Волчица

Трудно было спорить с человеком, который любил поддерживать свои доводы шпагой и пистолетом. Утонченно вежливый, пунктуальный, всегда веселый, даже на поле чести, как он выражался, он рисковал своей жизнью на каждом шагу, в виде развлечения, в то время как другой рискует пятифранковой монетой. Если бы не долг вежливости относительно дамы, с которой он разговаривал, он, вероятно, принял бы, несмотря ни на какие соображения, обязанности банкомета.

Между тем, Людовик подошел к столу и на его сонном лице блеснул луч удовольствия, когда он увидел, что карты все еще не разрезаны. Но, вспомнив, что надо же занимать чем-нибудь придворных, и заметив грусть на лице своей жены, он победил в себе чувство отвращения к карточной игре и спросил: почему никто не начинает.

Граф де Артуа засмеялся.

– Брат мой, – сказал он, – вам придется самим держать сегодня банк, если во всем обществе не найдется человека, достаточно преданного, чтобы пожертвовать собою вместо вашего величества!

Король посмотрел вокруг себя с таким непритворным беспокойством, что вызвал общую улыбку. Он жалел не денег, но своего спокойствия. Отчего люди не хотят быть благоразумны и ложиться спать в десять часов?

Монтарба ловко и грациозно выдвинулся из толпы.

– Если это вопрос преданности, то я буду счастлив предупредить всех остальных. Если я удостоюсь чести занять место вашего величества, то постараюсь держать банк всю ночь, против всех ненадежных.

– Браво, браво! – воскликнул де Артуа.

Король казался несказанно обрадованным, между тем как в толпе пронесся шепот: «Хорошо сказано, очень ловко сделано», «А я думал, Монтарба перешел к тем», «Значит, он все еще наш», «Надеюсь, у него хватит денег, чтобы выдержать натиск!»

Началось общее движение; кавалеры и дамы спешили занять места за столом, несколько забывая обычную французскую учтивость. Они тесно уселись вокруг стола, и каждый взял в руки свою колоду, то есть все тринадцать карт, какой-нибудь масти, на одну или несколько из них он мог ставить что хотел. Монтарба предложил снять карты красивой герцогине, сидевшей по его правую сторону, и попросил кого-нибудь сесть на другом конце стола, чтобы помогать ему в ведении игры и исполнять обязанности крупье.

Вскоре игра была в полном разгаре. Монтарба бросал карты направо и налево с такою любезностью, отчетливостью и быстротой соображения, которую не могли не оценить даже играющие, в числе которых находились некоторые из самых сильных игроков двора. Банк – игра по преимуществу азартная и, не вдаваясь в подробности, мы в нескольких словах очертим ее основания:

Сдающий, или банкомет, держа колоду в руках, кладет карты последовательно, по одной, направо и налево, причем правая сторона принадлежит ему, а левая остальным играющим.

Играющие ставят какой угодно куш – в объявленных заранее пределах – на одну или несколько карт своей колоды и выигрывают на каждую соответствующую по числу очков карту банкомета, упавшую налево, точно также как проигрывают, если соответствующая карта упадет направо. Выигрывающий может по желанию удваивать свой куш несколько раз подряд, а благодаря подобным «пароли», как это называется, если счастье благоприятствует ему, выигрыш в семь, пятнадцать, тринадцать, даже шестьдесят раз больше своей первоначальной ставки. Очевидно, что в такую игру огромные суммы переходят в несколько секунд из рук в руки и в один вечер составляются и проигрываются целые состояния.

Король, поставив приличия ради сто луи и выиграв их, спокойно удалился из кружка играющих и ушел спать; но королева, проигрывая уже тысячу, не могла заставить себя последовать его примеру, а продолжала ставить карту за картой, в надежде отыграться, надежде, которой никогда не могут противостоять игроки, хотя давно имели случай познать ее тщетность…

– Как она хороша! – думал граф Арнольд, несмотря на возбуждение игры, находивший время любоваться ею; с откинутыми назад волосами, раскрасневшимися щеками, плотно сжатыми губами и этим холодным, острым блеском глаз! Сколько решимости! Сколько серьезности! И какое сходство с Волчицей!

