Клетка

Виллу окутывали сумерки, на небе показались первые звезды. То тут, то там ночное небо пронзал свет фар поднимавшихся наизволок автомобилей.

– В чем она призналась? – мягко спросил Ричард.

– В том, что я должна поехать в Лиссабон и попросить у Мелины оставленное мне, причем, если я с умом воспользуюсь им, этого хватит на всю жизнь.

– Звучит туманно. Кто такая Мелина?

– Она была служанкой моей матери. Вышла замуж за Карло, шофера, которого мы наняли, когда Джорджио ушел. Теперь они оба не служат больше, открыли небольшую гостиницу в Эсториле. Так что, – она поднялась и вдруг весело улыбнулась, – нам нужно только съездить туда и взять то, что завещала мне мать. Это или деньги, или нечто очень ценное, и я хочу отдать его вам. Вы ведь не откажетесь, верно?

Фарли тоже встал. Время от времени ему казалось, что с той минуты, когда он услышал крик Сары в ночи, он попал в новое измерение, в другой мир, где бродил теперь с тоской по старому, раз навсегда заведенному жизненному укладу, такому привычному. А теперь – беременная и вовсе не беременная монахиня, сбежавшая из монастыря, обманом привозит его на роскошную виллу; непонятные слова ее матери, прожившей на редкость бурные годы, слова, пересказанные дочерью, – девушкой с телом женщины. Эта Сара Брантон присосалась к нему, как принцесса Сабра к святому Георгию, когда тот спас ее от дракона, и хочет отдать ему если не саму себя, то хотя бы все, что имеет, а он желает одного – выслушать слова благодарности и отчалить. В этот миг его мозг пронзила мысль – верная или нет, он не знал – о том, что, возможно, Сара по-прежнему живет тем сном наяву, который начался, когда ее вытащили из моря и бросили, обнаженную, на дно шаланды поверх скользких тунцов. Ричард решил при первом удобном случае рассмотреть портрет леди Джин повнимательнее: он явно проглядел в ее глазах оттенок безумия, столь свойственного ирландкам.

– Я выпью еще, – произнес Ричард. – А вы?

Не глядя на него, Сара ответила: «Нет, спасибо. Значит, вы не хотите ехать в Лиссабон?»

– Отчего же? – неожиданно для себя ответил он. – Хочу. Но считаю, вы должны подготовиться к разочарованию. Нет, нет, я к вашей матери отношусь с почтением. Но когда человек умирает… он часто выдает желаемое за действительное.

Сара повернулась и упрямо взглянула на Ричарда: "Моя мать оставалась холодно-трезвой. Впрочем, я вас понимаю. Вы хотите отвязаться от меня. Я слишком назойлива. Но больше такой не буду. Честное слово. Я хочу лишь подарить вам то, что завещала мать. Я чувствую – хранящееся у Мелины поможет вам начать жизнь сначала. Это осчастливит меня и сделает независимым вас… "

Сраженный умоляющим и вместе с тем решительным выражением на ее лице, Ричард осторожно, бережно взял Сару за подбородок, склонил голову, легонько поцеловал и нежно сказал: «Да, осчастливить вас было бы здорово, хотя я и сейчас независим. Словом, я выпью еще и когда-нибудь мы поедем в Лиссабон».

– Завтра?

Он громко расхохотался над ее нетерпением. Но когда пошел прочь, услышал ее прерывавшийся от радости возглас: «Завтра! Завтра, да?!» – и не останавливаясь, ответил: «Будь по-вашему, мисс Сара Брантон. Завтра, так завтра».

Стоял воскресный полдень, в парке прогуливались люди. На клумбах зацветали тюльпаны. Лебедь на пруду вытянул шею, подставил грудку под солнечные лучи и, не пытаясь взлететь, забил от наслаждения крыльями. Индус в красной шапочке и белых кроссовках кормил уток хлебными крошками. Негритянка, которую он держал под руку, вдруг притянула его к себе и поцеловала. «Весна, – подумал Кэслейк, – настоящая весна». Был бы он в Барнстепле, он бы взял удочку и пошел на крутой берег реки рыбачить, свозил бы Маргарет в ресторан, а потом уединился с ней в машине где-нибудь у песчаных холмов… Переписка между ними замерла, чего Кэслейк и добивался. На его поприще о любовных связях лучше забыть. Всему свое время. А пока… если приспичит, можно снять девочку и за деньги. Но сейчас ему хотелось другого – этой работы, этого кабинета, и провидение помогло – будучи сыщиком в Барнстепле, он встретился со случайно оказавшимся там Куинтом, произвел хорошее впечатление и вскоре оказался здесь, в Лондоне.

