С Ермаком на Сибирь (сборник)

Большое напряжение, испытанное Федей, только что пережитая смертельная опасность вернули ему силы и заставили позабыть голод и усталость. Федя ласкал Восяя и думал о том, что же делать дальше?

Выходило не так плохо. Перед ним лежала громадная туша убитого медведя. У Феди были ножи, у него были целы трут и огниво. Медведь его накормит, медведь даст ему запасы на много дней, а там и – Волга!

– Живо! За дело!

Скорняцкая выучка сказалась в нем. Он умело снял с медведя часть шкуры, отделил заднюю ногу, развел костер и наладил палки, чтобы жарить медвежье мясо.

Вкусный запах жареной медвежатины стал раздражать Федю. Он дождался, когда мясо было готово и приступил к обеду, бросая большие куски улегшейся подле него собаке.

И когда совсем насытился, устроился под деревом и стал мечтать о Волге.

XVII Волга

«Кормилица Волга!»… «Волга-матушка!.. Волга – мать родная… Волга – русская река!…».

Москва и Волга в представлении Феди слились в одно. И обе были святы для него. Сколько раз в доме отца, человека ученого и бывалого, смотрел он на чертеж земли Московской. Как становой хребет или как некая животворящая жила, прорезывала Волга всю святорусскую землю. Начиналась в глуши Валдайских гор, в зеленых, мшистых болотах, где светлым кипуном выбивается из земли ручеек и, огибая стороною Москву, текла на юг громадною рекою, пересекая целый ряд неведомых прекрасных царств. Царство Казанское, которое так доблестно завоевали в 1552 году Иоанновы дружины и где сражались его отец, Исаков и Селезнеев, Саратовские степи, полные разбойников и царство Астраханское.

Чего-чего не дарила Москве Волга!

Зимою вдруг длинными громадными колодами станут у лавок в рыбном ряду мороженые осетры, розовыми пластами ляжет искрящаяся опаловым жиром, точно прозрачная белуга, нарубленная толстыми полупудовыми пластами, в серых крепких бляшках на боках и спине навалена тонкая стерлядь, а в корзинах груды покрытых обледенелым снегом серо-зеленых с белым брюхом чернополосых судаков… Откуда?.. – с Волги!

Осенью, когда придут караваны барок с Оки – вдруг наполнятся лавки желтыми мылами, розовыми конфетами, кедровыми орешками, фундуками, изюмом, фисташками, всякими восточными сластями, шелковыми тканями, золотыми вышивками, коврами, медной и глиняной татарской посудой, азиатским ладанным куреньем, – все с Волги, с нее кормилицы, с нее русской, родной реки!

Туда шли русские люди на смену татарам и оттуда возвращались крепкими, рослыми, могучими – богатырями – точно не водою, а материнским молоком кормила и поила их Волга-матушка.

Три с половиной тысячи верст протекала Волга и все по Московской земле!..

Сытый, отдохнувший, оправившийся от ран, полученных в схватке с медведем, Федя все это вспоминал, собираясь в путь – искать Волгу. Он отдохнул три дня, питаясь мясом медведя, дождался, что подсохли и зарубцевались раны, навялил на дорогу медвежатины и бодро, окрыленный победою, веруя в то, что Господь и дальше защитит и охранит его, пошел на восток.

* * *

Это был очаровательный день! Рассвет загорался за лесом, и по широкому зареву солнечного восхода. Федя видел, что это конец леса – дальше была – ширь!

Оттуда тянуло таким нежным запахом водного простора, что Федя понял, что там Волга.

Федя встал со своего ночлега, шестого после того, как он покинул место, где убил медведя, и бодро зашагал вперед.

Лес подошел к крутому обрыву и кончился.

Густой туман лежал внизу и скрывал реку. Но она чувствовалась своим тихим, величавым течением. Иногда в тишину утра, войдет тихий всплеск волны. Точно внизу вздохнет река.

С сильно бьющимся сердцем, опираясь на выломанный сук, Федя стал сбегать по почти отвесной песчаной круче. Хватался за паутиной свисавшие с обрыва тонкие древесные корни, за кусты, за камни и катился, сопровождаемый Восяем, к реке.

Волга точно спала под тяжелым серым пуховиком тумана. За ним не было видно другого лугового берега, и бесконечная гладь медленно неслась мимо Феди и казалась безбрежной.

Под ногами у Феди был серебристый песок, изрезанный тонким кружевом волн. Лежали ракушки, обломки старого серого камыша. Грудь распирало свежим дыханием могучей реки.

Федя склонился к воде. В темных глубинах, как в зеркале, отразилось его черное, загорелое, прокопченное в дымах костров лицо с большим шрамом через весь лоб. Шуба и кафтан в лохмотьях, опорки, рваные онучи – все, как у нищего, у последнего человека, – и только сабля блистала на боку, как у дворянина.