Банк сильно выигрывал. Игроки с затаенным дыханием наклонялись над столом, со смятыми, изогнутыми картами в дрожащих руках; зрители, составлявшие шумные пари за их спиной, бесцеремонно ложились на плечи и головы сидящих, даже дам, слишком занятых перипетиями игры, чтобы жаловаться или протестовать; намалеванные лица бледнели еще мертвеннее рядом с покрывавшими их румянами; ямки на свежих щечках застывали в холодную, неподвижную улыбку; одна из знатных дам, не стесняясь, громко молилась Богородице о ниспослании ей счастья; а глаза одной молоденькой маркизы даже наполнились слезами!

Черт видимо справлял в этот день свою тризну, и сквозь шум и гам его потехи, его ревностные служители не забывали, пользуясь общей сумятицей, служить дому своего господина, то много выражающим взглядом, то пожатием затянутой в перчатку ручки, то страстным шепотом в нежное, маленькое ушко, которое не стало бы, не должно было, не смело бы слушать, если б не такая толпа!

Но вот в игре графа де Артуа, которому сильно не везло, произошла счастливая перемена. Он поставил сто луи, последние, которыми мог располагать в этот вечер, на одну из младших карт своей колоды и выиграл! „Пароли!" – воскликнул он, загибая угол той же карты, с уверенным видом человека, которому удалось схватить фортуну за колесо. Счастье снова благоприятствовало ему, и он, как истинный игрок, поставил все или ничего на следующую карту в игре. Присутствующее утверждали впоследствии, что щеки банкомета побелели и губы дрогнули, но рука его, по крайней мере, сохранила твердость, потому что из всех игроков, с лихорадочным вниманием следящих за его пальцами, только двое заметили движение, которым он, казалось, заменил выходящую карту – следующей.

– Стойте! – закричал де Артуа, пронзительным от волнения голосом, – вы мошенничаете, милостивый государь! Господа, игра нечистая! И он обвел присутствующих глазами, горящими как у дикого зверя…

Монтарба, крепко сжав карты в руке, прямо посмотрел ему в лицо.

– В присутствии ее величества, я отказываюсь входить в препирательство с ее родственником, – сказал он. – Но я считаю всех здесь присутствующих ответственными за это позорное обвинение.

– Ответственным, меня! Да я видел своими глазами, – воскликнул один из молодых людей, выдвигаясь из толпы, стоявшей за спиной де Артуа. – Я повторяю слова монсеньора, вы смошенничали; вы обыграли всех нас наверняка!

В порыве негодования, если неискреннего, то чрезвычайно хорошо разыгранного, Монтарба швырнул карты с такою силою, что половина их рассыпалась по полу, так что нельзя было ни сосчитать, ни проверить их. Потом, твердый и спокойный, он обернулся к своему новому противнику, маскируя свой гнев насмешливой улыбкой.

– Благодарю вас, маркиз, за ваше доброе мнение; оно стоит удара шпаги. До завтра, у трех сосен в Булонском лесу, в восемь часов.

– Чем скорее, тем лучше, – отвечал тот, отходя прочь с поклоном.

Шумный говор поднялся среди свидетелей столь неприличной сцены, разыгравшейся так быстро, что королева, на другом конце стола, не могла хорошенько понять, в чем дело. Зная горячий характер своего шурина, она объяснила себе случившееся раздражением, с которым он, несмотря на частое повторение, переносил свои проигрыши; но спорившие были другого мнения, тем более, что выигрыш банка был необычайно велик и многие склонны были верить, что их обманули.

Игра прекратилась, общество разделилось на группы, и Монтарба заметил, что все избегают его как зачумленного. Обратившись к одному, к другому, он убедился, что игра окончена. С этой минуты, он не будет более терпим в обществе, к которому принадлежал по праву. А между тем, маркиз де Вокур был известен своим искусством драться на шпагах, и графу Арнольду нужно было подумать о секунданте.

Заметив удалявшуюся по коридору высокую фигуру Фицджеральда, он поспешил за ним, прося его драгоценного содействия в столь хорошо знакомом ему деле.

Тот ласково посмотрел ему в лицо.

– Неужели это правда? – сказал он. – Я никогда не поверю! Если так, мне бы следовало самому всадить в вас шпагу. Как бы то ни было, вам нужно было просить меня раньше; я уже обещал той стороне.

Глава двенадцатая

Несмотря на резкий ветер и холодную, сырую погоду, кровь графа Арнольда горела лихорадочным огнем и краска гнева все еще покрывала его щеки, когда он машинально, как во сне, вышел из своей кареты у отеля Монтарба. У дверей стояла Леони, плотно закутанная в плащ, в черном атласном капюшоне на голове, бледная и взволнованная, с нетерпением ожидая известий о результате игры. Он прошел бы, не заметив ее, но она положила свою руку на его плечо и с беспокойством заглянула ему в лицо.

