Безмятежные годы (сборник)

После звонка мы, как всегда, собрались уходить, да не тут-то было. Начала Евгения Васильевна суд и расправу чинить, взяла Шурку за бока. Та все по чистой совести и рассказала. Евгения Васильевна сразу успокоилась, поняла, конечно, что по серьезному делу ходили, а не за глупостями какими-нибудь, улыбнулась и спрашивает:

– Что ж это, вы одна у меня в классе такая набожная?

Шурка взглянула на нас, замялась немножко и говорит:

– Да, это я одна выдумала.

– И ходили одна? Никого в свое странствование к святым местам не соблазнили?

Тишалова краснеет и собирается открыть рот, чтобы что-то соврать, но я встаю и говорю:

– И я ходила, Евгения Васильевна.

– И я, – поднимается Люба.

– Я тоже, – подтягивает Штоф.

– Ну, молодцы, что честно сознаетесь. А Тишалова славный товарищ, никого выдать не хотела. Что ж, повинную голову, говорят, меч не сечет, и я вас этот раз наказывать не буду. Да Тишалова и так уж претерпела, ишь как напомадилась! Что, Шура, небось, противно? Только впредь, дети, чтобы этого не было. Правило не пускать вас вниз не я выдумала, но исполнять его и слушаться старших я обязана. Если же вы будете продолжать туда бегать, то по вашей милости у меня будут крупные неприятности. Зачем же нам с вами ссориться? Правда? Значит, впредь ничего не делать без спросу. Ну, а теперь марш завтракать, вон уж Ермолаева вытерпеть не может, жует что-то.

А это правда: Ермолаева наша всегда есть хочет, на всех уроках что-нибудь да жует. Зато и толстая она, как кубышка, красная, и всегда ей жарко.

Смеху и разговоров что у нас потом было! Мамочка тоже очень смеялась, когда я ей все подробно рассказала.

А Снежины, оказывается, живут в одном доме с нами, – только мы во втором, а они в четвертом этаже, так что мы теперь всегда с Любой вместе из гимназии возвращаемся.

Глава IV Искусственное дыхание

Приходит сегодня Барбосина в класс, смотрим – тетрадки под мышкой тащит. Молодчина, вчера написали, а сегодня уже и готово, поправлено.

Села, расписалась в журнале, все как следует быть. А потом тетради раздавать – ах, извините пожалуйста, не те! Она вместо седьмого «Б», седьмой «А» схватила! А, небось, принеси мы вместо русской тетради арифметику, так непременно наворчала бы.

– Ну, – говорит, – кто вниз сходит да настоящие тетради принесет? Хотите, Старобельская?

Вот вопрос! Кто ж не захочет вниз пробежаться, да еще во время уроков, когда по дороге во всякий класс заглянуть можно?

– Хочу, – говорю, – Ольга Викторовна, еще как хочу.

– Ну, так и маршируйте, да по дороге не растеряйте половины, ведь у вас всегда все форточки в голове настежь.

Я было, по обыкновению, пулей полетела, но Евгения Васильевна остановила меня, велела идти тихо и не шуметь, чтобы не мешать заниматься другим классам.

Дамская – в самом конце нижнего коридора, дальше первого класса. Вот, прохожу я мимо и вижу – что за штука? Уж больно там что-то хитрое происходит.

Остановилась, конечно, у стеклянной двери, смотрю. На полу разостланы четыре простыни, на каждой из них лежит по ученице, а четыре другие берут их за руки и со всех сил то к себе потянут, то от себя отпихнут, да еще и ноги для чего-то в коленях сгибают. Что за ерунда? Я сперва думала, они там одни дурачатся, Потом вижу – нет: и классная дама, и докторша, что у них гигиену или геометрию, не знаю, что-то преподает, обе глядят на это, не злятся, но и не смеются.

Я и про тетрадки забыла, стою, вытаращив глаза, и смотрю на это беснование. Может, я и долго так бы простояла, да одна моя знакомая девочка, Попова, в это время из класса напиться вышла.

– Ты тут что делаешь? – спрашивает.

– Нет, это вы, – говорю, – что там вытворяете?

