Папу поместили во внутреннюю тюрьму. Матушка осталась одна с малолетними детьми и попыталась разжалобить чекистов. Она молила, плакала и уверяла следователя в том, какой ее муж ребенок, легкомыслие которого не следует принимать всерьез. Следователь сказав, что он все понимает, показал подписанное отцом обязательство о неразглашении.
Получалось, папу посадили правильно. По делу и по закону. Ни с какого конца к чекистам придраться было нельзя.
Мама пошла к Председателю Президиума. Час с лишним она рассказывала Председателю небылицы о том, что отец арестован чуть ли не из-за преданности своему начальнику. И, де, подписав обязательство, отец замышлял предупредить Председателя о том, как будет за ним приглядывать. Предупредить не успел – арестовали.
Председатель не отвернулся от отца и подключился к хлопотам по освобождению. Он хоть и был формальным правителем республики, но оставался при этом членом Бюро ЦК, союзным депутатом. Спустя шесть месяцев из тюрьмы отца выпустили. Следующим после освобождения днем семья – пока в НКВД не передумали – снялась с места и уехала в
Акмолинск.
В Акмоле отец устроился секретарем Облисполкома. Должность небольшая, но она давала многие выгоды. В сорок девятом у отца вновь случилась неприятность. В отдаленном колхозе папа выглядел едва ли не готовую к выбраковке лошадь. Эту то лошадку он и купил по госцене. Какая на самом деле при жизни была лошадь, никто уже не припоминал – мясо то съели. Но вот то, как отец придавал решающее значение непригодности лошадки в общественном стаде и никак не мог убедить в этом проверяющих, послужило причиной появления в
"Казахстанской правде" статьи "Враг колхозного строя".
Теперь надо было срочно уносить ноги уже из Акмолинска.
Семья вновь оказалась в Алма-Ате. На помощь пришел секретарь ЦК по пропаганде Ильяс Омаров. Отца Омаров знал еще по довоенным газетным публикациям. Секретарь дал папе должность редактора журнала. Издание печатало материалы для казахов, проживавших за границей.
В Акмолинске семья привыкла жить, мало в чем себе отказывая. В
Алма-Ате денег не хватало. Родители посовещались и отец сел за переводы. Так вслед за рассказами и появился на казахском языке гайдаровский барабанщик.
В 56-м папа подписал с издательством договор на перевод духтомного романа Степанова "Порт-Артур". Работал он увлеченно.
Исписав очередных листов пятьдесят, отец зачитывал вслух написанное маме. Матушка слушала внимательно и иногда прерывала чтение возгласом: "Танажылгарсын!" Папа ощущал, что маме не просто нравится написанное – в эти минуты она гордилась им – и от предчувствия, что открывает в себе самом нечто такое, что возвышало его в собственных глазах, приходил в радостное возбуждение. От магии слов он пьянел и с горящими глазами походив по комнате, понемногу остывал и вновь принимался за работу.
"Порт-Артур" – роман на полторы тысячи страниц – оказался доходным произведением. Слухи о папином гонораре поднимали папин авторитет. Где бы не заходила речь об отце, непременно находился человек, который спрашивал: "Сколько получил Абдрашит за перевод
"Порт-Артура"?
Место основной работы отца – Союз писателей находилось в двух кварталах от дома. Из сослуживцев чаще других приходили на обед
Сандибек и Ислам.
Дядя Сандибек писатель-сатирик приходил не столько отобедать, сколько обговорить с мамой, как лучше выкрутиться из очередного недоразумения с женщинами. На момент первого появления в нашем доме сатирик развелся с третьей женой. Детей у него не было. Охотницы до его кошелька и жилища время от времени объявлялись в редакции журнала, где он трудился, с жалобами. Претензии сводились к тому, что, де, писатель обманул, обещал жениться и получив свое, теперь не признает отцовства рожденного якобы от него ребенка.
Заявлялись отдельные претендентки на Сандибека и к нам домой.
Приходили они в расчете на то, что отец, как старший товарищ писателя разжалобится и как-то повлияет на Сандибека. Отец запирался от жертв сатирика в кабинете. Разбиралась с ними матушка.
Заканчивалось всегда одинаково. С возгласом "кара бет!" мама сгоняла жалобщицу вниз по лестнице.
– Нельзя, нельзя так сильно любить женщин. – наставляла она
Сандибека. – Ты талантливый и должен беречь себя.
Сандибек грустно смотрел в пол. Мама продолжала установку.
– Никому не верь…Особенно женщинам. Они коварные…
Почему она так говорила о женщинах? Сама ведь женщина. Или она не считала себя женщиной? Непонятно.
Перед разговором с матушкой Сандибек вручал мне деньги.Именно вручал торжественно и прилюдно десятку, иной раз, четвертной.
К деньгам дяди Сандибека я крепко привык.
Доктор собирался на школьный вечер и не знал, с какого бока подойти к прижимистой матушке насчет денежек. Пришел сатирик и брат послал меня за полагающейся десяткой.
Дядя Сандибек с хмурым лицом слушал матушку. Я подошел к нему, тронул за локоть и сказал: "Дядя Сандибек, дайте десять рублей".
Сатирик непонимающе перевел на меня глаза, отряхнулся и рявкнул:
"Отстань! Нет у меня денег!"
Другой писатель, дядя Ислам, руководил казахской писательской газетой. За обедом он аппетитно закусывал и не забывал похвалить маму. Матушка говорила, что Ислам самый просвещеннейший в республике человек. Да мы и сами видели и слышали, как много чего знал дядя
Ислам. Часами рассказывал он любопытнейшие вещи. Заговорившись, он начисто забывал о редакции, куда давно ему пора было возвратиться.
Кроме Ситки Чарли спорить с ним никто не спорил. Брат больше года как выписался из диспансера. Болезнь как будто отступила и родители уже подумывали о возвращении Ситки в институт. Вот почему мама настороженно вслушивалась в споры Ситки Чарли с дядей Исламом – она боялась как бы Ситка не перевозбудился.
Для Ислама любой разговор представлялся чем-то вроде упражнения пресыщенного ума. Для брата все то, о чем он рассуждал вслух, было тем, чем он жил. На то время главным между ними разногласием была война. Сталинград, Берлин 45-го. Ислам говорил о Сталинградском сражении исключительно как об историческом событии. Старший брат со смехом возражал: "Дорогой дядя Ислам, вы не понимаете, что произошло в Сталинграде, если видите за ним только исторический смысл".
Ислам отрицательно крутил головой.
– Сталинградская битва имеет единственный смысл, единственное значение. Всемирно-историческое…
Ситка нетерпеливо ходил по комнате.
– Сталинградская битва не закончилась. – Он вплотную подошел к
Исламу. – Она продолжается. – и спросил. – Хотите знать почему?
Дяде Исламу меньше всего хотелось знать, почему до сих пор продолжается Сталинградское сражение, почему он благоразумно спохватился, улыбнулся и, погладив Ситку по плечу, сказал:
– Я совсем забыл о работе. А с тобой мы еще поговорим.
Окружающим мама объясняла заболевание Ситки перенесенным гриппом.
Так ей было удобнее, потому как гриппом болеют все, но кое для кого его последствия в реальности получаются необъяснимо непоправимыми.
В школе Ситка учился старательно. Отличником не был, но учителя выделяли его среди других. Не за способности легко и быстро усваивать знания. Не сговариваясь, они признавали его некую необычность. Какую необычность? Учителя не могли толком объяснить
Заболел Ситка на первом курсе, не проучившись и половины семестра. Прошло два года, и об институте он уже не вспоминал.
Теперь на нем был дом. Ситка отвечал за уборку квартиры, ходил за покупками. По дороге домой из магазина он покупал кипу центральных и местных газет. Следил он за происходящим во внешнем мире, события в стране его не интересовали.
Газеты он просматривал минут за десять. Откидывал их в сторону и протяжно итожил: "Дух Женевы!", "Война в Корее…". Закончив мытье полов, брат уходил гулять по городу. Вечерами ходил в кино, но фильмы раздражали его и он возвращался, не досидев и до половины сеанса.
Доктор задавал дежурный вопрос:
– Как картина?
– Коммунистическая пропаганда. – отвечал Ситка.
Однажды он досмотрел фильм до конца, пришел домой с красными глазами.
– Вот это человек! – воскликнул с порога Ситка.
Доктор удивился. В ТЮЗе второй месяц подряд гнали "Коммуниста".
– Ты смотрел "Коммуниста"?
– Да.
Доктор хихикнул.
– Но это же коммунистическая пропаганда.
Ситка соболезнующе посмотрел на Доктора.
– Какой же ты дурак. Фильм не о коммунистах.
Следил Ситка и за порядком в подъезде. Раз в неделю он мыл лестничный марш от квартиры до первого этажа. Чистоту и порядок в подъезде поддерживать ему было непросто.
Соседи привыкли к греющимся на межлестничной площадке местным шпанюкам. После них на утро площадка между первым и вторым этажами оказывалась заплеванной, усеянной окурками. Пару раз Ситка просил парней не свинячить. Они пропускали слова брата мимо ушей.
Связываться с ними никто не хотел. Чинные соседи при виде ханыг спешили прошмыгнуть к себе. Ситка, по-моему, тоже побаивался их, почему терпел и продолжал молча мыть за ними лестничный марш.
…Проснулся я от шума. Из столовой доносился незнакомый голос. Я открыл дверь. Напротив папы и мамы за столом сидел милицейский чин.
В ответ на папины слова милиционер качал головой. Ситка стоял у стены с опущенной головой. Мильтон развернулся к нему.
– Ну зачем же так? – Спросил он. – Я понимаю – если бы они к вам в дверь ломились, тогда конечно, бить их надо. – Милиционер рассуждал по-житейски.
В первом часу ночи шум в подъезде заставил Ситку выйти из квартиры. Брат увидел, как один из парней, присев на корточки, минирует межэтажную площадку. Парниша справлял нужду сосредоточено, не спеша, аккуратно придерживая полы распахнутой москвички.
Парень кивнул Ситке как старому знакомому и сказал:
– Ты вовремя. А ну-ка принеси мне бумажку.
– Сейчас. – Ответил Ситка Чарли и заскочил домой. В душевой брат взял чугунный совок и спустился на площадку. Все произошло быстро.
Парень приподнялся было, но сообразить не успел. Ситка молча примерился, напрокинул дерьмо на совок и той же стороной огрел чугунным калом шпанюка по лбу. Его друзья беспорядочно побежали к выходу.
Отец с матушкой перепугались. Шпана могла изловить Ситку где-нибудь на улице. Дождавшись утра, папа вызвал милицию. Матушка уговаривала мильтона, чтобы тот каким-то ему известным образом дал знать шпанюкам, что сын их больной и они, его родители, просят пострадавшего простить их.
Милиционеру не понравилось предложение родителей.
– Еще чего! Нашли у кого просить прощения. – Он опять развернулся к Ситке. – Не бойтесь, они не тронут вашего сына. Психов они и сами боятся. – И добавил. – А ты ведь сынок, не псих. Правда?
– Я больной. – Задумчиво ответил Ситка.
– Ты не больной. – Строго сказал милиционер. – Просто надо держать себя в руках.
Первый друг мой Эдька Дживаго. Среди ровесников он самый крепенький, самый ловкий. Несколько раз Эдька расквашивал мне сопатку. Долго не мог понять, почему не могу справиться с ним. Он одного роста со мной, а что до силы его, так ведь надо только уметь правильно драться. Раз за разом я цеплялся к нему и так же раз за разом одним единственным тычком, после которого перед глазами плыли серые картинки, Эдька повторял: "Не рыпайся. Хуже будет"
Родители легко отпускали меня ночевать у Эдьки. Его братья Андрей и Олежка занавешивали окно и мы смотрели диафильмы. Олежка крутил фильмоскоп, а Андрей читал слова. Изображение на стене отливало тусклым светом и мне чудилось, будто от неподвижной картинки исходит неясный шепот. Было до невозможного уютно и хорошо. Что-то пробивалось внутри и я не мог понять почему в мире, обособившемся до маленькой детской братьев Дживаго, мне изо всей силы желалось, чтобы все на свете продолжалось именно так и всегда.
Тетя Валя звала ужинать. Олежка включал свет, и Эдька подталкивая, вел меня на веранду. Тетя Валя хлопотала у круглого стола. Я стыдился, что мне ужасно нравилась еда тети Вали. Эдькина мама, верно, чувствовала это и подкладывала мне на тарелку котлету со словами: "Не стесняйся. Здесь все свои".
Эдькин отец – дядя Толя, командир экипажа ИЛ-18 – возвращался из рейсов два раза в неделю. Коренастый, с густыми бровями над глубоко посаженными глазами дядя Толя почти не отлучался из дворовой беседки. На виду всего двора он мастерил аквариумы. Дядя Толя сгибал латунные трубочки для фонтанчиков, обтачивал на верстаке цветные стеклышки для прожекторов, пропиливал в брусочках пемзы бойницы подводных замков. Мы смотрели и гадали про себя, каких же еще рыбок привезет он для нового аквариума из Москвы.
Оксана. Оксанка, как звали ее братья Дживаго, была младшей в семье. Тряхнув косичками, она склонялась над пианино. По двору летела "Цыганочка" и размягченный дядя Толя, не шелохнувшись, слушал игру дочери. Оксанку звали во двор подружки. Она, стукнув крышкой пианино, оборачивалась к отцу: " Пап, я потом доиграю". Дядя Толя улыбался одними глазами: "Ладно, беги…"
В одном с Дживаго с восточного крыльца доме жили братья Байсеновы
Совет и Жумахан. Совет – одногодок Джона, Жумахан наш с Эдькой ровесник.
Совет одинаково много пропадал как со старшими, так и с нами, младшими пацанами. По пятам за ним бродила молва как о храбрейшем медвежонке, про которого никто не мог сказать, что Советка наш струсил или отступил. По-бычьи наклонив голову вперед, он пер буром на врага.
Отец его, рабочий мясокомбината не скрывал от соседей сколь много ему хлопот причиняет Совет. Женька Клюев курил в беседке, когда в нее вошел старший Байсенов. Женька подавился дымом, раскашлялся и непотушенную папиросу убрал в карман бридж.
Отец Совета и Жумахана успокоил его:
– Кури, кури! Наш Совет тоже курит.
Совет не только курил с малолетства и прогуливал занятия в школе.
Он внимательно следил за международным положением. Зашел раз в беседку и потирая руки, сообщил: "По радио передали… Теперь за нас еще какая-то Пинляндия". Закурив, он пускал кольца и вслух прикидывал, как мы вместе уже и с Пинляндией будем давить Америку.
Жума улыбался. Радовался он не от того, что какая-то Пинляндия присоединилась к нам, а потому, что чрезвычайно доволен сим фактом старший брат Совет.
…По небу летели большие воздушные шары и уносили за собой картонные фестивальные ромашки. Фестиваль молодежи и студентов проходил в Москве, а мне казалось, что я сижу на трибуне Лужников и мимо меня проходят ликующие колонны иностранцев. "Если бы парни всей
Земли…" Ходили разговоры, что по окончании фестиваля негры и другие товарищи приедут в Алма-Ату, но покуда они не подъехали, я воображал себя гуляющим по вечерним улицам Москвы.
По небу летели три больших шара с ромашками. Когда же они к нам приедут? Я смотрел на шары и представлял, как мы будем встречать иностранцев. Тысячи солнц вспыхнут одновременно. Нет, не тысячи – мириады. Про мириады рассказывал Вовка Симаков. Мириады, говорил
Симаков, означают бесчисленное количество. И потому, сколько ни умножай сиксильоны на миллиарды все равно получится меньше мириад
Засвежело и шары в порывах налетевшего ветра скрылись за макушками тополей. В северо-западных предместьях Алма-Аты заполыхали зарницы и все мы, позабыв об улетевших шарах, побежали по горячему асфальту. "Дондик, дондик, не жалей…!" Грянул гром и, блаженно возликовав, мы укрылись в подъезде. Пузырьки лопались в лужах, в подъезде стало темно и мы, перепуганные до замирания сердца, вылетели из темноты укрытия навстречу громовым раскатам.
Гроза полыхала с веселой яростью. Молния расшивалась на островершинные уголки и квадратики, небо раскалывалось на глазах и, казалось, вот-вот трещавший свод обрушится на нас. Небеса кипели проливным дождем, который с шипением растекался по остывавшему асфальту. Мы умоляли грозу не уходить. Нам было и страшно, и хорошо.
С утра 7-го ноября прошел дождь. Военный парад и демонстрация закончились и после обеда на улицах было тихо. Мы играли в школьном дворе. Шеф, Алька Фирсов, Вовка Симаков, Витька Броневский (он же
Бронтозавр), Женька Клюев, Джон пинали мяч.
Наш командир Совет проводил ротно-тактические учения. В роте семь человек и мы ходили строем. Пригорок, под которым размещался школьный склад, упирался в ажурный бетонный забор, разделявший владения школы с нашим двором. Совет время от времени останавливал строй и давал команду с ходу штурмовать с поляны пригорок: "Вперед!