Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы давно здесь? Два месяца? Боже! И вам не стыдно было так долго не появляться…
Она полулежала в любимой своей ковровой качалке и не сводила с него своих глаз. Ее глаза, оттененные темными кругами, казались больше, чем были раньше, они точно плохо видели, внимательно всматриваясь, неверно блестя. Тонкие пальцы на полуобнаженных руках ее чуть заметно, но непрерывно дрожали. Все тонкое тело ее, скрытое в широких складках нарядного капота {36}, дышало ускоренным, неровным дыханием.
— Господи,— говорила она задыхающимся, взволнованным голосом,— как давно это было… Но вот я гляжу на вас и будто молодею… Уверяю вас! Вы не конфузьтесь, но боже мой, как вы еще молоды в сравнении со мною… У вас цветущий вид…
Григорий Петрович чувствовал себя неловко под ее пристальным взглядом. Крепкий нервами, он все же чувствовал на себе влияние ее нервозного оживления, не мог подобрать нужных слов для ответа.
Почтмейстер подсел к генералу и почтительно выслушивал его, сложив ножки крестиком.
Робкий господин оставил своего волчка и, спустившись с террасы, расхаживал подпрыгивающей походкой, заложа руки за спину, по дорожке, ведущей к обрыву.
— Я очень скоро устаю,— сказала Анастасия Юрьевна, внезапно потухнув, осев в качалке, бледнея.— Вот и теперь я чувствую себя разбитой. Мне хочется пить… Вы не пьете вина? Вам не хочется? Пустяки — вы выпьете со мною…
Она протянула руку к звонку. Вместе с горничной вошел фон Клабэн. На нем был франтоватый летний костюм и мягкая шляпа.
— Очень доволен новому соседу,— сказал он, увидев Галдина.— Вы, конечно, у нас отобедаете?.. Да, да, я очень прошу вас. Вы уже все знакомы? Представьте себе, этот дурак ксендз опять напился! Я удивляюсь, как можно держать такого ксендза. Что? Ведь он совсем горький пьяница…
Карл Оттонович говорил всегда так, точно он сам посмеивается над своими словами и не придает им ровно никакого значения. Поэтому трудно было догадаться, каково его настоящее мнение, и невольно слушатели улыбались, как будто тоже знали кое-что о том, о чем он умалчивает.
— Вообще эти ксендзы — ужасный вред,— с уверенностью и вполне определенно подтвердил князь,— хотя наши попы, по правде говоря, тоже никуда не годятся!..
— Нет, отчего же,— все так же невозмутимо продолжал хозяин.— Вы курите сигары? — обратился он к Галдину, сделав вид, что не замечает почтмейстера.— Он все-таки славный малый, этот ксендз. Он много пьет моего модельвейна и надоедает мне, но его иногда можно послушать…
Он посмотрел на горничную, принесшую вино и стаканы.
— Это ты приказала подать?
— Да, я,— отрывисто ответила Анастасия Юрьевна. Галдин с удивлением взглянул на нее; ему показалось, что она с нескрываемой ненавистью посмотрела на мужа.
Во время обеда, когда Карл Оттонович своим размеренным спокойным тоном объяснял Галдину их предполагаемую тактику при выборах в Государственный Совет и говорил, что русских выборщиков больше польских на шесть голосов, но что русские выборщики индифферентны и это повело к тому, что на прошлых выборах прошел поляк, «а этого не должно быть», подхватил князь Лишецкий; когда он говорил, что они решили выставить кандидатуру Рахманова в пику чиновникам, агитировавшим за Ахтырцева, в столовую вошло новое лицо.
Это был пан Лабинский. Он извинился, что помешал, и объяснил это тем, что его задержала семья, которая заходила к пану пробощу на квартиру, но он все-таки пришел к милому Карлу Оттоновичу, чтобы похвастаться своим здоровьем.
Фон Клабэн, объяснявший Галдину перед этим, почему нельзя пропустить в Государственный Совет поляка, теперь с радостью тряс руку поляка, своего приятеля, только что вернувшегося из-за границы, пана Лабинского.
— Вы, конечно, пообедаете с нами? — говорил Карл Оттонович, усаживая гостя рядом с собою.
— О, нет, спасибо, я привык обедать поздно! А как доброе здоровье Madame? Madame á tout á fait bonnemine… [8] Я только на днях приехал из Варшавы, где останавливался проездом. Во всяком случае, лечение пошло впрок и я чувствую себя молодцом. Ну, а как ваши дела, Карл Оттонович?
Разговор принял опять общий характер, только уже больше не касался выборов. Почтмейстер снова обрел дар слова и тараторил без умолку. Даже робкий господин сидел-сидел молча и вдруг неожиданно выкрикнул:
— Вот так эндак, вот так так!
На него никто не обратил внимания, но он засмеялся и опять налил себе стакан красного вина, боком поглядывая на фон Клабэна.
— Простите, Анастасия Юрьевна,— шепотом обратился Григорий Петрович к своей соседке,— я не мог разобрать имя этого господина, что сидит на том конце…
— Ах,— ответила хозяйка и густо покраснела,— это мой брат — граф Донской…
Она оборвала на полуслове. Пальцы дрожали еще сильнее. В глазах появился прежний блеск. Она медленными глотками тянула вино из тонкого своего бокала и почти ничего не ела. Потом внезапно заговорила со все возрастающим волнением:
— Это несчастный человек… Я говорю об Андрюше… Добрый, мягкий, с дивным сердцем. Но судьба его ужасна. Находят, что он дурачок,— это глупости. Я никогда не поверю. Но люди делают с ним, что хотят. Он наш последний, о нем никто не заботился потому, что он появился на свет, когда мой отец был почти разорен. Ведь вы знаете, папа играл в карты… Его забросили, о нем не думали, он ничего не кончил, подпал под дурное влияние… Потом его женили на старухе, уродливой, злой старухе. Кому это было нужно? Она издевалась над ним, била даже!.. Вы подумайте только! Он прятался от нее в сарае, у крестьян в избах — и пил с ними… Но что же ему оставалось делать?
Анастасия Юрьевна пододвинула свой стакан к Галдину.
— Налейте себе и мне… Меня мучит жажда. Это всегда так, когда я волнуюсь… Вы, может быть, думаете, что я слишком много пью? Да? Скажите…
— Нет, что вы, помилуйте! — возразил Григорий Петрович, хотя только что перед этим подумал, что ей и не следовало бы так много пить.
— Муж не любит, когда я пью,— прошептала она,— он находит, что это вредно. Но ведь не правда ли, вино — такой легкий напиток…
Она заглядывала Галдину в глаза сконфуженно и тревожно.
Он поспешил упокоить ее. Конечно, вино не может принести никакого вреда. Однако ему становилось не по себе. Он не привык к такому обществу. Там, в полку, все было гораздо проще. Никто не говорил о политике, не было такой массы странных лиц, живущих каждый своей особой жизнью. Все занималась своим простым делом, и известно было, где кончался порядочный человек и начинался хам. У себя в Прилучье Григорий Петрович тоже чувствовал полный покой. Он смотрел на землю, на реку, на лес, он разговаривал с мужиками, с Менделем, целовал Кастуську, и все это было так приятно, так просто и легко. Конечно, Анастасия Юрьевна во много раз интереснее Кастуськи, но она уж слишком заставляет о себе думать. Черт возьми, глядя на нее, не знаешь, что делать. Она улыбается так, как будто говорит: «ты мне очень нравишься, я твоя…», но и в голову не приходит повести себя так, как в таких случаях поступаешь по отношению к другим дамам. Право, даже начинает немного кружить в голове. Григорий Петрович дорого бы дал, чтобы очутиться теперь у себя на башне. Ему казалось, что он не был дома целую вечность.
— Вы любите музыку? — спросила его вновь Анастасия Юрьевна, чокаясь с ним.
— О да, я очень люблю музыку! — поспешно ответил Галдин, радуясь, что нашлась тема для разговора.
Он, точно, любил музыку. Конечно, не серьезную музыку, которую дают в концертах, а обыкновенную, простую музыку. Он даже играл на корнете {37}. Он любил грустную крестьянскую песню где-нибудь в поле, звонкий лай гончей стаи, бегущей по лисьему следу, любил слушать на заре сквозь розовый туман, несущийся с лугов, пастушечий рог. Хорошо тоже, когда играли на пьянино или на гитаре. Сбивчиво попытался он объяснить все это своей соседке. Она слушала его, ласково улыбаясь, покачивая головой в знак сочувствия.
