Бог войны и любви

— Ну, эту льдину только факелом можно растопить! — злобно ощерился Лелуп, и в глазах Туше блеснула робкая надежда:

— Если она тебе уже надоела, я бы не прочь попробовать свои силы… авось у нее будет что вспомнить!

— Да и на меня дамы никогда не обижались, — подал голос Толстый Жан, а ему вторили еще трое.

Анжель поднесла руку ко лбу, силясь вспомнить что-то. А ведь нечто подобное уже случалось с ней… неприкрытая похоть в глазах мужчин, насмешки — и полная безысходность, полная беспомощность!

Голос Лелупа вернул ее к действительности.

— Ты, кажется, упоминал о крестах с красивыми камушками? — спросил он с самым безразличным видом.

Однако Туше не обмануло это напускное равнодушие:

— Ну, ты хватил, Лелуп! Не высока ли цена за девку? Мне ведь она нужна только на разочек!

— Покажи крест! — не терпящим возражений тоном сказал Лелуп, и Туше, мученически закатив глаза, принялся шарить под одеждой, с трудом продираясь сквозь надетые на него женские шубы и салопы.

Наконец что-то блеснуло в его грязной руке, и этот блеск словно высек искру в прищуренных глазах Лелупа.

— Ты отдашь мне крест, — изрек он таким голосом, что бедный Туше поперхнулся. — Но девку возьмешь не один раз, а… сколько тут камешков, пять? Ну вот, пять раз. Ладно уж, шестой — за сам крест.

— Но крест-то с капелькой наверху! — начал торговаться заметно повеселевший Туше. — Семь раз.

— Черт с тобой, — отмахнулся Лелуп. — От нее не убудет. И еще вот что, Туше. Если тебе удастся растопить этот сугроб, то получишь награду: восьмой раз!

— Думаю, что заработаю и девятый, — с самодовольным видом изрек Туше, но тут вмешался Толстый Жан:

— Как хочешь, но это не по-товарищески, Лелуп! Если бы мы знали, что ты просто хочешь заработать на своей девке, то смогли бы кое-что предложить. Я ведь ушел из Москвы не с пустыми руками… да и другие тоже!

— Разумеется! — поддержали его остальные. — Мы заплатим тебе, Лелуп!

— Теперь для меня ты и свободного вечерка не отыщешь? — Лелуп грубо облапил Анжель. — Между этой толпой и не втиснешься! Впрочем, я еще посмотрю, что вы там предложите. А ну, выворачивайте карманы!

И тотчас же воспламенились французские натуры, способные возбудиться от малейшего намека на блуд. Мужчины, одетые подобно Туше, принялись торопливо рыться в своих шубах-салопах, а Туше по-хозяйски схватил Анжель за руку и потянул к себе:

— Зачем ждать вечера? Пойдем-ка, моя прелесть. Тебе кто-нибудь говорил, какие у тебя чудные глазки? Они давно зажгли огонь в моем сердце. А твои губки… о, как давно я мечтал их поцеловать? Крошка моя, да после этого поцелуя ты забудешь обо всем на свете.

— Крошка?! — захохотал Лелуп. — Да она выше тебя на голову, эта крошка!

Как и все мужчины маленького роста, Туше терпеть не мог подобных замечаний.

— Держу пари, что проткну ее поглубже, чем ты! — запальчиво выкрикнул Туше. — Мне приходилось видеть здоровяков, у которых между ног болтается какой-то жалкий червячок, в то время как у меня…

— А ну, покажи! — взревел Лелуп, принимаясь расстегивать штаны. — Толстый Жан, будешь судьей!

— Это почему же? — обиделся тот. — У меня тоже есть что показать! — Он схватился было за ремень, однако его опередил Туше, с торжествующим видом обнаживший свое мужское орудие, почему-то имевшее темно-коричневый оттенок — то ли от грязи, то ли в силу естественных причин.

Анжель зажала ладонью рот. Ее вырвало от отвращения. Она с мольбой в глазах глянула в угол, где стоял монах, чая хоть какой-то защиты, хоть слова, которое вразумило бы этих скотов, однако ужаснулась, заметив, что там никого нет. Монах втихомолку скрылся!

Не думая, не рассуждая, она бросилась было к двери, однако, преграждая ей путь, мимо просвистела пуля, едва не задевшая Анжель. Она пронзительно вскрикнула от страха.

