Цыганочка, ваш выход!

У Мери неплохо складывались отношения с таборными девушками – этим чумазым и смешливым народцем, который был горазд и на пляску, и на песню, и на каверзу. Княжну-раклюшку цыганочки не обижали. К тому же никто лучше Меришки не мог рассказывать страшные и любовные истории вечерами у костра. Таборным девчонкам и в голову не приходило, что городская подружка попросту пересказывает им прочитанное в гимназические годы: и Гоголя, и Пушкина, и Крестовского. Мери нравились эти задиристые, оборванные девочки, она искренне старалась наладить с ними дружбу, но по-настоящему близка стала только с Симкой. Та была моложе на четыре года, но из-за своей задумчивости казалась взрослее. Цыганочки иногда беззлобно подсмеивались над этой большеглазой молчальницей: «Глядите, опять наша Симка в небеса вознеслась! Дыкхэн-дыкхэн[29], чяялэ, – и не слышит ничего! И не мигает даже! Эй! Симка! Очнись-пробудись! Да что ты там видишь-то?! Божья пятка с облака свесилась?!» Симка и в самом деле могла подолгу сидеть неподвижно, глядя на волнующиеся под ветром волны травы, на медленно идущие по небу громады облаков, на тени от этих облаков, бегущие по пыльной дороге. На шутки подруг она не обижалась, лишь вздрагивала, словно разбуженная, хмурила широкие «смоляковские» брови и отворачивалась. Симкина мать сошла в могилу от грудной болезни год назад, отец умер ещё раньше, и сироту воспитывала бабка Настя. И гадать, и просить Симка умела неплохо, но ещё лучше разбиралась в травках и корешках, которые всё лето собирала по лесам и косогорам, а потом ими более-менее успешно лечился весь табор. Симке ничего не стоило полдня проходить по лесу в одиночестве и вернуться на таборную стоянку обвешанной пучками листьев и ветками с ягодами. Всё это «сено» они с бабкой потом разбирали и сушили, развешивая по жердям шатра.

Мери, которая ещё в Москве успела закончить фельдшерские курсы, несколько раз увязывалась вслед за подружкой. Симка, убедившись, что «княжна» не будет над ней смеяться, охотно объясняла названия трав. Мери, в свою очередь, показывала ей, как правильно накладывать повязки и дезинфицировать в полевых условиях раны, чем Симка страшно интересовалась.

«Вон как, целых две докторицы в таборе сделались! – посмеивались цыгане. – Ну-ну, чяялэ… лишь бы прок был!»

«Как тебе свезло, что ты грамотная, как ты знаешь много! – иногда с завистью говорила Симка. – Вот кабы мне, как ты, фершалкой быть…»

«Да ты и так больше меня умеешь! – убеждала её Мери. – В больнице хорошо, там медикаменты есть, бинты, инструмент стериль… чистый! А в степи от тебя в сто раз пользы больше, чем от меня! Разве я столько травок, как ты, знаю?! Ведь это важнее здесь, глупая!»

Симка посматривала недоверчиво, но всё же улыбалась.

Когда в таборе появился раненый кишинёвец, именно им – двум «фершалкам» – доверили уход за больным под присмотром бабки Насти. Мери сразу же заметила, какими глазами смотрит подружка на некрасивого парня с краденым золотом и «наганом» в сумке. Этот бандит Беркуло был из чужих цыган. К тому же намного старше Симки. Можно было насчитать ещё с десяток причин, по которым Симку нужно держать подальше от кишинёвца. Но Мери никому не сказала ни слова. И сама не пыталась отговаривать Симку, зная: если такой гвоздь засядет в сердце, никакие уговоры не имеют смысла. И, узнав от подружки о том, что ночью они с Беркуло собираются бежать из табора, Мери только вздохнула: «Ну, с богом, Симочка! Я за вас молиться буду!»

Выходит, плохо молилась, с горечью подумала Мери…

– Симка, неужели нельзя это как-то снять?

– Как, дура?! – простонала Симка. – Ключ у деда!

– Гвоздём, может, поддеть?

– Ха! Кабы так просто – давно бы всех коней поуводили…

– А если достать напильник?

– И что?! Если выпиливать, так шум какой поднимется! Весь табор перебудим!

– Может, топором как-нибудь, Симочка?..

– Угу… Вместе с ногой… Ай, не знаю я, что теперь делать, не знаю, не знаю, не знаю-ю-ю… Чтоб он, Сенька, сдох, чтоб его черти своими вонючими хвостами задушили, чтоб у него нутро крапивой проросло, чтоб ему на собственной свадьбе в гробу лежать, чтоб…

– Не надо!.. – против воли вырвалось у Мери. В лунном свете мокро блеснули сощуренные злые Симкины глаза.

– Не надо?! Его тебе жаль? А меня?!

– И тебя… Тебя больше, глупая… – Мери поспешно обняла подругу, прижала к себе. – Не убивайся так, поешь давай, я вот принесла… И поспи… Завтра придумаем что-нибудь, я обещаю! И Беркуло непременно вернётся за тобой!

– Есть ничего не буду! – в сердцах выпалила Симка. – И пить не буду! И сдохну, как каторжная, в этих железах, пусть он тогда успокоится!

– Кто – Беркуло?! Ты с ума сошла?!

– Не Беркуло, а Сенька! – огрызнулась Симка. – У-у, проклятый… Моего счастья ему жалко…

– Симка, да послушай… – снова начала было Мери, но в это время откинулась тряпка при входе, и в шатёр вошла бабка Настя.

– Даже есть не хочет! – убитым голосом доложила обстановку Мери. – Говорит, что сама себя уморит! Вот что делается!

Настя протяжно вздохнула. Села у телеги рядом с девушками, заслонив собой лунную полосу, и голубые блики на Симкиных оковах погасли.

– Симочка, девочка моя дорогая, послушай… – почти умоляюще начала старуха. – Дед наш тебе добра хочет. Ты сейчас не понимаешь, молодая ещё, голова от дури горячая… А потом благодарить будешь его! И его, и Сеньку. Ты сама не знаешь, от какой беды он тебя уберёг…

– Моя беда – не его печаль! – огрызнулась Симка. – Борони господь от таких братьев, зачем только явился на мою голову…

– Помолчи, дура, бога не серди! – рассердилась старуха. – Бог – он просто так ничего не посылает, ни горя, ни радости! Ты же сама знаешь, кто он есть, кишинёвец тот! Он вор, бандит! Может, и людей убивал! А ты за ним побежала! Выйдешь за него, он тебе тоже велит людей резать – станешь?

– Не велит, не бабье это дело, – сквозь зубы сказала Симка. – Дед наш, промежду прочим, тоже вором был, конокрадом. А ты за ним из хора московского сбежала, отца не спросивши! Отец бы тебя тоже в железо заковал, коли б догнал?!

– В городе так никто не делает. Знаешь ведь, – задумчиво сказала старая цыганка. И тут же вскинулась: – Ты, дурёха, говори, да не заговаривайся! Дед твой коней крал, что ж, было… Но греха он на душу не брал, никогда живых людей не стрелял! Кабы такое вышло, я бы дня с ним не прожила, не смогла бы, видит бог!

– Значит, не любила! – оскалилась в темноте Симка. Бабка только развела руками. Мери испуганно следила за обеими. Она слышала, как тяжело вздыхает старая Настя, как свирепо сопит Симка, и сама старалась дышать чуть слышно.

Неожиданно в это сопенье и вздохи вплёлся совершенно посторонний звук. Дрожащий женский голос нетвёрдо, но с чувством выводил где-то на краю табора:

– Ах, кача-а-аются, кача-а-аются берёзки… Ах, дорожка моя кача-а-ается… Тьфу, чтоб вас всех размазало, где луна? Луна где, я спрашиваю?! Сволочи! Не видать ни зги, одни кучи лошадиные, куда я зашла, джюклэскрэ чявэ?![30]

– Ох ты, божечки, опять… – горестно пробормотала старая Настя. – Уж давно не было. Меришка, ты поди… поди, помоги ей.