— Какой вы славный, простой человек,— сказала она, когда он кончил, и протянула ему руку,— я страстно люблю музыку… но доктор запретил мне играть. Нервы, глупые нервы!.. Хотя для вас, если вы хотите, я сыграю кое-что. Вы напрасно говорите, что не понимаете серьезной музыки, вот вы увидите, как это прелестно…
— Но если это действительно вам вредно,— с участием заметил Григорий Петрович.
— Пустяки!.. Боже мой, qui vit sans folies n’est pas si sage qu’il croit… [9] Что вредно, что полезно — право, скучно думать об этом… лишь бы хоть немного радости…
Она поднялась из-за стола. Обед уже кончился, но хозяин и гости продолжали сидеть на своих местах и разговаривать. Фон Клабэн рассказывал теперь с неподражаемым своим благодушием о том, сколько труда стоило ему уговорить управу починить почтовый тракт {38}. По его тону можно было подумать, что он сам удивлялся своей настойчивости в этом деле.
Галдин встал вслед за хозяйкой, за ним вскочил и граф Донской.
— Ты будешь играть? — спросил он торопливо сестру.— И мне можно с вами?
— Ну да, конечно, мой милый!
Поздно уезжал Григорий Петрович из Теолина, полный пережитыми впечатлениями, то вызывая в памяти своей неуловимый образ Анастасии Юрьевны, то улыбаясь при воспоминании о почтмейстере и графе Донском. Его охватила приятная дрема, он сидел, откинувшись на подушке, укачиваемый волнообразным движением рессор, вдыхая в себя свежий воздух лугов.
Тянуло туманом, насыщенным запахами трав, темнели ветвистые березы, неумолчно кричал коростель. Неисчислимые звезды горели и гасли в темном небе или внезапно скатывались бледными слезами вниз.
Еще на западе догорала желтая заря, а за лугами уже всходила красная луна,— там казалось особенно тихо и молчаливо, грустно высились стога на зиму сбитого сена.
Галдин с наслаждением думал о том, что он сейчас будет дома. Когда коляска его, минуя деревянный мостик, въехала в усадьбу и с визгом кинулись ему в ноги Штык и Пуля, он искренно, как своим, обрадовался собакам и, схватив их за лохматые рыжие морды, наделил каждую звонким поцелуем.
— Чаю, чаю, Еленушка! — крикнул он вслед за этим, взбегая по ступенькам на подъезд.
Как ни была хороша музыка Анастасии Юрьевны, как ни была хороша она сама и как ни были занимательны речи хозяина и гостей, но небольшой домик с башенкой, Елена со своим Бернаськой, чай, масло, молоко и домашние булки показались Григорию Петровичу, однако, во много раз лучше.
Умывшись в своей крохотной спаленке холодной водой, пофыркав на собак и подурачась с Бернаськой, он сел за стол и с удовольствием напился чаю, слушая тихую, певучую речь пришедшего «с докладом» Менделя.
Потом — ему не сиделось в душных комнатах — он натянул смазные сапоги, надел кожаную куртку, захватил ружье и, свистнув собак, пошел в ночное.
— Что, рады? — говорил он бесновавшимся от восторга псам.— Рады, шельмы? На уточек пойдем, да, на уточек… Чуть свет завтра двинемся.
Он шел в своих тяжелых сапогах по росой вскрапленной темной траве, оставляя черный след за собою, попыхивая из своей коротенькой трубки крепкий табак, и улыбался в усы, сам не зная чему. «Эге,— думал он,— завтра будет ясное утро, много воды пало на землю, хорошо потянут. Черт возьми, если пастухи не распугают, у меня верных два выводка за Бобульскими мшарами {39}. Вот пройду сорок шагов до той сосны, а там можно будет по овражку спуститься на ляды {40}, оно, пожалуй, поближе выйдет. А все-таки сучка всегда покойнее кобеля — ишь, Штык так и фукает, так и фукает…»
— Штык, назад, мерзавец! — крикнул он полным голосом.— Поди ко мне!
Из густого олешника выскочил ошалевший пес и кинулся к хозяину. Он был весь мокрый от росы.
За сосною ровным скатом сыростью пахнул овраг. Галдин сбежал вниз и пошел вдоль тускло поблескивающего ручья. Вылетел вспугнутый бекас. Невозмутимая тишь ночи ничем не нарушалась. Вдруг за поворотом на холме сверкнул огонь. Черные тени колебались на алом зареве костра.
— Ого-го-о! — заголосил помещик.
— Ого-го-о! — ответили ему сверху.
У костра, расстелив овчины, лежали парни и девки.
— А я к вам,— сказал Галдин, присаживаясь,— завтра чуть свет во мшары пойду… Утки-то есть?
— Вестимо, есть, чего же им не быть!
Они заговорили об охоте, о сене, о лошадях, потом посмеялись над девками.
— Дуры они, леший их заешь!
Галдин разыскал Кастуську. Она чинилась что-то сегодня.
— Нам с вами не здрастватца! К барышням местечковым ступайте…
Луна всплывала все выше. Из леса дышало теплом и смолами. Фыркали встревоженные кони.
Галдин затянул песню, за ним подхватили другие. Собаки наставили уши, прислушиваясь.
— Ай, черт! — взвизгнула Кастуська.
Песня оборвалась. Перед костром стоял незнакомый человек.
— Доброе здоровье честному паньству,— проговорил он сипловатым, но веселым голосом,— низкий поклон вельможному господину, сидящему в кругу своих вассалов.
— Да то ж наш папуня,— опознал его кто-то.
— Ён же и есть,— подхватили другие.
Девки кинулись целовать ему руки; он добродушно отмахивался.
— Буде, буде.
Галдин встал, все еще недоумевая.
— Ну, станем знакомы,— сказал тот.— Ксендз из местечка, пан пробощ иначе… Вы извините, что в ваши владения забрался — при вашей матушке разрешение получил,— так по привычке… Охотничий день, сегодня-то и потянуло…
— А вы охотитесь разве?
Лицо ксендза понравилось Галдину.
«Забулдыга, видно, отчаянный»,— подумал он.
— Эге-ге, да вы и вправду меня не знаете! — засмеялся пан пробощ.— Пусть вот эта пся крев вам расскажет…
Парни засмеялись. Они стояли в стороне во все время, пока ксендз не сел.
— Вы, видно, многого чего здесь не знаете, как я погляжу, пан пулкувник! Что я пьяница, охотник и в карты играю — это вам всякий скажет, только вот я вам после другое про других еще интереснее скажу. Пьете?
Он достал большую фляжку и чарку, выпил сам, потом предложил Галдину и всем парням.
— А это девкам будет,— засмеялся он и показал им кукиш, но потом достал пригоршню карамели и бросил ее близсидящей в подол.— Вы на папуню своего не смотрите, а слушайте… Есть дурни, ктуры думают: вот ксендз пьет, почему и нам не пить? Цо? Не так думают?
Он почти выкрикнул эти последние слова, но сейчас же опять улыбнулся своей доброй и умной улыбкой и посмотрел на Галдина.
— А не заспевать ли нам что-не́будь, пан пулкувник?
Они опять затянули какую-то грустную, заунывную песню с тягучим припевом, похожим на лай: «Ой, мамуля, да, о-ой!..»
Потом завернулись в овчины и, тесно прижавшись друг к другу, заснули до раннего утра, покуда в осиннике не закуковала кукушка.
Два дня пробродил Григорий Петрович по болотам вместе с паном пробощем и вернулся домой мокрым, усталым, но довольным. Сейчас же, едва успев раздеться, он залег на кровать и уснул как убитый.
Когда он проснулся, ему подала Елена небольшой конверт.
— Стражник {41} из Теолина привез,— сказала она и глянула на барина своими испуганными глазами.
На визитной карточке стояло: «Анастасия Юрьевна фон Клабэн vous prise lui faire le plaisir de venir passer la soirée du 2/VII chez elle á 7 h. [10] P. S. Не забудьте корнета».
«Черт возьми, да ведь сегодня же второе июля»,— подумал Галдин, еще раз перечитывая карточку.
— Который же теперь час? — спросил он уже громко.
Поделиться книгой: