Военная фортуна

— Рад слышать это, — продолжил Йорк. — И питаю трепетную надежду помузицировать вместе. Мне уже сил нет выносить собственный свой голос, а капитану, как вам известно, нечасто приходится слышать другие.

Обед, тем временем, удавался просто на загляденье — кок у капитана Йорка был получше, чем на большинстве кораблей. Пока моряки сидели за портвейном, Стивен подошел к книжным полкам.

— Куда вы их деваете когда готовитесь к бою? — поинтересовался Джек у хозяина, проследив краем глаза за другом.

— Это съемные полки, — воскликнул Йорк. — Мое собственное изобретение. Стоит повернуть рычажок за томиками Ричардсона, и полки отсоединяются от переборки. Планка, набитая по передней стороне каждой не дает книгам выпасть, и за какую-нибудь минуту вся библиотека перемещается в трюм. Ну ладно, за пару минут. Но, по правде говоря, я не так часто даю приказ очистить корабль, как обязан бы это делать. И уж явно слишком редко на взгляд моего первого лейтенанта. Дай ему волю, корабль превращался бы в пустой амбар всякий раз как барабан пробьет «все по местам»: все из кают, долой все переборки! Как будто прямо сейчас в бой.

— Он, видно, настоящий вояка?

— О, спит и видит повоевать. Отдал бы руку и ногу за право выслужиться, вроде нас, до пост-капитана, а сражение — единственный его шанс. Денег у него, бедолаги, нет совсем, а годы-то идут.

— Вы упомянули про Ричардсона,[9] сэр, — вмешался в разговор Стивен, вытащивший с полки первый том Histoire Générale и любовавшийся на округлую добродушную физиономию аббата Прево.[10] — Несколько месяцев тому мне довелось узнать, что аббат Прево перевел его на французский. Я был удивлен. Мне это сообщила одна леди, — добавил Мэтьюрин, кивнув Джеку.

— Я тоже удивился, — ответил Йорк. — Никогда бы не подумал, что он смог бы найти время, будучи занят сочинением своих превосходных трудов, да и путешествиями. У Ричардсона ведь тысячи и тысячи страниц — travail de Bénédictin.[11] Кстати, если мне не изменяет память, Прево на самом деле был бенедиктинцем, хотя и не слишком прилежным подчас. Но так или иначе, кто лучше подошел бы для «Клариссы Харлоу», чем автор «Манон Леско»? Какая проникновенность, какая глубина ума, непостижимая даже для себя самого! Вы ведь наверняка читали Ричардсона, сэр?

— Нет, сэр. Леди, о которой я упоминал, побуждала меня сделать это, и я уже взялся за первый том «Памелы». Но тут корабль стал тонуть, капитан то и дело прибегал за советом, и мне пришло в голову, что это не самое подходящее время для подобного начинания.

— Верно, чтение Ричардсона требует продолжительного периода спокойствия. Такого автора на лету не схватишь. Но теперь у вас есть все условия, уважаемый сэр! Перед вами месяцы безмятежной жизни — постучу по дереву, absit omen — месяцы полнейшего умственного спокойствия. Ведь на вашем попечении остаются лишь несколько «леопардовцев», так как для себя мы нашли превосходного хирурга в молодом мистере Маклине. Позвольте предложить вам снова углубиться в «Памелу», а затем перейти к «Клариссе». «Грандисона» я бы не стал так убежденно рекомендовать. Но не сомневаюсь, что и без того глубокое понимание доктором Мэтьюрином человеческой природы может быть углублено еще более двумя вышеупомянутыми книгами. Прошу, захватите первый том «Памелы» с собой сейчас — он прямо над вашей головой — и как только закончите, приходите за следующим.

— А вот я никогда не был большим чтецом, — заявил Джек. Его друзья перевели взоры на свои бокалы и улыбнулись. — Хочу сказать, что никогда не ладил с этими вашими романами и повестями. Адмирал Берни — в ту пору еще капитан Берни — одолжил мне написанный его сестрой том, пока мы тащились домой с конвоем из Вест-Индии. Но я его так и не осилил. Такая скука, как мне показалось. Хотя допускаю, что я и сам виноват — есть, скажем, люди не понимающие музыки. Сам-то Берни от книги был без ума, а ведь это моряк каких немного в целом флоте. Плавал с Куком, так что чего и говорить.

— Лучшая рекомендация для литературного критика, какую мне доводилось слышать, — сказал Йорк. — И как называлась та книга?

— Вот тут вы меня поймали, — покачал головой Джек. — Роман был небольшой, в трех томах, кажется. И все только про любовь. Всякий роман, который попадался мне в руки, всегда был про любовь — а я их перевидал великое множество. Дело в том, что Софи от них без ума, и я частенько читал ей вслух по вечерам, пока она сидела за вязанием. Все про любовь.

— Ну, это и понятно, — ответил Йорк. — Что еще способно разогреть кровь, дух, вообще все ваше существо до точки кипения, чтобы жизнь казалась триумфом — или трагедией, если так обернется, — и чтобы каждый день стоил целого года?! Когда вы с трепетом ждете письма! Когда вся жизнь наполняется особым смыслом! Конечно, когда наступает то, что некоторые называют неизбежным концом, все это может показаться вам смешным, а удовольствие — мимолетным. Но романы, в общем и целом, сконцентрированы именно на любви. Да и коли на то пошло, что еще заставляет мир вращаться?