Он положил руку на телефон, собираясь позвонить Куинту, но решил еще раз перечесть только что расшифрованное донесение из Лиссабона.

«На ваш запрос ОХ 137. Сара Брантон. Проживает в Мончике, на вилле Лобита, принадлежащей миссис Ринджел Фейнз, которая отбыла в США за два дня до приезда Брантон. Последняя прибыла в сопровождении Ричарда Фарли, предположительно гражданина Великобритании. О нем самом расследования не проводилось. Ждем указаний. Будем следить за Брантон до получения новых распоряжений».

Кэслейк позвонил Куинту и услышал: «Я ухожу, так что читайте прямо в трубку». Различив в дыхании начальника астматические хрипы, Кэслейк улыбнулся. Астма способна сразить человека в любую минуту, и в один прекрасный день Куинта отстранят от должности, а пустоту заполнят им, Кэслейком. Он отчетливо, не спеша, прочитал донесение. Куинт помолчал и сказал: «Пусть выяснят все об этом Фарли. Но с португальцами не связываются. И вы со своей стороны узнайте о нем, что можно. Авось что-нибудь и проклюнется. Какого черта они не сообщили, – хотя бы приблизительно, – сколько ему лет? Возможно, он воевал или служил в нашей армии. Поройтесь в архивах Министерства обороны. Хорошо?»

– Слушаюсь, сэр.

Он положил трубку и принялся составлять шифровку в Лиссабон, не позволяя себе рассуждать, почему этой Сарой Брантон вдруг так заинтересовались. Если будет нужно, ему сообщат.

Выехали после завтрака. Фарли вел машину умело. Так же, догадывалась Сара, он делал все, за что бы ни брался: уходил в работу с головой, отдавался ей без остатка. Боясь отвлечь его, она почти не раскрывала рта. Да ей, признаться, и не хотелось говорить – ведь она была счастлива. Не раз ездила Сара по этой дороге в детстве: сначала ее возил Джорджио, а потом муж Мелины Карло Спуджи. С Джорджио ей бывало одиноко – на вопросы он отвечал, но сам разговора не завязывал. Его волновали только дорога, да любимый «Роллс-Ройс», подчинявшийся ему безропотно. Казалось, Джорджио никогда не снимал ливрею, не отходил от машины ни на шаг, там и спал. Сара улыбнулась. Карло совсем другой. Трещал, как сорока, по малейшему поводу и очень любил отпускать оскорбительные шуточки о запряженных мулами повозках или автомобилях, которые обгонял. Коренастый, похожий на гориллу коротышка, он сумел завоевать сердце статной темноволосой красавицы Мелины тем, что играл под ее окнами на гитаре, когда уезжала мать. А иногда, ради забавы – Карло знал: Сара тоже любит слушать его, а по характеру был добр и щедр – он останавливался и под ее окном и, прежде чем прокричать «доброй ночи», пел короткую серенаду. Ему удалось понравиться даже отцу, едва терпевшему Джорджио.

Молчание Ричарда не угнетало Сару – оно ведь здорово отличалось от молчания Джорджио. В мыслях о нем, а часто и в беседах она обращалась к нему по имени. А он называл ее Сарой изредка. Только хорошенько подумав. и, как она догадывалась, с вполне определенными добрыми намерениями. Если она расстраивалась, – а ей надо научиться держать себя в руках, ведь Ричарда беспокоит ее малейшее волнение, – он точно знал, когда утешить ее и назвать не сестрой Луизой, а Сарой. Удивительно, сколь далекой ей казалась теперь совсем недавняя жизнь.

Вскоре после полудня они миновали Лиссабон и поехали к Эсторилю по дороге вдоль берега. Гостиница Карло и Мелины располагалась недалеко от моря у главной площади. Когда Фарли остановил машину, Сара спросила: «Хотите, пойдем вместе?»

Он покачал головой и, выуживая из кармана трубку, сказал: «Нет, это ваше дело. А я посижу, покурю».

Сара вошла в гостиницу. Холл был пуст, но в столовой, куда она заглянула сквозь стеклянные двери, сидело много народа – там подавали обед. Пустовал и столик дежурной. Сара нажала кнопку звонка, и в холл вышла сама Мелина. Некоторое время она вежливо оглядывала Сару, потом сказала: «Слушаю вас, сеньорита». Она немного растолстела за годы, проведенные в гостинице, но красоты не потеряла – так же как и темных волосков над верхней губой.

– Мелина, – тихо произнесла Сара, – ты не узнаешь меня?

Мгновение лицо бывшей служанки оставалось бесстрастным. Потом она ахнула, всплеснула руками и воскликнула: «О, нет, нет! Неужели?!»

И не успела Сара кивнуть, как Мелина бросилась к ней, обняла и поцеловала.

Ее искренняя радость передалась и Саре, обе всплакнули. Мелина провела ее к себе, усадила в кресло, отступила на шаг, оглядела с головы до ног, вновь обняла и засыпала вопросами. Обедала ли она? Сара, зная, что Ричард не хочет встречаться с Мелиной, ответила утвердительно. Может, стаканчик портвейна? Сара отказалась.

Вдруг глаза Мелины округлились, а руки повисли, как плети, и она пробормотала: «Но… но как же монастырь?»

С изумившим саму себя спокойствием Сара ответила: «Я оставила его навсегда. Из меня монахиня никудышная. Но, пожалуйста, Мелина, дорогая, не спрашивай меня больше. Когда-нибудь я приеду к тебе и все расскажу».

– Не оправдывайся, – живо откликнулась Мелина. – Я все понимаю. Не раз говаривала я твоей матери, что эта жизнь не для тебя… умоляла ее тебя разубедить. Ты не обязана мне ничего рассказывать. Кстати, я знаю, за чем ты приехала. Подожди.

Пока Мелины не было, Сара подошла к окну. Ричард переставил машину в тень под акацию. Вскоре Мелина вернулась, прижимая к груди сверток из коричневой вощеной бумаги, перевязанный толстой веревкой с синим сургучом на узлах.

– Кто привез тебя сюда? – спросила Мелина со свойственной ей проницательностью.

– Один мужчина. Истинный друг. Он спас мне жизнь, когда я ушла из монастыря. И не спрашивай больше ни о чем. Однажды расскажу все сама.

– А я и не любопытствую. Не мое это дело. Я даже рада, что Карло уехал к друзьям – он ведь об этом, – Мелина постучала пальцем по свертку, – ничего не знает. А я знаю одно – этот сверток мне оставила твоя мать, на случай, если ты когда-нибудь ко мне обратишься.

– А если бы я не приехала?

– Я должна была хранить его вечно, но не вскрывать, а в завещании указать, чтобы его сожгли, тоже не вскрывая. Странная просьба, но, по-моему, твоя мать чувствовала – ты приедешь за ним. Так и случилось. А сейчас порадуй меня – обещай навестить, когда устроишь свою жизнь.

– Обещаю.

– Отлично. Я рада, что ты больше не монахиня. – Она расплылась в улыбке. – Затворничество – это не про тебя, ты все же чем-то похожа на мать.

Сара вернулась к автомобилю, Фарли вышел навстречу и, словно личный шофер, усадил ее на переднее сиденье, сел за руль, завел мотор, произнес: «До виллы далеко, приедем поздно. Хотите, поедим где-нибудь по дороге?»

– Нет, спасибо, Ричард.

– Ладно.

Они тронулись в путь. Сара сидела бок о бок с Ричардом, сверток положила на колени. Фарли, конечно, заметил его, но виду не подал. «В этом весь Ричард, – подумала Сара. – Чувствую, не верит он, что я способна отблагодарить его». Он, по-видимому, считал ее слова – а теперь она могла быть сама с собой откровенной – новым проявлением истерии, уже загнавшей ее однажды в море. Добродушно поддакивал ей, но всерьез не воспринимал. Она ощупала сверток, но угадать, что в нем, не смогла. И вдруг с ужасом подумала: «А что если там хлам, который не стоит ни гроша? Что, если мать и впрямь была не в себе, когда договаривалась с Мелиной?» Ей вспомнилось, как в предсмертные дни разум вдруг отказывал матери и она начинала заговариваться. Сара живо представила, как мать набивает сверток всем, что попадается под руку.