Мери вылетела из шатра. Бабка и внучка остались одни. Некоторое время в дырявом шатре, пронизанном светом месяца, стояла тишина, прерываемая лишь пьяными жалобами снаружи и невнятными уговорами Мери. Наконец смолкли и они. Старая Настя, не глядя на Симку, вполголоса сказала:

– Девочка, дед, даст бог, завтра отойдёт. Знаю я его, долго огнём пыхать не будет… Прошу тебя, матерью твоей покойной заклинаю – пойдём вечером в церковь. Поклянёшься там на иконе, что не убежишь никуда из табора, что не пойдёшь к тому кишинёвцу, – и дед с тебя сей же минут это железо проклятое сымет! Слово тебе в том даю! Поклянёшься – и всё! Дальше будем жить как жили! Симочка, не мучай меня, Христом-богом тебя прошу, не жизнь это у тебя будет – с разбойником-то! Посмотри, вон Копчёнка наша опять пьяная пришла! А ведь какая была цыганка, какая добисарка, одна целый табор народу прокормить могла! Светилась, как монетка золотая, ночь напролёт для цыган пропеть могла, а на рассвете вскочить и в деревню побежать! Любой наш цыган за такую жену душу бы отдал, а она такая же дура, как и ты! С Митькой связалась, с вором! Ну и что? И что, я тебя спрашиваю, девочка моя драгоценная?! Где теперь этот Митька? Во что он Копчёнку превратил, что с ней стало?! На кого она похожа сделалась?! Ты такой же доли себе хочешь?! Пропасть, как Копчёнка наша, хочешь? Отвечай!

– Она не потому пропала, что Митька вор, – без злости, задумчиво сказала Симка. – Просто он её не любил никогда, вот и всё тут.

– Тьфу! Умные вы все через край! Не успели из пелёнок вылезть – уже стариков учат! – в сердцах сплюнула бабка. – Последний раз тебя, чурбанище упрямое, спрашиваю – пойдёшь завтра с нами в церковь? Забожишься?!

– Нет, – коротко и устало сказала Симка, закрывая глаза. Старуха некоторое время молча, пристально смотрела на неё, затем вздохнула, медленно поднялась и вышла из шатра. Симка так же медленно опустила голову, и худые плечи её задрожали.

– Юлька, милая, да что ж ты снова-то… – бормотала Мери, из последних сил не давая Копчёнке рухнуть на траву и увлекая её за собой к покосившейся палатке поодаль. – Да разве же можно так… Где берёшь только… Да стой ты хоть немного на ногах, проклятая, я же тебя не удержу!

– А и не надо! – гордо отказалась Копчёнка, балансируя с расставленными в стороны руками и плечом отпихивая от себя Мери. – Я, куда мне надо, и без твоего держ-ж… держания до… дошкандыбаю! Ат-тстань от меня, лубнища, я сама очень даже… – Не договорив, она рухнула на четвереньки.

– Дура… – расстроенно вздохнула Мери, наклоняясь и снова стараясь установить матерящуюся Юльку на ноги. – Про детей бы подумала…

– А ты меня не учи! Сопли коротки! Явилась тут! – мгновенно рассвирепела Копчёнка, рывком головы отбрасывая с лица грязные волосы и теряя при этом платок. – Я тебя не звала и по имени не помнила, раклюшка несчастная! Поди к чертям, покуда я кулаком тебя не достала!

Мери вздохнула, подняла упавший в траву платок, наклонилась к Копчёнке и жестко пообещала:

– Вот если сейчас не встанешь, я сама тебя кулаком достану! Ой как хорошо достану, родненькая моя! Поднимайся, не то я деда Илью позову подымать тебя!

– Ну-ка отойди, – приказал сзади ровный голос, и Мери от неожиданности выпустила Копчёнку, которая немедленно завалилась обратно в траву.

– Сенька, чего ты?!

– Уйди, говорю, – не глядя на неё, повторил он. – Сам её доволоку, у тебя пузо надорвётся.

Мери без единого слова исчезла в темноте. Семён без всякой нежности подхватил ворчащую Копчёнку под мышки и потащил к её шатру. Там свалил свою ношу на перину, обнаружив у входа в шатёр заготовленную охапку сухих палок, быстро и споро развёл костёр. Оранжевые блики выхватили из темноты худое лицо Копчёнки: неловко крутясь, она силилась усесться.

– Чего ты вертишься, дурная? Спала бы… Посадить тебя?

– Сама уж как-нибудь. – Она открыла глаза, посмотрев на Сеньку таким внимательным, грустным и трезвым взглядом, что он на миг оторопел. – Стало быть, пришёл, чяворо? Живой? Ох, и что ж это всем на свете, кроме меня, везёт?

– Ну, извини, – без улыбки сказал Сенька. Помолчав, спросил: – Что, про Мардо не слышно ничего?

Юлька покачала головой. Нахмурившись, провела рукой по волосам, и Семён понял: ищет платок. Он поспешно подал ей грязный лоскут, и Копчёнка кое-как накинула его на голову. Исподлобья посмотрела на Семёна:

– Тебе-то он не попадался?

Он покачал головой. Вполголоса спросил:

– Отчего Митька ушёл? Сейчас при таборе спокойнее. Воровать опасно стало, чуть что – в расход. Сидел бы тут с тобой, ты б ему добывала… Поди, плохо?

– Видать, плохо, – криво усмехнулась Копчёнка, и Семён снова удивился тому, что она вовсе не так пьяна, как казалось сначала. – А ты!.. Ты, как он, такой же дурак, хуже ещё!

– Я-то чего?.. – растерялся Семён.

– А того! – оскалилась Юлька ему в лицо. – Башка пустая, вот чего! Митька – он хоть меня не любил, потому и ушёл! А тебя куда от Меришки понесло?! Ушёл невесть зачем, ни слова ей не сказамши! Девочка все глаза выплакала! Хоть бы к бабе другой ушёл, всё не так обидно было бы, а он, видите ли, на войну! К гаджам!!! Что тебе на той войне занадобилось, чяворо, чем она лучше нашей Меришки-то, а?! А?!

Семен молчал.

– Она же тебя ждёт! Она второй год тебя ждёт! Ни на кого смотреть не хочет, всем сватам отказывает, парни в таборе дерутся из-за неё, а она даже к костру вечером не выходит! А ты, ты!!! Ты ведь пятки её не стоишь, рассукин ты сын! Тьфу, и что вы все за сволочи, у-у-у… Кабы где других было взять только… – Язык у Копчёнки заплетался, глаза закрывались сами собой, она говорила всё медленнее и в конце концов заснула на полуслове.

Некоторое время Семён молчал, глядя остановившимися глазами в пляшущие язычки костра. Затем выровнял сапогом головешки, поудобнее пристроил на перине сопящую Юльку, встал и исчез в темноте.

Отлогий берег был весь залит луной, и Семен сразу же увидел Мери. Девушка сидела у самой реки, обхватив руками колени, и смотрела на медленное течение воды. Она не обернулась, когда Семён подошёл и опустился рядом. Некоторое время они молчали. Семён не знал, как заговорить с девчонкой, чувствовал, что выглядит пень пнём, и понемногу начинал злиться. Он уже был готов подняться и уйти прочь, когда Мери, не оглядываясь, сквозь зубы враждебно спросила:

– Тебе зачем это понадобилось?

Сердце словно царапнуло острым коготком: никогда, ни разу Семён не слышал, чтобы Мери говорила с кем-то в таборе таким тоном. Никогда ещё так холодно не звучал её мягкий голос. И даже во сне ему не могло привидеться, что она заговорит так с ним. Хотя… чего ж он ждал?..

– Это ты про что, девочка? Я перед тобой ответа держать не обязан, – как можно спокойнее спросил Семён, в полном отчаянии чувствуя – не то говорит, не так, не теми словами. Но где ж тут теперь было выдумывать что-то, господи… – Ежели я уехал тогда, стало быть, нужно было. И…

– Плевать мне, почему ты уехал, – всё так же жёстко перебила Мери, и Семён, испугавшись уже по-настоящему, умолк на полуслове. – Дурная голова ногам покоя не даёт. А я тебе не жена и не невеста, чтоб рапортов от тебя требовать.

– Так уже и не невеста? – собравшись с духом, пошёл он на прорыв. – А мне помнится, что ты вроде слово давала…

– Мне тоже много чего помнится! – отрезала девушка. – Только я тебя сейчас не об этом спрашиваю. С Симкой нашей ты так… зачем? Зачем ты её от того кишинёвца забрал? Она теперь в железо закованная, как каторжная, сидит! Из-за тебя!!!

Вот уж чего он не ждал! Все слова, и нужные, и ненужные, разом делись куда-то, и Семён сидел, как дурак, не зная, что сказать этой ведьме, сверкающей на него из потёмок сердитыми глазами.

– Да… что тебе Симка-то? – наконец с трудом, только чтобы не молчать, спросил он. – Сестра кровная, что ли? Что ты из-за неё так взбесилась?

– Подруга, а не сестра! И я, между прочим, первая – самая первая! – увидала, что у неё с этим Беркуло… как он на неё смотрит, увидала, и как она на него…

– Дуры вы обе, и ты, и Симка твоя! – взорвался наконец он. – Этот её Беркуло в сто раз хуже, чем Мардо наш! Мардо у нас один на весь табор был, а кишинёвцы эти – все до единого такие! Пойми ты, безголовая, Симка через полгода волком бы взвыла от ихней жизни! Они же и с жёнами своими не живут почти, вся жизнь по тюрьмам да околоткам, а то и зарежут где-нибудь! – Сенька осёкся, услышав вдруг, что Мери, не слушая его, снова плачет, по-детски всхлипывая, вытирая слёзы ладонью и что-то приговаривая по-грузински.

– Послушай… Ну что ж ты, дура, не понимаешь ничего… – Он беспомощно умолк, вдруг разом поняв, что не может, не умеет объяснить этой девочке то, что и для него, и для всех цыган было яснее белого дня. – Симку ей жалко, смотри ты… Да она через месяц про этого кишинёвца и думать забудет! Из головы выкинет, она же умная, всё сама поймёт!

– Да?! Ты это лучше её знаешь?!

– Лучше! – не сдержавшись, заорал Сенька. – Ей дурь в голову ударила, так не навечно же! Посидит в железках, в себя придёт – сразу дед с неё и снимет! И всего дела-то! А ты тут на меня, как на изверга какого, рычишь!

– Изверг и есть… – простонала Мери, пряча лицо в ладонях. – О-о, боже мой, Сенька, но почему ты… Как же ты… если б хоть другой кто, господи… Только не ты! Ты же ей всю жизнь через коленку сломал… Не понимаешь?! Ничего ты не понимаешь!

– Это ты не понимаешь, – устало, уже безнадёжно сказал Семен. И умолк, чувствуя: что бы он ни сказал сейчас – всё будет плохо. В реке сильно плеснула рыба, по серебристой глади побежали круги. За кустами, со стороны прошлогоднего стожка сена, ему послышалось какое-то шуршание. «Лисица роется… Ещё коней напугает. Пойти посмотреть?»

– Вот ты всё в цыганку, девочка, играешь, – сумрачно сказал он, глядя на расходящиеся по воде круги. – А простых вещей разуметь не хочешь. Что-то никто, кроме тебя, на меня нынче зубов не скалил! И извергом не называл! А у Симки не ты одна, у неё тут сестёр десяток! И братьев, и тёток! Хоть одна на меня зашипела?! Ну, скажи!

Мери молчала, упорно глядя в сторону.

– Цыгане знают, что так и нужно было! Что для самой Симки лучше так! Потому и молчат! А ты – ракли, вот и бесишься! Ну, так иди к своим гаджам, кто тебя держит-то?! Иди!

– Вот я тебя, дорогой мой, позабыла спросить, куда мне идти! – звенящим от ярости голосом процедила Мери. – Ты уж извини, пожалуйста, но я всё-таки тут останусь. Цыгане меня не гонят!

– И как тебе с нашими, мило живётся? – помолчав, спросил Семён. – Мне уж дед похвастался: за год четверо тебя у него сватали.

– Пятеро, – невинным голосом поправила Мери. – Пятым сэрво[31] в Воронеже был, его дед Илья даже не считает. Всё равно бы к чужим цыганам меня не отдал.

– А здесь… кто сватал? – не вытерпел Сенька. В висках глухо застучала кровь, от душной ярости переклинило дыхание. «Сукины дети… Кто же её брать хотел? Ванька? Ромка дяди-Мишкин? Сволочи, сбежались на сладенькое… Узнаю кто – передушу к чертям!»

– Тебе какая разница? – чуть ли не весело спросила Мери, наконец повернувшись к нему. – Или ты, морэ, как собака на сене – сам не ам и другим не дам?

– Дура!!! – взорвался он.

Мери медленно встала, не сводя с него взгляда. Вскочил и Семён, загораживая ей дорогу.

– Пропусти, – хрипло, почти с ненавистью потребовала она. – Пропусти, не драться же мне с тобой. Помнишь, я тебе жаловалась, что не могу человека в лицо бить? Так за два года всякое было, я выучилась! Справиться я с тобой, конечно, не справлюсь…

– Так бей, в чём дело-то? – сквозь зубы разрешил Семен. – Погляжу, чему выучилась! Не бойся, не отвечу!

– И ответишь – не испугаюсь! – чёрные, полные слёз глаза смотрели в упор. – Меня Дина полгода стращала, что таборный муж меня будет кнутом бить, так что я уже пуганая!

– Совсем с ума сошла? – хрипло спросил Семён, беря её за плечи. – Если я тебя пальцем трону – руку себе потом отрублю!

Мери вдруг как-то разом обмякла в его руках, закрыла глаза – и по её лицу побежали дорожки слёз.

– Пусти меня… – судорожно сглотнув, попросила она. – Пусти, ради бога. Знаешь… я весь этот год только одного у Бога просила – чтобы ты живым остался. Я ведь видела, знаю… всю эту войну я видела. И мёртвых в госпитале видела, и раненых… Но я всё равно просила и молилась – пусть только будет живой… Ты вот и пришёл. – Мери всхлипнула, медленно перекрестилась. – И мне не нужно больше ничего, правда. Могу и в самом деле замуж выйти, пока парни снова не передрались: дед Илья уж разнимал, на весь табор ругал и их, и меня… – Она протяжно всхлипнула, вытерла нос… и вдруг решительно пообещала: – А Симку я всё равно выпилю! Придумаю что-нибудь и к тому кишинёвцу её отпущу, хоть убейте вы меня потом все! Потому что не ваше это дело, – с кем нам жить и от кого терпеть! Сами разберёмся! И ответим за всё сами! Вот так, мой разбрильянтовый! А ну, пусти меня!

Она освободилась из рук Сеньки, вытерла рукавом слёзы, улыбнулась – спокойно, ясно, без капли издёвки или злости. И, не оглядываясь, пошла по серебристой траве прочь, к темнеющим в степи палаткам табора.

Семён стоял неподвижно, как заворожённый, глядя на то, как тонкая фигурка удаляется от него, то выходя на лунный свет, то теряясь в полосе тени. Снова повторившееся, чуть слышное шуршание в стожке сена вывело его из этого оцепенения, и он, шёпотом выругавшись, припустил вслед за Мери. Но она, едва услышав его шаги, понеслась по степи так, что на какое-то мгновение Семён даже испугался, что не догонит.

Догнал, конечно. Сграбастав в охапку, прижал к себе. И, уткнувшись лицом в рассыпавшиеся, пахнущие степной травой и дымом волосы, хрипло сказал:

– Меришка, будет тебе уже… Я ведь знаю, отчего ты так. Что, думаешь, совсем башка пустая, не смыслю ничего? Ну, что бы я тебе тогда говорить стал?! Что испугался раклюшку за себя взять?! Что бы ты тогда про меня подумала?!