Танго старой гвардии

— Боюсь, дорогая, что «похабный» — это самое точное слово. Погляди… Почти возбуждаешься, глядя на них.

Композитор заулыбался шире — заинтересованно и с долей цинизма. Макс догадывался, что супруги, не трудясь расшифровывать, говорят на своем языке, полном намеков и умолчаний, ясных им одним. Его беспокоило, что и он каким-то боком вовлечен в это. Каким же именно, спросил он себя с обидой и любопытством. И насколько глубоко?

— Помните, я рассказывал еще на корабле, — пояснил он, — первоначально это был негритянский танец. И партнеры почти не соприкасались. А вот когда они держат друг друга в объятиях, то даже самый благопристойный вариант сильно меняет дело. Салонное танго сгладило все эти вызывающие позы, сделало их приличными. Но здесь, как видите, приличия мало кого заботят.

— Любопытно, любопытно… — сказал де Троэйе, жадно его слушавший. — А эта музыка оригинальная? Изначально предназначалась для танго?

Оригинальность — не в самой музыке, а в манере исполнения, объяснил Макс. Здешние люди не читают партитур. Играют на свой лад, как повелось исстари, в стремительном темпе. Он показал на маленький оркестр — трех тощих, изнуренных, седых музыкантов с густыми, побуревшими от никотина усами. Самому молодому, аккордеонисту, было сильно за пятьдесят, и зубы у него были такие же выщербленные и желтые, как клавиши его инструмента. Как раз в ту минуту он переглядывался с товарищами, решая, что играть дальше. Вот кивнул и несколько раз притопнул ногой, задавая ритм, пианист ударил по клавишам, прерывисто застонали меха аккордеона, и полились звуки «Серенады». Через секунду площадка заполнилась парами.

— Ну, вот они, перед вами, — улыбнулся Макс. — Ребята былых времен.

На самом деле он улыбался себе — своим воспоминаниям о предместье. Тому, теперь далекому уже времени, когда эта музыка гремела в воскресные утра, в летние вечера, когда он с другими ребятишками играл на мостовых под уличными фонарями — в ту пору еще газовыми. Когда издали глазел на танцующих и кричал парочкам, миловавшимся в темных углах: «Отдай косточку, песик!» — и вслед за тем с хохотом удирал прочь, и каждый день слышал эти до боли знакомые звуки из уст мужчин, которые возвращались после фабричной смены, и женщин, которые собирались во дворах у чанов с мыльной водой. И те же мелодии сквозь зубы насвистывали бандиты в низко надвинутых шляпах, когда, посверкивая в полутьме клинками, подбирались вдвоем к неосторожно забредшему в их владения полуночнику.

— Мне бы хотелось поговорить с музыкантами, — сказал де Троэйе. — Как вы считаете, это возможно?

— Почему же нет? Когда они закончат, пригласите за стол, угостите… А еще лучше — просто дать денег… Только не трясите бумажником. Нас и так уже просверлили глазами.

Танцы шли своим чередом. Блондинка славянского типа снова появилась на площадке — теперь в сопровождении мужчины, с которым раньше сидела за столиком. С мрачным вызовом вперив взгляд в какие-то дали, застланные полотнищами сизого дыма, он в такт музыке вертел ее, направляя легчайшими движениями, чуть заметным нажимом руки на спину, а иногда одним лишь взглядом, и резко, как бы неожиданно, останавливался, чтобы она, одновременно и презрительная, и податливо-льнущая, с бесстрастным лицом уставившаяся на него, шла то в одну сторону, то в другую и внезапно в покорном подчинении его воле приникала всем телом к партнеру, словно разжигая в нем желание, изгибалась, раскачивала бедрами, с полнейшей естественностью повинуясь тому, чего требовал от нее ритуал танца.

— Если бы не аккордеон, — объяснял Макс, — ритм был бы намного более стремительным. Еще более рваным. Учтите, изначально «Старая гвардия» исполнялась только флейтой и гитарой.