– Удивительный случай приключился со мной в Эсториле, – заговорил Ричард неожиданно. Рассказ о нем вас позабавит. Однажды я провел там неделю. Знаете, я никогда не играл на деньги, а тут решил попробовать. Поставил все, что у меня было, и вдруг выиграл столько, что хватило открыть ресторан. Но, как говорится, Бог дал, Бог и взял. Верно?

Сара прикоснулась ладонью к его руке. Слова Ричарда почему-то – она так и не поняла, почему – развеяли ее опасения.

Когда они выехали с площади и повернули к шоссе на Лиссабон, за ними увязался серый запыленный «Вольво». За рулем сидел Мэттью Гейнз, пятидесятилетний мужчина с седыми волосами и длинным лицом, сын уже умерших португалки и англичанина. Его отец работал в Опорто в пароходной конторе и в конце концов женился на дочери хозяина дома, где снимал квартиру. При необходимости Гейнз мог выдать себя и за португальца, и за англичанина – это несомненное достоинство сделало бы его богатым и знаменитым, если бы не всепобеждающая лень, что давала знать о себе в самое неподходящее время. Однако он весело мирился с ней – лень выпестовала его воображение и научила убедительно лгать, когда работа требовала пошевеливаться.

Парочка, за которой он теперь следил, не возбуждала у него любопытства. Он съездил в Мончик и разыскал виллу Лобита. Разговориться с садовником, который вместе с женой-домоправительницей жил в хижине на самой границе поместья, труда не представляло – того так и подмывало поведать встреченному в пивной незнакомцу о сеньорите Брантон, сбежавшей из монастыря. А в субботу вечером садовник намекнул, что «сеньорита» и ее друг поедут поутру в Лиссабон.

Следуя за Сарой и Ричардом, он без труда убедил себя, – так бывало всегда, когда лень вступала в свои права, – что рано или поздно они вернутся на виллу. А сидеть за рулем целый день ему не хотелось. Во всяком случае, на этот раз. Он решил проехать за ними через Лиссабон до шоссе на виллу, а потом вернуться в столицу и поразвлечься там до утра. Что тут предосудительного? Платили мало, работать приходилось почти всегда впотьмах, пенсии не обещали, а отчет он напишет столь обтекаемо, что уличить его в «халяве» будет невозможно. Кроме того, если бы начальники хоть немного соображали, они для слежки за парочкой на обратном пути выделили бы другую машину. Один и тот же автомобиль, встретившийся по дороге в оба конца, обеспокоит даже слабоумного. А судя по тому, что удалось разглядеть в бинокль, мужчина за рулем казался отнюдь не таким и, видимо, был способен постоять за себя.

Впрочем, Мэттью прекрасно знал, как задобрить боссов – брось им пригоршню крошек и они довольны – самонадеянные мерзавцы, считающие, будто управляют миром, и он вращается вокруг них, а не Солнца. Их умиротворит даже такое: «Ездили в Эсториль, в гостиницу „Глобо“. Сеньорита заходила туда одна. Вышла со средних размеров бумажным свертком. Села в машину и уехала вместе с сеньором Фарли». Счастливчик этот «сеньор», если «сеньорита» ему благоволит.

Он следовал за машиной Ричарда, тоненько насвистывал сквозь зубы. В конце концов ему же поручено «обеспечить легкий контакт»! А что может быть легче, чем возобновить слежку завтра?

На виллу они вернулись уже ночью. Фабрина, домоправительница, оставила им, к удовольствию Фарли, холодный ужин. А Саре день показался столь бурным, что и есть не хотелось. Когда она вошла в просторную прихожую, прижимая сверток к груди, Фарли сказал: «На мой счет не тревожьтесь. Я поем один, – перевел взгляд с ее лица на сверток и улыбнулся. – Все понятно. Хочется поскорей подняться наверх и вскрыть его, так?»

Она кивнула с признательностью и подумала: «Догадывается ли он – наверно, да, он меня уже хорошо понимает – о моих сомнениях?» Сару преследовал образ матери – смятенной, забывавшейся, укладывающей в сверток грошовые безделушки…

– Верно, – сказала она, – именно этого мне и хочется, Ричард.

Услышав его ответ, она убедилась – Фарли ее опасения понимает. Сложив толстые губы в простоватую улыбку, он пожал плечами и произнес: «Да вы не волнуйтесь. Если в свертке окажется хлам, я не зареву. Как бы вы ни думали, я считаю, вам не за что меня благодарить. Даже за бензин на поездку в Лиссабон». Он коснулся ее щеки костяшками пальцев – так добрый дядюшка стремится развеять глупенькие страхи маленькой племянницы. Потом отвернулся, пошел на кухню и на ходу бросил: «Спокойной ночи. Приятных снов».

Груз переживаний затуманил Саре глаза на пути вверх по широкой лестнице, ведшей к портрету матери, который теперь скрывался в глубокой тени – свет горел только у входной двери.

В спальне Сара зажгла все лампы и села за маленький письменный стол у окна. Взяв дрожащими руками маникюрные ножницы, она перерезала веревки и липкую ленту на свертке. Из него выпали два других, завернутые в мягкое белое полотно. Один – длинный и плоский, второй – прямоугольный и легче первого. А между ними лежал белый незапечатанный и неподписанный конверт. Руки Сары дрожали по-прежнему, когда она вынула оттуда сложенный вчетверо лист писчей бумаги. Развернув его, увидела вверху герб виллы Лобита и сразу узнала мелкий аккуратный старомодный почерк матери. Документ, составленный, судя по дате, за неделю до ее смерти, гласил:

"О содержимом этого пакета известно отцу Ансольдо из Собора Богоматери в Мончике, в присутствии которого он и был запечатан… "

Сара помнила отца Ансольдо. Фабрина сказала, что он умер.

«… а также сеньорите Мелине Монтес, моей личной служанке, которую я обязываю передать его в полное и безраздельное владение моей дочери Саре Брантон».

Документ подписала мать, заверили отец Ансольдо и Мелина, расписавшаяся по-девичьи. Ниже был еще абзац, который мать добавила, видимо, когда свидетели ушли:

«Сара, доченька моя, если это письмо попадет тебе в руки, поставь за меня свечу и помолись за спасение моей души и искупление многочисленных грехов».

Сара так растрогалась, что тотчас упала на колени, преклонила голову и стала молиться за мать, хотя и сама не вела праведную жизнь. Не скоро нашла она силы вернуться за столик к двум оставшимся сверткам. Тем временем взошла луна, в придорожных каштанах запел свежий ветер. Сара сидела в спальне и так же, как когда-то мать, смотрела на умытый лунным светом мир за окном. Мать любила эту виллу и обязательно возвращалась сюда после скитаний… пожить без затей и, как теперь понимала дочь, попытаться обрести покой и надежду – ей всегда их очень не хватало.

Сара медленно сняла полотно с длинного свертка. Обнажился узкий сафьяновый футляр. Она открыла его, и у нее зарябило в глазах – так засверкало его содержимое в мягком свете настольной лампы. Казалось, на волю вырвалась сама красота, столь долго томившаяся под крышкой футляра. Сара сразу узнала пояс матери, тот, с портрета на лестнице, хотя наяву видела его впервые.

Она вынула пояс из футляра, разложила на руках. Он состоял из крупных прямоугольных расписанных эмалью золотых звеньев, усыпанных алмазами и изумрудами. Пряжку, окаймленную мелкими сапфирами, с каждой стороны поддерживал пухлый купидон, а сама она представляла собой большой овальный медальон с изображением поднимавшейся из моря Венеры. По нижней кромке шли слова, написанные по-латыни: «Победит добродетель». Несколько минут Сара сидела как зачарованная, глаз не могла оторвать от пояса, чувствуя, как его вес оттягивает пальцы, поворачивала то одно звено, то другое, наслаждаясь игрой света на камнях. И наполняла ее великая радость – не только от созерцания красоты, но и от сознания, что такой пояс стоит много денег.

