Помоги проекту - поделись книгой:
Надя Яр
Тень от башни
1. Голгофа
— Stop here and let me out[1], - велел Саша водителю.
Смуглый кривой испанец скосил глаза, наткнулся на Сашин взгляд в зеркале и молча сделал как сказано. Автобус попылил дальше в Барселону. Саша потянулся, впившись пальцами в ладони, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, оттеснил боль и зашагал вслед.
Пешком он прошёл километров пять. Барселона встретила гостя косыми красными лучами солнца на закате, насыпным плоским холмом и крестами, на которых были повешены его люди. Крестов было семь, как и членов организации в Барселоне. Они стояли у дороги у подножия холма, и Саша решил — всё правильно. Этих людей, простых христиан, казнили там, где следует — под Горою Черепов, а на высоте над мучениками незримо взлетал в Небеса
Сборище зрителей на обочине было невелико, меньше, чем следовало ожидать. Кое-кто снимал сцену казни на камеры и мобильные телефоны, фотографировали и из проходящих машин, а рядом, под удачным углом к солнцу, стояли съёмочные группы местного ТВ. Саша нырнул в толпу и подошёл поближе. Все его люди были уже мертвы. От бледных тел шёл грязный и кровяной запах смерти. По лицам ползали мухи, влезали в открытые рты. Он знал убитых, конечно, в лицо, знал всех семерых — не далее года назад он сам втянул их, единомышленников, сетевых знакомых, в Последний крестовый поход. Ячейка не оправдала надежд, её уничтожили перед первым же крупным делом. Для Барселоны организация избрала классику городской герильи — начинённые гайками и болтами бомбы, работающие как кассетный снаряд, который рвёт в фарш плоть и кости. Заложить бомбы решили в метро — поутру, когда вагоны полны людей, спешащих к своим уютным рабским галерам. Правитель города Эрнандо Барка оценил дар по-своему и вздёрнул дарителей на кресты — метод убийства древний, как мысль государства. Вот пара, Ирма и Оскар. Ося с женой… Приспешники дона Барки даже не потрудились распять их рядом: Ирма висела в заднем ряду, её супруг — впереди, ближе всего к дороге. Это презрение к личности, к жизни казнённых достало Сашу особенно глубоко.
Он поднял руку, будто решил почесать над ухом, и незаметно коснулся виска двумя пальцами, отдавая честь мёртвым. После того, как вагоны взлетят на воздух, Саша планировал маленький праздник — собственно, он был намечен на завтра. Загородный коттедж Оси с Ирмой прекрасно бы для него подошёл. Я подниму бокал за каждого из вас, пообещал он, глядя снизу вверх в мёртвые лица, — а в вечности мы их подымем вместе. Он повернулся и пошёл прочь.
Лишь миновав высокий стенд с голографическим портретом дона Барки, Саша сообразил, что ноги бездумно продолжили его путь и повлекли его к городу по шоссе — туда, куда он и шёл. Если выставка актуального искусства бесов предназначалась специально для него — а для кого ещё? — то оставаться на дороге — не лучшая из идей. Саша уже так долго ждал пули снайпера, что неизвестная эта пуля, надписанная его именем, ощущалась костями черепа, беспокоила будто дырой в виске и свербёжкой над переносицей, между глаз. Куда она попадёт?.. Он притормозил, раздумывая, где скрыться, и тут стенд ожил. Эрнандо Барка заговорил.
— Вот кто ворует овец из моего стада.
И умолк. Он был старый мёртвый солдат, мрачный лик с пожелтевшей, словно пергамент, кожей. Хозяин Каталонии и Барселоны носил мундир испанского улана — не настоящий, а вроде того, как публика представляла себе теперь облачения воинов старых времён, уланов, мушкетёров и гусар, какими они были в голливудских кинолентах. Стильная эта фальшивка сидела на нём как влитая, мундир — и дон Барка в мундире — казался более настоящим, чем настоящее. Глаза его были пусты, темны. Саша ждал, что людоед скажет дальше, но Барка молчал. Он оставался безмолвным без всяких усилий, как всё неживое — длинный тощий мертвец. Саша решил представиться.
— Саша Плятэр, — и он насмешливо отдал честь тем же жестом, что у Голгофы. — Пренеприятно познакомиться.