Армандо де Троэйе, очень заинтересовавшись, записал и это. Меча Инсунса молчала, не сводя глаз с белокурой девицы и ее кавалера. А тот, оказываясь в танце рядом с их столиком, несколько раз встречался с ней взглядом. Макс отметил, что этот выдубленный своими сорока годами крепыш в заломленной набекрень шляпе по виду — опасному виду — испанец или итальянец. Армандо де Троэйе кивал, блаженствуя в задумчивом восхищении. И пальцами отстукивал такт по столешнице, словно нажимал невидимые клавиши.

— Да-да, — повторял он с явным удовольствием. — Теперь понимаю, что вы говорили тогда. Вот оно — чистое танго.

Всякий раз, как кавалер белокурой в танце проскальзывал мимо, он взглядывал на Мечу Инсунсу, и всякий раз — все более пристально. Образцовый представитель здешней братии — или хотел казаться таковым: густые усы, пиджак в обтяжку, башмаки, проворно сновавшие по деревянному полу и вычерчивавшие замысловатые узоры под дробный перестук каблуков его дамы. Все в нем — и наружность, и костюм, и манеры — несло налет неестественности и было проникнуто желанием выглядеть как истый компадре, — но с чужого плеча была эта одежка. Наметанным глазом Макс заметил, что диковато по теперешним временам смотревшийся нож оттопыривает левый борт пиджака и жилет, на который свисали длинные концы белого шелкового платка, завязанного на шее с рассчитанным щегольством. Скосив глаза, заметил он и то, что Меча вступила в игру и с вызовом выдерживает взгляд танцора, и почувствовал — благо сам вырос в этом квартале, — что назревают неприятности. Пожалуй, не стоит здесь особенно засиживаться, обеспокоенно сказал он себе. Сеньора де Троэйе явно ошибается, если принимает дансинг в «Ферровиарии» за танцевальный салон первого класса на трансатлантическом лайнере «Кап Полоний».

— Ну, чистое танго — это все же чересчур, — ответил он композитору, усилием воли заставив себя вслушаться в его комментарии. — Правильней сказать, что здесь его исполняют на старинный лад. В прежнем духе. Вы чувствуете разницу в ритме, в стиле?

Де Троэйе удовлетворенно кивнул:

— Еще бы! Этот прелестный двудольный ритм, четыре такта клавиш и аккомпанемент струнных. Фортепьяно задает четкий ритм, и вот басовито вступает бандонеон.

— Они играют так потому, — пояснил Макс, — что люди пожилые, а «Ферровиария» ревностно блюдет традицию. Народ в Барракас — резкий, грубый, насмешливый и потому так ценит кортес и кебрадас. Здесь принято прижимать к себе партнершу тесно, держать плотно, просовывать ногу между ее колен и откалывать прочие удалые штуки вроде тех, что проделывают сейчас с этой блондинкой. Если бы так исполняли музыку на каком-нибудь празднике, на семейном воскресном торжестве или среди молодежи, почти никто не вышел бы танцевать. Во-первых, это сочли бы неприличным, а во-вторых, просто не понравилось бы.

— И такой стиль все больше выходит из моды. Очень скоро останется только одомашненное танго, невыразительное, но дурманящее как наркотик — такое, как показывают в кино и танцуют в салонах.

Де Троэйе саркастически рассмеялся. Музыка смолкла и сейчас же зазвучала вновь.

— Манерное, будет правильней сказать.

— Пусть будет манерное, — Макс отпил глоток джина. — Суть одна.

— Впрочем, то, что надвигается на нас, манерным никак не назовешь.

Макс проследил взгляд композитора. Компадрон, оставив белокурую девицу за столиком, рядом с ее спутницей, теперь приближался к ним характерной походкой удальца из предместья — неторопливо, уверенно, мерным шагом ступая по полу с хорошо отработанной мягкостью. Для полноты картины и в качестве фона, подумал Макс, не хватает только стука бильярдных шаров.

— Если вдруг что пойдет не так, — быстрым шепотом проговорил он, — не останавливайтесь поглядеть. Пулей выскакивайте отсюда и прыгайте в машину.

— Что может пойти не так? — осведомился де Троэйе.

Отвечать было уже некогда. Компадрон стоял перед ними неподвижно и очень серьезно, с низкопробной элегантностью заложив левую руку в карман пиджака. И смотрел на Мечу Инсунсу, как будто за столом она была одна.

