иное русло, причем зачастую не благонамеренное, а порой даже не всегда законное.

Однажды его и гимназиста Румянцева застукали за игрой в карты прямо на уроке. На первый раз обошлось внушением со стороны инспектора гимназии. Но Жилкин был предупрежден, что если еще раз будет пойман за руку в каком-либо неблаговидном поступке, встанет вопрос об его отчислении из гимназии. С полгода он вел себя тише воды ниже травы. Но деятельная натура Вани постоянно требовала надлежащего выхода. Было скучно делать то, что и все остальные, причем каждый день и все одно и то же. Тоска же зеленая! И в четвертом классе Жилкин сорвался: поспорил с тупоголовым Семеном Чиркиным на два рубля серебром, что на уроке истории русской словесности продекламирует что-нибудь из Баркова, не шибко вульгарное и без мата. Чиркин попытался было настоять на мате – какой же Барков без непечатных словечек, но, когда Ваня запросил за это пять рублей серебром, сник и согласился. Урок по истории русской словесности подходил уже к концу, и вдруг Ваня неожиданно встал и, заявив, что русская словесность – его конек и любимейший предмет, громко и внятно продекламировал:

Уже зари багряный путь

Открылся дремлющим зеницам,

Зефир прохладный начал дуть

Под юбки бабам и девицам…

– Это что? – спросил учитель, багровея.

– Стих, – ответил Жилкин и нахально улыбнулся.

– Вон отсюда! – зловеще-леденящим голосом произнес учитель и указал рукою на дверь. – И учтите: я сегодня же поставлю вопрос перед директором гимназии о вашем дальнейшем пребывании в ее стенах…

Когда Ваня открыл дверь, в лицо ему дунул прохладный Зефир. Это был воздух свободы…

Жилкина выперли из гимназии с позором. То есть без надежды на восстановление ни на следующий год, ни в иные последующие лета. Хорошо, что к этому времени его отец и мать уже переселились в мир иной, иначе Захара Жилкина хватил бы удар, а Хедва Жилкина, урожденная Эткинд, ослепла бы от слез. Что касается братьев, то все они были заняты своими делами, а посему сделался Иван Жилкин предоставленным самому себе, что в четырнадцатилетнем возрасте крайне чревато многими ошибками с печальными последствиями.

И вскоре он не преминул их наделать…

Как известно, имя не просто определенный набор звуков, на который откликается носитель этого имени. И не только запись в метрической книге или формулярном списке, которого, кстати, у Вани Жилкина никогда и не было. Имя, в первую очередь, – определенная судьба. Ибо течение судьбы, ее вехи, которые во многом определяются или корректируются личностью и характером человека, имеют вполне значимую зависимость от имени, полученного при рождении…

Скажем, люди, носящие имя Сосипатр. Их немного, но они имеются. И, удивительное дело, все они полны стремления к прочному и незыблемому, пусть и в невеликих масштабах. Главное – стабильность, здравый смыл и душевный комфорт. И не важно, дано ли имя Сосипатр при рождении или принято после монашеского пострига: черты характера и желания и у тех, и у иных будут схожи…

Отчего это так?

Оттого, что имя обязывает. Оно накладывает отпечаток на характер, формирует мировоззрение, создает привычки, а стало быть, определяет и дальнейшую судьбу…

Или, к примеру, Станиславы…

Среди них невозможно встретить нищего или какого-то лишенца. Или не имеющего самолюбия гражданина, то есть простого, как печная кочерга. Не-ет… Все Станиславы самолюбивы и желают жить красиво, беззаботно, в сладостной неге и довольствии. Но вот достигать желанной жизни тяжким трудом, терпением и потом – ни-ни. Им надо все и, по возможности, сразу. И если при достижении земных благ им встретится принципиальный соперник, Станислав без всяческого зазрения совести столкнет его с дороги в канаву, а при надобности заедет и локтем под ребра. Некоторые из них, случается, становятся и королями… Неуравновешенными, упрямыми, нервическими и капризными до истеричности. В конечном итоге, таких королей либо травят крепчайшим ядом, либо смещают с престола, после чего, как многим кажется, им уже не подняться. Но они поднимаются благодаря своему упрямству и любви женщин. Пример тому – польский король Станислав Понятовский…

А, впрочем, хорошее имя. По крайней мере, оно не несет в себе жизненную скуку…

А если взять, допустим, Марка. Этот своего не упустит. Ум у него практичен и весьма изощрен. На всякие кунштюки, которые могут доставить ему материальные и служебные блага.

К тому же Марки великолепные актеры. И все делают с улыбкой, которая невесть что скрывает: может, насмешку, может, сарказм, а может, и презрение. Марки до того улыбчивы, что когда станут вспарывать вам брюхо, натурально или фигурально выражаясь, то будут вежливо и дружелюбно улыбаться. И когда их будут вести на виселицу – а Марков всегда есть за что повесить, – они тоже будут иметь на устах улыбку. Скорее, ироническую…

Николай… Этот гражданин суров и надежен. Таковым был наш государь император Николай Павлович, коего свалила с ног Крымская война и который слишком рано почил в бозе. А иначе Россия не была бы таковой, какая она по сей день есть…

Николай предан идее, к которой прет, как единорог, сметая на своем пути всякие преграды. Или, точнее, бежит как слон. Именно как слон, поскольку слон – тотемное животное этого имени.