– Вы проиграли, – прошептала она. – Что-нибудь случилось… Скажите мне правду. Сейчас же, скорее.

Монтарба отворил дверь в одну из комнат нижнего этажа, которая еще была освещена.

– Войдите сюда, – проговорил он спокойным, ровным голосом, который так очаровывал ее, – мы будем одни. Вы не боитесь?

– Боюсь ли я?

Тон ее выражал насмешку и самоуверенность, а между тем, замерзая на ветру у подъезда, она не раз созналась себе, что он единственный человек, которого она любит и боится.

Монтарба налил себе стакан красного вина из стоявшей на столе бутылки и выпил его залпом. Он был воздержан, как и большинство его соотечественников; для него прекрасное, чистое вино южной Франции, служило столько же возбуждающим, сколько успокоительным средством.

– Выпейте и вы, Леони, – сказал он любезно. – Нет? Вы правы: вино вызывает краску на лицо, а вы так хороши с этой бледностью.

Леони обрадовалась, что он снова приходит в себя, обрадовалась, может быть еще более тому, что он восхищается ее белым, бледным лицом, и потому ответила резко:

– Что за вздор! Я не для того ждала вас два часа на холоде, чтобы услышать, что я недурна собой. Будем говорить о деле. Что вы сделали сегодня в Версале?

– Выиграл в полчаса пять тысяч луи.

– Прекрасно! Но это не все: выигравший не станет осушать стакан, не переводя духа, как вы.

– Я вместе с тем и проиграл; проиграл возможность получить величайшую ставку, когда-либо бывшую за столом короля. Но это все пустяки; я проиграл еще кое-что.

– Что же?

– О, сущий вздор! Только – честь Монтарба. Она существовала двадцать поколений, и, может быть, пора ей было поизноситься. Все равно, не станем больше говорить об этом.

Он говорил с хриплым смехом, стараясь распустить кружевной галстук у себя на шее. В отношении Арнольда, Волчица оставалась женщиной; она готова была расплакаться.

– Расскажите мне все, – сказала она, кладя свою сильную, красивую руку на его рукав. – В настоящее смутное время гражданин Монтарба может выиграть больше в деле чести, чем проиграл граф Арнольд.

– Я поступил так с благой целью, – продолжал Монтарба, обращаясь более к самому себе, чем к своей собеседнице. – Для себя, я не стал бы употреблять такого средства. Человек обязан жертвовать всем, жизнью, состоянием, даже честью, для своего отечества… Теперь я действительно патриот, Леони, если и не был прежде! Два часа тому назад брат короля сказал мне, что я „мошенничаю" в глазах всего двора.

– Де Артуа! – повторила она задумчиво. – Это скверная история; но могло бы быть и хуже. Арнольд, ведь вы не можете вызвать на дуэль особу королевской крови?

– Вы правы, Леони; действительно, могло бы быть и хуже. Я мог бы не получить никакого удовлетворения, если бы один из общества не выступил вперед и не занял места его высочества.

– Кто же это?

– Маркиз де Вокур.

Лицо Леони судорожно искривилось,

– О, Арнольд! – воскликнула она, – я слышала о нем. Брат говорит, что у него нет соперников в Париже в искусстве драться на шпагах.

– Но ведь и я умею немножко владеть шпагой, Леони. Вы думаете, что я способен только танцевать.

– Это все равно. Вы смелы и ловки, но Вокур знаменит своим контрударом, не менее страшным, чем известный удар Жарнака! Кто будет его секундантом?

– Фицджеральд. Вы слышали о нем. Я просил его быть моим, но слишком поздно.

– А вашим?

Монтарба отвернулся, чтобы скрыть краску стыда и бессильной злобы.

– Еще не решено, – отвечал он. – Я не успел никого найти в такое короткое время. Надо сейчас же позаботиться об этом.

Леони заглянула ему в глаза.

– Никогда не доверяйтесь женщине на половину, – сказала она. – Скажите мне всю правду. Может быть, я могу помочь вам.

– Это очень вероятно, – отвечал он с усмешкой. – Ну, да все равно. Я скажу вам все, Леони. Так как моя ссора была с графом де Артуа, ни одна из этих придворных собак не решилась поддержать меня. Я должен найти секунданта к завтрашнему утру, а где искать его, я знаю не больше любой игуменьи в монастыре!