Мужчины, стоявшие со спущенными штанами, на миг остолбенели, и любой сторонний наблюдатель, окажись он здесь, зашелся бы от хохота или принялся бы с отвращением плеваться. Однако свист пуль не прекращался, так что солдаты вмиг пришли в себя и, кое-как прикрыв срам, бросились к своему оружию, сваленному в кучу.

— Les cosaques! Казаки! — кричали они.

* * *

Казаки! Те самые, над которыми когда-то, при своем наступлении, посмеивались французы, на которых когда-то, не считая их числа, весело ходили они в атаку, ныне наводили ужас на всю армию французов, и число их при содействии русских крестьян значительно увеличилось. Вот и теперь Лелуп, едва бросив взгляд в узкое окошко, закричал:

— Не казаки, а партизаны!

— Черт ли, дьявол — все одно! — отозвался Туше.

Ружья, как назло, оказались у всех незаряженными, и пока французы высыпали порох в патроны, закладывали пули и пыжи, шомполом прочно забивали их, вворачивали в затравку пистоны, надевали на них колпачки, — пока проделывалась вся эта мучительная процедура, предшествующая в те времена выстрелу из ружья, нападающие успели ворваться в церковь. Анжель смотрела на них как завороженная, однако не испытала страха. Большинство партизан были верхом на маленьких лошадках, в бараньих шубах и черных барашковых шапках. Вооружение их в основном составляли пики или просто колья с железными остриями на конце. Ружей имелось немного, зато в пистолетах недостатка не было, ибо стрельба со стороны нападавших не прекращалась, и к тому времени, как русские ворвались в церковь, четверо французов были убиты.

Раненый Туше покорно поднял руки; он смотрел на партизан с таким ужасом, словно это были мертвецы, восставшие из могил. Высокий казак походя полоснул по его шее саблей — Туше завалился на бок, захрипел.

Лелуп, которого держали трое, вдруг рванулся с такой силой, что русские посыпались в разные стороны. Француз же кинулся к дверям и высадил одну из створок могучим плечом… Русские бросились следом, но один из них, доселе стоявший в стороне, остановил их властным движением руки:

— Да пускай бежит. Далеко не уйдет, сдохнет в сугробе. Только это им и осталось, как начали проклятых французишков гнать! Однако же мы сюда за другим пришли, забыли?

Анжель вслушивалась в русские слова, с изумлением сообразив, что все понимает. Вот чудеса играет с нею память! Но еще большим потрясением было для нее то, что голос, эти слова произносивший, был женский.

Да эти казаки — женщины! Возможно ли?

Она недоверчиво оглянулась и похолодела, встретив устремленный на нее взор, столь темный и недобрый, что неуместное, полудетское изумление вмиг оставило Анжель и она осознала свое место и положение. Ни на какое мягкосердечие надеяться не стоит: ведь одна из этих русских амазонок только что, мимоходом, перерезала горло Туше и вот теперь устремила свой немигающий, ненавидящий взгляд — взгляд убийцы! — на Анжель. Какая для нее разница: мужчина, женщина? Это враги Анжель, и она — враг им!

Русская медленно приближалась. Уже ясно было видно ее точеное лицо с высокими скулами, маленьким круглым и твердым подбородком, крепко стиснутыми яркими губами. Анжель с какой-то непостижимой, уже как бы предсмертной жадностью уставилась в это злое и прекрасное лицо, в черные, чуть раскосые глаза под сросшимися бровями, придававшими взору молодой женщины особенную, дикую страстность. И вот чудеса: Анжель почему-то ощутила, что русская ненавидит в ней не просто чужеземку из вражеского племени — она ненавидела именно э́ту чужеземку, э́ту жалкую бродяжку; беженку, именно ее́, Анжель!

— Варвара! Стой! — вырвал ее из оцепенения чей-то крик. — В своем ли ты уме? Да ведь это, наверное, она!

Анжель медленно повела глазами, словно еще не очнулась от некоего зачарованного сна, и увидела осанистую женщину, высокую и плотную, лет тридцати восьми, красивую последней бабьей красотой, той осенней красотой близкого увядания, которая пронзает мужские сердца даже сильнее девичьей прелести. Под клетчатым платком виднелись гладко причесанные русые с проседью волосы, богатейшие ресницы бросали тень на смугло-румяные тугие щеки. Округлые брови были осуждающе нахмурены, а взгляд темно-серых глаз сурово устремлен на злую красавицу.

Варвара остановилась, но во всей ее осанке сквозило с трудом сдерживаемое непокорство.