У Николая целый сонм покровителей среди велико– и просто мучеников, святых угодников и столпников. Наверное, это они помогают Николаям почти всегда добиваться поставленной цели. Счастливцев среди человеков с именем Николай – вполне предостаточно…

Талгаты – а имя это, как удар обухом топора – несокрушимы и надежны. Рождаются Талгаты сразу маленькими мужичками, имеющими природную хватку и практический ум. То, что считают «своим», они никогда не упускают, в том числе и женщин, которые с ними, как за каменой стеной. К цели Талгаты идут медленно, неуклонно, но редко когда до нее доходят. Что не мешает им быть счастливыми, поскольку топают к своей мечте в течение всей жизни. Тем и живут. А ведь славно прожить жизнь с мечтою, все время двигаясь к ней шаг за шагом…

А взять, к примеру, женщин…

Скажем, Юлиана. Переводится имя, как «кудрявая». Но кудрява не сама Юлиана, а ее характер, выкидывающий порой такие кудрявые кунштюки, что кудрявее и не бывает…

С ней интересно и опасно, поскольку она умна, дружелюбна, не любит однообразия ни в чем, но упряма, как лось. Вернее, как лосиха. Ежели упрется – не сдвинешь! Любые авторитеты ей – побоку, потому что единственный авторитет для нее – это она сама…

А Марго? То бишь Маргарита? Вот уж где таится всякая чертовщина. Верно, все предыдущие Маргариты наложили на это имя столько непонятной загадочности и магической таинственности, что нынешним Маргаритам, а вернее, тем, кто рядом с ними, – и вовек не расхлебать…

Маргарита всегда повелительница. Королевна. В душе и по поведению. Маргариты словно рождаются в пурпурно-лиловых мантиях, подчеркивающих королевскую породу, как некоторые рождаются в рубашках. А когда Маргариты умирают, окружающим кажется, что опустел весь мир – так в нем становится гулко и пусто…

А что же имя Иван, которое носит интересующий Ивана Федоровича недоучившийся гимназист Жилкин, и коим наградил будущего судебного следователя Воловцова его отец Федор Силантьевич Воловцов, выбившийся к старости лет в личные дворяне? Какой отпечаток накладывает на характер и судьбу человека это имя?

Тут, собственно, все довольно просто. Ведь имечко это едва ли не нарицательное. Еще сотня-другая лет, и Иванами будут звать всех, кто прост, добр и радостен. Не тем, что он постоянно хохочет в голос, а тем, что благорасположен изнутри…

Ну, разве не прост этот Жилкин?

Кто дергал его за язык читать стихотворение самого скабрезного поэта Всея Руси на уроке истории русской словесности? Ведь надо же додуматься до такого поступка!

Но Иваны – не дураки. Иваны и в сказках не дураки, хоть в них они часто так и называются. Они просто такие, какие есть. Умеющие грустить и радоваться, смеяться, когда смешно, и плакать, когда грустно и печально, ничуть не скрывая душевного настроения.

На их лицах нет различных личин, в зависимости от ситуации или определенного случая: скажем, для беседы с начальником Департамента одна, для разговора с подчиненными – другая, а для общения с надоевшей супругой – третья. Иваны – цельные натуры, и этого у них не отнимешь. Да они и не отдадут… Они просто живут и делают то, что им написано на роду. Написано Жилкину на роду стать жуликом? И он им станет. Написано Ивану Воловцову на роду этих жуликов ловить и уличать? Он и будет их ловить и уличать. И никуда им от этого не деться, поскольку так легла карта… И надо признать, что будет он делать это лучше, чем кто-либо другой.

Ну, а касательно покровителей, то их у Иванов такое превеликое множество, что одно перечисление таковых займет не менее трех четвертей часа, ибо начать придется с крестителя Господня Иоанна Предтечи и ученика Спасителя апостола Иоанна Богослова, а закончить, стало быть, пустынником Иоанном Египетским и милостивцем Ростовским Иоанном Власатым…

Иванов лучше не трогать: себе дороже! Характер – взрывной и яростный, чего с первого взгляда никак не различить. Иван силен и слаб, добр и коварен, открыт и замкнут, прямодушен и хитер. Жизнь человека с таким именем сложна и ухабиста, напоминая порой неказистую проселочную дорогу.

Иваны выносливы, спокойны и настойчивы. К цели часто идут напролом, но, случается, равнодушно застывают в шаге от нее, когда остается лишь протянуть руку и получить заслуженное. Вот такие уж они…

Компромиссов Иваны не любят. И не идут на них. Даже не уговаривайте. В общем, все Иваны похожи друг на друга. Похожи были бы и Иван Захарович Жилкин и Иван Федорович Воловцов, если бы не находились по разные стороны баррикады, что зовется Законом…

Уже через три недели после того, как Жилкина выгнали из гимназии, он с такими же праздношатающимися подростками, как и он сам, подломил на Петровке антикварную лавку Акселя Ёнссона, то ли шведа, то ли норвежца. Пацаны, что были с ним, понахватали первое, что попалось под руку, и были таковы, а Иван подошел к делу ответственно и стал набивать карманы серебряными портсигарами, золотыми часами, старинными брелоками и прочей безделицей, выбирая преимущественно то, что, на его взгляд, стоило подороже. И навыбирался… На шум, что понаделали выбегающие из лавки пацаны, спустился со второго этажа сам коммерции советник господин Аксель Ёнссон, да не один, а с драгунской скорострельной берданкой со скользящим затвором. Спустился так тихохонько, что Жилкин в азарте халявной наживы попросту его не услышал, и когда ему в бок ткнулся винтовочный ствол, Ваня был, скорее, удивлен, нежели напуган.

– Ручоночки свои поднял! – на хорошем русском языке произнес швед или норвежец, что указывало на его долгое пребывание в Российской империи. – Ты что делаешь, сопля ты мерзопакостная, – начал урезонивать Жилкина Аксель Ёнссон и тем самым показал, что человек он все-таки не русский. Ибо русский купец или человек торговый, увидев, что товар его столь беззастенчиво рассовывается по карманам, непременно бы заехал от души грабителю в ухо или челюсть, а может, и избил бы до полусмерти, вымещая всю вековую ненависть человека имущего к вору. Этот же поступил иначе: он долго и нудно рассказывал Ивану, что грабить и воровать нехорошо, что за это ждут его адовы муки и что надо менять нехорошее воровское занятие на занятие хорошее, например, пойти учеником к каменщику или плотнику, дабы потом, овладев профессией, зарабатывать себе на хлеб насущный честным трудом. Как он, к примеру. Ведь он приехал в Россию с отцом и несколько лет служил у него простым разнорабочим, выполняя работу, которая на данный момент была необходима. Он грузил и разгружал товары, учился вести документацию и экономический учет, постигал азы купеческого дела, поскольку в России быть купцом намного сложнее, нежели в Скандинавии, где все ясно и понятно.