— Взаимно, — ответил улан. — Куда это Вы идёте?
— К Святому Семейству, — заявил Саша. — Можно? Я просто паломник.
— Отправляйтесь назад в Россию, — сказал дон Барка. — Барселона не любит таких гостей.
— Я не россиянин, а ты не Барселона, — сказал Саша. — Ты просто муха на распятых трупах.
— Которые трупами бы не стали, не навяжись ты им в командиры. Гнильё — но я бы оставил их жить.
— Ничего, Церковь стоит на крови мучеников. Эти уже с Христом. На земле их заменят другие.
— Которых мы тоже убьём.
— Конечно. — Саша выхватил меч, отбрасывая полу плаща в сторону, и с наслаждением ощутил жизнь полиметалла клинка, этот острый скользящий вес. — Что вы можете, кроме как убивать?
Он ударил в глаз голограммы. Эрнандо Барка не шелохнулся, не перевёл взгляда на острие. Он продолжал смотреть Саше в лицо. Набрякшие веки не поднялись ни на йоту, и Саша перекрестил его лезвием — раз, второй, третий. Стекло, сухо треща, осыпалось наземь.
— Подохни, гад, — сказал Саша. Он встряхнул головой, чтобы вытрясти из волос пару мелких осколков. Левый висок вдруг заныл. Саша дотронулся до этой боли, щеки, лица. Оп-па, порезался. На перчатке была кровь и ещё какая-то капля. Вода. Он лизнул её. Солоно. Саша понял, что плачет.
— Прошли годы… — битый голос зашелестел с земли, и он содрогнулся. Осколки экрана лежали, белые, как искрошенный лёд — маленькие зеркала. Лик дона Барки жил в них, разбитый вдребезги, но всё ещё узнаваемый, цельный. Саша непроизвольно глянул в небо, страшась увидеть над городом силуэт улана, но небо было пустое, глубокое и прозрачное, как жара. А голос от земли вещал:
— …прошли десятки лет с тех пор, как я заглядывал в катехизис, но за попытку взорвать городское метро, помнится, не обещано рая.
— Так перечитай, — сказал Саша, лихорадочно соображая, что делать. Топтать осколки ногами? Смешно. Бежать отсюда? Позорно.
— Ты сам отправил их в ад, — сказали осколки. Голос переливался из одного в другой, будучи одновременно во всех. — Ты, не я.
— Замолчи, — крикнул Саша, сорвал с себя плащ, расправил и бросил наземь, на этот проклятый лик. Плащ накрыл далеко не всё. Не дожидаясь, пока дон Барка снова скажет правду, Саша взлетел на побитый стенд, оттолкнулся и прыгнул на уходящий из города грузовик.
Через несколько минут, показавшихся вечным адом, боль стихла с масштабов бури до своего обычного уровня — безвыходного тупого нытья сжатых полиметаллом костей, c которым Саша уже почти сжился. Перед туннелем грузовик сбавил ход. В темноте Саша спрыгнул, перекатился через бетонный забор на встречную полосу и уцепился за другой грузовик, громадную чёрную тварь, идущую в Барселону. Недолго думая, он перебрался ей под брюхо. Тело упорно страдало, но что-то, не разум и даже не воля, а просто цепочка вбитых в подкорку животных умений, отлаженно отдавало ему приказы, обеспечивая верную последовательность действий. Саша вцепился руками и ногами сам не зная во что, изо всех сил прижался к удушливому железу и стал невидим. Он ехал, словно рыбка-прилипала на акуле. Грузовик выскочил из туннеля, миновал Голгофу, влился в ещё больший поток транспорта и вполз по 25-му шоссе в город.
2. Барселона
Ворота наконец освободились, грузовик тронулся, и пожилой сторож ошарашенно открыл рот: на асфальте в луже масла остался лежать человек — здоровый парень со сложенными на груди руками. Его лицо, чёрное не то от природы, не то от копоти, было искажено страданием, как на картинах старых мастеров, писавших Христа и святых. Он предстал перед глазами сторожа, будто выхваченный из тьмы вспышкой молнии, и старик поначалу решил, что этого человека сбил грузовик — подмял под капот и проехал сверху, чудом не раздавив в лепёшку. Он заспешил к лежащему, но на месте того уже не было — молниеносно, словно крыса или тень, парень взлетел с земли, перенёсся через двухметровый бетонный забор и был таков. Сторож моргнул, не веря собственным глазам. Преследовать пришельца он не мог, да и не стал бы; поднимать тревогу тоже. Ушёл незваный гость — и пусть. Старик подошёл осмотреть место, где тот лежал, но масляный асфальт не сохранил следов. К тому же в сумерках Каталонии все наблюдения ненадёжны.