— Да что ты, Матрена Тимофеевна! Да чтоб за такое отребье наш барин столько радел?

Она окинула Анжель долгим, цепким взглядом, и в этом взгляде были не только ненависть, но и нескрываемое презрение. Анжель словно бы увидела себя со стороны: свалявшиеся, нечесаные волосы, одежда столь грязная, столь ужасная, что смахивала на маскарадный костюм. Право же, в ней даже нелегко распознать женщину! Отребье, так, кажется, назвала ее Варвара? Вот уж воистину!

— Да ты не бойся, — властно отстранив с дороги Варвару и мимоходом отобрав у нее саблю, сказала Матрена Тимофеевна тем неестественно громким голосом, каким взрослые иногда говорят с детьми. — Ты должна пойти с нами. Но не бойся — вреда тебе не будет. Понимаешь?

Анжель робко кивнула.

— Понимает! — обрадовалась Матрена Тимофеевна, оглядываясь на своих подруг, которые столпились вокруг и с жадностью внимали происходившему с такой гордостью, словно Анжель была ее воспитанницей. — Понимает, знать, по-нашему! А говорить умеешь? Гово-рить? — прокричала она по складам, тыча пальцами себе в рот и с надеждой вглядываясь в напряженное лицо Анжель, которая аж прикусила губу с досады, что хоть и понимает каждое слово чужой речи, но сама ни звука ее воспроизвести не может.

— Не глухая, да немая! — злорадно усмехнулась Варвара, вновь обижая пленницу ненавидящим взглядом. — Никшни! — замахнула на нее Матрена Тимофеевна даже не сердито, а небрежно, будто на расшалившуюся кошку. — А ты, девонька, пойдем, пойдем со мною! — Она отступила к выходу, маня Анжель раскрытой ладонью, и та, нипочем не желая оставаться в окружении враждебно-молчаливых женщин, под прицелом ненавидящих Варвариных глаз покорно пошла за Матреной Тимофеевной из церкви, и со двора села в розвальни, полные хрустящего, благоуханного сена… Сани тронулись; от резкого их движения Анжель невольно запрокинулась навзничь, но больше не сделала попытки подняться, так и лежала, безвольно глядя в сырое и серое, но уже бесснежное небо, нависшее над лесом, лежала, не в силах думать ни о чем-то, ни даже беспокоиться о будущем.

3

БАРСКИЕ ЗАБАВЫ

— Ох и закудлатилась ты! Колтун, ну чистый колтун! — в который уже раз с отчаянием воскликнула Матрена Тимофеевна, продираясь гребнем сквозь грязные комья, в которые превратились давно не чесанные волосы Анжель. Даже и смазанные маслом, они были труднопроходимы для частого гребня, и поэтому Матрена Тимофеевна беспрестанно ворчала, а из глаз Анжель неостановимо струились слезы.

Варвара, сидевшая поодаль, с отвращением смотрела на масляное месиво, облепившее голову Анжель, и медленно, старательно расплетала свою толстую — в руку толщиной! — и длинную — до самых подколенок! — косу, которой могла позавидовать любая женщина; но когда черный, цвета воронова крыла, темно-блестящий водопад закрыл ее фигуру, Анжель не ощутила зависти, ибо понимала: Варвара все делает напоказ, явно красуясь. «За что она меня так ненавидит?» — опять удивилась Анжель и грустно усмехнулась: этот вопрос она задает в последнее время слишком часто!

Наконец Матрена Тимофеевна со вздохом облегчения отложила гребень, в котором теперь не хватало нескольких зубьев, и велела Анжель следовать за нею. Тут же поднялась и Варвара, которой, как поняла Анжель, была предназначена роль ее стража, и хоть у нее не было никакого оружия, только сумасшедший рискнул бы бежать от такого стража: можно было не сомневаться, что и голыми руками эта амазонка справится даже и с мужчиною, не говоря уже об ослабевшей Анжель.

Они все трое были в одних рубашках (лохмотья Анжель давно уже отправились в печку). Матрена Тимофеевна бестрепетно ступила из холодных сеней босыми ногами прямо на снег, на тропку, ведущую к приземистому бревенчатому строению, над которым поднимался дымок. Анжель в ужасе воззрилась на обледенелую тропку, даже попятилась, но тут Варвара, замыкавшая шествие, так пихнула ее вперед, что Анжель, заскользив, едва ли не сбила с ног Матрену Тимофеевну. Та оглянулась, мгновенно оценила происходящее и пропустила Анжель вперед, сурово погрозив Варваре маленьким, но увесистым своим кулачком. «Страж» лишь хмыкнула в ответ, но больше не трогала Анжель. Они прошли еще немного, и вот уже перед ними открылась низенькая дверка, из которой дохнуло обжигающей влагой. Баня!

Прошло немалое время, прежде чем Анжель выплыла из облака душистого пара и осознала, что полулежит на мокрой лавке и все тело у нее горит — избитое, исхлестанное веником, натертое мочалкою, примятое умелыми руками Матрены Тимофеевны; а волосы, аж скрипящие от чистоты, тщательно расчесанные, казались невесомыми. Да и все тело Анжель, чудилось, парит над этой лавкою, вовсе не касаясь ее.

— Жива, девонька? — вернула ее к жизни ласковая усмешка Матрены Тимофеевны, которая поднесла к ее губам деревянный жбан с квасом.

Анжель пила медленно, долгими тягучими глотками. Блаженная усталость клонила ее в сон, однако Матрена Тимофеевна властной рукой заставила подняться:

— Пошли отсюда, не то угоришь. — Она неопределенно покрутила пальцем над головой, но Анжель и так поняла, что имеется в виду; она понимала все больше русских слов, но произнести по-прежнему не могла ничего, за что Варвара пренебрежительно называла ее немкой, то есть немой, и унималась, лишь когда Матрена Тимофеевна шикала на нее.

Анжель тяжело вздохнула, когда поняла, что Варвара не останется в бане, а тоже пойдет с ними.

— Ну что, окунем ее в сугроб? — спросила Варвара с недоброй усмешкою; заметив гневный огонек в глазах Матрены Тимофеевны, досадливо отмахнулась — и, распахнув дверцу предбанника, вдруг вырвалась из дверей и, как была, голая, распаренная, ринулась в сугробы, тяжелым белым сном спавшие вдоль узкой тропы.

Анжель вскрикнула. Ее затрясла неудержимая дрожь от одного лишь прикосновения седого морозного клуба, ворвавшегося в предбанник, а Варвара… нет, она умрет сейчас, если не выберется из снега!

Варвара, однако, умирать явно не собиралась; и вот она уже вбежала обратно в баню, захлопнув за собой дверь, и снег таял, чудилось, даже с шипением, на ее медно-красном, налитом теле. Она была словно выточена из некоего горячего камня, столь безупречной была ее стать: гладкая, сильная, поджарая, мускулистая — истинная амазонка! Рядом с ней Анжель ощущала себя какой-то рыхло-белой немочью, однако, заметив поджатые губы Варвары и ее недобро сверкающие глаза, вдруг поняла, что и та не сводит с нее глаз, разглядывает ее придирчиво ревниво, да и Матрена Тимофеевна, уже успевшая надеть чистую белую рубаху, смотрела на них оценивающе, как бы не зная, кому отдать предпочтение, ибо эти две высокие молодые женщины, такие разные, такие непохожие, в точности как день и ночь, как свет и тьма, были в то же время неуловимо схожи, являя собою редкостные образцы безупречной красоты.

— Что смотришь? — с трудом оторвав взгляд от Анжель, прошипела Варвара, и Матрена Тимофеевна не без ехидства засмеялась:

— Поглядел бы сейчас на вас барин, на двух таких… небось пожалел бы, что у него не две уды враз!

Варвара так и передернулась:

— Ништо! Мне и одной достанет!

— Ох, душа моя, — вздохнула Матрена Тимофеевна. — Ты все о своем!

— А что? — грозно надвинулась на нее Варвара. — Что ты думаешь, она ему в постель нужна? Зачем? Зачем, когда я… — Она осеклась.

— Вот-вот, — грустно кивнула Матрена Тимофеевна. — Ты-то да, а он что же?

В черных глазах Варвары закипели злые слезы, а голос сорвался на визг:

— Я не отдам его, не отдам этой девке, он мой!

— Поймай ветер в поле, — с непонятной печалью в голосе ответила Матрена Тимофеевна.

Варвара повесила голову и принялась надевать рубаху, уже больше не глядя на Анжель. Та же сидела на лавке, недоумевая — почему ей не дают одежды? Кинули только ряднушку [51] — вытирайся, мол.