Ваня, слушая его нравоучения, попытался было незаметно освободить карманы от портсигаров и часов, но Аксель Ёнссон не дал ему этого сделать, поскольку зорко следил за всеми движениями воришки. Наверное, если бы Жилкин попытался бежать, этот коммерческий советник непременно выстрелил бы, ничуть не сомневаясь в необходимости этого. Конечно, выстрелил бы в ногу, чтобы не убить грабителя и дать возможность свершиться правосудию. Так Ваня и слушал этого шведа или норвежца, покуда не приехала полиция. Как оказалось, у Акселя Ёнссона в спальных покоях имелся телефон, и он, заслышав в своей лавке шум, телефонировал об этом в полицейское управление и вызвал наряд.

Жилкина повязали с поличным, отчего разбирательство было недолгим. Скоро дело его было передано в суд, и, отсидев два месяца в следственном отделении Таганской тюрьмы, Жилкин предстал под светлые очи господина судьи, его высокородия Ильи Афанасьевича Губина-Караваева. Статский советник Губин-Караваев был большим поборником закона, либералом, что стало вдруг в Российской державе крайне модно и вообще было на сей день самое что ни на есть комильфо. А еще его высокородие обладал мягким уступчивым характером, что для судьи, возможно, и не совсем хорошо. Ведь кто такой судья? Вершитель закона. Трактовать его так или эдак, а то вдруг, как вздумается, он просто не имеет права. Он обязан следовать букве закона без всяких компромиссных вариантов!

Кроме того, в зале сидела парочка репортеров из крупных газет, и покрасоваться перед ними своими передовыми взглядами господину судье очень хотелось. В ходе судебного разбирательства, по настоянию судьи, был сделан упор на недостаточность умственного и нравственного развития Ивана Жилкина в связи с его подростковым возрастом. Какой, мол, спрос с мальчугана, у которого в голове еще ветер гуляет, которого, к тому же, турнули из гимназии за дурь! Одним словом, подростковый возраст Вани, а точнее, «недостаточность его ума и нравственных устоев, которые еще не закрепились в нем, как в личности» (так сказал адвокат), послужили смягчающим обстоятельством. Жилкин не только не был осужден, но и отпущен на все четыре стороны прямо из зала суда, что вызвало хоть и реденькие, но аплодисменты у немногочисленной либеральной публики. Правда, швед или норвежец Аксель Ёнссон заявил, что скоро суду вновь придется лицезреть Жилкина в качестве подсудимого, поскольку он за законопротивный проступок не был наказан, что и развязывает руки потенциальным преступникам, но его реплика явилась гласом вопиющего в пустыне.

Однако оказалось, что Аксель Ёнссон как в воду глядел. Через три месяца после данного судебного разбирательства Иван Жилкин вновь был арестован, уже по подозрению в ограблении лавки бакалейных и колониальных товаров Натана Мудкевича на Михалковском шоссе и похищении из кассы двухсот пятидесяти четырех рублей с копейками и двух ящиков папирос «Пушка». При обыске оба ящика папирос и часть денег были найдены, потом нашелся и свидетель, который видел Жилкина, крутящегося за день до ограбления возле лавки, а затем последовало и признательное показание самого Ивана. На этот раз, проведя в Таганской тюрьме три месяца до судебного разбирательства в качестве подозреваемого, он вернулся в нее после суда в качестве осужденного на два года и шесть месяцев. Срок свой Жилкин отсидел сполна, после чего продержался на воле чуть более полугода и вновь загремел по статье «Мошенничество с использованием доверчивости» Уложения о наказаниях уже на четыре года…

Конечно, не все это было написано на том листочке, что передал Лебедев Воловцову. Но догадаться опытному следователю, как и что было, не представляло особого труда. Теперь надлежало найти этого Ивана Жилкина и побеседовать с ним на отвлеченные темы. В частности, где он был и что делал семнадцатого сентября сего года…

Глава 7 Рудник «Надежда», или Жорка Сухорукий

Зарентуйская каторжная тюрьма – центральная тюрьма Первого разряда Нерчинской каторги, созданная специально для отбытия наказания за особо тяжкие преступления. А что значит крытка первого разряда? На сей вопрос бывалые бродяги ответят одним словом: «злющая»!

Более полутораста лет добывается в здешних штольнях свинец и серебро, что накипели в недрах земных за сотни тысяч лет, и конца-края этой добыче не видно. Похоже, что большая жила здесь залегает, ежели столько годков усиленно богатую руду выбирают, да все выбрать никак не могут. Верно, горы Нерчинского края наполнены серебром, свинцом и оловом по самую макушку. А олово в Нерчинском горном округе – единственное место в империи, где оно есть в промышленном масштабе. Да и золотишка хватает, поскольку Горный Зарентуй также показал при шурфовках благонадежные золотоносные признаки. Но золото в основном на Нерче и Каре, а здесь главный добываемый металл – серебро. Поскольку же работать в шахте в столь забытый богом край поедет далеко не всякий, даже за хорошее жалованье, а серебро, свинец и олово державе ой как нужны (без преувеличения, каждый день), то труд арестантов приходится как нельзя кстати. И платить им практически не надо, ибо одна десятая от заработанных денег, что причитается каторжанам по закону, – капля затрат в море прибытка…

Зарентуйская каторжная тюрьма рассчитана на триста человек – на каждый этаж по сотне человек. А наказание отбывают в ней около пятисот арестантов. Камеры-казармы переполнены, воздух в них спертый и вонючий, на деревянных нарах матрасы сплющенные, как блин. Надзиратели все, как на подбор, злющие, жалости не ведающие, – сущий ад! Ан нет, это еще не ад. Ад – в штольнях. Это Георгий понял, когда их сводили, как выразился помощник начальника тюрьмы Мозолевский, «на экскурсию».