Саша провёл ночь на земле в грязном промышленном районе. Ему не встретилось ни души. Окна необитаемых зданий так и не загорелись — пустыня, да и только. Он сам не знал, спал ли он хоть немного или все эти часы прободрствовал в полубреду. На рассвете он вышел на перекрёсток, вытащил из мусорного бака немного бумаги и недопитую бутылку минеральной воды, кое-как привёл себя в порядок и пошёл наугад туда, откуда, как ему казалось, доносилась более человечная часть городского шума.
Он кружил по городу несколько тяжких, сухих и жарких часов, пока не смешался с потоком и вышел наконец к центру. Барселона представляла собой шумное бетонное гнездо, будто для каменных ос, в сердце которого хранилось драгоценное яйцо — собор Святого Семейства, похищенный бесами, как весь мир, лишённый предназначения, превращённый в аттракцион. Из-за этого, а может быть, из-за тягот последних полусуток творение Гауди не произвело на Сашу должного впечатления. К тому же оно было неокончено. Саша добросовестно обошёл здание, осмотрел все четыре фасада и решил вернуться ночью, когда Святое Семейство осветят прожекторами.
Он украл карту города с вертушки книжной лавки и весь день просто гулял. Прошёл по Меридиана к порту, заглядывая в магазины — поначалу доступные, потом всё дороже и эксклюзивней. Забрёл по дороге в гипермаркет, гламурный молл с кучей моднючих бутиков, и тусклый блеск золота на браслетах и ручках сумок долго ещё ощущался позади век. Не это ли золото привезли в Испанию конкистадоры? Саша принялся вспоминать всё, что читал о Конкисте, чтобы поднять себе настроение, но трюк не сработал: реальность бросилась наперерез, будто продажная девка, не выносящая, когда ею пренебрегают. Она была знанием — Кецалькоатль, недопроваженный в ад и вселившийся в злобного сассанаха. Эти мысли скользнули кольцом — и опять в них предстали кресты. Кресты вроде тех, что презентовал ему нынче дон Барка, стояли по всему Новому Свету — кощунственный вызов мятежного ангела Богу. Саша прикинул, что за ангелом был до Падения Пернатый Змей. В голову лез серафим, чудное существо из очей и крыл, но Саша подозревал, что Змей — дух побольше калибром.
Саша дошёл до берега. Земля и море были закованы в бетон и сталь. Железо, схватившее воды, режущее на вид, причиняло душевную боль — Изенгард, Мордор, страшный ландшафт модерна. Железо обосновалось и в нём самом, зломудрое, как первородный грех — кутало хрупкие живые кости, делало человека сильным, неразбиваемым, неуязвимым. Мучило, терзало. Он ещё переведается с доном Баркой, придёт и его черёд.
Саша вернулся к Святому Семейству по другой стороне тех же улиц и даже, казалось, в той же толпе. От жажды в горле скребло. Он украл бутылочку фанты и выпил до дна, сплёвывая пластиковый привкус, но жажда только усилилась. Он вытащил из кармана свои последние деньги, пересчитал, купил большую бутылку столовой воды и стал искать, где бы сесть. На всех скамейках кто-то да сидел. На всех. Суставы ног болели, как всегда, когда Саша стоял или ходил слишком долго, и боль уже приближалась к уровню труднопереносимой. Саша прислонился к стене, полуприсев на выступающий фундамент дома, и смотрел на сидящие компании и парочки с растущей глухой ненавистью. Он убеждал себя: не стоит. Они не знали, что ему плохо и больно, иначе наверняка бы освободили для него скамью, пригласили сесть. Но — возражал он тут же — они ведь знали, что он есть, есть такой человек Саша Плятэр, примерно знали из СМИ, что он делает, ради чего и чего ему это стоит. Они знали, чем Саша жертвует ради них, какую жизнь он влачит — и всё равно продолжали по-обывательски существовать, делать, думать и принимать зло — платить налоги, подчиняться правилам, питать систему. Их не интересовала чужая боль. Саша скрипнул зубами и хотел было сесть наземь где стоял, но никто здесь так не сидел, это было не принято. Он рисковал бы, что кто-то, увидев его сидящим, глянет ему в лицо — Саша не строил себе иллюзий насчёт его выражения — спросит, не стало ли ему плохо, а то и вызовет скорую. Такое однажды случилось в Праге.