Леони глубоко задумалась.

– Когда и где? – спросила она.

– В восемь часов. В Булонском лесу. У трех сосен. Я надеюсь, что не будет дождя; терпеть не могу вымокнуть перед завтраком!

Лицо Леони прояснилось. Видно было, что она напала на какую-то мысль.

– Граф Арнольд, – начала она серьезно, – я женщина, но я сестра Головореза. Было бы безумием выйти завтра навстречу этому фехтмейстеру, его нельзя назвать иначе, с дрожащей рукой и лихорадочным пульсом. Вы не должны бегать всю ночь по городу, ища секунданта. Предоставьте это мне. Ложитесь спать, сейчас же. Нет, ни капли более бургундского, и думайте только том, чтобы хорошенько выспаться. Я даю вам слово, что когда завтра вы явитесь к трем соснам, у вас будет секундант. Надеюсь, у меня найдутся еще друзья!

– Которому же из ваших поклонников вы предполагаете поручить невеселое занятие смотреть на нас? Не забудьте, мадемуазель, что он должен быть не только патриотом, но и дворянином.

– Ваша дерзость восхитительна, – возразила она. – Будьте спокойны. Делайте, как я говорю вам, граф Арнольд, гражданин Монтарба. Разве вы не верите, что ваша честь также дорога мне как моя собственная? Я хочу сказать, ради моего брата, ради успеха нашей партии, ради Франции. Идите спать, говорю вам; велите вашему лакею разбудить вас в семь часов и выпейте чашку кофе и маленькую рюмку водки. Вы видите, я знаю все эти мелочи. Возьмите теплый плащ и шпагу, к которой вы привыкли. Выходите из дому одни и когда придете к трем соснам, я даю вам слово, что вы найдете там своего секунданта. Монтарба колебался. Ему, по-видимому, ничего не оставалось более, а между тем это казалось таким странным и непринятым способом драться на дуэли!

– Могу я положиться на вас, Леони? – спросил он, в некотором смущении.

На ее бледных щеках появилась легкая краска, и глаза отказались встретиться с его взглядом.

– Положитесь на меня, – повторила она, – как если бы я была ваша мать или сестра.

– Или жена, – засмеялся он, схватив ее руку и поднося к губам. – Если только мужья полагаются на своих жен. Я не могу судить об этом, потому что у меня никогда не было жены!

Леони сердито отдернула свою руку, надвинула на голову капюшон и вышла из комнаты.

Как под великолепными улицами Парижа расстилалась целая сеть катакомб, с отвратительной правильностью выложенных улицами и переулками, с гротами из черепов и человеческих костей, так и под блестящей поверхностью общества, лежала сеть подпольных интриг, измены и предательства, попав в которую лишь раз, человек не мог уже выпутаться, а исчезал также бесследно с лица земли, как погребенный на двадцати-саженной глубине. Уроки жестокости и произвола, преподанные древними королями Франции, с изумительной быстротой усваивалась членами революционных клубов, начинавшими уже называть себя якобинцами, и людей ввергали в тюрьму на всю жизнь по прихоти одного из этих борцов свободы, с такой же легкостью и хладнокровием, как средневековый государь бросал в темницу своего непокорного вассала, чтобы завладеть его имуществом… Пока не истощились все письма с печатью, скупленные для своих единомышленников герцогом Орлеанским, ни один из обитателей Парижа, будь он француз или иностранец, знатный или бедняк, правый или виноватый, не мог сказать с уверенностью, вставая утром с постели, что на следующую ночь не очутится в Бастилии.

Если бы Фицджеральд и знал почерк Леони, которым написано было его имя на одном из этих отвратительных ордеров, он также мало мог бы объяснить себе катастрофу, постигшую его на следующий день, когда он, спеша к маркизу де Вокур рано утром, в серую, туманную погоду, был неожиданно арестован в нескольких шагах от квартиры маркиза.

Его нелегко было удивить чем-нибудь, но тут, по его собственному выражению «его можно бы было сбить с ног перышком», когда старший из окружившего его отряда французских гвардейцев показал ему предписание арестовать его, за подписью короля.

Первой мыслью его было сопротивляться, но двадцать мушкетеров, при сержанте, показались слишком сильным противником даже для ирландца, и потому он довольно вежливо отдал свою шпагу, прося, чтобы ему возвратили ее, как только разъяснится это неприятное недоразумение.

– Недоразумение! – сурово возразил сержант. – Мы не ошибаемся в подобных случаях. Вы должны следовать за мной.