Штольня, в которую повели Деда, Георгия и Сявого, звалась «Надежда»… К чему было придумано такое название? Может, к тому, что ежели забьет каторжного при взрыве буровой скважины насмерть осколками камней, кончатся его мучения на этом свете? В этом и есть надежда на избавление от мук каторжных?

Или придавит горой, когда отломится отбитая порода?

А может, надежда в том, что получит он скорое увечье и будет освобожден тюремным врачом от тяжкого труда?

Может, еще для чего придумано. Но явно не для веселого.

Из тюрьмы их вывела конвойная стража. Тюремные надзиратели, кто дежурил в эти сутки, тоже были здесь: при шашках и винтовках. Инструкция у охраны простая: привести заключенных к месту работы, охранять во время работы, увести обратно в тюрьму, а при попытке бегства поймать или застрелить. Просто, как дважды два…

Штольня «Надежда» начиналась бревенчатым сарайчиком, что стоял у самой подошвы горы и примыкал к ней своей тыльной частью. Это было преддверие ада, в котором надлежало очутиться через минуту Георгию и Сявому. Деда Мозоль, как звали заключенные помощника тюрьмы Мозолевского, «в гору» не взял, оставил снаружи: по возрасту ему должны были найтись работы наверху.

В сарай вошли через воротца. Тотчас пыхнуло теплом, словно вошли в предбанник.

– Зипуны снять, – скомандовал Мозоль.

Георгий, Сявый и еще семеро каторжных разделись. Стражники достали из мешка плоские фонари, зажгли в них свечи и раздали их заключенным.

– Добро пожаловать в чистилище, – усмехнулся Мозоль и растворил деревянную дверь, что была в горе. Рудник «Надежда» встретил заключенных темнотою бездны. «Оставь надежду, всяк сюда входящий», – процитировал строки из «Божественной комедии» Данте Мозолевский и первым шагнул в темень…

Чувство боязни редко посещало Георгия. Он гнал его от себя прочь, и это у него получалось. Но когда он вслед за Мозолевским, Сявым и Харей ступил в рудник, им овладел какой-то бессознательный страх, будто не было никого рядом и ему одному необходимо было идти в непроглядную темень, освещаемую фонариком со свечечкой менее, чем на расстояние вытянутой руки. Мрак от этого делался плотнее и гуще, чувство безысходной тоски, что едва ли не самое страшное на каторге, овладело им настолько крепко, что его зазнобило, будто от мороза, хотя из мрака веяло теплом и даже духотой. Захотелось немедленно вернуться назад, броситься на камни и завыть…

– Здесь ступени, – услышал Георгий глухой голос Мозолевского и почувствовал, что опускается. Семь или восемь ступеней круто вели вниз, а потом они пошли внутрь горы, и над ними была необъятная масса камней и скал, что угнетало и давило.

Невольно Георгий вытянул руку вперед и вбок и коснулся дощатых стен. Они были мокрыми. Через дощатый потолок тоже капало…

Когда глаза приноровились к темноте, можно было уже различать коридор, узкий, длинный, тянущийся вдаль. Сажень. Еще сажень, еще одна… Верно, два десятка саженей пройдены. Какая-то дверь. Что за ней? Скорее всего, такая же безысходность.

Мозоль открыл эту дверь. За ней мрак был еще гуще. Это штольня, где велись работы.

Идти становилось все труднее, поскольку под ногами рытвины и камни. Посередине коридора – желоб, по которому сочилась вода. Он был закрыт досками, чтобы удобнее ходить, а, главное, катить тачку. Говорят, раньше каторжному первого разряда за бузу и неподчинение начальству или попытку к побегу приковывали тачку к рукам. Так он с ней и ходил: в штольню, на обед, в нужник, в казарму или камеру-одиночку. И спал так же, прикованный к этой тачке. Наказание это вроде отменили, но кто помешает применить его к особо провинившемуся колоднику и ныне?

Стены штольни представляли собой каменные глыбы разной формы, осклизлые, холодные, ржавые и сырые на ощупь. Фонарная свечечка едва освещала спину идущего впереди Хари. Его рубаха вспотела у шеи и под мышками….

– Это пошла подпорода: известняк, сланец, – словно из бочки или дна колодца доносился до Георгия голос помощника смотрителя тюрьмы Мозолевского. – А за ней – идет порода…

Начали встречаться люди. Одни в рубахах, а кто вообще по пояс голые. Духота, как в бане. Из-за пара, образованного от духоты, в штольне стоял густой туман. Ад, сущий ад…

Или это только кажется? Ведь такого, что сейчас видели в неясном свете фонарной свечечки Георгий и еще восемь каторжан, для кого и была устроена Мозолевским эта «экскурсия», нельзя было себе представить и в кошмарном сне…

Люди «рубили породу», то есть отбивали молотами подпороду, обнажая породистую глыбу, а потом, по указке распорядителя работ из вольных, который здесь наблюдает за работами, «брали ее на лом», а иными словами, вынимали ломами эту глыбу из своего места. Она падала под ноги – надо было успеть отскочить, дабы она не раздавила ступни, – и другие каторжане клали ее на носилки или в тачки. Порода складывалась в бадью, что стояла возле шахты, – вот она, отвесная труба, идущая от вершины горы и до самой ее подошвы. Без нее каторжане, работающие в штольнях, задохнулись бы, хотя воздух, поступающий через шахту в штольни, это капля в море.

– Давай! – задрав голову вверх, заорал каторжанин в драной исподней рубахе, что нагружал бадью, и она начала подниматься по шахте вверх посредством ворота, что крутили заключенные наверху. Очевидно, Деда, которого не взяли в штольни, поставят на верх горы поднимать породу, выпоражнивать бадьи и складывать породу в кучи для дальнейшей сортировки…

– Ну, что, все понятно? – спросил Мозоль, прокашлявшись в кулак. Очевидно, ему пребывание в штольне тоже не в особую радость, и он желал поскорее отсюда выбраться на свет божий.

– Ясно, начальник, – ответил кто-то из каторжан.

Глухой и сильный удар сотряс вдруг всю штольню без отголоска и быстро потух. Затем еще удар и еще. Стены и пол дрожали…

– Мама родная, – в ужасе шептал Харя и инстинктивно жался к стене. То же проделывали и остальные, включая Мозолевского.

– Что это? – услышал Георгий чей-то глухой голос. Оказывается, это его голос…

– Это взрывы, – ответил, не оборачиваясь, Мозолевский. – Новые забои в жиле делают. И желоба для стока воды. Иначе вода зальет весь рудник. Вместе с людьми. Такие случаи бывали…

Вода и правда сочилась меж камней стены и потолка, спускалась к желобу посередине штольни и неизвестно куда текла. Главное – текла…

– Ну, коли все ясно, то на выход, – говорит Мозоль.

Но «экскурсия», вместо того чтобы повернуть назад, пошла вперед. Время от времени фонари выхватывали из темноты боковые коридоры-лихтлоги, как пояснял по ходу движения заключенных Мозоль. Мрак в них был еще гуще и тяжелее, поскольку заканчивались эти лихтлоги тупиком. Это тоже были выработанные штольни, как и коридор, обшитый гнилыми досками, по которому началось их движение внутрь горы.

Впереди вдруг стало светлее. Свет падал откуда-то сверху. А вот и еще одна шахта. Свет фонарной свечечки поблек, она была уже не нужна. Все «экскурсанты» задрали головы вверх и увидели кусок неба. Оно казалось столь недосягаемым, как и линия горизонта. Или счастье, которого нет в жизни. Послышался протяжный и шумный вздох. Харя и Сявый, что шли впереди Георгия, обернулись. Недовольно покосился в сторону Георгия и Мозолевский. Оказывается, это вздохнул снова он, Георгий. Безотчетно. Как-то само собой. И вообще все, что сейчас с ним происходило, – это сон. Так ему казалось. Так хотелось думать. А во сне контролировать себя человек не может.

Деревянная лестница круто взяла вверх, к этому самому куску неба, что закрывал верхушку шахты. Сама лестница была крепко приделана к каменным стенам железными закрепами, но вот ее перила шатались, так что сильно опираться на них не стоило: не ровен час, можно кувыркнуться вниз, на каменное дно шахты. А может, это единственный выход? Может, это и есть та самая «надежда», которая отведет от телесной боли и душевных мук неволи? Нет, должен же быть еще какой-то выход. Даже у этого рудника два выхода: первый, которым они вошли, и второй – вот эта лестница к небу.

Бежать! Непременно бежать. Это с этапа бежать нельзя, и вся артель против побега. А с каторги бежать – святое дело. Так, если не говорят вслух, то думают многие каторжане…

Георгий уперся взглядом в потную рубаху Хари, увлеченный пришедшими мыслями.

Непременно бежать! Наверняка были уже побеги, и удачные… Надо будет поспрашивать Деда. Он тертый калач, был на Нерчинских Петровских заводах, тоже возил тачку с рудой в штольнях. Верно, подскажет что-нибудь дельное. А может, и вместе рванем в бега…

Взошли на первую площадку. От нее в разные стороны тянулись коридоры-лихтлоги, параллельные нижней штольне и как бы составляющие второй этаж серебряного рудника «Надежда». Передохнув, снова потопали по крутым и широким ступеням наверх, к самому небу. Вторая площадка оказалась уже в нескольких саженях от верхушки шахты. Уже не до отдыха: скорее наверх, к свету, воздуху, жизни.

Ад оставался где-то позади. Вниз лучше не смотреть.

Вдох полный, глубокий… Небо над головою серое, а вовсе не голубое, как виделось со дна шахты. Ничего, и под серым небом люди живут. Главное – жить под небом, а не под каменными глыбами штольни. И он будет жить под небом, а иначе лучше и не жить вовсе. Ведь если в жизни мучений и горя больше, нежели покоя и радости, то на кой ляд такая жизнь!

Бежать, бежать отсюда, любыми способами…

А покудова – освободиться от работ в штольне. Пусть Дед научит, как это сделать. Иначе не останется сил на побег.

Бежать, бежать…

– Ну, как экскурсия, паря? – хмыкнул Дед и остро посмотрел прямо в глаза Георгию. – Понравилась?

– Несказанно понравилась, – ответил Полянский и впал в задумчивость. А потом медленно произнес: – Только работать в штольне я не буду.

– Как так? Откажешься, что ли? – не отводил взгляда от парня старый бродяга. – Тогда тебя, как «отпетого», в одиночку посадят и на цепь к стене прикуют.

– Нет, напрямую-то не откажусь, – сказал Георгий, продолжая смотреть в глаза Деду.

– А как тогда? – спросил тот.

– А вот ты меня и научишь, как от штольни отнекаться и одиночки избежать.

– Наука денег стоит, – скосил глаза в сторону Дед, удостоверяясь, не слушает ли их кто. Но до них никому не было дела. Те, кто был на «экскурсии», сидели смурные, уперев взгляд в одну точку, а остальные, что отдыхали от работ, кидали кости, посматривая время от времени на дверь казармы и колодника, стоящего возле нее «на стреме».

– Есть у меня деньги, – ответил Жора, тоже незаметно оглядываясь вокруг. – Ты же знаешь. Должен знать! Научишь, как отсюда выбраться?

– Бежать, что ли? – поднял брови Дед.

– Сначала от штольни освободиться, а потом и бежать.

– Ну, чтобы «дать винта» [2] молодому да зеленому в одиночку – ты и думать забудь, паря, – нахмурившись, ответил Дед. – Пропадешь непременно. И косточки твои лесные звери обглодают…

– Ну, тогда давай вместе сбежим, – предложил Георгий. – Ты что, на каторге и помереть хочешь?

– Нет, помереть я желаю на воле, – возразил Дед. – Но про побег ты покуда и не помышляй. К нему, паря, готовиться долгонько надобно. Может, год. А то и все два.

– Так, давай сегодня и начнем, – сказал Георгий.

– Что начнем? – не сразу понял Дед.