— Ну, — протянул Джек, — я вовсе ничего не имею против вращения мира, скорее я даже «за». Но насчет точки кипения: что вы скажете про охоту или игру с большими ставками? А насчет войны и боя?

— Ха, Обри, вы наверняка замечали, что любовь — тоже своего рода война. Нельзя не заметить подобной аналогии. Что до охоты или игры, то это еще более очевидно. Разве не охотник вы в любви, и если добыча стоит того, разве не идет игра по самым высоким ставкам? Вы согласны, доктор?

— Еще бы. Вы совершенно правы. Intermissa, Venus diu, rursus bella moves.[12] И все же война, настоящая смертоносная война способна мне кажется, да, еще сильнее способна обострить до крайности все эмоции: чувство товарищества и дружбы, запредельные усилия. Даже патриотизм и самопожертвование исключать не стоит. А слава умеет вдохновлять лучше банальной постели. Ставки здесь еще выше, поскольку проигрыш влечет физическое уничтожение. Но как передать подобное посредством книги? В амурном поединке между мужчиной и женщиной события развиваются последовательно, одно за другим, и каждое можно описать по мере его развития. Однако в марсовых потехах слишком много вещей случается одновременно, и даже самое искусное перо не в силах придать хотя бы подобие сюжета этому хаосу. К примеру, мне ни разу не доводилось читать двух рассказов о сражении при Трафальгаре, которые сходились бы между собой в различных деталях.

— Вы дрались при Трафальгаре, Йорк, — заметил Джек, знавший, что если Стивена вовремя не закруглить, он будет часы напролет высказывать свои мысли. — Прошу, расскажите, как там все было.

Потом повернулся к Мэтьюрину.

— Капитан Йорк, как помнится, служил вторым лейтенантом на «Орионе», линейном корабле, — пояснил он.

— Ну, хорошо, — отозвался их хозяин. — Я командовал нижней батареей, поэтому во время самого боя видел немного, и осмелюсь предположить, что мой рассказ будет противоречить всем, которые доктору Мэтьюрину приходилось слышать до этого. Зато до этого обзор у меня был великолепный, потому как мы не открывали огня дольше всех, а капитан Кодрингтон вызвал нас наверх, чтобы офицеры могли посмотреть. «Орион» располагался в арьергарде наветренной дивизии. Мы шли девятыми, позади «Агамемнона» и впереди «Минотавра», и когда повернули под ветер, я как на ладони увидел дивизию Коллингвуда и всю вражескую линию, от «Бюсантора» до «Сан-Хуан де Непомусено». Они шли вот так, — Йорк раскрошил сухарь и разложил кусочки, — а их фрегаты… Нет, спасибо, я возьму зубочистки, и их половинками обозначу фрегаты.

Из обломков сухаря выползли два долгоносика.

— Видишь долгоносиков, Стивен? — торжественно спросил Джек.

— Вижу.

— Какого ты бы выбрал?

— Да невелика разница. Arcades ambo.[13] Оба суть представители вида куркулио, то есть «жучок хлебный», и какой смысл выбирать между ними?

— Ну а допустим, что надо.

— Ну тогда я взял бы того, что справа. Он существенно крупнее как в длину, так и в ширину.

— Вот и попался, — воскликнул Джек. — Ты проиграл. Разбит наголову. Разве тебе не известно, что на флоте всегда выбирают меньшего из двух долгоносиков? Ха-ха-ха!

— Мне твой друг понравился, — сказал Стивен, присоединяясь к капитану Обри после торопливого визита в форпик, где обнаружил всех «леопардовцев», чинно сидящих среди разложенных в образцовом порядке коллекций.

— Я не сомневался, что так и будет. Во всем флоте не найти более добросердечного парня чем Чарльз Йорк. Знаешь, он по дороге в порт заглянул к Софи, хотя это крюк, а он адски спешил, получив приказы. И все только для того, чтобы передать мне весточку от нее в случае, если мы все-таки уцелели — чертовски маловероятное предположение. Но она-то не сомневалась! Разве это не приводит тебя в восторг, Стивен?

— Еще бы. И все же из приподнятого твоего настроения, непомерного веселья при виде пары несчастных насекомых, и вообще из всего поведения я делаю вывод, что ты чем-то обрадован. Расскажешь, откуда Софи узнала про нас?

Джек помедлил секунду.

— Диана написала ей, — проговорил он наконец каким-то странным, неживым голосом, разительно отличавшимся от недавнего тона.

— Диана Вильерс?

— Да. Надеюсь, я не причинил тебе боли, Стивен? Мне показалось, что лучше сказать всю правду.

— Ни в малейшей мере, дружище. Я дико счастлив был это услышать. Как и услышать о ней. Есть еще что-то?

— Ну, похоже, та миссис Уоган, что удрала вместе с Хирепатом с острова Отчаяния, знакома с Дианой. По возвращении в Штаты она рассказал подруге о своих приключениях и о нас: про ледяную гору, ушедшие шлюпки, высадку на Отчаянии, приход китобоя, состояние нашего корабля и так далее. А Диана, смекнув, что творится у нас дома при таком долгом отсутствии новостей, не теряя ни минуты настрочила Софи письмо, передав добрые вести. Думаю, это весьма любезно с ее стороны, что бы там между нами не произошло раньше. Софи того же мнения. Клянется, что никогда не скажет больше злого слова — это значит, она тоже очень благодарна. Тут ее письмо, — проговорил Обри, похлопав по карману. — Всего лишь записка, нацарапанная наскоро, пока Йорк ждал, но полная любви и радости. Она шлет их и тебе, Стивен. Ждет не дождется видеть тебя у нас живым и здоровым.