— Не желаете ли станцевать, сеньора?

Макс метнул беглый взгляд на графин с джином. В случае надобности осколок толстого стекла, разбитого о край стола, становится вполне приличным оружием. Хватило бы только времени задержать компадрона, дать супругам уйти.

— Не думаю, что… — начал он негромко.

И обращался к женщине, а не к тому, кто приглашал ее, однако Меча поднялась и совершенно бестрепетно ответила:

— Угодно.

Неторопливо сняла перчатки, положила их на стол. Посетители, как один, воззрились на нее и на ее кавалера, который ждал, не выказывая нетерпения. И вот, дождавшись, правой рукой обхватил ее талию чуть выше того места, где начинался плавный изгиб бедра. Меча положила свою левую руку ему на плечо, и они, сблизив головы сильнее, чем это допускалось обычным танго, однако держась не вплотную и при этом не глядя друг на друга, заскользили по площадке среди других пар. Всякий сказал бы, что они много раз уже танцевали вместе, подумал Макс, однако вспомнив, как в свое время, на борту «Кап Полония», легко приноровилась к нему Меча, а он — к ней, перестал удивляться. Эта женщина, конечно, отличалась редкостной чуткостью и даром приспосабливаться к любому хорошему танцору. Нынешний кавалер, в сознании своей брутальной неотразимости, умело вел ее, искусно сплетал на полу невидимые арабески. Пара мягко покачивалась; Меча повиновалась ритму и безмолвным приказам, которые партнер отдавал ей легким нажимом пальцев и чуть заметными движениями. Вот внезапно он сделал корте, с щеголеватой небрежностью оторвав правую пятку от пола, а носком описав полукруг, и, к удивлению Макса, женщина очень непринужденно совершила полный оборот вокруг своей оси, скользнув в одну, а потом в другую сторону, когда кавалер притянул ее к себе вплотную, а потом оттолкнул, снова притянул и снова оттолкнул и просунул ногу меж ее колен с таким безупречным трущобным форсом, с таким классическим окраинным шиком, что на лицах наблюдавших за танцем из-за столиков отразилось полное одобрение.

— Черт возьми, — вполголоса сказал Армандо де Троэйе. — Надеюсь, он не завалит ее прямо здесь…

Это замечание, встревожив Макса, заменило досадой то восхищение, которое поначалу вызвали в нем легкость и свобода Мечи. Партнер вел ее, любуясь собой, вперив темные глаза в пустоту, скривив под усами губы в гримасе деланого безразличия, словно отплясывать с дамами такого класса вошло для него в привычку и даже приелось. Внезапно, в такт музыке он отшагнул вбок и величаво замер, с плебейской лихостью отчетливо и громко притопнув каблуками. Меча, ни на миг не замявшись, словно заранее знала об этом коленце, закружилась вплотную к нему, и эта покорная готовность самки теперь уж и Максу показалась совершенно непристойной.

— Матерь божья… — пробормотал Армандо де Троэйе.

Макс, в некотором ошеломлении полуобернувшись к нему, убедился, что композитор не взбешен, а заворожен этим зрелищем. Время от времени он отхлебывал джину, и казалось, что выпитое все явственнее проступает на губах цинической, смутно-удовлетворенной усмешкой. Впрочем, всматриваться было некогда — музыка смолкла, и площадка стала пустеть. Меча Инсунса, надменно постукивая каблуками, вернулась к столику в сопровождении своего кавалера. И тот, когда она уселась безмятежно и невозмутимо, как будто только что завершила тур вальса, слегка поклонился, прикоснувшись к полю шляпы, и сказал хрипловато и спокойно:

— Хуан Ребенке, сеньора. Всегда к вашим услугам.

И тотчас, даже не взглянув на спутников своей дамы, повернулся на каблуках и неторопливо направился к своему столу. Глядя ему вслед, Макс подумал, что это не настоящее его имя — вроде Фунеса, Санчеса или Рольдана, — а прозвище,[26] когда-то полученное его предками — скотоводами-гаучо, а ныне сделалось так же безнадежно старомодно, как весь его вид, как нож, оттопыривающий борт его пиджака. Те удальцы, которым он так хотел подражать, повывелись и сгинули лет пятнадцать-двадцать назад, да и ему подобные давно уже сменили нож на револьвер. Без сомнения, этот самый Ребенке днем работал возчиком, а по вечерам ходил в подобные заведения танцевать танго, щупать гулящих девиц и порой подтверждать свой нрав, крутой и неукротимый, этим самым ножом. Особи его вида — такие, как он, незатейливые бандиты — почти утратили прежние понятия о чести, однако оставались опасны, как встарь.