– К побегу готовиться… – Полянский снова уперся в него взглядом: – Ну, что скажешь?

– Добро, – не сразу ответил Дед. – Только о том, паря, что мы с тобой сейчас порешили, ты помалкивай. Иначе на побег вся казарма подпишется, коль все здесь каторжные по первому разряду – терять-то им все одно нечего. И тогда от нашей тайны один пшик получится.

– Готовиться будем, так они все равно заметят, – сказал Георгий, снова поглядев по сторонам.

– Заметят, – согласился Дед. – Только звонить об этом всем да каждому совсем не обязательно, верно?

– Да понял я, понял. А теперь учи, как мне от штольни отмазаться, и чтоб чин-чинарем, не на день-другой или на неделю, а навсегда.

– Ну, наука, паря, тута не шибко сложная, – хмыкнул старый бродяга. – Надобно больным сказаться, да таким больным, чтобы от штольни освобождение дали. Однако врачи тюремные да фельдшера на такие приемы нашего брата-варнака с солью тертые да битые-перебитые и симулянта враз определят…

– А ты так научи, чтоб они не распознали. Можешь? – Георгий с надеждой посмотрел на Деда.

– Могу, конечно. Но тут, паря, во многом все от тебя будет зависеть. От твоего характера и воли…

– Я готов, – твердо произнес Георгий.

Дед посмотрел на парня, покачал головой и проворчал:

– Гото-ов он. Падучую болезнь видел когда-нибудь?

– Нет.

– Пену изо рта могешь пускать?

– Пену? – удивленно переспросил Жора.

– Пену, пену, – кивнул головой старый бродяга.

– Нет…

– Может, грыжу тебе сварганить?

– Как это? – потрогал свой живот Георгий.

– А так: будешь пить натощак толченого стручкового перцу с сахаром, вот грыжа и вылезет, – ответил Дед и испытующе посмотрел на Полянского: – Тогда от работ на руднике точно освободят, зарок тебе даю. Только потом всю жизнь будешь с грыжею жить…

– А иначе никак нельзя? – малость сник Жора.

– Отчего же нельзя, можно. Прикинуться заболевшим тифом или, на худой конец, дрисней. Дизентерией, ежели по-врачебному. Слопаешь натощак столовую ложку табаку нюхательного, тут тебя и понесет-закрутит: биение жил начнется, жар поднимется, блевать будет хотеться все время, и дристать станешь беспрерывно, как заведенный. В больничку тогда точно положат. И лечить будут.

– И что? – посмотрел на старого варнака Георгий.

– И ничо… Вылечат.

– А потом, после излечения? – не отставал от Деда Полянский. – Потом-то что будет?

– А потом на работы определят. Полегче, нежели в штольне.

– Это годится, – кивнул Георгий.

– А то давай забьем тебе в уши кашицу из сока травы, воску и гнилого сыру. Все это вскорости из ушей потечет и вонять будет за милую душу, как настоящий гной. Глухим в штольне, сам понимаешь, тоже делать нечего. Но ежели врач попадется хитрый да опытный, да глухоту твою проверит, тогда держись… На самые тяжкие работы после этого определят. И уже не отмазаться будет…

– А как он может это проверить? – спросил Георгий.

– Доктор-то? – усмехнулся старик. – Имеются способы… К примеру, возьмет да хрястнет у тебя над ухом железкою об железку неожиданно, ты и вздрогнешь. Стало быть, слышишь. И конец твоей болести, паря. Промоют уши – и на работы… Тюремные доктора, они ребята ушлые, многие эти арестантские фельды [3] наперечет знают.

– Ну, а сам-то ты что посоветуешь? – спросил Георгий.

Дед немного подумал, потом ответил:

– Давай, мы из тебя калеку сухорукого сделаем? Чай, лекаришка тюремный да фельдшера просмотрят… Тогда не на время, навсегда от штольни освободят. Куда ты, со сведенною и сохнущей рукою годен? Разве, за водою с ведерком ходить да уголек для печи таскать…

– А рука у меня, что, навсегда, это, отсохнет? – хмуро посмотрел на него Георгий.

– Нет, но видимость сохлой и сведенной руки придется поддерживать все время, до самого дня побега. Ты, паря, пойми главное: на каторге, дабы чего-то получить, надо вначале чем-то пожертвовать. Уразумел сию науку?

– Уразумел. На сведенную и будто бы сохлую руку – согласен.

– Согласен он, – ворчливо произнес Дед. – Только учти, косить под больного у бродяг не приветствуется. Не в чести это. На парашу могут поставить или на глум поднять. Так что, будь готов, паря…

– Что это значит?

– Да то и значит: заставят всякий день парашу выносить, – пояснил Дед. – Или завяжут руки за спиной, на пол положат, свечечку сальную в ладони вставят, и должен ты будешь проползти по полу от начала казармы и до конца. Ежели свечечка в ладонях по дороге не потухнет – окончен глум. А ежели потухнет – все начинается сызнова…

– Не будет этого, – тихо произнес Георгий.

– Поглядим… – покачал головой Дед.

Ближе к ночи, при свете огарка свечи, он, как заправский костолом, то бишь, со знанием дела, стянул с обратной стороны локтя левой руки Георгия кожу в складки с захватом жил и сухожилий и продел через полученные морщины иглу со вдетой в нее свиной щетиной, оставив щетину в жилах и мышцах. Рука Полянского приняла согнутое и не совсем естественное вывернутое положение.

– Готово, – сказал Дед после проведенной «операции». – Ну-ка, разогни руку.

Георгий попытался разогнуть руку, но у него ничего не вышло.

– Не могу. Не выпрямляется рука.