Восяй вошел по грудь в воду и жадно пил.

– Восяй, – сказал Федя, – ты понимаешь – это Волга! Это волжская вода!

Восяй оторвался от воды и посмотрел на Федю умными глазами.

– Ты рад? – как будто бы сказал он. – Ну и я рад. Твоя радость – моя радость. Ибо я твоя собака!

Федя вымылся в ледяной воде, выстирал лохмотья своей рубахи и, пока она сохла, лежал, закутавшись в шубу под лучами поднимающегося солнца.

Что будет дальше, он не думал. Он дошел до Волги. На Волге он найдет добрых людей, которые доставят его к Строгановым.

Христово имя накормит и проводит его опять.

Над его головою, в лесу, пели птицы. Перед ним, каждое мгновение меняя краски и очертания, развертывалась никогда не виданная им картина могучей реки. Туманы таяли под солнцем. Уже стал виден вдали широким разливом покрытый берег. Опушившияся зеленью ветлы вениками торчали из воды. За ними была бескрайняя ширь, синяя, сливавшаяся с быстро синевшим небом. Туман белыми тонкими простынями еще лежал кое-где над ставшей лилово-синей рекой.

Вдруг тут, там ослепительно яркими огоньками вспыхнула поднявшаяся по реке рябь, ветерок разогнал остатки туманов, река просветлела, и точно улыбнулась, сделавшись серебристо белой. Синь осталась только вдали. Середина горела на солнце и часто тут и там вспыхивали яркими огоньками переплески крошечных волн.

Белые чайки с резким чаканием носились над рекою.

Волга неслась перед Федей тихая, немая и совершенно безлюдная.

XVIII «Випп – вупп»…

Целый день просидел Федя на берегу. Волга текла перед ним все такая же прекрасная, широкая, торжественная и безлюдная. Ни один корабль, ни одна баржа или лодка не показались на ней. Точно из неведомого, безлюдного царства выходила она и в такое же неведомое царство исчезала.

Река текла с запада. В ее верхнем течении образовалась широкая заводь, покрытая старым сухим камышом. Перед закатом там зарозовела вода, отражая небо. Стая белых лебедей опустилась туда и скрылась в камышах. Тише становилось на реке. Плеснет на стрежне большая рыба. Стеклянным, прозрачным звуком донесется этот плеск до Феди, и опять молчаливо величественное стремление водных просторов. Сладко кружится от него у Феди голова.

Вдруг разом, чем-то потревоженные, трубным возгласом загыкали в камышах лебеди, снялись с воды и потянули на север. И был в этом внезапном полете какой то знак предупреждения.

Восяй, лежавший подле Феди, насторожился и приподнялся на передние лапы. В тишину наступавшего вечера по задремавшей реке понеслись слабые мерные звуки.

– «Випп – вупп»… – небольшой промежуток тишины – и опять – «випп – вупп»… и снова через такое же время – «випп – вупп».

Только люди могли производить такие мерные звуки. Еще ничего за поворотом реки не было видно, а уже стал слышен звенящий шелест раздвигаемой волны.

Федя напряженно вглядывался в золотистую даль реки. Там пламенело небо. Красное солнце прозрачным громадным шаром опускалось к реке и слепило Феде глаза.

Отчетливее были мерные звуки, легкий скрип и шелест воды. Вдруг ясно по реке донесся приятный нежный мужской голос. Он казался совсем близким. Слова легко было разобрать.

Вниз по Волге-реке

С Нижня Новгорода!.. —

пел тот голос.

И разом грянула хоровая песня:

Снаряжен стружок,

Как стрела летит!

Совсем неожиданно, и не там, где думал увидеть певцов Федя, из-за поворота реки выдвинулась большая темная одномачтовая лодка. Паруса были убраны. Косая рея чуть колебалась при напоре весел. В восемь пар гребли на ней гребцы, и скрип деревянных уключин мерно, в лад вторил песне: «випп – вупп».

В лучах заходящего солнца ладья казалась позолоченной, и огневыми искрами спадала с весел вода. Уже хорошо стали видны гребцы. В пестрых рубахах, рваных бараньих и собачьих шапках, кто в накинутом на плечи рыжем заплатанном азяме, они гребли привычными руками под лад песни, которую пели на корме вооруженные пищалями и луками с колчанами стрел люди. Красные саадаки [25] луков сафьяновой кожи, золотом и серебром горевшие сабли на боках у стоявших и сидевших людей не соответствовали их бедной и рваной одежд, и Федя догадался, скорее, почувствовал, что это шла по реке разбойничья казачья вольница.

Его еще не увидали. Он взял Восяя за ошейник и втянул его, скрываясь в кустах.

Лодка быстро приближалась, спускаясь вниз по течению. Нужный, за сердце хватающий и точно печальный в прохладе угасающего весеннего дня голос продолжал петь. Каждое слово было отчетливо слышно Феде.

А на том, на стружке,

На снаряженном, —

четко выговаривал запевала, и хор ответил ему:

Удалых гребцов

Сорок два сидит.

Песня влекла и тянула Федю. Вся тоска долгого одиночества в лесу поднялась в нем и залила его сердце страстным желанием соединиться и быть заодно с этими, из неведомой дали появившимися и в неведомую даль уплывающими людьми. И, будто приглашая Федю и представляясь ему, отчетливо и веско бросил запевал:

Удалы те гребцы —

Казаки стародавние, —

и хор ответил, мягко замирая:

Атаман у казаков

Ермолай Тимофеевич…

«Ермолай Тимофеевич», – думал Федя. Тот самый Ермак, о ком зимним вечером рассказывал Исаков и к кому с того рассказа непонятным образом тянуло Федю. – «Ермолай Тимофеевич здесь, на этом мимо плывущем струге. Не судьба ли это указывает мне, куда идти?.. Воры-казаки… Да ведь люди же».

Уже почти напротив Феди была лодка. Усталые гребцы сушили весла, и, отдаваясь течению, ладья плыла тихо, приближаясь к Феде.

Есаул у казаков

Гаврила Лаврентьевич…

Ясно стали видны богатые сабельные уборы на казаках. На корме грудой были навалены дорогие меха. Насыпаны вповалку, видно, поспешно выкинутые из деревянных ящиков.

Еще не замер в воздух голос запевалы, как Федя вышел из своего укрытия, замахал шапкой и что было мочи крикнул:

– Братцы!.. Родимые!.. Спасите!.. Христа ради!

Хор не продолжил песни. Казак на кормовом весле спросил что-то у сидевшего под ним чернобородого худого казака, одетого богаче других, и лодка, описывая плавную дугу, направилась к берегу.

XIX Собачья наука пригодилась

Казаки выпрыгнули на берег и окружили Федю. Смущенный Восяй жался к Фединым ногам.

Загорелые, черные, с растрепанными ветром бородами, молодые и старые, широкогрудые, сильные, они разглядывали без стеснения Федю, как какое-то заморское чудо.

– Что за человек? – зычно крикнул один из казаков.

– Я купец… Купеческий сын…

Краснорожий молодец, совсем юноша с едва пробивающимися над пухлой черной губою светлыми усами бросил скороговоркой.

– А ты чей молодец?.. – Торжковский купец. – А где был – в Москве по миру ходил!..

– Га-га-га-га! – загрохотали буйным смехом казаки.

– Ловко Меркулов уклеил… Купец! – рожа-то самая купецкая!.. Где раны получил?

– Это меня в лесу, – смущенно сказал Федя. – Медведь задрал…

– Охотник что ль? – спросил первый.

– А саблю у кого украл? Гляньте, братцы, какая у него саблюка.

Из лодки степенно вышел чернобородый казак. Обступившие Федю казаки раздались и примолкли с тихим шепотом: «Атаман!.. Атаман!».

Федя снял шапку и стоял перед высоким и худым казаком в чистой белой рубахе, в кафтане наопашь и сапогах красной кожи.

– Чей ты? – негромким голосом спросил атаман.

– Я – Чашников, – и Федя, смущаясь, заикаясь и повторяясь рассказал всю свою историю от самого пожара, до того, как он дошел до Волги. Он достал из-за пазухи потемневший сверток алого шелка и вынул оттуда бумаги – письмо к Строгановым.

Атаман внимательно выслушал Федю. Толпившиеся кругом казаки, казалось, были тронуты злоключениями юноши.

– Малый какой, – сказал кто-то в толпе, – а чего, чего не повидал на своем веку.

– Тому латышу горло надо перегрызть, – заметил Меркулов.

– Они такие… самые предатели!

– Что ж! – не возвышая голоса, покойно и властно сказал атаман. – Как положите, атаманы-молодцы, доставим молодца к купцам Строгановым?

– Отчего не доставить?.. Доставим… Не объест, не обопьет нас.

– В добрый час!

– Атаман, – блистая навернувшимися на глаза слезами благодарности, сказал Федя, – разреши мне и собаку взять?

Атаман еще ничего не ответил, как загудели голоса:

– Чего там собаку! На что она!

– Пес поганый на ладью с иконами…

– Ладья, что церква, нельзя туда, атаман, пса пускать.

– Нет, – строго сказал атаман, – я не могу пустить пса на ладью. Казаки против этого. Ступай, садись,

– А как же собаку? – молвил Федя.

– Да хвати ее, Меркулов, за задние ноги да шваркни затылком о землю, чтобы дух вон!

– Ишь какой боярин!.. Его самого спасают, так ему еще и собаку надо!..

– Ну, айда! – прикрикнул на Федю атаман.