— Теперь ваш выход, — сказала Меча Инсунса, обращаясь к Максу.

Она вытащила из сумочки лакированную пудреницу. Капельки пота крохотными жемчужинками блестели на верхней губе. Повинуясь галантному побуждению, Макс достал из верхнего кармана пиджака чистый платок и протянул ей.

— В каком смысле?

Женщина взяла из его пальцев белый батистовый прямоугольник.

— Не хотелось бы, — с необыкновенным спокойствием ответила она, — так все и оставить.

Макс уже собирался сказать — довольно на сегодня, я попрошу счет, и пойдем отсюда, но в брошенном на жену взгляде Армандо де Троэйе уловил никогда не виданную раньше искорку циничного вызова. Это длилось лишь мгновение, а вслед за тем все вновь скрылось под маской игривого безразличия. И тогда Макс, передумав, с нарочитой медлительностью повернулся к Мече.

— Разумеется, нельзя, — сказал он.

Его взгляд встретили светлые, чуть осоловелые от джина глаза. В желтоватом свете мед их казался, как никогда, текуч и прозрачен. Вслед за тем она сделала нечто неожиданное. Платок не вернула, а взяла со стола одну из пары перчаток, снятых перед тем, как пойти танцевать, вложила ему в нагрудный карман пиджака и несколькими быстрыми движениями расправила так, что получился белый пышный цветок. Тогда Макс встал и направился к столику, за которым сидели недавний партнер Мечи и две женщины.

— С вашего разрешения.

Тот воззрился на него с высокомерным любопытством, но все внимание Макса уже было обращено к белокурой. Она переглянулась со спутницей — смуглой, вульгарного вида и заметно старше годами, — а вслед за тем посмотрела на компадрона, как бы спрашивая позволения. А он продолжал рассматривать Макса, который стоял, сдвинув каблуки, чуть наклонясь и слегка улыбаясь с самым учтивым видом, с той же безупречной корректностью, с какой приглашал на танец даму из общества где-нибудь в «Паласе» или в «Плазе». Блондинка наконец встала и с профессиональной непринужденностью закинула руку ему на плечо. Вблизи она казалась моложе, несмотря на затененные усталостью, набрякшие подглазья, заметные даже сквозь густой макияж. Голубые глаза, прорезанные чуть вкось, и белокурые волосы, собранные на затылке в узел, выдавали ее славянское происхождение. Русская, вероятно, или полька, подумал Макс. Обнимая ее, он очень близко почувствовал тепло утомленного тела, табачный дым, пропитавший платье и волосы, уловил в ее дыхании привкус недавно выпитой граппы с лимонадом и веявшую от кожи сложную смесь запахов — дешевых духов «Агуа Флорида», влажного талька и сладковатого женского пота, неизбежного, когда два часа кряду танцуешь со всеми подряд.

Зазвучали первые такты другого танго, в которых Макс, сделав поправку на топорное исполнение, узнал «Фелицию». В круг вышло еще несколько пар. Макс и его дама двигались на удивление слаженно, доверяя инстинкту и привычке. С первых шагов он понял, что она, уставившись куда-то вдаль и время от времени мимолетно взглядывая на партнера, чтобы по его лицу угадать следующие па и фигуры, танцует хоть и неважно, но все же с мастеровитой безрадостной умелостью. Так же равнодушно прижималась она к торсу партнера, давая ему почувствовать кончики своих грудей под перкалем низко вырезанной блузки, и послушно обхватывала ногами его поясницу, выполняя фигуры более разнузданные, чем того требовала музыка и к чему побуждали ее руки Макса. Без души танцует, заключил тот. Без желания и порыва, как печальная, но исправная кукла, как профессионалка, которая отдается мужчине, не испытывая никакого удовольствия. На миг он представил, как в номере дешевого отеля — вроде того, чья светящаяся вывеска без последней буквы встретилась им по пути сюда, — она столь же покорно и безучастно принимает клиента, меж тем как этот усатый подонок прячет десять песо в карман своего пиджака. Представил, как она раздевается и ложится на несвежие простыни, на скрипучую кровать. Как дарит наслаждение, ничего не получая взамен. Так же устало, как сейчас исполняет другую повинность.

По неизвестной причине, в которой некогда было разбираться, его восхитила эта мысль. А что такое танго, подумал он, удивляясь, что она не пришла ему в голову раньше, после стольких-то балов, стольких танго, стольких объятий, что такое танго — особенно когда его танцуют так, — как не подчинение самки? Что такое этот танец, здесь неизменно исполняемый в манере, бесконечно далекой от салонного этикета, как не полное взаимное обладание? Воскрешение древних инстинктов, ритуальных жгучих желаний, обещаний, обретающих плоть и кровь на те несколько стремительных мгновений, что длятся музыка и обольщение. Танго старой гвардии. Если есть стиль танца, принятый среди женщин определенной категории, то это, конечно, оно. Оценив его с этой точки зрения, Макс совершенно неожиданно испытал прилив желания к ее телу, столь податливо-послушному каждому его движению. Девица, вероятно, заметила это, потому что на миг вопросительно вскинула голубые глаза, прежде чем вновь поджать губы в безразличной гримаске, а взгляд устремить в дальний угол заведения. Макс, чтобы отвлечься, сделал корте: поставив одну ногу неподвижно, другой шагнул на месте вперед и сейчас же назад, чуть нажал правой рукой на талию партнерши, и женщина, повинуясь безмолвному приказу, снова прильнула к его груди и скользнула внутренней поверхностью бедра поочередно вдоль обеих сторон его ноги, возвращаясь к полнейшей покорности. Покорность эту выражал неслышный, но пронзительный, как от физической боли, стон — стон самки, смирившейся со своей участью и с невозможностью побега.

После этой фигуры, рискованность которой отлично сознавали оба партнера, Макс впервые за все время танца взглянул туда, где сидела чета де Троэйе. Жена курила сигарету, вправленную в мраморный мундштук, и смотрела на них пристально и бесстрастно. В этот миг он понял, что белокурая девица в его объятиях — это всего лишь предлог. А вернее, пролог.

4. Дамские перчатки

Вот и случилось наконец то, чего Макс Коста ожидал с опасливой убежденностью человека, верящего в неизбежность. Он сидит на террасе отеля «Виттория», возле статуи обнаженной женщины, обращенной лицом к Везувию, и завтракает, поглядывая на сияющий сине-серый залив. С удовольствием откусывая намазанный маслом тост, шофер доктора Хугентоблера наслаждается положением, на несколько дней позволившим ему вновь пережить лучшие минуты жизни: все еще возможно, и весь мир стелется под ноги, а каждый новый день становится преддверием очередного приключения — отельные купальные халаты, аромат хорошего кофе, изысканно сервированные завтраки, когда, сидя за столом, видишь перед собой пейзажи или женские лица, любоваться которыми вправе лишь те, кто наделен большими деньгами или большими дарованиями. И Макс в темных очках «Persol», принадлежащих доктору Хугентоблеру, равно как и темно-синий блейзер, и шелковый шейный платок под полурасстегнутой рубашкой цвета семги, словно вернул себе сейчас былое благополучие. Он только допил кофе и собирался вместо темных надеть очки для чтения, одновременно протягивая руку к лежащей на белой полотняной салфетке неаполитанской газете «Иль Маттино» — там напечатан репортаж о вчерашней партии Соколов — Келлер, окончившейся вничью, — как вдруг на газетный лист легла чья-то тень.

— Макс?

Сторонний наблюдатель восхитился бы его выдержкой — тот, кого окликнули, еще секунды две смотрит в газету и лишь потом поднимает глаза: растерянность на его лице сменяется удивлением, а та уступает место узнаванию. И наконец он снимает очки, промокает губы салфеткой и поднимается.

— Боже мой… Макс.