– Вот и барно [4] , – удовлетворенно произнес Дед. – Теперь ты – калека парализованный. Аминь… А чтобы была видимость того, что рука у тебя сохнет, будешь завязывать на всякую ночь руку чуть выше локтя смоченной в воде саржевою тряпицею, свернутою в жгут. Вон, купи у Хари платок, что ему его краля на дорожку сунула. Авось продаст. Только не передерживай жгут-то. Не то рука по-настоящему сохнуть начнет…

Харя саржевый платок продал. Правда, вначале запросил за него три рубля. Это было не много, если принять во внимание, что на воле шелковый платок стоил рубль с гривенником. В тюрьме любая вещь, в которой заключенный испытывает нужду, стоит в два, а то и три раза дороже. И это – разумно. Георгий отдал бы за сей платочек и «синенькую», не в том дело. А дело заключалось в другом – с этой минуты началась подготовка к побегу. Это значило: не тратить имеющиеся деньги без нужды, а еще лучше – беречь каждый алтын, каждую копеечку. Поэтому торговался Георгий с Харей истово, до хрипоты и едва ли не до драки. И выторговал аж семьдесят пять копеек. Так что обошелся Жоре шелковый саржевый платочек крали Хари в два рубля двадцать пять копеек. Полянский вытащил из-под мышки ловко подвязанный мешочек, пропахший потом, достал два рубля и четвертак и передал Харе. В тот же день Харя добыл у майданщика водки, напился в стельку и орал одну и ту же песню, вернее, один ее куплет:

От крестьянских савоте-е-ек

все мозоли на плеча-а-ах,

от пузатого начальства-а-а

все здоровье растеря-а-ал…

Дважды тюремный надзиратель Головко кричал к дверное оконце «прекратить», да Харя никак не унимался. Скоро пришел старший надзиратель Гольденберг, из поволжских немцев, и влепил Харе такую зуботычину, что тот перелетел через нары, скатился на пол и затих. Утром он ничего не помнил и только посасывал разбитую и распухшую губу, допытываясь, кто его так смачно приложил.

Арестанты посмеивались, глупые и пьяные выходки в казарме были не часты и не приветствовались бывалыми бродягами, поскольку затем тюремной администрацией начиналось вестись дознание: где дебошир добыл водки, у кого именно, кто из надзирателей потворствует каторжным, а кто и сам носит им водку и табак. На Харю старостой артели был наложен штраф в три рубля или отработка. Харя по глупости да жадности, поскольку трешница у него в загашнике-нычке имелась, выбрал отработку: стал на побегушках у бывалых бродяг и самого старосты. Он скатывал им цигарки, приносил спички, ставил на исподнее заплатки, чинил обувку и чистил одежу после работ. И чем больше он им угождал, тем меньше значил в их глазах. А однажды в бане один из бродяг как бы случайно уронил на пол обмылок.

– Харя, подними, – приказал он.

Харя наклонился и вдруг почувствовал, как крепкие руки уже не дают ему разогнуться. А потом в его задницу воткнулось тугое, склизкое и горячее.

– Не дергайся, Маргаритка [5] , тогда и больно не будет, – услышал он над самым ухом.

Так Харю отымели два бродяги, после чего он опустился на самую низшую ступень тюремной иерархии и сделался «бабой» и парашником. Все, падение состоялось. От работ на руднике его освободили, кормить стали сытно, и деньгу он стал получать от всякой артельной добычи наравне со старостой, то есть вдвое, нежели все остальные кандальные. А арестанты заинтересованно наблюдали за тем, как округляются бока Хари, и сам он все больше походил на бабу. Даже не только внешне, изменилось его поведение. С ним, как с «маргариткой», перестали здороваться за руку, есть из одной миски и курить одну цигарку. Он стал отверженным. Все это происходило на глазах Георгия, и это тоже было школой. Суровой школой выживания…

Подкатывали и к нему, о чем и предупреждал Дед. Просили постирать одежонку, добыть у майданщика табачку, естественно, за свои кровные, или поговорить с надзирателем касательно пары штофов водки.

Жора на рожон не лез, однако на все просьбы отвечал едино:

– Нет.

Потом просьбы сменились угрозами, но и тогда Полянский отвечал так же. Дед не вмешивался, наблюдал за ситуацией со своей шконки и молчал: встревать в подобного рода разборки считалось для бывалого бродяги невместным. К тому же арестант сам должен за себя отвечать.

А однажды Жорке устроили «темную». Ночью, когда все уже угомонились, трое подошли к его нарам, накинули на голову тряпье и принялись бить чем попало. Били молча, лишь усиленно сопели.

Полянскому все же удалось высвободиться, выбраться из-под тряпья и вскочить на ноги. Но отбиваться одной рукой от троих, – это все равно, что грести против течения по бурной реке. Его удары напоминали всего-то щипки. Однако и щипки бывают болезненными, и синяки и кровоподтеки оставляют вполне ощутимые следы. После одного такого «щипка» один из трех нападавших рухнул без чувств на пол. Второму Георгий заехал по уху так, что тот, похоже, оглох и стал, как рыба, открывать и закрывать рот. А когда Жора пнул третьего по колену, и тот охромел, битва, считай, была закончена. Причем вничью.

Конечно, досталось и самому Георгию. Один глаз у него крепко заплыл, на шее вздулся огромный синяк, не позволяющий даже на самую малость повернуть голову в сторону, и, кажись, было сломано ребро.

Разумеется, следы ночного побоища были замечены надзирателем Головко. Он сообщил об этом старшему тюремному надзирателю Гольденбергу. Но на вопрос, кто его так отделал, Георгий ответил, что просто очень неудачно упал с нар на пол.

– Так упал, что мало шею не свернул и глаз заплыл? – зловеще посмотрел на Жору старший тюремный надзиратель.

– Именно так, – ответил Георгий.

– Не верю! – рявкнул Гольденберг и стал осматривать остальных колодников на предмет побоев. Найдя одного из тех, кто напал ночью на Георгия, он уперся в него взглядом и прорычал:

– И ты, стало быть, сегодня ночью с нар свалился?

– И я, стало быть, – ответил бродяга.

– Хм, вместе, значит, упали. Обоих в карцер, – вынес заключение старший тюремный надзиратель. – На три дня.

