Помоги проекту - поделись книгой:
Она провела ночь в постели, мыслями полностью погруженная в жизнь Ашравана. Жаль, нет записей… Шай разочарованно вынула чистый лист и снова стала делать пометки. Она добавит их в книгу, которую ей вернут. Если вернут…
Похоже, она наконец поняла, почему Ашраван утратил свой юношеский оптимизм. По крайней мере она знала, сочетание каких факторов подтолкнуло его к подобному. Отчасти — повальная коррупция, но это не главное. Опять же, недостаток уверенности в себе, но и это не было решающим фактором.
Нет, Ашраван потерпел крах в самой жизни. Жизнь во дворце, как часть империи, тикающей подобно часам. Всё работало. Конечно, не так, как хотелось бы. Но ведь работало.
Побороть продажность и бюрократию требовало воли, которую еще нужно собрать в кулак. А он жил расслабленно. Нет, Ашраван не был ленив, но это и не нужно; бюрократия своим тяжелым механизмом всё перемалывала. Ведь можно сказать, что в следующем месяце обязательно приду и потребую исполнение изменений. Но мощный коррупционный поток с каждым разом было всё труднее остановить, к тому же намного легче просто плыть по течению великой реки, именуемой Империей Роз.
Под конец он стал более мягким и потакающим. Теперь его главным образом заботила не жизнь своих подданных, а убранство и красота дворца. Он позволил арбитрам брать на себя всё больше правительственных функций.
Шай вздохнула. Даже это описание было слишком упрощённым, ведь совсем не учитывало каким человеком он был и каким стал. Хронология событий не говорит о его характере, любви к дискуссиям, о взглядах на красоту, или о привычке писать ужасные, посредственные стихи, а затем ожидать от окружающих похвалы.
Это также никак не говорило о его высокомерии или о тайном желании стать кем-то другим. Именно поэтому император постоянно перечитывал свой дневник, выискивая, вероятно, тот момент, когда он пошел по неправильному пути.
Ашраван не понимал. Редко бывает в жизни, когда можно с четкостью сказать — вот здесь ты оступился. Люди меняются медленно и незаметно. Не бывает так, что сделал шаг — и вот ты уже очутился где-то в другом месте. Поначалу ты отходишь чуть в сторону, стараясь не натыкаться на дорожные камни. Затем какое-то время ты идешь вдоль дороги, а потом делаешь еще один шаг, ступая на мягкую почву. После чего, немного задумавшись и ничего не замечая вокруг, начинаешь всё сильнее и сильнее сворачивать с курса… И вдруг оказывается, что ты уже в каком-то другом городе и удивляешься, отчего же знаки не привели тебя туда, куда ты направлялся…
Дверь в комнату отворилась.
Шай подскочила на кровати, чуть не выронив свои записи. Они пришли за ней.
Но… нет, уже наступило утро. Свет пробивался сквозь витраж, стражники стояли и потягивались. Дверь открыл Клеймящий. Похоже, он снова был с похмелья и, как обычно, нес стопку бумаг.
Клеймящий сделал надрез и молча запечатал дверь, руку Шай обожгла боль. Он выскочил из комнаты, будто спешил на важную встречу. Шай уставилась ему вслед и потрясла головой.
Через минуту дверь открылась вновь и вошла Фрава.
— О, уже проснулась, — произнесла она в тот момент, когда стража приветствовала её. Фрава с шумом хлопнула книгой о стол. Выглядела она раздраженно. — Писцы закончили. Возвращайся к работе.
Фрава суетливо покинула комнату. Шай откинулась в постели и облегченно вздохнула. Уловка сработала. У неё есть еще несколько недель.
— Получается, этот символ, — Гаотона указал на зарисовки будущих главных печатей, — означает конкретный момент времени, правильно? Семь лет назад?
— Да, — ответила Шай, сдувая пыль с только что вырезанного штампа. — Ты быстро учишься.
— А как же, ведь ежедневно я, можно сказать, подвергаюсь хирургическому вмешательству. Поэтому хотелось бы больше знать, какими ножами оно осуществляется.
— Изменения не…
— Непостоянные, — перебил он. — Ты уже говорила, знаю.
Он протянул руку к Шай, чтобы она поставила печать.
— Если порезаться единожды, то ранка затянется. Но если одно и то же место резать каждый день — будет шрам. Не вижу разницы: с душой должно быть также?
— Конечно, за исключением того, что всё совсем не так, — ответила Шай, прижимая печать к его руке.
Он так до конца и не простил ей то, что она сожгла шедевр ШуКсена. Она видела это. Старик больше не был разочарован в ней, он злился.
Гнев со временем исчез, и у них снова были нормальные рабочие отношения.
Гаотона поднял голову.
— Я… Ммм… странно.
— Странно, в каком смысле? — спросила Шай, отсчитывая секунды по своим карманным часам.
— Я помню, как сам себя уговаривал стать императором. И… и я так злился на себя. Мать света… неужели он и правда так обо мне думал?
Штамп действовал пятьдесят семь секунд. Неплохо!