— Готова? — спросила Матрена Тимофеевна у полуодетой Варвары, и та мрачно кивнула. Потом окинула соперницу взглядом, невольно застонав, когда глаза ее задержались на круто завившихся золотистых локонах, падавших на плечи Анжель, — и вдруг вылетела из предбанника, так хлопнув дверью, что все вокруг заходило ходуном.

— Уезжай в деревню, Варька! — сердито крикнула вслед ей Матрена Тимофеевна. — Сей же день уезжай! Или за Пашку выходи, не то доведешь себя до беды!

Но Варвара ее уже, конечно, не слышала, а потому, огорченно покачав головою, Матрена Тимофеевна взяла Анжель за руку и втолкнула в какую-то дверь.

Анжель с изумлением озиралась. Она оказалась в просторном круглом зале, который был выложен бревнами, как и вся прочая банька, но здесь бревна, имевшие светло-золотистый свет, лакированно блестели, и огоньки нескольких свечей, стоявших в светцах [52], играли и переливались, отражаясь в этих блестящих стенах, и в потолке, и в поверхности круглого водоема, выложенного камнем и занимавшего почти весь зал. Чудесное зрелище, кто мог ожидать такого в глуши лесной?

Над водой плыл тот же теплый, духмяный, травяной и березовый аромат, к которому Анжель уже привыкла, а потому она, изрядно озябнув и не найдя никакой одежды, торопливо соскользнула в теплую воду, решив согреться хоть здесь.

Она немножко поплавала, исследуя этот диковинный водоем, а потом, обнаружив, что дно его то понижается, то повышается, уселась на самый высокий из таких выступов, погрузившись по горло в теплую воду, а с головой — в свои тревожные мысли, которые доселе гнала от себя; да и не до размышлений ей тогда было.

Не помнившая другой жизни, мирного прошлого, Анжель, как всегда, жила среди тягот отступления, бегства, а потому чувствовала себя сейчас весьма неуверенно.

Все, что она успела узнать о русских за время скитаний с отступающей армией Наполеона, сводилось к одному слову — ужас. Пепел и развалины московские навеки погребли не только славу Наполеона, но и всякую мысль о пощаде врагу — для русских. Одно чувство теперь владело всяким русским: месть. Они наводили ужас этой своей мстительностью, беспощадностью, внезапностью и яростью нападений. Анжель знала, что французы напали на Россию внезапно, что опустошили полстраны и уничтожили ее столицу, а потому понимала, что ей, француженке, не следует ждать добра от русских. Ну, накормили, ну, отмыли ее, а что же потом?

О каком барине вели речь Матрена Тимофеевна с Варварою? Надо полагать, что по его приказу Анжель оставили в живых и привезли сюда. Почему? Где он мог увидать Анжель и прельститься ею? Нет, вряд ли такое возможно, ведь за время отступления она почти не видела русских — разве что казаков издали, да того монаха в разоренной церкви, да этих амазонок. И можно ли было даже издали прельститься немытой бродяжкою?! А что, если этот русский барин просто коллекционирует француженок, велит доставлять к себе любую, какая попадет в плен к его крепостным партизанам, которые, конечно, служат ему и на ложе страсти? Ну можно ли сомневаться, что Варвара — его наложница? Ведь она готова была на части разорвать ту, в которой заподозрила соперницу. Знать бы еще, что делает этот русский барин с пленницами, удовлетворив свою похоть? Может статься, Анжель найдет целый гарем своих соплеменниц (не секрет, что немало француженок сопровождало войска, днем скрашивая тяготы похода своим кулинарным искусством, а ночью — искусством любить, не одна из них могла сделаться добычею русского барина!), помирающих от скуки в этом маленьком, но неожиданно роскошном охотничьем домике, скрытом в дремучих русских лесах. А что, если барин, подобно маркизу Синяя борода, убивает своих женщин? Впрочем, Варвара ведь вполне жива, да и вообще эта догадка не вызвала особого страха у Анжель: чем меньше нитей привязывает нас к жизни, тем менее ощутителен страх потери ее. А что привязывало к жизни Анжель?.. Еще менее взволновала ее мысль о том, что еще какой-то мужчина воспользуется ее телом, наверное, он хорош. Вот ведь как взбеленилась Варвара от ревности! Наверное, он умеет разжечь женщину, ласки его горячи и смелы…

Невольно Анжель задышала чаще. Этот золотистый полусвет, это мягкое колыхание воды, непрестанно трогающей, ласкающей ее тело, будто руки робкого, но ласкового любовника… Она лениво повела полузакрытыми глазами — и не поверила им, увидев и впрямь руки: одну на своей груди, другую на бедре.