Карцер – дело худое. Попасть в него на целых три дня значит мерзнуть, голодать и сидеть в кромешной темноте. Но самое худое дело в каторжной тюрьме – сделаться тем, чем стал колодник Харя. Это Полянский уяснил для себя твердо…

Три дня прошли. По выходе из карцера Жору ждало угощение, приготовленное для него Дедом: полкаравая хлеба, еще теплого, вареная картошка, соленые огурцы, долька настоящего чесноку, кружбан квасу без пленки плесени поверху и добрый шмат сала.

– С возвращеньицем, – сказал с доброй усмешечкой Дед, пододвигая угощение поближе к Георгию. – И с крещением. Теперь, паря, можешь жить спокойно, – добавил он. – Тебя уже никто не тронет…

На следующее утро после «операции» рука ужасно посинела и стала действительно будто бы меньше и суше. Когда старший тюремный надзиратель Гольденберг пришел в казарму в шесть утра делать утреннюю поверку, Жора не поднялся с нар.

– Встать! – гаркнул Гольденберг, прослуживший пятнадцать лет в рядовых и пять лет в унтерах.

– Не могу-у, – простонал Георгий, присаживаясь на нарах и прижимая к себе сведенную параличом руку.

Все же на поверку он встал – Гольденберг настоял-таки, но на работы не пошел. Пришедший через четверть часа в казарму фельдшер подозрительно глянул на Георгия, придирчиво осмотрел руку и поколол руку ниже локтя иголкой, на что Жора никак не среагировал: рука за ночь от саржевого жгута затекла и не чувствовала никакой боли.

– Сам я решить ничего не могу, – констатировал фельдшер. – Сейчас пойдем в больничку, и тебя осмотрит господин врач Шкловский. Если он найдет тебя симулянтом, неделя карцера, считай, тебе обеспечена…

Тюремный врач Шкловский был не очень трезв. А вернее, очень даже не трезв. Георгий покуда никак не мог понять: хорошо это для него или скверно. Как только Шкловский усадил Полянского напротив себя и стал осматривать руку, он вдруг громко крикнул в самое ухо Жоры:

– Атас!

Конечно, Полянский едва не подпрыгнул на своем стуле, но рука не выпрямилась и не приняла естественного положения, на что, верно, и рассчитывал своим криком доктор.

Затем Шкловский велел открыть рот и показать язык.

Георгий послушно сделал это, и доктор довольно долго лазил во рту, постукивая по зубам ложечкой и каким-то крючочком. А потом вогнал острие крючка прямо в десну и куда-то под зуб. Острая боль пронзила все тело Жоры, его всего вытянуло, но рука снова не приняла нормального и естественного положения.

– Гм, – произнес Шкловский, искоса поглядев на недвижимую руку Полянского, и снова велел Георгию открыть рот.

– Я уже открывал рот, доктор, – ответил тот.

– Да? – удивился Шкловский.

– Да.

– И я вас… это… уколол?

– Укололи, и больно укололи.

– И что? – Шкловский посмотрел на скрюченную руку. – От боли ваша рука должна была выпрямиться.

– И ничего, – сказал Полянский. – Не выпрямилась рука…

– Сам вижу, без твоих указок, – сердито бросил доктор. – Это потому, что рука у вас парализована. С вами случился мозговой удар, голубчик. Левую ногу, случаем, не приволакиваете?

– Нет, – ответил Георгий. – Только рука. Не чувствую ее совсем.

– Пра-а-авильно, – протянул доктор, – потому что мозговые ткани у вас повредились. Частично… И функции мозга, отвечающие за вашу левую руку, нарушились. Гипертонической болезнью вы давно страдаете?

– Н-не знаю, – промямлил Жора.

– Понятно, – констатировал Шкловский. – Все болезни от нервов, братец. Вот, признайтесь, вы сильно нервничаете?

– Сильно, доктор, – кивнул Георгий.

– Ну, вот, что я говорил, – обратился к окну Шкловский. – А вы спорили. Я же заявлял, заявляю и буду заявлять: все болезни от нервов… – Он взял со стола листок бумаги, черкнул в нем что-то химическим карандашом и протянул листок Георгию: – Вот. Отдадите это смотрителю или его помощнику.

– А что это? – отважился поинтересоваться Жора.

– Это освобождение вас от каторжных работ… – Шкловский поднял на Георгия мутный взор: – А ты что здесь сидишь?

– А что мне делать?

– Что делать, что делать, – проворчал Шкловский. – Пошел вон!

Записочка доктора сделала свое дело. В штольню Полянского больше уже никто не гнал. Его определили на учетные работы, дали тетрадь и карандаш и велели записывать, сколько руды поступает ежедневно в рудораздельную палатку для сортировки. Работа не пыльная, знай, черкай в тетрадочку цифирки, обозначающие вес породы, которую «взяли на лом» Сявый, Хвост, Бессараб и прочие из артели и подняли в бадьях Дед с товарищами.

Когда в Георгии случалась какая нужда, надзиратели или помощники начальника тюрьмы спрашивали: «Где этот сухорукий», «Сухорукова не видали»?

А потом и артельщики стали звать Георгия не Жоркой, а Сухоруким. Так и прилепилась к Георгию эта кличка – Сухорукий. Не худшее, однако, из прозвищ, которыми колодники наделяли друг друга и которые потом следовали за своими хозяевами уже всю остатнюю жизнь…

Глава 8 Заведение мадам Жозефины, или Это не он

Как найти нужного вам человека в Москве?

Это весьма не просто. Город-то не малюсенький!

Конечно, есть адресные столы и специальные адрес-календари с указанием места жительства проживания конкретных людей. Но это, если искомый гражданин или гражданка законопослушны и имеют собственность в виде лавок, магазинов, доходных домов, конюшен, фабрик и заводов либо занимают крупные, значительные и малозначительные, но посты на государственной или общественной службе. Также просто найти человека, занимающегося частной врачебной практикой или оказывающего юридические услуги лицам, в них нуждающимся.

А ежели гражданин собственности никакой не имеет, кроме портков, шляпы и растоптанных штиблет?

Если нет у гражданина, скажем, пивоваренного завода, продукция которого поставляется к августейшему двору?