— Да, — ответила она, когда метка исчезла. — Я считаю, что именно так он к тебе и относился.
Шай почувствовала волнение. Наконец-то печать заработала!
Она была уже очень близко к пониманию личности императора и вот-вот соберет всю мозаику. Всякий раз, когда Шай работала над чем-то большим, будь то картина, скульптура или печать для человеческой души, всегда наступал такой момент, когда она вдруг отчетливо видела будущий результат целиком задолго до завершения. Когда такой момент наступал, работа была закончена, и фактическая доработка становилась формальностью.
Точно также, перед ней уже был образ императора, вся его душа, лишь с небольшими пробелами. Она тянулась в самые отдаленные уголки его сущности, стремясь понять, сможет ли вернуть его к жизни. Шай уже столько прочла о нем, что Ашраван стал ей близким другом, поэтому довести начатое до конца превратилось в необходимость.
А с побегом можно было и подождать.
— Это та самая, верно? — спросил Гаотона. — Та печать, которую ты безуспешно пробовала несколько раз, о том, почему он решил стать императором.
— Да, — вымолвила Шай.
— Его дружба со мной…, — пробормотал Гаотона. — Ты сделала так, чтобы его решение зависело от наших отношений, и… и от чувства стыда, которое он испытывал в разговорах со мной…
— Да.
— И это сработало.
— Да.
Гаотона сел обратно.
— Мать света… — прошептал он снова.
Шай положила печать к тем, что уже были проверены.
За последние несколько недель каждый из арбитров успел навестить её, подобно Фраве, обещая горы золота за контроль над императором. Только Гаотона ни разу не пытался её подкупить. Честнейший человек, и на самом верху правления империей. Невероятно. Использовать его будет гораздо сложнее, чем ей бы того хотелось.
— Должна сказать, — заметила Шай, повернувшись к нему, — ты снова меня поразил. Думаю, мало кто из Великих стал бы тратить время на изучение печатей души. Они стараются избежать того, что считают злом, даже не пытаясь понять. Ты изменил свое мнение?
— Нет, — отрезал Гаотона. — Я по-прежнему считаю твоё ремесло если не злом, то, по крайней мере, кощунством. И всё же, кто я такой, чтобы судить? Наше правление полностью зависит от тебя и того ремесла, что мы так свободно называем мерзостью. Жадность до власти превзошла нашу совесть.
— В отношении прочих арбитров это так, — подметила Шай, — но у тебя другой мотив.
Он удивленно приподнял брови.
— Ты просто хочешь вернуть Ашравана, — продолжила Шай. — И отказываешься признавать, что потерял его. Ты любил его как сына… молодого человека, которого воспитал как императора и в которого верил, даже тогда, когда он сам в себя — нет.
Гаотона отвел взгляд, ему явно стало неудобно.
— Но это будет не Ашраван. Даже, если всё получится, это будет не он. Ты ведь понимаешь.
Он кивнул.
— Но… хорошая имитация может быть не хуже оригинала, — заметила Шай. — Ты из фракции «Наследие». Вы окружаете себя поддельными древностями и копиями давно утраченных картин. Не думаю, что поддельный император сильно отличается от этого. А ты… ты просто хочешь убедиться, что сделал всё, что мог. Ради него.
— Как у тебя получается? — тихо спросил Гаотона. — Я видел твои разговоры с охраной, ты знаешь всех служащих по именам. Складывается впечатление, будто тебе известно даже то, как живут их семьи, что они любят, что делают по вечерам… и всё это будучи запертой в комнате. Уже несколько месяцев. Откуда такие познания?
— Люди, — ответила Шай, поднимаясь, чтобы взять другую печать, — по своей природе пытаются владеть всем, что их окружает. Мы строим стены, чтобы защититься от ветра, крыши, чтобы укрыться от дождя. Мы приручаем стихии, подчиняем природу нашей воле. Это позволяет нам думать, словно всё под контролем.
— Правда, поступая так, мы лишь сменяем одно воздействие на другое. И вместо ветра на нас уже влияют стены, возведённые нами. Человеческие пальцы касаются всего вокруг. Люди ткут ковры, выращивают пищу. Каждая вещь в городе, к которой мы прикасаемся, которую видим и чувствуем, является результатом чьего-то воздействия. Мы можем думать, что всё под контролем, но на самом деле это не так, до тех пор, пока мы по-настоящему не начнём понимать людей. Управление окружающим миром уже не сводится к одной защите от ветра. Оно заключается в знании, почему служанка проплакала всю ночь, или почему один и тот же охранник постоянно проигрывает в карты. И наконец, почему ваш работодатель нанял именно вас.
Гаотона молча наблюдал, пока она садилась и подносила к нему печать. Он нерешительно протянул руку.
— Мне кажется, — вымолвил арбитр, — что даже с нашей предельной осторожностью мы недооценили тебя, девушка.
— Хорошо, — сказала она. — Ты уловил суть.
Она поставила печать.
— А теперь скажи мне, почему ты всё-таки ненавидишь рыбу.
В другом её рукаве был припрятан клочок бумаги, точная копия тех, что приносил Клеймящий, когда приходил раньше обычного.