* * *

Анжель оцепенела. Чем же таким ее одурманили, коли она и не заметила, как рядом с нею оказался мужчина и принялся бесстыдно ласкать ее? Так это не вода возбуждала ее ласковыми прикосновениями — это он, он… словно рожденный из этой благоухающей воды, из тускло-золотистого света, из нескромных мыслей Анжель. Нет, это, конечно, призрак, это сон, ибо не могут ведь мужские руки быть и впрямь столь нежными, не может быть мужчина поглощен не своею лишь похотью, а услаждением женщины!

Оставив в покое ее соски, которые напряглись и уже торчали из воды, он теперь обеими руками оглаживал бедра Анжель, то и дело спускаясь кончиками пальцев к самым сокровенным, самым потаенным местечкам, так что Анжель более не могла стоять спокойно и попыталась оглянуться, но тут почувствовала, что ее слегка приподнимают, а потом меж ног вонзилась твердая мужская плоть.

Он брал ее, он обладал ею; Анжель сидела у него на коленях и была пронизана им до самой заветной своей глубины, однако она по-прежнему не видела его лица, и все, что ощущала, кроме медлительных, с ума сводящих движений внутри естества своего, так это горячее дыхание у себя на шее, твердую грудь, на которую все тяжелее откидывалась, все шире раздвигая ноги, и беспрестанные ласки внизу живота. Да нет же, чудилось, десяток рук враз касаются всего ее тела! Это взволнованная вода беспрестанно играла с нею, добавляя к его волшебным ласкам греховное и сладостное ощущение того, что с Анжель враз занимаются любовью несколько мужчин. Анжель со стоном запрокинула голову ему на плечо, и тут же раскаленные губы впились в ее струной натянувшуюся шею, а руки, вовсе осмелев, раскрыли ее сокровенное и принялись играть с ним, соперничая в силе и усладительных уловках с могучим орудием, сила коего казалось неиссякаемой, а размеры словно бы увеличивались с каждым толчком, заполняя всю Анжель. Она вскрикнула, заметалась, но невероятным усилием сдержала свое готовое забиться в блаженстве тело и, чуть наклонившись вперед, широко раскрытыми глазами взглянула туда, где проворный палец метался меж золотистых мокрых завитков, поглаживая, теребя, лаская напряженный бугорок плоти.

Это зрелище оказалось для нее непереносимо. Голова закружилась так, что Анжель покачнулась, падая, а чтобы удержаться, вцепилась ногтями в твердые бедра незнакомца. Он хрипло выдохнул, а потом застонал так, что эхо от его стонов отразилось от бревенчатых стен, сливаясь с исступленными криками Анжель. Вовсе обезумев, она неслась на этом трепещущем скакуне в бездну наслаждений, которые бесконечно множила игривая вода. И опять… и еще раз, и снова!

Он был с нею один, но стоил десятерых.

* * *

Немалое минуло время, прежде чем Анжель осознала, что не умерла от восторга, а еще жива и по-прежнему сидит в теплом водоеме, однако теперь уже не спиной к незнакомцу, а свернувшись у него на коленях, окруженная ласковым кольцом его рук, и вода уже не буйствовала греховно, а ласково колыхала Анжель, сливая чуть слышный, успокаивающий свой плеск с бесконечно нежным шепотом:

— Родная моя… радость моя… наконец-то я нашел тебя!

Он говорил по-русски, однако даже если бы Анжель не понимала слов, смысл их сделался бы понятен только по звукам этого счастливого голоса. Но лучше бы она не знала этих слов, ибо они ранили ее в самое сердце!

— Любимая моя, сколько же я искал! Уже и надежду потерял. Думал, ты погибла, думал…

У него перехватило дыхание, и Анжель вдруг тоже ощутила, что задыхается, словно они сделались одним единым существом.

— Как же ты попала сюда? Зачем ушла, где скрывалась? Знала бы ты, сколько причинила бед! Княгиня занемогла, князь чуть с ума не сошел, когда твое письмо прочел. Но я не верил, я не верил, что более не увижу тебя!

Анжель жадно глотнула воздуху.

О чем это он говорит? Кто ушел? Кого он искал? Какие князь и княгиня? Он сошел с ума, этот незнакомец, доставивший ей столько счастья, но лица которого она так и не видела!