«Любимая», — начал Джек свое ежедневное письмо. Послание это выросло уже до книги средних размеров, поскольку если только корабль не тонул или не шел в бой, Джек не ложился спать, не добавив в него еще нескольких строк, и поскольку не имел возможности отослать хотя бы часть его с далекого дня после выхода из Порт-Джексона; письмо совершенно почти бессмысленное, так как по ходу дел его автор обещал стать собственным своим почтальоном.

«Любимая, получил сегодня утром твое письмо, переданное — вместе с подоспевшими так кстати чулками — этим добрейшей души малым, Йорком. В жизни не испытывал большей радости, как в тот миг когда узнал, что ты и дети здоровы, и сердце твое не разорвалось по вине несчастного происшествия со шлюпками и слухов, которые неизбежно должны были появиться после прихода баркаса Гранта на Мыс. Как душевно, любезно и разумно было со стороны Дианы написать так незамедлительно. Я недооценил ее — у Дианы доброе сердце, и я буду вечно благодарен ей за такой поступок. Стивену я рассказал все как есть, и он ответил, что и не ожидал от нее иного. „Вильерс существо благородное“, — заявил он, не выказав при этом ни сожаления, ни затаенной злобы.

Что до него самого, то он в превосходном расположении духа, я его таким много лет не видел. Стивен, со всеми его увлечениями, плодотворно поработал на острове Отчаяния, потом в Ботани-Бей и еще в ряде мест в Новой Голландии, куда мы заходили, и набил „Леопард“ воистину удивительными экземплярами разных животных. Но „Леопард“ не мой уже больше. Обследование показало, что корабль не в состоянии без серьезного ремонта нести ничего тяжелее нескольких девяти- или шестифунтовых орудий, поэтому его переделали в транспорт. Мне же дают „Акасту“, почему я, в компании Стивена, Баббингтона, Байрона, оставшихся мичманов, а также Бондена и Киллика, мчусь домой со всей скоростью, которую может обеспечить „Ля Флеш“. Ты умерла бы со смеху при виде того, как Киллик ухаживает за Стивеном — это началось с той поры когда вестовой Стивена, полоумный малый, улизнул со шлюпками. Стивену такая забота совсем не по душе, но Киллик вбил в голову, что это его долг, поэтому он пришивает ему пуговицы, чинит и стирает все две с половиной сорочки, гладит шейный платок, чистит единственный приличный его сюртук и бреет нашего друга по меньшей мере раз в неделю, отметая в присущем ему любезном, но настойчивом тоне все попытки сопротивляться. Прям старая наседка, что хлопочет вокруг непослушного цыпленка. Киллик вполне представительно нарядил Мэтьюрина к сегодняшнему обеду у Йорка, и теперь корпеет над изделием, которое, по его мнению, должно стать подходящим для звания доктора париком. Он делает его из пеньковых волокон, завитых над камбузной плитой. Быть может этот шедевр сможет стать заменой ветхому убожеству, пережившему столько штормов, служившее хранилищем для битых яиц и влажных мхов и лишайников. Йорк задал нам отменный обед: жаркое из буйвола, пара уток, рагу и пудинг с вареньем. Как я и надеялся, они со Стивеном славно поладили. Кое-кто утверждает, что Йорк не самый выдающийся моряк, но человек он очень приятный, и мы, не моргнув глазом, распили две бутылки. В любом случае, у него имеется превосходный первый лейтенант, парень по фамилии Уорнер, который заставляет корабль мчаться во весь опор, почти так быстро, как я мог желать для преодоления разделяющих нас пятнадцати тысяч миль. Не сомневаюсь, что к следующему полудню их останется на две с половиной сотни меньше, потому как теперь, утопив землю за горизонтом, мы захватили полный муссон. Уорнер не сходит с палубы: кливер туда, кливер сюда, смочить брамсели и бом-брамсели — будто мы гонимся за золотым флотом — и заставляет парней с фок-мачты изрядно поплясать.

„Ля Флеш“ всегда слыл отличным ходоком, как и большинство этих плоскопалубных корветов французской постройки, но Уорнер выжимает из него даже больше, чем я мог себе представить. Возможно, он убедил Йорка завалить фок-мачту несколько сильнее, чем было бы правильно, но это хороший моряк, и в настоящий момент мы делаем одиннадцать узлов с лишним. Жаль, что они со Стивеном не сошлись нравом. Перед обедом между ними произошла перепалка, а тут еще, как назло, одна мохнатая тварь, по виду помесь медведя с обезьяной, нагадила на квартердеке. К тому же тут заведено правило не курить нигде кроме как на камбузе, и Уорнер не преминул ткнуть нам пальцем. Правило, бесспорно, хорошее, но напомнить про него можно было и потактичнее. И все же перед нами тысячи миль счастливого (надеюсь) плавания, мы идем домой, все рады, и не сомневаюсь, что эта парочка тоже поладит еще до того, как покажется берег. Я за обедом проявил необычайное остроумие, поскольку письмо твое вскружило мне голову не хуже вина, да и без вина тоже не обошлось».

Засим последовало описание острот, после чего Джек продолжил:

«Что же до того треклятого Кимбера, дорогая, то не вздумай надрывать свое сердечко: если суждено случится худшему, то так тому и быть. Даже если он разорит нас, доли дочерей в безопасности, а у меня всегда есть жалованье. Как только вернусь домой, сразу же потребую у него отчета, обещаю тебе. Пока же я не хочу предаваться терзаниям, но намерен целиком насладиться покоем, приятным плаванием и музыкой. Возможно, мне представится шанс заняться образованием своих протеже: до сей поры они естественным образом получили немалые практические навыки судовождения, зато представления о навигации у них довольно смутные. Молодой Форшоу славный мальчик — он даже миловиднее своих сестер, хотя полагаю, по мере взросления это пройдет, — но иногда у меня возникает сомнение, что он способен отличить долготу от веста. А это очень плохо для моряка, особенно для моряка, спешащего вокруг всего света в своей жене. На сем желаю доброй ночи, ненаглядная моя душенька».

В другой части корабля Стивен Мэтьюрин, не имея никого, кому мог бы исповедаться, писал сам себе, к Стивену неопределенного будущего, который единственный мог прочитать его секретный зашифрованный дневник.

«Итак, Диана написала. Этот благородный, добрый порыв вовсе не удивляет меня, поскольку целиком вписывается в ее характер; низость никогда не числилась среди ее недостатков. Не пойму с какой стати, но я рад. Хирепат, говоря о Луизе Уоган, выразился так, что даже спя с другими она остается его подругой. Кто-то из нас подметил тогда, что дружба в мужском понимании этого слова редко встречается среди обычных женщин. В уменьшенном масштабе Уоган во многих аспектах напоминает Диану. Возможно, и в этом тоже. Мне нравится убеждать себя — это у меня легко получается, — что Диана Вильерс хранит по отношению ко мне дружеские, даже нежные чувства».

Помедлив немного, он продолжил.

«Отчет Уоллиса о ситуации в Каталонии — самый интересный документ, который мне доводилось читать. Если хотя бы половина сообщенного Матеу правда, то перспективы никогда не были столь многообещающими. Но необходимо пользующееся доверием лицо, способное наладить связь между разрозненными движениями и скоординировать их усилия с действиями британского правительства, представленного в данном случае английским военно-морским флотом. Теперь, когда французы убили Эн Жайме, я не вижу более подходящей кандидатуры, чем моя собственная. Я страстно желаю очутиться там. Но желания наши не способны повлиять на бессчетные морские мили, и мне предстоит провести несколько месяцев среди своих коллекций, наслаждаясь роскошью свободного времени (хотя даже многих лет не хватит для того, чтобы составить подробное, научное описание всех образцов). Рассчитываю также насладиться музыкой и чтением. Капитан Йорк представляется деликатным, обходительным и образованным человеком, не типичным морским офицером. Он не будет ни читать, ни путешествовать понапрасну. Товарищей своих по кают-компании я видел лишь мельком. Надеюсь, они больше походят на своего капитана, чем на первого лейтенанта, потому как от них в значительной степени зависит душевный комфорт во время этого вояжа».

С «душевным комфортом» в кают-компании обстояло неважно, да и сама она по сравнению с просторным и светлым обиталищем офицеров на «Леопарде» казалась тесной конурой. Уорнер как раз являлся «типичным морским офицером» — единственный, судя по всему, его интерес заключался в том, чтобы вести «Ля Флеш» сквозь волны с наибольшей скоростью, ограничиваемой только безопасностью мачт. И хотя Уорнер был не из тех «плюнуть и растереть» лейтенантов, которых Стивен почитал проклятьем флота, слишком приятным собеседником его назвать тоже было трудно, разве только речь не заходила о плавучих якорях, мунселях и трюмселях. Ничто, казалось, не способно доставить ему удовольствия, свойственная морякам любовь к порядку граничила в нем с одержимостью. Будучи много старше товарищей по кают-компании, первый лейтенант правил ею с суровой и непререкаемой властностью.

Подобно второму лейтенанту и командиру морской пехоты Уорнер был высок ростом, и поскольку «Ля Флеш», с точки зрения конструкции межпалубного пространства, строилась для юрких и невысоких французов, о кают-компании у Стивена сложилось первое впечатление как о низкой темной пещере, населенной тремя сильно согбенными фигурами, то и дело поглядывающими на часы. Четвертый человек вошел минуту спустя, привнеся с собой аромат крепкого табака, спиртного и нестиранной одежды. Мужчина был еще выше приятелей, и еще сильнее кланялся бимсам. «Маклин, хирург», — представил его Уорнер. Доктор был молод и казался совершенно парализованным своей застенчивостью: за все время он не произнес ни звука, единственно только промычал что-то нечленораздельное и неуклюже поклонился, когда Уорнер назвал его имя.

Прозвучала барабанная дробь и в каюту хлынули люди. Когда собрались все, учитывая вестовых, расположившихся за стульями своих подопечных, места в помещении почти совсем не осталось, и стюард кают-компании, несущий гороховый пудинг и солонину, едва протиснулся к столу. Казначей, вошедший последним, удостоился со стороны Уорнера многозначительного взгляда, который плавно переместился от лица провинившегося к часам, все еще лежащим в руке первого лейтенанта. Но ни единого слова порицания, из уважения к гостям, быть может, не прозвучало. Баббингтон и Байрон принесли с собой солнце — или если не его свет, потому как в кают-компании не имелось кормового окна, то хотя бы тепло и веселье, которое у Стивена всегда ассоциировалось с собранием моряков. Офицеры с «Леопарда» нашли родственную душу в штурмане, и на их конце стола завязалась оживленная беседа, пошли в ход веселые истории из жизни, анекдоты, зазвучал смех — вспоминали прежних сослуживцев, сравнивали плавания.

Стивен наметил проявить любезность к Маклину, сидевшему рядом и жадно поглощавшему еду, производя при этом ужасные звуки, но прошла половина обеда, а ответная реакция собеседника была слабой, скорее ее не чувствовалось вовсе. Наконец, уверившись, что доктор Мэтьюрин не намерен унижать или высмеивать его, Маклин выдавил:

— У менэ эсть ваши кныги, — и добавил нечто, чего Стивен не разобрал — так силен был шотландский акцент и так тих севший от смущения голос. Но, судя выражению лица молодого коллеги, слова были вежливыми.

— Вы очень добры, — пробормотал Стивен. — Очень любезны. Вы, уверен, тоже натуралист?

Разумеется. «Еще рэбенком» Маклин «добил микля, которова отэц збил камнэм, и с тэх порр» вскрывал всех зверушек, попавших под руку — сравнительная анатомия стала его коньком. Он принялся перечислять животных, внутренние органы которых ему доводилось сопоставлять. Но поскольку «скоути-аллен», «партан», «клоки-ду» и «гоук» не позволяли представить о чем речь, шотландец стал обозначать животных соответствующими именами из классификации Линнея. От чего оставался один шаг до описания интересного процесса на латыни. Воспитанник Йенского университета, Маклин свободно владел этим языком, и Стивен без труда понимал его. Постепенно завязалась оживленная беседа, в которой почти не звучало английских слов, не считая редких «дэ» или «нэт». Они так глубоко погрузились в слепую кишку monodon monoceros,[14] когда Мэтьюрин осознал вдруг пораженное молчание, воцарившееся справа от него. Переведя взгляд, он увидел довольные ухмылки Баббингтона и Байрона.

— Мы тут как раз хвастались вами, сэр, — заявил Баббингтон. — Говорим, вы шпарите по латыни так, что епископа за пояс заткнете, а эти ребята нам не верили.

— Дилк, — вскричал Уорнер, явно не слишком довольный происходящим, — убирай со стола!

Когда принесли неважного качества портвейн, первый помощник скомандовал:

— Мистер Вайс, за короля!

Стивен выпил за здоровье Его Величества, не удержавшись от гримасы, нащупал в кармане амбойнскую чируту и встряхнулся.

— Когда будете располагать временем, мистер Маклин, почту за честь показать вам что-нибудь из моей коллекции.

Маклин вскочил. Я, мол, прямо сейчас в полном распоряжении уважаемого доктора, заявил он, не помешало бы только заглянуть на камбуз, выкурить трубочку. Последние слова были произнесены с боязливым взглядом на Уорнера.

— На камбуз, покурить? Я с вами, — заверил шотландца Стивен. — Прошу, указывайте дорогу.

«Есть некая необоримая слабость в моем характере, — добавил он про себя. — Едва только избавлюсь я от одного пристрастия, как тут же обзавожусь другим. Как не терпится мне добраться до чируты! Надо вернуться к нюханию табака».

На камбузе им были не рады. Все курильщики свободной вахты уже собрались здесь, и приход офицеров был встречен угрюмым молчанием. Молчанием и неодобрением. К своему доктору они попривыкли. Приход его никогда не вызывал радости, поскольку вынуждал всех заткнуть рты, но к нему уже притерлись. Людям не всегда нравится то, к чему они привыкают, но непривычное вызывает отторжение неизбежно. Матросы «Ля Флеш» не привыкли к этому новому доктору. «Леопардовцы» могли расхваливать его как угодно, и вполне возможно, он и впрямь был мастер обращаться с пилой и пилюлями, но все курящие «фличи» (так они себя величали) желали лишь одного — чтобы этот чужак проваливал куда подальше. Доктор Мэтьюрин уловил настроение — не по словам и не косым взглядам, но по одной внутренней силе неприятия.

— Пойдемте, коллега, — сказал он, бросая недокуренную сигару в камбузную плиту. — Нам пора.

Таково было начало близкого их знакомства, так же как начало самого приятного плавания из всех, что приходилось совершать Мэтьюрину. Муссон уверенно влек корвет на запад и юг по бескрайнему и гостеприимному морю; ни единого островка, ни судна, только изредка встречавшаяся птица напоминала о существовании земли и только облака служили их спутниками. Шла рутинная морская жизнь, размеряемая ударами колокола и привычными флотскими церемониями: скрип известняковых плит по палубе, уборка рано поутру, команда свернуть койки, предполуденные работы, сам полуденный обряд, когда не менее дюжины секстантов нацеливались на солнце с переполненного квартердека «Ля Флеш», после чего Йорк говорил: «Продолжайте, мистер Уорнер». Дудки боцмана и его помощников свистали матросов к обеду; флейта звала на раздачу грога; барабан в приятный вечерний час сообщал о приеме пищи в кают-компании, он же открывал учения и давал отбой; опять же дудки приказывали готовить койки и говорили о начале вахты. Все это было прекрасно знакомо Стивену. Что было намного менее привычно — и со временем стало производить некий гипнотический эффект — так это полное отсутствие всяких неожиданностей, которыми изобилует жизнь моряка: ни шквалы, ни штили не нарушали плавного течения дней.

«Ля Флеш» рассекал океан, бескрайний диск вод, горизонт вокруг которого оставался неизменным, не отдаляясь и не приближаясь; ход корабля не нарушали ни враги, ни штормы, ни преступления на борту. Казалось, плавание будет вечным. Прошлое покинуло Стивена, а будущее представало таким далеким и неопределенным, что казалось почти несбыточным. Его «леопардовцы», как и «фличи» Маклина пребывали в добром здравии, и как бы странно это не выглядело, соленые говядина и свинина, сухой горох, тяжелая работа, избыток рома, тесный кубрик и недосыпание совершенно не препятствовали этому. Работы у хирургов было мало, и каждое утро, позавтракав, они отправлялись в форпик, где сортировали, классифицировали и описывали сокровища, добытые на острове Отчаяния и в Новой Голландии, обнаруживая удивительные аналогии между этими формами жизни и теми, с которыми их знакомство носило более тесный характер. Иногда коллеги укрывались в логове за кнехтами, личном владении Маклина, и препарировали под светом мощных ламп, подчас далеко за полночь, окруженные густым ароматом спирта и других консервантов. Пить Маклин не любил — свойственный ему запах алкоголя был естественного свойства, — зато был курильщиком, курильщиком страшным, и в своем логове он признался Стивену, что бросает вызов первому лейтенанту, никогда не гася трубку.

Маклин являлся вполне добропорядочным молодым человеком, сыном крофтера,[15] благодаря невероятной настойчивости и усилиям он сумел приобрести достаточно знаний о медицине, чтобы стать хирургом на флоте, и весьма преуспел в анатомии, служившей ему отрадой. Для подобной работы он был идеальным напарником — аккуратным, добросовестным, грамотным и бесконечно преданным выбранной стезе. В Йене шотландец занимался под руководством прославленного Окена, и знал удивительно много о костях черепа и черепах вообще, рассматривая их как высшее выражение процесса развития позвоночных. По части литературы, музыки и прочих изящных наук Маклин был совершенный профан, но вполне мог претендовать на роль идеала с научной точки зрения, кабы не набрался премудрых немецких метафизиков в таком избытке, что даже при всем уважении к доктору Мэтьюрину не мог сдержаться и обдавал коллегу потоками цитат вперемежку с клубами табачного дыма. В плане личностном уживаться с ним было куда сложнее. Маклин редко мылся, за столом вел себя отвратительно, и обладал жуткой подозрительностью. А обнаружив, что доктор Мэтьюрин ирландец, дал полную волю нелюбви своей к англичанам. «Этте пройдохи с югха ничего не умэют дэлать как надо», — заявлял он. Да и вообще ничего не умели, пока Хантерс не натаскал их в анатомии. Они бесстыдно пользуются благами Унии,[16] при этом еще и презирают тех, кто лучше их. «Жалкое сборрище» оборванцев — где бы они были без шотландских генералов? Стивен не питал большой любви к английскому правительству за его обращение с Ирландией, по сути даже деятельно интриговал против него. Зато ощущал сильную привязанность к некоторым отдельно взятым англичанам и англичанкам, да и в любом случае не терпел хулы на эту страну ни из чьих уст, кроме своих собственных.

— Вы ошибаетесь, мистер Маклин, — отвечал Мэтьюрин, — полагая, что у англичан нет собственных генералов. Они есть, но, говоря начистоту, те из них, кто чего-нибудь стоит — лорд Веллингтон, скажем, — ирландцы. То же самое можно сказать и об их писателях. Но давайте же вернемся к теменному каналу и аномальным резцам нашей Otaria[17] — такими темпами мы не успеем составить описание даже половины семейства Phocidae[18] до прихода на Мыс. Куда там, до прихода в Англию! А образцы стремительно портятся. Умоляю, будьте осторожны с курительной трубкой, мистер Маклин! Она в опасной близости от банки со спиртом. Представьте, что случится пожар — тогда даже описанные нами образцы навсегда пропадут для науки.

Дни Стивена пролетали в хлопотах и были, вопреки унылой атмосфере в кают-компании и недостатки Маклина, необычайно радостными. Вечера он обыкновенно проводил в капитанской каюте, музицируя с Джеком и Йорком, а корабль тем временем мчался вперед, повинуясь несгибаемой воле Уорнера. Частенько доктор и обедал у капитана, отдыхая от чисто флотских разговоров и спартанской неприхотливости кают-компании — офицерам «Ля Флеш» не на что было рассчитывать, кроме своего жалованья, Йорк же обладал собственным круглым капиталом. Он держал стол и каждый день приглашал к себе двух-трех гостей из офицеров или мичманов.

После одного из таких обедов, на котором присутствовали первый лейтенант, штурман и Форшоу, Стивен вышел на квартердек, дабы выветрить пары капитанского портвейна прежде, чем присоединиться к Маклину в корабельных недрах. Дувший дотоле в бакштаг устойчивый ветер постепенно слабел, и все сильнее заходил в корму, поэтому освежал мало, а солнце, вопреки предзакатному часу, палило сильнее обычного. Это был день починки одежды, и «фличи», рассыпавшись по передней части палубы вплоть до грот-мачты, несуетно орудовали иголкой с ниткой. Тут появился Уорнер, покрутил головой, оглядывая такелаж, потрогал брасы, и отдал команду. Спокойные группки, расположившиеся между орудиями, преобразовались в хаотичную массу. Раздались три свистка боцманской дудки, и хаос приобрел форму организации, еще свисток, и корабль обрядился лиселями. Лисель-спирты изогнулись, принимая нагрузку, скорость ощутимо возросла. Одновременно освежающий ветерок совсем перестал чувствоваться. Стивен снял китель и рассеянно стал его сворачивать; мысли ученого витали вокруг аномальной отарии, резцы которой имели по четыре корня. Если догадка, что это особый вид тюленя подтвердится, а это, скорее всего так, надо будет назвать его в честь Маклина. Вот будет отличная награда, отблеск славы более ценной, чем назначение на линейный корабль, а заодно перевесит не слишком вежливые реплики Стивена в недавнем разговоре, когда Маклин сильнее обычного напирал на англичан. Подобно большинству известных доктору шотландцев, Маклин, похоже, постоянно находился во власти ощущения некоей неполноценности, причем ощущения ядовитого. Странно, ирландцам это совсем не свойственно. А тем временем ситуация в обеих этих странах…

В этот миг целый дождь предметов: монеты мелкого достоинства, табакерка, коробочка с трутом, огниво, перочинный нож, два ланцета, портсигар с чирутами, Гораций формата одна двенадцатая, несколько изюмин, коллекция мелких костей и зубов, надкусанный сухарь, пролился на палубу из карманов неосторожно перевернутого кителя. Форшоу помог все собрать и показал доктору как следует по-настоящему, по-флотски складывать мундир, предостерег насчет образования заминок и выгорания на солнце и взялся лично отнести мундир Киллику, чтобы тот поместил его на вешалку в каюте мистера Мэтьюрина. Каюта, разумеется, располагалась внизу, но путь, избранный совершившим неожиданный прыжок мистером Форшоу, проходил почему-то через коечную сетку, где кроме скользкой ткани ничто не отделяло его от белопенной волны за бортом. Совершая пируэт между фоком и выдающимся дальше лиселем мичман поскользнулся — событие, которое должно было по идее заставить побледнеть самого мистера Форшоу, но лишь заставившее доктора Мэтьюрина обеспокоиться за судьбу своего кителя. В последний момент юноша ухватился за шкот, повисел на нем некоторое время, перешучиваясь с приятелем на рее, а затем исчез за пологом паруса, чувствуя себя в такой же безопасности, как детеныш орангутанга на родной пальме. Кстати, пока он, сверкая белозубой улыбкой на загорелом лице, с волосами, развевающимися по ветру, облаченный в парадный мундир из белых бриджей и синего кителя и туфли с серебряными пряжками, раскачивался на снастях, сравнение с обезьяной казалось очень даже уместным.

— Можете вы представить себе что-то более прекрасное? — раздался хрипловатый, резкий голос Уорнера.

— Затрудняюсь сказать, — ответил Стивен.

— Гнать вовсю под ярким солнцем всегда доставляло мне наслаждение, — выпалил Уорнер. — А теперь мы подняли все, что способен нести корабль.

— Превосходная коллекция парусов, честное слово, — кивнул Стивен.

И действительно, впечатляющая картина: парус над парусом, парус за парусом, тугие, округлые и трепещущие; огромные фигурные тени, затейливая геометрия снастей и голубое пространство, не оставили его равнодушным. Но если ему не в первый раз доводилось видеть корабль, идущий под бом-брамселями и пирамидой лиселей, и взрезающий синие волны с белым буруном, разбегающимся по бортам, не часто наблюдал он на лице собеседника такое выражение голода, смешанное еще с чем-то — удивлением, а скорее даже с восхищением, обожанием, нежностью.

«Бедняга, — подумалось ему. — Инстинкт слишком силен, непреодолим даже для флегматичной натуры. Если мое предположение верно, и Уорнер педераст, то его угрюмость легко объяснима. Стоит вспомнить, что творило желание со мной, как терзало оно мое сердце — а моя страсть дозволена, и воспета, и прославлена как возвышенная — то остается лишь удивляться, как эти люди ухитряются еще не разрушить себя полностью. Жестокая судьба оказаться запертым с этим томлением на корабле, где ничего не скрыть, но скрывать необходимо, и нет ни малейшего шанса скинуть маску».

«Фличи» вряд ли были смышленее любого другого экипажа на флоте, но насколько мог заметить доктор Мэтьюрин, прекрасно были осведомлены обо всем, что творится на борту. Бесконечные придирки и безжалостность Уорнера помогали им проникнуть в сущность его натуры. Они знали, что капитан — безразличный, ленивый и добродушный человек, не питающий особых склонностей преуспеть в избранной — или еще какой-либо — профессии; что он будет драться как положено, возникни такая необходимость — примеры имелись, — но искать боя не станет. Небольшой корвет устраивает его даже больше, чем отчаянный фрегат. И хотя Йорк предпочел бы служить на Средиземном море, где можно предаваться созерцанию греческих руин, он вполне счастлив доставлять почту из Индий и обратно, возложив обязанность вести корабль на распорядительного первого лейтенанта. Матросы знали, что боцман с плотником ухитрились переместить на удивление значительную часть припасов в труднодоступные места, и не сомневались, что припрятанное исчезнет, как только «Ля Флеш» придет на Мыс. Тайной оставалось только кто в доле.

Знали моряки еще кучу разных вещей, подчас совсем не важных, вроде открытия, что для мичманов с «Леопарда» плавание превратилось в сущую пытку. Джек Обри являлся совестливым капитаном, он считал долгом сделать из юношей, по большей части вверенных ему друзьями или знакомыми, не просто офицеров, знающих толк в своем ремесле, но и людей с развитыми моральными принципами и способными вращаться в культурном обществе. В течение первой половины плавания «Леопарда» он переложил большую часть этой работы на школьного учителя и капеллана. С момента исчезновения данных лиц у капитана маловато было времени заниматься воспитанием. Зато теперь весь день напролет находился в его распоряжении, и часть этого дня — гораздо большую чем хотелось бы юным джентльменам — он посвящал натаскиванию своих учеников по «Элементам навигации» Робинсона, «Эпитомам» Нори и «Политическому образованию» Грегори.

Со своей стороны Джек получил довольно скудное образование по части общественных, да и прочих, наук, и немало почерпнул из Грегори по мере преподавания его мичманам — точный перечень царей Израиля, например. Наверняка во времена Испанской тревоги,[19] когда он впервые вышел в море, существовало немалое число совестливых капитанов, но те, с которыми сводила его судьба, ограничивались тем, что наблюдали как их мичманы пьянствуют и распутничают в дозволенных пределах. Пределы эти колебались в зависимости от предпочтений капитана. Только на одном из ранних его кораблей имелся школьный учитель — джентльмен, проводивший часы бодрствования в алкогольном полузабытье, — так что если не считать пары классов в сухопутной школе, где ему в голову вбили начатки латыни, Джека с точки зрения литературной можно было причислить к «животным, которые погибают».[20] Мореходные предметы, конечно, давались ему легко — моряком он был от рождения, а потом еще возлюбил математику — союз получился запоздалый, но плодотворный. Но для нового, выказывающего все большее тяготение к науке флота, это казалось уже недостаточным. Его воспитанникам следует прибавить к Робинсону еще и добрую порцию Грегори. Поэтому Обри заставлял их штудировать «Современное состояние государств Европы, беспристрастно изложенное»; готовил к тому, что журналы юношей со временем подвергнутся проверке со стороны придирчивой экзаменационной комиссии; наблюдал, как старшина учит их вязать сложные узлы и сплеснивать.

Его огорчало, что ученики так безразличны и бестолковы ко всему, кроме вязания узлов и сплеснивания, ведь намерения у Джека были самые наилучшие. В прошлые плавания ему попадались мичманы, разделявшие его любовь к математике, обожавшие сферическую тригонометрию, отчего одним наслаждением было учить их навигации. Но только не в этот раз.

— Мистер Форшоу, что такое синус? — спрашивает Джек.

— Синус, сэр, — отвечает скороговоркой Форшоу, — это когда проводишь прямую через один конец дуги, перпендикулярную радиусу, проведенному через центр к другому концу дуги.

— И как он соотносится с хордой этой дуги?

По лицу мистера Форшоу растекается растерянность, он обводит глазами дневную каюту, предоставленную капитаном Йорком своему гостю, но не находит подсказки ни в изящном ее убранстве, ни в световом люке, ни в девятифунтовом орудии, съедавшем столько места, ни на невыразительной и злорадной физиономии своего приятеля Холлиса, ни в названии романа «Превратности благородной жизни».[21] Да, если благородной жизнь на борту «Ля Флэш» назвать было трудно, то превратностей она была полна, это точно. После долгих раздумий юноше все еще нечего предложить в качестве ответа, только то, что соотношение это явно очень близкое.

— Так-так, — протягивает Джек. — Вам следует еще раз перечитать страницу семнадцать. Но я вызвал вас не за этим, причина в другом. В Пуло-Батанге мне передали изрядное количество почты, и я только сейчас добрался до вот этого письма от вашей матушки. Она умоляет меня проследить за тем, чтобы чистя зубы, вы двигали щеткой не только из стороны в сторону, но и вверх-вниз. Усвоили, мистер Форшоу?

Форшоу нежно любит свою матушку, но в данный момент желает, чтобы она навеки лишилась способности держать перо.

— Так точно, сэр, — отвечает он. — Вверх-вниз, не только из стороны в сторону, сэр.

— Что кажется вам таким смешным, мистер Холлис?

— Ничего, сэр.

— Кстати, раз уж зашла речь, у меня письмо от вашего опекуна, мистер Холлис. Он беспокоится о духовном вашем воспитании и спрашивает, не пренебрегаете ли вы чтением Библии. Вы не пренебрегаете Библией, осмелюсь предположить? Это всех касается.

— О нет, сэр!

— Рад слышать. Где, черт побери, вы окажетесь, если станете пренебрегать Библией? Скажите-ка, мистер Холлис, кто такой Авраам?

Поддетый адмиралом Друри упоминанием про Содом, Джек тщательно изучил эту часть священной истории.

— Авраам, сэр… — бледное одуловатое лицо Холлиса начинает наливаться пугающе багровым цветом. — Ну, Авраам был…

Но дальше не следует ничего, кроме невнятного бормотания про «лоно».

— Мистер Питерс?

Мистер Питерс выражает уверенность, что Авраам был очень хорошим человеком, торговцем зерном, наверное, раз кто-то говорил про «семя Авраамово».