– А это, – отвечает, – искусственное дыхание.

Ногами-то да руками? Да кто ж это когда так дышал? И зачем это им? Разве они не могут дышать как все?

А она знай только заливается-хохочет. Насилу толку от нее добилась, да и то не так, чтобы уж очень хорошо поняла. Оказывается, что если кому-нибудь иногда дурно сделается, или, например, утопленника вытащат, так ему таким образом дышать помогают. Вот ученицам и показывают – может, когда наука эта пригодится.

Но я все-таки не понимаю, отчего, если человека заставить дрыгать ногами и размахивать руками, ему от этого легче дышать станет? По-моему, наоборот, устанешь только и запыхаешься. Надо будет попробовать.

Тетрадки явились немножко с опозданием, но никто внимания на это не обратил.

Аза русскую диктовку мне «одиннадцать» [10] поставили. Одну ошибку таки всадила и, по обыкновению, глупейшую: вместо «потом» написала «попом». У меня только такие и бывают, особенно с «п» и «т» – то лишнюю ногу приставлю, то одной не хватает. Хочу написать «теперь» – так или «пеперь» или «тетерь» выйдет, даже злость берет.

Ну и отличилась же сегодня Юля Бек за русским!

Я понимаю, что можно иногда не додуматься до чего-нибудь и глупость сказать – с кем греха не бывает? – но чтобы так ляпать, как у нас сегодня!..

Ольга Викторовна толковала нам что-то про озимые хлебные растения, потом обращается к Юле:

– Ну-ка, Бек, назовите мне какое-нибудь.

Та встает и говорит:

– Мед.

Вы не верите, думаете, я сочиняю? Вот мамочка меня и предупреждала: «Ты, Муся, лучше никому этого не рассказывай, не поверят, подумают, что ты выдумываешь…»

Барбос даже глаза вытаращил:

– Как мед? Почему ж это?

Но Юля этот раз даже не особенно и сконфузилась, обыкновенно же она из-за всего краснеет:

– Потому что он и зимой есть.

– Господи прости! Да разве это растение, да еще и хлебное? Дети, кто из вас никогда не видел растения, встаньте, пожалуйста.

Подымается Щелкина.

– Как, вы никогда не видели растения?

– Нет.

Вы не знаете, что такое наша Щелкина, такой второй, наверное, не существует: волосы у нее вылинявшие и будто маслом помазанные, рот открыт, глаза выпучены, и она всегда говорит глупости, даже по ошибке ничего другого не скажет, да еще и подшепетывает.

Теперь эта «Сцелькина» стоит, открыв рот, и молчит. Все хохочут, даже Юля, забыв, что она сама сейчас ляпнула. Она хотя и миленькая, и люблю я ее, но ляпает постоянно. Но какая она хорошенькая! Точно фарфоровая куколка.

Тут сейчас и зазвонили на перемену.

На переменке я рассказала про то, что видела в первом классе. Понятно, решили сейчас же и попробовать.

Как только перемена кончилась, еще ни батюшки, ни Женю-рочки в классе не было, мы Тишалову с Любой разложили на пол, только без простынь – откуда ж их взять? – и начали их оживлять. Не знаю уж, легче ли им дышать было, но что живы они были, так даже и очень. Как стали мы им руки да ноги разводить, да колени сгибать, они так развизжались, что Евгения Васильевна как на пожар прискакала.

– Старобельская! Штоф! Да вы с ума сошли! Что это за валянье по полу, что за безобразие!

А мы и не заметили, как она вошла, очень уж своими утопленницами занялись. А они-то, обе пациентки наши, трепанные, мятые, живо на ноги повскакивали да по местам, а я Женюрочке объяснять стала:

– Это, – говорю, – мы учились искусственное дыхание делать.

– Какое искусственное дыхание? Зачем?

– Да ведь в первом же классе делают? Я сегодня, как за тетрадками ходила, видела. Вот и мы хотели попробовать.

Евгения Васильевна рассмеялась.

– Ведь надо ж такое выдумать! Ну, будет, марш по местам, и дышать естественно. Вон и батюшка уж идет.

А что, ведь не особенно у нас в гимназии скучно?

Глава V Мои таланты. – Проткнутый глаз

Никак не умудришься часто в свой дневник записывать – не хватает времени, да и все тут! Учительницы в гимназии теперь уж как следует нам каждый день задают, да еще начались мои несчастные уроки музыки, а уж хуже этого ничего не выдумаешь. И к чему меня только учат? Все равно у меня способностей нет. С пением тоже дурно.

Недавно пробовали нам в гимназии голоса. Уж и напела я им – одно горе, даже учительница рассмеялась. И девочки, понятно, рады стараться; только мне одной это вовсе смешным не казалось.

Поставили все-таки во второе сопрано.

– Ничего, – говорит учительница, – пока молодой петушок, но распеться может, слух есть.

Хорош слух! Когда играю, так в трех тактах пять раз совру. Володька дразнит:

– А ты, Мурка, совсем по-христиански играешь, у тебя поистине левая рука не ведает, что творит правая.

Гадкий мальчишка, и разозлиться даже нельзя – правда.

И каждый день меня этой самой музыкой по полтора часа угощают – извольте радоваться!

Почитать ведь тоже надо, как же без этого? Ну, а там смотришь – девять часов бьет, и спать тебя гонят.

Но сегодня я книжку побоку, не читала – уж больно интересное случилось, необходимо записать. Слушайте вот.

Началась вся история с урока рисования. Вычинила я себе карандаш – просто роскошь: аккуратный, острый, такой именно, как Юлия Григорьевна любит, потому что она всегда страшно злится, если ей тупые огрызки дают, чтоб рисунки поправлять.

Люба моя малюет себе, а я жду, чтобы Юлия Григорьевна пришла мне показать, что делать. Сижу, карандаш в правой руке, а сама повернулась налево и разговариваю с Грачевой. Хоть я ее и терпеть не могу, но, делать нечего, остальные все рисуют, а молчать слишком скучно.

Рассказываю я ей про качели, которые у нас на даче висели, и, чтобы показать, какой длины доска была, развела во всю ширину руками. Вдруг слышу, Снежина моя как вскрикнет.

Я страшно испугалась, живо поворачиваюсь, а она за глаз рукой держится и плачет. Через минуту отвела руку, чтобы платок носовой достать, потому ей непременно высморкаться надо было, смотрю, глаз у нее красный-прекрасный, весь кровью налитой. Это я ей карандашом моим острым прямо в глаз угодила!

Господи, в каком я отчаянии была! Вдруг она ослепнет? Лучше б я себе оба глаза выколола!.. Ой, нет, нет, – какой ужас быть слепой!.. Но тогда хоть совесть спокойна, а теперь… Боже, Боже!..

Вот, сколько я времени потратила, пока все это записала, а когда это случилось, и минуты, верно, не прошло; Евгения

Васильевна только успела подбежать к Любе и живо увести ее в докторскую.

Скоро и меня туда же отправили, потому что я с перепугу начала плакать и трястись вся, даже зубами щелкала. Меня уже Юлия Григорьевна вниз повела, напоила там каплями, положила на диван, утешала, успокаивала, а потом с горничной послала домой. Любу же сама Евгения Васильевна на квартиру отвезла.

Бедная моя мамуся страшно перепугалась, увидев, что меня всю зареванную в неурочный час привели домой. Когда же узнала подробно обо всем, что случилось, то испугалась и за Любу. Она решила, что мы сейчас же после обеда пойдем ее навестить и узнать, в чем дело.

За столом я ничего есть не могла, даже трубочек с кремом, все торопила мамочку скорее идти. Но когда наступило время одеваться, мне вдруг сделалось так страшно, так страшно!

Боже мой, вдруг бедная Люба уже совсем слепая, сидит в кресле в больших синих очках, ничего-ничего не видит! Родители ее плачут, убиваются, и когда мы войдем, когда они услышат, что я здесь, в их квартире, вдруг они велят прогнать меня!.. Или еще хуже, – Господи, как это страшно! – вдруг они проклянут меня!

И я ясно-ясно вижу и ее отца, и ее мать: оба высокие, бледные как смерть, одеты совсем в черном, стоят оба за стулом, на котором сидит слепая Люба в своих круглых темных очках… Как только я появлюсь на пороге, они протянут ко мне свои длинные, бледные руки и скажут:

– Это ты, ослепительница нашей дочери, уйди, уйди, и да будешь ты проклята!

Господи, какой ужас!

– Боже, помоги, помоги, чтобы Люба не была слепа, чтобы ее родители меня не выгнали, не прокляли, а я клянусь Тебе, Боже мой, что всегда, всю жизнь буду пить чай без сахару, только помоги! – я бросилась на колени перед образом в своей комнатке и много-много крестилась, потом вышла к мамочке, и мы пошли.

Сердце мое громко-громко тукало в груди, пока мы поднимались по лестнице… Звоним… Еще минута… Господи, помоги!..

Мы вошли. Мамочка объяснила горничной, кто мы и чего хотим. Та побежала докладывать, а нас пригласила в гостиную. Вдруг в соседней комнате затопали ноги, зашуршало платье… Мне сделалось еще страшнее, даже тошнить немного начало.

Портьера поднялась, и вышла маленькая не то брюнетка, не то блондинка, а рядом высокий полный господин, оба веселенькие, улыбающиеся. Как я увидела их спокойные физиономии, с меня сразу точно камни сняли – я поняла, что ничего ни страшного, ни ужасного не случится.

Они были очень любезны, рассказывали, что Любу водили к окулисту, тот не нашел ничего опасного и обещал, что через пять-шесть дней глаз будет совершенно здоров.

Конечно, я была очень-очень рада, но плакать мне почему-то страшно хотелось, и я чувствовала, что в горле у меня что-то тискает все сильнее и сильнее. Наконец, я не выдержала и разревелась. Недурно, придя первый раз в чужой дом!

Принесли воды, поили меня, успокаивали. Я боялась только, чтобы не смеялись надо мной. Но нет, мадам Снежина даже ласкала меня. Минут через десять, когда я перестала хныкать, мы начали прощаться, а они приглашали непременно приходить.

Я нахожу, что все это чудесно устроилось, и очень-очень рада, что едва не проткнула Любе глаз… То есть – глупости какие! – не этому, конечно, а тому, что мы с ними хоть так странно, но познакомились. С мамусей в этом отношении беда: ни за что не пустит меня туда, где лично не знакома. А теперь ей и сказать нечего: сама мамочка была у Снежиных, значит и мне можно.

Что, разве не хорошо?

Глава VI Подсказка. – Володя ликует

Фу, какая наша Елена Петровна нехорошая! И чего она скупится? Не понимаю. Если бы ей за всякое «двенадцать» из своего кармана девочке гривенник приходилось давать, вот как мой папочка со мной делает, я бы это еще могла понять. Но ей-то ведь это ни гроша не стоит, ставь себе хоть «сто двенадцать», коли их заслужили. Так ведь нет, ни за что!

Наш Полуштофик сегодня как чудесно отвечал, без единой запиночки, ну, думаем, «двенадцать». Как бы не так! Даже не «одиннадцать» – «десятка», всего на «десятку» Елена Петровна расщедрилась..

И ни у кого «двенадцати» нет, как там себе хорошо-распрекрасно ни знай, дальше «десятки» ни-ни. Только Зерновой поставила «одиннадцать», она, правда, всегда уж все, решительно все по всем предметам знает, даже противно, и никогда-никогда ничего не ляпнет. Грачева тоже умудрилась «одиннадцать» получить, но она-то вовсе не лучше других отвечала, только подлиза она, так хвостиком и виляет да святошей на глазах прикидывается. У-у, гадость!

А бедная Юля опять попалась. Вызывают ее по географии, а она урока-то, видно, и не читала, так, разве только одним глазком пробежала. Счастье еще, что ее поставили около учительского стола, и как раз она спиной к моей парте очутилась. Ну, понятно, я не зевала и отличнейшим образом стала ей подшептывать. Все океаны подсказала, что такое широта тоже, а на долготе-то и попалась, географша заметила.

– Старобельская, вы что? В суфлеры нанялись?