Глаза Мечи Инсунсы, как в былые дни, золотятся на утреннем свету. Недалекая уже старость поставила свои метки: испятнала кожу, прочертила ее множеством мелких морщинок вокруг глаз и в углах рта — удивленная улыбка сделала их сейчас еще заметней. Но со всем остальным беспощадный натиск времени не справился — ему не поддались ни плавная размеренность движений, ни стройность удлиненной шеи, ни руки, которые, впрочем, с возрастом стали тоньше, чем прежде.

— Боже мой… — повторяет она. — Столько лет…

Они берутся за руки, всматриваясь друг в друга. Макс, наклонив голову, подносит ее пальцы к губам.

— Двадцать девять, — уточняет он. — В последний раз мы виделись осенью тридцать пятого года.

— В Ницце…

— В Ницце.

Он церемонно пододвигает ей стул, и она садится. Макс подзывает официанта и, осведомившись у Мечи, чего она хочет, заказывает еще кофе. И все то время, что длятся эти протокольные прелиминарии, чувствует на себе неотступный золотистый взгляд. И голос у нее тоже остался прежним — таким, как запомнился.

— Ты изменился, Макс.

Привздернув брови, он придает лицу чуть небрежное выражение легкой меланхолической усталости, какое приличествует вошедшему в пору зрелости гражданину мира.

— Вот как? И сильно?

— Достаточно, чтобы я не сразу тебя узнала.

Слегка подавшись вперед, он спрашивает доверительно и учтиво:

— Когда же это было?

— Вчера, но все-таки не была уверена. Вернее, думала, что это невозможно. Отдаленное сходство… Но сегодня утром снова увидела тебя, входя. И довольно долго приглядывалась.

Макс внимательно, обстоятельно рассматривает ее лицо. Глаза и губы. Они не изменились, несмотря на отметины времени. Слегка потускнела слоновая кость зубов — разумеется, не без помощи многих и многих сигарет. Женщина достает из кармана пачку «Муратти» и держит ее в руке, не вскрывая.

— А ты вот — такая же.

— Глупости не говори.

— Нет, я вполне серьезно.

Теперь она всматривается в него.

— Немного прибавил в весе, — заключает она.

— Боюсь, что не немного.

— Мне просто запомнилось, что ты был худощав. И казалось, что выше ростом. Да и представить тебя седым я не могла…

— А вот тебе очень идет седина.

Меча Инсунса смеется громко, звонко и весело и сразу молодеет от этого. Как раньше, как всегда.

— Льстец… Ты всегда умел разговаривать с женщинами.

— Не знаю, каких женщин ты имеешь в виду. Я помню только одну.

Повисает краткая пауза. Меча улыбается, отводит глаза, всматриваясь в залив. Официант как нельзя вовремя приносит кофе. Макс наливает ей полчашки, потом вопросительно смотрит на сахарницу, а потом — на нее, а она качает головой.

— Молока?

— Да, спасибо.

— А раньше всегда пила черный — и тоже без сахара.

Ее удивляет, что он это помнит.

— Да…

Снова молчание — теперь уже более продолжительное. Потягивая кофе маленькими глоточками, она поверх чашки продолжает рассматривать Макса. С задумчивым видом.

— Что ты делаешь в Сорренто?

— Э-э… Да как тебе сказать… По делам. Дела и денька два безделья.

— Где ты живешь?

Он делает жест в неопределенном направлении, показывая куда-то за пределы отеля и города.

— У меня дом… Неподалеку от Амальфи. А ты?

— В Швейцарии. С сыном. Раз ты остановился в этом отеле, то, наверное, знаешь, кто он.

— Да, я остановился здесь. И, разумеется, знаю, кто такой Хорхе Келлер. Меня сбила с толку фамилия.

Поставив чашку, она распечатывает пачку, достает сигарету. Макс берет лежащий в пепельнице коробок спичек с логотипом отеля и, наклонившись, протягивает через стол укрытый в ладонях огонек. Меча тоже чуть подается вперед, и на мгновение их пальцы соприкасаются.

— Ты интересуешься шахматами?

Женщина вновь откидывается на спинку стула, выпускает дым, тотчас рассеивающийся под ветерком с залива. С любопытством смотрит на Макса.