Наконец Сара заметила белую карточку на дне футляра. Отложив пояс, взяла ее. Вновь почерк матери, те же выцветшие чернила, что и в письме.

«Это пояс Венеры, – прочла Сара. – Его подарил мне лорд Беллмастер много-много лет назад. В нем меня и написал художник Август Джон. Мне самой он казался немного вульгарным и я редко его надевала. Он усыпан алмазами, изумрудами и сапфирами. Его приписывают французскому ювелиру семнадцатого века по имени Жиль Легаре, но знатоки, к которым я обращалась, в один голос заявляли: если бы его в самом деле выполнил Легаре, он обязательно украсил бы центры каждого звена характерным цветочным орнаментом. В 1948 году, за два года до твоего рождения, он стоил тридцать тысяч фунтов».

Во втором свертке лежала толстая, но гибкая книга в мягком, теперь выцветшем переплете из синей замши, открыть которую мешала маленькая золотая застежка. Когда Сара ее откинула, на стол выпал листок бумаги. Сара, снова узнав почерк матери, улыбнулась. Мать имела обыкновение оставлять повсюду записки слугам и друзьям, а еще памятки себе, например, положить под французские часы на каминной полке листок со словами: «Отвезти на ремонт в Лиссабон»; или – у телефона – «Если позвонит Огюст, не забыть пересказать ему бесценное замечание Мелины!» А в этой записке значилось: "Это, Сара, мой личный дневник. Я вела его от случая к случаю многие годы. Распоряжайся им, как сочтешь нужным. Дж. Б. "

Листки дневника были очень тонкие, нелинованные, на первом стояло число: 16 июня 1946 г. Аккуратный, но значительно мельче обычного, почерк матери покрывал страницы ровными строками, оставлявшими лишь крошечные поля, на которых, как заметила Сара, листая дневник, мать тончайшим пером рисовала людей, зверей и птиц, дома и церкви, ландшафты и все прочее, что, по-видимому, имело отношение к написанному рядом. Впрочем, Саре было не до дневника. Слишком уж большой груз свалился у нее с плеч. Она вложила записку обратно и замкнула застежку, решив заняться дневником позже.

Вновь подняла она золотой пояс Венеры, посмотрела, как переливается на камнях и эмали свет настольной лампы. И словно вторя ее радостному облегчению, за окном в зарослях клубничного дерева позади бассейна, чьи спокойные воды полированным серебром лежали в свете народившейся луны, завел уже знакомую песню соловей.

Глава четвертая

Окна кабинета Куинта на втором этаже выходили в маленький скверик, вымощенный красным кирпичом, который вымыли дожди и выщербили морозы. Посреди двора рос древний платан. Читая составленное Кэслейком донесение, Куинт сопел, поигрывая округлой рукоятью алебастрового пресс-папье. Стоя по другую сторону стола, – Куинт приглашал подчиненных сесть, только если разговор намечался длинный, – Кэслейк глядел на двух голубей, ворковавших на нижней ветке дерева. Самец распинался перед невзрачной самочкой. В Барнстапле его отец, ныне покойный, держал когда-то голубей – почтовых, в основном голубых турманов, и экзотических. Они вились часами над городом, забирались столь высоко, что почти исчезали из виду. Однажды ночью – Кэслейку тогда было шестнадцать – кто-то, обуреваемый завистью, забрался в голубятню к экзотическим птицам и свернул им шею. Горе отца так потрясло сына, что он дал себе слово найти и засудить разорителя. И сдержал… То был первый шаг Кэслейка на поприще сыска. Первый шаг к этому кабинету.

Куинт хрипло вздохнул, поднял глаза на Кэслейка и так долго глядел на него ни слова не говоря, что молодому человеку стало неловко, хотя он уже привык к этой причуде начальника. Когда Куинт вперивался в него взглядом, он чувствовал себя беззащитным.

Внезапно Куинт улыбнулся и опять же внезапно спросил:

– Вам говорит что-нибудь имя лорд Беллмастер Конарейский?

– Нет, сэр.

– Пришла пора познакомиться с ним. Когда-то, много лет назад, он сидел на моем месте. Давно это было. Впрочем, он по-прежнему работает на нас. Вам полезно будет с ним встретиться. Доложить о происходящем. Если он о чем-нибудь попросит, соглашайтесь, но прежде чем выполнять, посоветуйтесь со мной. Об этом, – он постучал пальцем по донесению, – расскажете ему все. – Куинт сунул папку в стол. – Я сообщу, где и когда вам с ним встретиться. Кстати, мне понравилось добытое вами в Министерстве обороны и из других источников. Так вот, с Беллмастером держите ухо востро. Будьте с ним любезны, но не дайте себя облапошить. Между нами говоря, он первосортный Иуда.

В тот же день, без пяти три пополудни Кэслейк вышел из такси неподалеку от Алберт-гейт в лондонском районе Кингсбридж, прошел несколько метров и остановился у роскошного многоквартирного дома. Протянул швейцару визитную карточку и спросил лорда Беллмастера. Швейцар позвонил куда-то из стеклянной будки, вернулся к Кэслейку, одобрительно кивнул и сказал: «Сюда, сэр».

Они поднялись на лифте, а когда двери кабины распахнулись, швейцар указал направо и пояснил: «Квартира 36-б. Третья дверь».

Кэслейк двинулся по коридору. Не услышав шума лифта, он не удивился, понял: швейцар не уедет, пока не убедится, что посетитель вошел именно туда, куда направлялся. В Лондоне полным-полно таких крепостей, как эта, где за всеми незнакомцами ненавязчиво следят.

Слуга впустил Кэслейка в приемную, взял у него котелок и зонтик, провел по узкому коридору, распахнул дверь и отступил со словами: «Входите, сэр. Его высочество ждет вас».

Едва слышно зашипев, дверь за Кэслейком закрылась, вспыхнула потолочная лампа. Впереди оказалась еще одна дверь без ручки. Он толкнул ее и вошел, сообразив, что попадает в звуконепроницаемую комнату.

Она оказалась просторным, светлым, удобным кабинетом с огромным окном в парк. Над камином висела картина кисти Мунингса – сцена охоты. Вдоль стены протянулся низкий книжный шкаф, частично скрытый длинным диваном. Не выказывая любопытства, Кэслейк внимательно осмотрел и запомнил эту удобную комнату, обставленную и украшенную на вкус хозяина – или, может быть, так, чтобы вселять в него чувство неуязвимости? На стенах висели натюрморты с дичью, подлинник Рассела Флинта с обнаженными и полуобнаженными испанками у мраморной купальни, лисья голова над дверью, ведшей, очевидно, в столовую и спальню, на хрустальном блюде – малоприятное на вид чучело горбуши.

Лорд Беллмастер стоял у окна. Перед тем как он повернулся навстречу, Кэслейк успел разглядеть, что сквозь его темные посеребренные сединой волосы просвечивает веснушчатая кожа. А когда повернулся, крупное лицо, широкие плечи, узкие бедра и длинные ноги создали впечатление готовой к бою силы. «И если бы он этой силой не обладал и не пользовался, – решил Кэслейк, – то давно бы обрюзг и размяк».

– Кэслейк?

– Да, милорд.

– Присаживайтесь, – большая рука с единственным кольцом указала на диван, – и обращайтесь ко мне «сэр». Этого вполне достаточно.

– Благодарю вас, сэр. – Кэслейк сел, чувствуя: с минуты на минуту должно решиться, полюбит он или возненавидит аристократа. Середины быть не могло.

Лорд Беллмастер остановился у камина и сказал: «Куинт вас хвалит».

– Спасибо, сэр.

Толстые губы на крупном лице растянулись в подобие улыбки:

– А похвала Куинта все равно что снег в июне. Кем вы были в Барнстапле?

– Сержантом уголовного розыска, сэр.

– Не жалеете, что покинули родные пенаты?

– Нет, сэр.

– Итак, с чем пожаловали?

– С последним донесением из Лиссабона, сэр. Вчера Фарли возил мисс Сару Брантон в Эсториль. Она ненадолго заходила в тамошнюю гостиницу и вернулась с коричневым свертком, то есть со свертком из коричневой бумаги. Гостиница называется «Глобо», владельцы – муж и жена Карло и Мелина Спуджи. В архивах Лиссабона они не значатся.