– Но, друг мой, я вам говорю, что это невозможно! – продолжал пленник; – меня могли бы арестовать только за долги, а его величество не станет вмешиваться в такой пустяк, как счет портного! Вы должны, по крайней мере, оставить меня на свободе еще час – у меня на руках дело чести!

– Если бы даже у вас было любовное дело, я, к сожалению, не мог бы помочь вам, – отвечал тот вежливо, но твердо.

И, несмотря на убеждения ирландца, что весь отряд может сопровождать его на место поединка, оцепить его, во избежание помехи, и тихо и спокойно подождать окончания дуэли, сержант без дальнейших церемоний увел пленника с собой, сдал его губернатору де Лоне и взял установленную расписку у тех роковых ворот, в которые многие входили с тем, чтобы не выйти больше.

А маркиз де Вокур между тем, в лихорадочном нетерпении и беспокойстве, ходил взад и вперед по комнате, проклиная и своего лакея, и кофе, и утро, и грязь, и погоду, и всех секундантов вместе за их равнодушие и всех ирландцев за их неаккуратность. Подождав насколько возможно, так как никакие соображения не могли заставить его опоздать на место поединка, де Вокур вынужден был, наконец, идти один, в состоянии величайшего раздражения, утешая себя только смутной надеждой, что, может быть, Фицджеральд не понял его и встретит прямо у трех сосен.

Отпустив свой экипаж, с приказанием возвратиться домой, он быстро пошел вперед, по направлению к соснам, чтобы наверстать потерянное время и быстрее заставить вращаться кровь, застывавшую в холодном, сыром воздухе, в то же время беспокойно ища глазами своего друга.

В десяти шагах ничего нельзя было различить перед собой. Густой туман обволакивал стволы деревьев, придавая им фантастические размеры и очертания, цепляясь за ветви, скапливаясь на них и падая тяжелыми каплями, гораздо более неприятными и наводящими уныние, чем настоящий дождь.

«Он, верно, заблудился в этом проклятом тумане, – подумал де Вокур, подходя один к трем соснам. – И не мудрено, когда нельзя различить конца собственной шпаги! Ага, нет! Я ошибся. Браво! Вон он…»

Но вместо Фицджеральда, он увидел, казавшуюся гигантской в туманном воздухе, фигуру своего противника, подобно ему одиноко прохаживающегося взад и вперед.

Они поклонились друг другу с изысканной вежливостью, обязательной для каждого истинного джентльмена, намеревающегося нанести смертельный удар своему противнику, и каждому показалось, что видит на лице другого выражение удивления и обманутого ожидания. Оба как будто ждали прибытия кого-то или чего-то, без чего нельзя было начинать.

Молчать было неловко, а говорить не позволял этикет. Монтарба достал свою табакерку и протянул ее маркизу с низким и почтительным поклоном. Тот, приняв понюшку табака, ответил с еще более изысканной вежливостью, доходившей почти до смешного.

Ни тот ни другой не сказали ни слова. Тишину нарушали только капли, падающие с деревьев. Но вот один из противников чихнул, другой молча взглянул на него.

Положение становилось окончательно комичным. Наконец, по мокрой траве послышались чьи-то негромкие шаги, и из тумана показалась закутанная в плащ фигура.

– Это Фицджеральд! – воскликнул маркиз.

– Это обожатель Леони! – подумал Монтарба. Оба поклонились вновь пришедшему, и де Вокур, увидев, что ошибся, еще раз проклял в душе своего неаккуратного приятеля.

– Я имею удовольствие говорить с моим секундантом, – сказал граф Арнольд, горя нетерпением не менее своего противника. – Будьте так добры спросить маркиза, почему он здесь один?

– Потрудитесь сообщить графу Арнольду де Монтарба, – отвечал маркиз, – что тут произошло какое-то странное недоразумение. Вo всяком случае, это не по моей вине. Делать нечего! Мы люди честные, и вы будете, может быть, так добры заменить обоих секундантов…

Незнакомец поклонился, не снимая, однако, ни шляпы, ни плаща, который закрывал ему лицо.

– Вы оказываете мне большую честь, господа, – отвечал он. – Но при подобных обстоятельствах вы позволите мне действовать по своему собственному усмотрению.

Монтарба вздрогнул. Что-то в голосе незнакомца напоминало ему Головореза, но нет, этот был тоньше, с черными усами и бородой и массой густых черных волос.