Пару дней назад Шай заметила на одной из таких бумаг следы воска. Несомненно, это письма. Значит, она ошибалась в нём с самого начала.
— Ну как, хорошие новости? — спросила она, когда Клеймящий обмазывал печать в её крови.
Его бледные губы растянулись в презрительной улыбке.
— Из дома, — продолжила Шай. — У вас переписка с женщиной из Джамара. Сегодня вы получили ответ? Почта приходит по утрам. В дверь раздается стук, вам протягивают письмо…
Клеймящий схватил Шай за ворот рубашки.
— Даже не смей говорить о ней, ведьма, — прошипел он. — Даже не думай! И без этих твоих трюков, и никакой магии!
Оказывается, он моложе, чем она думала. С джамарийцами так всегда: непонятно, стареют ли они вообще… белые волосы, белая кожа — всё это сбивало с толку.
Шай сжала губы.
— И это ты мне говоришь про трюки и магию, держа в руках печать, измазанную в моей же крови? Приятель, ты мне лично угрожал своими скелетами. А я только и могу, что отполировать стол.
— Просто… просто… Всё!
Парень поднял руки вверх и поставил штамп на дверь.
Стражники смотрели на всё это с хмурым и равнодушным видом. О, Шай не просто болтала, она подбирала слова так, чтобы показать охранникам, что совершенно безобидна, а вот он — отвратителен. Стражники воспринимали её как дружелюбного ученого, в то время как Клеймящий приходил, брал её кровь и использовал в своих страшных, потусторонних делах.
Но Воссоздание еще не завершено. Душа императора.
Она сомневалась… Глупо, но сомневалась.
Дверь захлопнулась. Возможность упущена.
Вся онемевшая, Шай медленно дошла до кровати и присела. Поддельное письмо так и осталось спрятанным у неё в рукаве. Почему она засомневалась? Неужели её инстинкты самосохранения настолько слабы?
Шай говорила себе это уже несколько дней подряд, даже недель. Фрава могла нанести удар в любой день. Она приходила всё чаще, под разными предлогами забирая её записи туда, где их тщательно проверяли. Работа уже подходила к такому моменту, когда другой Воссоздатель сможет во всём разобраться сам и закончить работу.
По крайней мере, так он подумает. Чем дальше она продвигалась, тем сильнее понимала, насколько невозможен проект. И тем больше ей хотелось закончить, несмотря ни на что.
Она взяла книгу своих записей о жизни императора, перелистывая, и поймала себя на мысли, что читает о его юношестве. Мысль о том, что ему не суждено жить снова, что вся её работа была просто ширмой, чтобы скрыть настоящую цель — побег… причиняла боль.
Когда Гаотона появился в комнате шесть часов спустя, Шай как раз прикладывала печать к дальней стене. Пожилой мужчина открыл дверь, шагнул в комнату и замер от увиденного. От печати, словно виноградные лозы, во все стороны змеились краски. Узоры и брызги: зеленые, алые, желтые… Картина росла, словно нечто живое. На ветвях вырастали листья, фрукты, целыми гроздьями, сочно лопались…. Узор всё наполнялся и наполнялся новыми деталями; вдруг, из ниоткуда, побежала окантовка, обрамляя золотом листья и сверкая на свету.
Фреска стала глубже, каждый сантиметр был словно пропитан иллюзией движения. Вот из-под вьющихся лоз вдруг выглянули шипы… Гаотона трепетно выдохнул и встал рядом с Шай. Следом вошел Зу, а двое других охранников вышли, закрыв за собой дверь.
Гаотона протянул руку и прикоснулся к стене, но, разумеется, краска была сухой. Стена считала, что была расписана таким образом много лет назад. Гаотона опустился на колени, рассматривая две печати, которые Шай поместила в основании картины. Только третья, поставленная выше, произвела трансформацию. Первые две содержали в себе заметки о том, как изображение должно быть исполнено. Основные направления, изменение прошлого, инструкции…
— Как? — спросил Гаотона.
— Один из Бойцов сопровождал Ацуко из Джиндо во время его визита во Дворец Роз, — ответила Шай. — Ацуко заболел. Ему пришлось три недели провести в своей спальне, которая как раз была этажом выше.
— А твое воссоздание помещает его в эту комнату?
— Да. Это было до потопа в верхнем помещении от просочившейся сквозь потолок воды в прошлом году. Поэтому художника разместили здесь, что вполне правдоподобно. Стена помнит Ацуко, который проводил дни в этой комнате: слишком слабый, чтобы уйти, но в состоянии рисовать. Каждый день, по чуть-чуть добавляя к узорам листья, ягоды и виноградные лозы, чтобы скоротать время.
— Печать не должна была схватиться, — отметил Гаотона. — Это воссоздание неубедительное. Ты слишком многое изменила.
— Нет, — ответила Шай. — Но изменения привели… привели туда, где рождается величайшая красота…
Она убрала печать. Шай с трудом могла припомнить последние шесть часов, поглощенная творческим порывом.
Поделиться книгой: