Путешествие во тьме

Потом я взяла листок бумаги и написала:

«Спасибо за вашу записку. Я выходила и сильно простудилась. Не могли бы вы зайти проведать меня? И лучше поскорее, сразу же, как только получите это письмо. Если, конечно, захотите. Моя домохозяйка может не пустить вас ко мне, но она пустит, если вы скажете, что вы мой родственник Пожалуйста, приходите».

Я вышла и опустила письмо в почтовый ящик. Потом приняла хинин. Было около трех часов. Когда я снова легла, мне стало так плохо, что было уже все равно, придет он или нет.

Это Англия, и я нахожусь в прекрасной чистой английской комнате, где нет ни пылинки под кроватью.

Стемнело, но я не могла подняться, чтобы зажечь газ. Я ощущала на ногах пудовые гири и не могла пошевелиться. На родине в те дни, когда у меня случалась лихорадка, жалюзи держали опущенными, но солнечный свет проникал сквозь щели и полосками лежал на полу. Стены в комнате были некрашеными. На деревянных панелях были неровности, сучки, и на одном из них сидел таракан и медленно водил усами. Я не могла пошевелиться. Просто лежала и смотрела на него. Я думала:

«Если он перелетит на кровать, а потом на мое лицо, я сойду с ума. Неужели он собирается взлететь?» Компресс у меня на лбу стал горячим.

Потом в комнату вошла Франсина, увидела таракана, сняла тюфлю и убила его. Она сменила горячий компресс на ледяной и стала обмахивать меня пальмовым листом. А потом был вечер за окном и голоса людей, идущих по улице, — безнадежный звук голосов, тонких и унылых. И жар, вдавливающий тебя в постель, как чья-то тяжелая рука. Мне захотелось вернуться туда. Там была Франсина, и я смотрела на ее руку, махавшую пальмовым опахалом вверх-вниз, и на бусинки испарины на ее коже. Быть черным тепло и весело, быть белым — холодно и уныло. Она любила напевать:

Прощай, малютка Тинки, И пиво, и сардинки, Беспечные года Промчались навсегда.

Это была единственная английская песенка, которую она знала.

Стоя на палубе парохода, я оглянулась и увидела огни города, качающиеся вверх и вниз. Только тогда я впервые по-настоящему поняла, что уезжаю. Дядя Бо сказал ну вот ты и уезжаешь и я отвернулась чтобы никто не видел моих слез — они текли по лицу и падали в море, как капли дождя — прощай, малютка Тинки — и далекие огни города, качающиеся вверх и вниз…

Он стоял на пороге. Я видела его силуэт в проеме двери.

— Который час? — спросила я.

Он сказал:

— Половина шестого. Я отправился сюда сразу же, как получил ваше письмо.

Он подошел к кровати и потрогал ладонью мою руку. Он сказал:

— Да вы просто горите. Вы действительно больны.

— Похоже, что так, — боль в горле мешала говорить.

Он вынул из кармана коробок спичек и зажег газ.

— Господи, тут не очень-то весело.

— Они все такие, эти комнаты, — сказала я.

Купленное мною нижнее белье свешивалось со спинки стула.

— Я накупила столько всего, — сказала я.

— Вот и хорошо.

— И я должна немедленно освободить эту комнату.

— И это тоже очень хорошо, — сказал он, — жуткое место.

— Самое скверное, что здесь ужасно холодно. А куда вы уходите? — не то, чтобы меня это очень волновало. Мне было слишком худо, чтобы думать о чем-либо.

— Я вернусь через десять минут, — сказал он.

Он вернулся с кучей свертков — стеганое пуховое одеяло, бутылка красного вина, виноград, холодный цыпленок..

Он наклонился и поцеловал меня. Его лицо было холодным и гладким. Меня бросало то в холод, то в жар. Когда высокая температура, руки и ноги то легче пушинки, то тяжелее пудовых гирь, то становишься маленькой, то распухаешь до невероятных размеров, и как будто все время поднимаешься по бесконечной крутящейся лестнице.

Я сказала:

— Осторожней. Можете заразиться.

— Ну что ж, — сказал он, — ничего не поделаешь.

Он сел рядом и закурил сигарету. Сама я курить сейчас не могла, но мне нравилось смотреть, как он курит. Почему-то сразу стало казаться, что я знаю его давным-давно.

Он сказал:

— Послушайте. Завтра мне надо будет уехать, но я вернусь на следующей неделе. Сегодня вечером, в крайнем случае, — завтра утром, я пришлю своего доктора, чтобы он осмотрел вас. Его зовут Эймс. Он отличный малый, вам он понравится. Спокойно выздоравливайте и, главное, ни о чем не грустите, напишите мне.

— Завтра мне надо будет искать комнату, — сказала я.

— Не думаю, — ответил он, — я поговорю с вашей домовладелицей и попрошу Эймса тоже с ней поговорить. Все будет в порядке. Не думайте об этом.

— Я отнесу еду вниз, — сказал он.

Он вышел. Теперь комната выглядела по-другому. Она как будто стала больше.

Через некоторое время вошла хозяйка и поставила на стол откупоренную бутылку вина и тарелку супа, не говоря ни слова. Я съела суп, выпила два бокала вина, а потом уснула.

3

В холле стоял черный стол на гнутых ножках, а на нем — часы с квадратным циферблатом, стрелки которых показывали пять минут первого, и искусственное растение с глянцевитыми красными листьями. Я не могла отвести от него взгляд. Оно как будто гордилось собой, своим бессмертным великолепием, словно знало, как замечательно подходит к этому дому, и к улице, и к остроконечной чугунной ограде.

Из кухни вышла хозяйка.

— Вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы завтра выехать, мисс Морган?

— Да, — сказала я.

— Это все, что я хотела узнать, — сказала она.

Но она не уходила, а стояла, уставясь на меня, поэтому мне пришлось спуститься вниз и надеть перчатки на пороге. (Настоящая леди всегда надевает перчатки, прежде чем выходит на улицу).

Мужчина и девушка целовались, прислонившись к ограде на Брюнсвик-сквер. Они неподвижно стояли в тени, их губы были сомкнуты. Они напоминали жуков, прилипших к ограде.

Я вынула из сумочки зеркальце и рассматривала себя, пока не подъехало такси.

Ну нельзя же всегда выглядеть грустной. Просто вспомни какую-нибудь смешную историю, ладно?

Но единственная смешная история, которую я помнила, была про приходского священника. Он рассмеялся и сказал:

— У вас шпилька торчит из прически, и это портит вашу безупречную внешность.

Когда он поправлял шпильку, его рука коснулась моего лица. Я попыталась собраться с мыслями и напомнить себе, что вначале он мне не понравился. Но ведь это было так давно, подумала я, и прекратила свои попытки.

— Доктор Эймс замечательный, — сказала я, — он в два счета справился с хозяйкой.

Я все еще чувствовала на лице его прикосновение.

— Вы часто болеете зимой? — спросил он.

— Да, прошлой зимой так тоже было, — ответила я, — а в первую зиму я совсем не болела. Я даже не слишком мерзла. Говорят, что так всегда бывает, — холод начинает пробирать тебя только на следующую зиму. Но прошлой зимой у меня был плеврит, и компания из-за этого оставила меня в Ньюкасле.

— Одну? — сказал он. — Это никуда не годится!

— Да, — согласилась я, — ничего хорошего. Я там пробыла три недели, а казалось — сто лет.

Я не чувствовала вкуса пищи, которую ела. Оркестр играл Пуччини[16] и еще какие-то мелодии, которые я как будто уже слышала когда-то. На своем лице я все еще ощущала прикосновение его пальцев. Я все время старалась представить себе его жизнь.

Мы вышли на улицу. Такси, и фонари, и люди, спешившие мимо, стали двоиться, как будто я была пьяна. Мы остановились у его дома на Грин-стрит[17]. Мне показалось, что темные окна смотрят на меня настороженно и недружелюбно.

— Я ждал от вас письма всю неделю, — сказал он, — а вы так и не написали. Почему?

— Мне хотелось узнать, напишете вы мне или нет, — ответила я.

Обтянутый ситцем диван был мягким. На ткани был рисунок из мелких голубых цветов. Он положил руку мне на колено, и я подумала:

«Да… да… да…» Иногда так бывает — все исчезает куда-то, остается одно только это мгновенье.

— Когда я послал вам деньги, я совсем не думал… совсем не надеялся, что увижу вас опять, — сказал он.

— Знаю, но мне захотелось увидеть вас снова, сказала я.

Потом он вдруг заговорил о моей девственности, и это чувство — как будто я сгораю — сразу исчезло, и мне стало холодно.

— Зачем вы об этом? — сказала я. — Зачем об этом вообще говорить? И совсем я не девственница, если вас это так волнует.

— Не обязательно говорить неправду.

— Я не говорю неправду, и потом, все это не имеет значения, — сказала я, — все это выдумки.

— О нет, это имеет значение. Это единственное, что имеет значение.

— Нет, не единственное, — сказала я, — все это чушь.

Он молча взглянул на меня, потом расхохотался.

— Вы совершенно правы.

Но я чувствовала себя так, будто кто-то вылил на меня ведро холодной воды. Когда он поцеловал меня, я расплакалась.

«Мне надо уйти, — пронеслось в голове, — где здесь дверь? Черт, запропастилась куда-то. Что происходит?» На мгновенье мне показалось, что я ослепла.

Очень осторожно он стал утирать мои слезы своим носовым платком, а я все твердила:

— Мне надо идти, мне надо идти.

Потом мы поднялись по лестнице еще на один пролет. Я шла, еле волоча ноги.

«Крадетесь вверх по лестнице в три часа утра», — так она сказала, — вот я и крадусь вверх по лестнице».

Я остановилась. Мне захотелось сказать: «Не надо, я передумала».

Но он засмеялся и сжал мою руку со словами:

— Что с тобой случилось? Не бойся. Пойдем.

Я еле переставляла ноги, как в тумане, руки были холодными как лед.

Когда я очутилась в постели, то первое, что я почувствовала, — это тепло, исходившее от него. Я прижалась к нему.

Ты всегда об этом знала, всегда помнила, а потом совершенно забыла, только помнила, что всегда об этом знала. Всегда — это сколько?

На вещах, разбросанных на туалетном столике, мерцали отблески огня, и я подумала: «Я потом всю жизнь, как только закрою глаза, буду видеть перед собой эту комнату».

Я сказала.

— Мне надо идти. Сколько сейчас времени?

— Половина четвертого, — ответил он.

— Мне нужно идти, — опять сказала я шепотом.

Он сказал:

— Почему ты такая грустная. Моя любимая не должна грустить.

Я лежала очень тихо и думала: «Повтори это еще раз. Снова назови меня любимой. Повтори это снова».

Но он молчал, и я сказала:

— Я не грустная. Откуда у тебя эти странные мысли, что я все время грущу?

Я встала и начала одеваться. Ленты на моей сорочке выглядели нелепо.

— Мне не нравится твое зеркало, — сказала я.