Потом он всё-таки сел на свободном краю скамейки, прикрывая лицо ворованной картой. Из носа вдруг пошла кровь, а удушливая жара, пыль, вонь бензина и пары бензола отравляли каждый вздох. Саша подобрал с мостовой начатую упаковку бумажных платков и приложил один из них к носу. Ему стало не хватать кислорода. Барселона оказалась ему врагом, и Саша не удивлялся. Город построил отец Ганнибала, карфагенянин Гамилькар Барка. В юности Саша зачитывался Честертоном и вслед за ним возненавидел Карфаген, ничегошеньки о нём не зная. Впоследствии, когда он прочёл пару-тройку книг по истории, злая ложь Честертона стала очевидной, но Саша не предал кумира. Из чистого упрямства он решил считать Честертона правым пусть не по фактам, но в некоем высшем, истинном и единственно важном смысле. И этот город, детище Баркидов, узнавал в Саше оттиск врага, предавал его людей в руки слуг сатаны и превращал его пребывание на своих улицах в ад.
Между тем день клонился к концу. Саша отправился искать отель. Стояло лето, Барселона была набита туристами под завязку. После того, как ему дважды отказали, на вавилонском смешении языков дав понять, что свободных мест нет, Саша вернулся в центр и отыскал туристический инфо-офис. Располагался он под землёй, по соседству с метро, и тоже был полон людей, в основном испаноязычных. Расталкивать их силой было бы неумно, и Саша битый час проторчал в медленной, словно пытка, очереди, разочарованно отмечая, что все испанцы, похоже, гораздо ниже его. Это были невзрачные, малорослые, некрасивые люди — ничего общего с портретами гордых конкистадоров. Они очень плохо говорили на английском, а других европейских языков не понимали вообще. Из всех людей, набитых в офис, как селёдка в бочку, хоть сколько-то потягаться с Сашей ростом и статью мог только пожилой американец в ярких шортах, послушно выстаивающий ту же очередь вместе со своей толстой женой. Когда девушка за компьютером всё-таки отыскала свободный номер и вернула фальшивый паспорт вместе с бронью, Саша остолбенел.
— Вы что, и имя с паспорта списать не можете?
Она, конечно, ничего не поняла, и он продолжил по-английски, тыча пальцем в бронь:
— My name is Alex Weiss, that's simple. How can you make three mistakes in it for God's sake?![2]
Девушка что-то мямлила по-испански, Саша не понимал ни слова. Он нависал над столом и требовал объяснений:
— Three mistakes! Can't you even write it off the pass without making a mess of two short words?![3]
— I am trying to help you…[4] — она наконец отыскала в своём ограниченном словаре подходящую фразу и даже произнесла её без ошибок, но Сашу уже понесло. Не понимая сам, что испытывает — веселье или же ярость — теперь он должен был выяснить, каким образом можно списать простое имя из девяти букв с тремя ошибками, если паспорт лежит у тебя под носом.
— I am trying to help…
Она была в отчаянии. Саша продолжал ругаться и не отступал, уже и сам допуская ошибки в английских фразах, чувствуя, что все взгляды в этом проклятом подвале на нём. Злосчастная девчонка чуть ли не в слезах ретировалась, на смену ей села крепкая смуглая женщина лет сорока и требовательно протянула руку за Сашиными бумагами.
— No, no, — сказал Саша, — не стоит.
Она смотрела на него драконьим взором. Саша отдал бумаги, гадая, не придётся ли провести между мусорными бачками ещё одну ночь. Однако же пронесло: бронь исправили, распечатали снова, вложили в паспорт, хлопнули о стол. Саша развернул лист. Ошибка в имени была. Одна. Он вытаращил глаза, потом хохотнул и вышел.
— Da me una ventura, por favor.
Ответом было удивлённое лицо полной стареющей дамы. Саша стиснул зубы, вдохнул, выдохнул и повторил заказ по-русски, по-украински, по-английски. Толстуха выдала что-то испанское — звучало осмысленно, но сути Саша не уловил. Он вспомнил про свою бронь и протянул консьержке паспорт со сложенным листком.
— Ah, una habitacion!
Она расправила норовивший сложиться новенький паспорт, прижала его пепельницей к столу и защёлкала клавиатурой, внося данные в древний скрипящий компьютер. Эта женщина неприятно напомнила Саше его союзное детство — встречались такие библиотекарши и секретарши в больничных приёмных. Значит, habitacion — комната, не ventura. Что же он заказал сначала?..
В номер Саша пробрался, иначе не скажешь, на тесном лифте, в котором не мог даже расправить локти как следует. Они упирались в стены этого гроба. Всё здесь было тесным и узеньким, рассчитанным на вертлявых мелких туземцев. Комната оказалась спартанской, зато кровать была здоровенная, да и ванная на удивление хороша. Саша принял душ, посидел в ванне и лёг голышом на кровать. Вода высыхала на коже и охлаждала, но боль обитала внутри, змеясь вдоль костей. Ад. Саша почувствовал потребность в молитве и произнёс:
— Боже.
Он не молился почти никогда, кроме как перед причастием или в качестве епитимий — но священник не назначал их уже давно. Отпустит грехи и всё. Саша ждал. Боль не утихала, напротив, в отсутствие прочей активности тела и духа расположилась вольготнее, заполняя его по края. Саша шевельнулся, поднялся со стоном, выудил из кармана брюк толстую зажигалку и открыл её корпус особым нажимом. В аптечке оставалось две белых таблетки, и Саша, морщась от горечи, сжевал обе. Потом он всё-таки сделал два-три шага до ванной, набрал в стакан воды из-под крана, запил таблетки и прополоскал рот.
Теперь действительно надо было помолиться — перед тем, что он собирался сделать. Можно бы подождать, пока боль не отступит, но нет, решил он, надо так. Пусть сегодня его епитимьей будет боль. Он опустился на пол, думая встать на колени, но тут его так скрутило, что он оказался на четвереньках, прижавшись щекою к плитке, почти в слезах. Плитка заботливо холодила лицо. Саша представил себе, как выглядит со стороны — корчащийся от боли в дешёвом отеле, отчаянный голый бездомный странник — и с горечью отметил: если бы враги увидели его в этот момент, они бы злорадно уверились в том, что он больной на всю голову психопат, почём зря взрывающий поезда и жилые дома убийца мирных людей. Он выпрямился и стал молиться.
— Pater Noster qui es in caelis…[5]
Он не пытался сделать молитву настолько искренней, насколько мог — это она помогала ему настроиться на особенный лад, чтобы перед Причастием сожалеть о своих грехах. Заученный латинский стих включал в сознании отключенный обычно модус, будто бы запасную операционную систему, в которой Саша мог без очевидного самому себе лицемерия каяться в том, что не доставляло ему ни малейших угрызений совести ещё секунды назад — и пару минут спустя, по завершении ритуала. Он попросил у Бога прощения за грехи пары последних дней — жестокость к дурочке в инфоофисе, злость на тех, кто днём занимал скамейки, кражу бутылки с фантой, карты — и за другие, неназванные грехи, которые сейчас не мог, был не в силах вспомнить. На всякий случай и за то, что косвенно погубил Ирму с Осей и остальных пятерых барселонцев. Что-то ещё?.. Вроде всё. Саша хрипло шепнул «Каюсь, Господи», перекрестился, потом, не глядя, протянул руку и взял свою зажигалку. Раскрыл тайник. Завёрнутая в папиросную бумагу, смоченная в Крови Плоть на вкус была, как всегда, пресным хлебом.
Отель Саша покинул через окно. Перемахнул через подоконник — и заскрипел зубами, приземлившись этажом ниже. Белые крыши и мансарды торчали друг из друга беспорядочными ярусами, словно теснящаяся в бетоне стайка поганок, и так же смутно бледнели в густеющей темноте. Тренированному человеку не составляло ни малейшего труда спуститься по ним на землю; не составило бы и Саше, если бы все эти прыжки не разбудили боль, уснувшую было в суставах. На безлюдной бетонной улице он хватился меча — неужто надо возвращаться? — но хлопнул по карману — а меч здесь, хотя Саша не помнил, как забрал его из ванной. Подобные вещи давно уже перешли у него в разряд неосознанных, как дыхание.
Эрнандо Барка восседал над городом в сумерках. Днём его трон сливался из жары и смога, и силуэт чудовища гнул к земле уродливые массивы бетона и кирпича. Ночь подменяла жару неоновым светом, но он успел захватить только самые оживлённые части города, отданные туристам. Над жёлтыми трущобами за полтора шага от световых артерий царила кромешная тьма. В лабиринте жилищных блоков, казалось, не было ни одного тёплого очага. Саша привычно ориентировался в чужих опасных местах, но на пути к Меридиана пришлось поплутать в потёмках.
Дон Барка мог быть везде. К часу ночи Саша оставил намерение как можно скорее его найти, и чувство давящего взгляда в спину исчезло. Само это чувство Саша отметил постфактум, когда оно оставило его, промучив целые сутки. Не то чтобы Саша недостаточно хотел переведаться с хозяином Барселоны или даже боялся, что причиняемая имплантатами боль лишит его боевых ТТХ, которые имплантаты даруют её ценой. Исход поединка так или иначе зависел от воли Божией. Саша не сомневался: будь это угодно Большому Боссу, он прикончит любого демона, что бы там ни было с ним самим. Просто срочности не ощущалось. Катастрофа местной ячейки вытянула из него все силы. Саша очень устал. На Меридиана он посидел в кругу света на пустой наконец-то лавке, чуть-чуть расслабился, а поднимаясь, отметил, что машинально подтягивает руками спадающие штаны — и решился поесть. Его часто тошнило от боли, желудок бывал словно полон расплавленного свинца, и Саша мог поститься дни напролёт. Нередко он просто-напросто забывал принять пищу.
Он побрёл по аллее, высматривая что-то полезное повкуснее, и искомое обнаружилось. В одной из освещённых ниш обитала турецкая лавка: салаты, пирожки, кебаб на вертеле. Аппетитная реклама обещала, например, дюрюм — жареное мясо в лепёшке с соусом и салатом. Три пятьдесят. Как раз то, что надо. У Саши оставалось шестнадцать евро медью и серебром. Он зашёл в лавку, указал на рекламу дюрюма и стал отсчитывать монеты. Средних лет турок вручил предыдущему покупателю рожок мяса с картошкой фри, стрельнул по Саше тёмным усталым взглядом и принялся неторопливо срезать с вертела кебаб. Острый длиннющий нож двигался будто бы без усилий, готовая корочка мяса спадала вниз на плиту, со свежего среза сочилась кровь. Вертел вращался, равномерно подставляя бока алым от жара прутьям. Плавный ход лезвия вызвал уважение. Надо же, как умеет. Движения, выверенные опытом — грамма лишнего не нажмёт. Должно быть, в старые времена янычары с такой же сноровкой резали христианские глотки. Старые времена съели черти, и янычар пустили в Европу без звука — дешёвый труд и удобный сервис добыли им то, что так и не взял ятаган. Саша прикинул, не купить ли что-нибудь другое, просто из принципа, но ничего сравнимого испанские кафе не предлагали. В бесчисленных безукоризненно европейских пиццах, булках и бутербродах с рыбой-ветчиной-сыром не хватало салата, цацики и подогретого хлеба, которые делали восточный фастфуд незаменимым.
В кафе вошёл низкий носатый смугляк с голым пузом и обратился к хозяину по-турецки. Они переговаривались, и пожилой турок начал мастерить для него кебаб. Своих обслуживают вне очереди. Может, свернуть им шею?.. Пузо малорослого янычара круглилось, как медный котёл. Саша представил себе, как бьёт в это пузо мечом, ведёт лезвие вверх, опережая крик, и тем же движением затыкает пасть продавцу. Поесть тогда уже не удастся. Саша стиснул в карманах брюк кулаки. Монеты врезались в ладонь. Турки продолжали тараторить на своём орочьем диалекте. Продавец сунул пузатому кебаб — такой толстый, что непонятно было, как он влезет ему в пасть — и тот ушёл, не заплатив. Продавец вынул из жаровни подрумяненную лепёшку, насыпал на неё мясо и быстро соорудил дюрюм.
— Four, — и он показал Саше четыре пальца, опознав в нём чужака. Число звучало упрощённо: «фо». Две фонемы, не три. Искорёженное английское слово вернуло повестку дня: такие турки были повсюду. Все европейские города могли похвастаться турками, их продуктовыми лавками и вертелами. Чуждые европейской культуре, они тем не менее здесь вписались, нашли себе нишу, работали, не афишируя этого, больше дозволенного, не хулиганили и исправно платили налоги. Они представляли собой одну из опор системы. Саша резиново растянул губы, шагнул к стойке, бросил на неё монеты и взял дюрюм. Еда в руке. А дальше?.. Его рвало туда-сюда между рассудочным запретом привлекать к себе внимание перед делом и адской жаждой убийства. Жажда одолевала. Саша улыбнулся ещё шире и заставил себя сделать шаг к выходу. Необязательно убивать, говорил ему Эдди; зачем. Бей в стену. Пни что-нибудь
.
Саша вцепился в эту память, в голос, позволил увлечь себя прочь, шаг за шагом по ломкой плитке из лавки, из круга тёплого света в ночь. Эдди был рядом, вёл его, молчал. Большой любитель поговорить, он молчал с той поры, как умер. На лице у него была кровь — Саша видел, скосив глаза; она лилась — темно-красные нити — по переносице вниз, со лба — из-под волос — но выше Саша не смотрел. Он сел под акацией на скамейку и впился в дюрюм зубами, ликуя и обмирая под Эддиным мёртвым взглядом.
Ночь перевалила рубеж, и Саша отправился к Башне. Прошёл с Меридианы назад к Травессера де Грация, где торчала бетонная пробка его отеля — «Эверест», не скромнее! — свернул в боковые проулки, углубляясь в безлюдный массив — жилых? или нежилых? зданий. Башня, в отличие от собора, не требовала подсветки. Она нависла над юго-востоком Барселоны, почти выделяясь из ночи. Слепые постройки перетекали в неё, как в вечность. Запустение надвигалось, Саша брёл будто сквозь чёрный снег. Внезапно Башня встала прямо перед носом, на расстоянии вытянутой руки. Саша коснулся стены ладонью. Тёсаный камень был лишён тепла, его не грело никакое солнце. В нём обитали подземелья, казематы, списки, копоть и ржавчина, кровь, звон цепей…
— Дон Барка? — сказал Саша в темноту.
Стена не утрудилась ответом. Саша последовал ей, отстукивая рукоятью меча ритм шагов, двигаясь против часовой стрелки вслепую в кромешной тьме. Иногда стук отзывался железом — попадалась глухая дверь. Потом рукоять встретила пустоту. Саша помедлил и нырнул в проём. Видеть в ночи он не мог и достал зажигалку. Эрнандо Барке свет не нужен вообще; при встрече огонёк помог бы только Саше. Он шёл вперёд и рассудочно допускал, что за ним следят, что железные двери сейчас падут и в коридор ввалится группа захвата. Однако чувства сообщали, что вокруг нет ни души. Даже демонов нет. Кирпич крошился от старости там, где проглядывал из-под осыпавшейся штукатурки, и это было до боли похоже на заднюю стену старенькой бойлерной в днепродзержинском дворе — на родине, на Украине. Осколок памяти кольнул. Саша провёл, не в силах удержаться, по этой стене рукой и укололся опять — ощущение ветхого кирпича под пальцами, под ногами через подошвы кед… В потолке нашёлся железный люк. Саша выбил мечом крепления, подпрыгнул и полез на второй этаж. Или это был первый?.. Высоты в Башне шалили. Кирпич здесь был поновей, но и его возраст исчислялся десятками лет. Саша блуждал по коридорам, поворотам, изгибам, встречая разве что засохших пауков в их обветшалой жалкой паутине и иногда тень быстрой крысы. Пустота. Меч шелестел, царапая стены, оставлял за собой ариадниной нитью пыль. В руке трепыхался слабый шар света.
Впереди показался чёрный проём. Пахнуло свежим воздухом, городским дождём. Саша остановился перед пустым пространством и глянул наверх. Полый колодец диаметром в десять метров вёл прямо в небо, чернильное из-за туч. Саша дошёл до центра Башни.
— Дон Барка?
Саша бросил вниз зажигалку, готовый к тому, что огонь выхватит изо тьмы оскалы чудовищ, когти и пасти на дне колодца. Дно оказалось выше, чем он ожидал — метр-полтора под уровнем коридора. Внизу лежали груды штукатурки, стекловата, рассыпающийся картон, жестяные банки и пластик. Обычный мусор.
— Дон Барка?.. — произнёс Саша, зная уже, что ответа не будет.
С небес в колодец сочился мираж рассвета.
— Da nos una paella, por favor, — сказала ведьма в кафе, — para el, — и она указала на Германа, — and a couple of Tapas for me — these ones[6]. — Она коснулась пальцем трёх фотографий закусок в меню.
— Si, ma'm[7], - официант улыбнулся её вавилонской речи и отошёл.
Потом они ждали, глядя в окно на собор. Из подвального помещения можно было бы видеть только фундамент, но и тот был надёжно укрыт серой глухой оградой. Барселона бесцеремонно прятала от чужаков своё сердце — не подойди, не тронь, не глянь. Убийцам времени оставались одни слова. Но и они не шли на язык. Какое-то время Герман и ведьма сидели, как в коконе, в тишине.
— Не хочешь посмотреть на казнь? — в конце концов спросил он.
— Нет.
Надя опять открыла меню — сложенный вдвое листок картона — и снова закрыла. С тех пор, как из потока лиц на экране она выбрала семерых — без малейших задержек, без колебаний — опознала их как террористов, сдала дону Барке, приговорила к смерти — она пребывала в апатии. Отходила. Оставить так, и она может соскользнуть в депрессию. Лучше разговорить.
— Если бы акцию провели в мою честь, я бы пожелал присутствовать. — У него хорошо получалось её раздражать. Сочувствовать — хуже.
— Обойдётесь, — сказала она и сдула со лба длинную острую прядь, по-детски выпятив губу. — Я вам и так слишком много даю. Вам всем.
Это он слышал от неё впервые. Герман был не женат, ещё не породил детей, и ему до сих пор не приходилось видеть, как кто-то взрослеет.
— Тебе что-то не нравится? Ты ж Саше собирался голову отрезать или что-нибудь в этом роде.
— То Саша, а это его шестёрки. Почему было их не повесить?
— Ну, их и повесили. На крестах, — она криво усмехнулась. — Не ожидала, что дон Барка до такой степени тряхнёт стариной. Античностью, даже. Он стар, конечно, но чтобы так — …
— Обрыв цивилизационного лифта, — Герман начал цитировать фразы из курса социологии в Академии. — Снижение планки. Демонстративная архаическая жестокость, которую подавило Новое время, опять угнездится в сознании масс как норма. Мир выпотрошенных тел на площадях, праздничных колесований, сожжений. Эта х…реновая мода родилась, как и другие, в США, укоренилась и переползла Атлантику. Отставание в два-три года: Великобритания, западная Европа. Дойдёт и до наших.
— Это всё верно — ну, кроме выпада против США, который я просто проигнорирую. Он несправедлив, сам знаешь. Это же не стрельба в школах. Здесь эти казни и изобрели. Я не уверена, что они вредны. Помнишь, у нас в провинции несколько лет назад развелись бандиты — насиловали, грабили, вымогали. Местный босс ничего не предпринимал, почему в скором времени и предстал пред светлые очи Государя московского, а потом и Царя Небесного. Новый босс первое что сделал, это вывесил бандюков вдоль дороги в клетках. Они там все околели, кого-то ещё родственники кормили, пока осенью не замёрз. Люди были довольны, опять стало тихо. Мы ж друг друга не начали тоже вывешивать в клетках.
— Ты думаешь, если бы это делали, скажем, по собственной воле такие люди, как мы, это было б одно — …
— А если делает власть — другое. Дон Барка, правда, с этим сильно перебрал.
— Почему ж ты не возразила?
— Возразила. Ты предпочёл не заметить. — И она грустно посмотрела Герману в глаза. — Я просто настаивать не могла. Кто я, чтобы спорить с Эрнандо Баркой?
— Ты предотвратила теракт. Дон Барка мог бы и прислушаться к твоим словам.
— А. Он бы согласился — и что-нибудь потребовал взамен. Ты сам их прекрасно знаешь.
Он знал.
Поделиться книгой: