Заговор против маршалов. Книга 2

Подписанный Риббентропом и Чиано протокол состоял из пяти пунктов. Рейх формально признавал аннексию Абиссинии. Устанавливалась общая линия поведения в лондонском Комитете по невмешательству в испанские события. Закреплялось разграничение сфер экономической деятельности на Балканах и в Ду­найском бассейне. Венцом всего явилось соглашение о признании правительства генерала Франко и даль­нейшей военной помощи испанским националистам.

«Ось Берлин — Рим!» — принялась обыгрывать очередную сенсацию пресса.

Знаменитый астролог предсказал, что Мадрид падет ровно через четырнадцать дней.

В кафедральном соборе Сан Хуан де Л oc Рейес, построенном еще католическими величествами Фер­динандом и Изабеллой, генерал Франко принес тор­жественную клятву провести свои отряды по улицам Мадрида к празднику Кристобаля Коломба. И хотя первооткрыватель Америки не был причислен к лику святых и праздник носил чисто светский характер, архиепископ Толедский благословил обет. Когда подо­шла к концу пышная литургия, Франко, припав на колено, облобызал архипастырский перстень. Седой, но статный, с офицерской выправкой кардинал сотво­рил крестное знамение и прочитал молитву. Так провожали крестоносцев, отправлявшихся отвоевывать гроб господень.

Выйдя из-под многоярусной арки портала, генерал надел пилотку, впрыгнул в открытый «альфа-ромео» и стоя проехал по узким розовым, как апельсины, улочкам Толедо к Альказару, где сосредоточивались для похода войска.

Мадрид был практически отрезан. Только по доро­гам, связывающим с Валенсией и Албасете, еще осу­ществлялся подвоз продовольствия.

Мятежники наступали с четырех сторон четырьмя далеко растянутыми колоннами. В самом городе, особенно по ночам, активно действовало вооруженное подполье. Понятие «пятая колонна» вскоре ста­ло международным.

Военная техника поступала через Португалию. В Лиссабоне, в отеле «Авис», разместился центр вербовки волонтеров. Германские и итальянские транспорты были освобождены от таможенных и фрахтовых сборов. Предназначенные для Франко самолеты обслужива­лись на местных аэродромах в первую очередь.

Правительство Народного фронта с Ларго Кабальеро во главе направило демократическим странам призыв о помощи. Национальное правительство, сформирован­ное в Бургосе, со своей стороны требовало полного невмешательства во внутрииспанские дела. Германия и Италия, не прерывая поставок бургосским мятеж­никам, дали заверения, что присоединяются к соглаше­нию о запрещении ввоза оружия.

Их представители в Международном комитете по вопросам невмешательства Отто фон Бисмарк и посол Гранди даже не попытались опровергнуть факты несоблюдения нейтралитета, но сообщили об анало­гичных нарушениях со стороны СССР. Оперативная съемка зафиксировала суда с тяжелым вооружением на черноморских причалах. Те же пароходы, только под другими названиями, были замечены в испанских портах. Под видом добровольцев Москва направляла кадровых офицеров. Большинство из них проникало в Испанию из Франции. Естественно, в штатском и под чужими фамилиями. Абвер и СД с первых же дней установили наблюдение за транзитными пассажирами. «Пятая колонна» получила указание фотографировать каждого, кто появляется вблизи правительственных учреждений, парадных и митинговых трибун, аэро­дромов и любых военных объектов. Особое внимание обращалось на летчиков и танкистов. По фотографиям, сделанным в Берлине, пытались опознать советских военных советников, разведчиков и командиров РККА. Но доказательств, которые нельзя было бы оспорить, собрали не слишком много.

Лорд Плимут, председатель Комитета по невме­шательству, уподобился рефери на состязании сопер­ничающих команд. Считал штрафные очки, воздерживаясь от сурового осуждения и конкретных действий. Его возможности оказать давление на Португалию, с одной стороны, и на Францию, с другой, по существу, были весьма ограниченны, хотя премьер Леон Блюм и министр иностранных дел Ивон Дельбос, в прошлом журналист и профессор литературы, действовали с большой оглядкой на Англию. Да и какое значение могут иметь отдельные эпизоды, если все разговоры о невмешательстве служат лишь дымовой завесой? Сомневаться в том, что на полях Испании схлестнулись две беспощадные силы: коммунизм и фашизм — мог только явный слепец. Так стоило ли разнимать хищни­ков? В Лондоне считали, что ситуация для этого еще не созрела. Пусть сначала хорошенько намнут друг другу бока. Исконный принцип «разделяй и властвуй» лежит в основе всякой политики. Антони Иден, однако, сомневался в его непогрешимости, справедливо считая, что беспринципное маневрирование лишь усиливает от этапа к этапу позиции как Германии, так и СССР на международной арене и нужно объединить усилия против большего из двух зол, но к нему не прислуша­лись.

Полпред Майский направил в Форин офис ноту с предложением признать и восстановить право испан­ского правительства на закупку оружия. В противном случае, следовало недвусмысленное предупреждение, советское правительство не будет считать себя связан­ным соглашением о невмешательстве в большей мере, чем другие участники.

В ответ последовал подробный перечень нарушений, допущенных СССР и Италией. «Счет» штрафных очков, как мог бы выразиться лорд Плимут, был три — один не в пользу Союза. Германия и Португалия вообще не упоминались. Обмен мнениями в какой-то степени легализовал существующий порядок вещей.

На другой день после праздника Кристобаля Коломба — обещанный Франко парад так и не состоял­ся — транспорт «Большевик» выгрузил в порту Карта­хены ящики, в которых находилось восемнадцать истребителей И-15, а вскоре в аэропорт к югу от Али­канте прибыли сто пятьдесят советских авиаторов, в том числе пятьдесят пилотов. И-15, прозванные ис­панцами «чатос»[23] в первом же бою подожгли два итальянских «Фиата». Эскадрилья истребителей И-16, которые у республиканцев получили прозвище «москас» и «рата»[24] — у националистов, были выгружены в Бильбао и уже через месяц брошены против немецких «хейнкелей».

Легионеры из «Кондора» были неприятно пора­жены явным превосходством советской техники. Двухмоторные бомбардировщики СБ-2 — «Катюша» (три пулемета 7,62 мм, бомбовая нагрузка 500 кг, скорость 420, дальность 1000) в течение долгих месяцев почти беспрепятственно совершали налеты на тылы. Лишь набрав большую высоту и спикировав на пре­дельной скорости откуда-нибудь из-за облаков, итальян­ские и немецкие истребители получали хоть какой-то шанс перехватить их над линией фронта.

«Катюш» боялись, о русских заговорили с уважени­ем. Сбитый в воздушном бою пилот не вымолвил на допросе ни слова. Перед расстрелом капитан национа­листов налил ему кружку вина. Он молча выпил и молча умер.

Абверу удалось установить, что советскими летчика­ми командует некий генерал Дуглас. Гейдрих поручил Юсту любой ценой раскрыть псевдоним. Но дальше фотографии, которую добыли с превеликим трудом, де­ло не продвинулось. Подняли архивы, пересмотрели все советские газеты за несколько лет, а идентифициро­вать так и не сумели.

Фюрер сделал Гиммлеру замечание.

—      Не прошло и года, как мы начали заниматься РККА,— попытался оправдаться Гейдрих.— Не с чем работать. Канарис ревниво охраняет свое логово.

—      У вас теперь достаточно возможностей, чтобы создать собственную разведку,— Гиммлер холодно отклонил возражение.— Кажется, вы получили все, что хотели. Подбирайте нужных людей; если требуется произвести замену — меняйте. Нужны результаты, Рейнгард!

Последнее время Гейдрих только тем и занимался, что подбирал и менял. Получив наконец под свое крыло основные подразделения гестапо, он видоизменил структуру имперской безопасности. Политическая полиция в неявной форме ускользала из-под контроля министра внутренних дел. На горизонте маячило Отдельное главное управление, подчиненное рейхсфюреру СС лично и более никому. Но на пути к вожде­ленной цели оставалось преодолеть внушительные препятствия. Фрик уже не мог ни под каким видом вмешиваться в деятельность гестапо, хотя, согласно указу Гитлера от 17 июня, руководитель германской полиции формально подчинялся министру в качестве статс-секретаря. Эту двойственность предстояло пре­одолеть по существу и одновременно сохранить в какой- то иной форме, дабы остаться в стороне от любого учреждения.

Глаза и уши вождя.

Перестройка центрального аппарата вызвала повы­шенную суету: помещения, штаты. Неудивительно, что разведка слегка сбавила обороты. Но мотивы никого не волнуют. Волнует навар.

—      Зайдите ко мне, Вальтер,— позвонил он Шелленбергу из штаба на Вильгельмштрассе.

—      Все, что от нас зависело, мы сделали,— Шел­ленберг предъявил подробную разработку.— Остается «пустячок»,— он с улыбкой развел руками,— напол­нить форму содержанием, но, увы, все по-прежнему упирается в военные архивы... Неужели нельзя дого­вориться на паритетных началах?

—      Нет,— отрезал Гейдрих.— Ничего нового вы мне так и не сказали. Между тем атмосфера в России требует нестандартных инициатив.

—       Конъюнктура создалась многообещающая! — радостно оживился Шелленберг.— Они просто-таки пожирают друг друга, Рейнгард. И это только начало...

—      Ошибаетесь, мой дорогой. Это закономерное продолжение. Нам не простят, если мы не сумеем воспользоваться моментом. Я, конечно, изучу ваши предложения, но одних идей мало. Есть у вас что выложить прямо на стол?

—      У Папена появился серьезный источник.

—      В русском посольстве? Знаю. Но не надейтесь присоседиться. Наш Франци преуспел не только тут,— ни голосом, ни гримасой Гейдрих не проявил досады.— Он сумел оказаться полезным еще в одном деликатном деле, хотя и на свой лад. Поэтому его лучше оставить в покое. Пока... Пусть абвер стрижет купоны. Мы по­пробуем себя на ином поприще. Вы верно чувствуете направление, Вальтер. В Мадрид зачастили наши кон­трагенты из НКВД. Будет весело... Мы еще вернемся к нашему разговору.

Астролога, что пророчил скорый конец Мадрида, группенфюрер решил отправить в Дахау. Пусть провет­рит мозги. Не за несбывшееся предсказание, разумеет­ся. Шарлатан имел наглость нагадать ему, Гейдриху, насильственную смерть. Обнаружил, идиот, близость с гороскопом Чезаре Борджиа. Кто его просил лезть со своими звездами? Кому это могло понадобиться? Кстати, неплохо бы узнать, кем он был, этот Борджиа.

37

Уголок Спасо-Песковской площадки, облетающие тополя и черные шины по желто-зеленому лиственному ковру. Черные шины и черный автомобиль. То ли катафалк, то ли «воронок».

«За мной»,— решила Галина Серебрякова.

Изо всех сил она рванула оконную раму, но шпин­галеты не пустили. Это было последнее, что сохрани­ла память, и первое, что через много недель выплыло из беспросветных глубин. Остальное пролетело вне со­знания: треск расколотого стекла, залитое кровью лицо, крик Зори, санитары, смирительная рубашка — все мимо.

Больничная карета доставила ее на Канатчикову дачу, в отделение для буйных. Сотрудник НКВД объяс­нил врачу, что больная пыталась выброситься из окна.

Был ли на самом деле тот черный автомобиль-катафалк? Прошлое, отрезанное осколками выбитого окна, и без того сквозило черными дырами.

Труднее всего оказалось восстановить календарную последовательность. До процесса, после процесса — те, прежние, рамки стали тесны. Для нее все началось поздним вечером двадцать шестого июля, а остальное лишь нанизывалось на нитку, подобно бусинам, пока она не лопнула под непомерностью груза.

Приходилось собирать раскатившиеся по полу ша­рики. Что-то перепуталось, что-то совсем пропало.

Окно до половины закрашено белым, за окном ре­шетка — больница? тюрьма? — в верхней части серое небо и голая ветка.

А глаза выжигает июльское солнце...

...И лето томило иссушающим зноем, и душные ночи доводили до исступления. Но так жили все, по крайней мере соседи по даче в Баковке. Научились скры­вать страх под напускной беззаботностью. Гнать от себя. Прятать от посторонних и близких. Бели на что и жа­ловались, так на жару и молочниц. От сухих гроз мо­локо скисало уже к вечеру, а лето и впрямь выдалось такое, что не упомнят старики. Так писалось в газетах, и говорили теми же словами — «не упомнят», собира­ясь на террасе за преферансом.

Но когда зарядили ночные дожди, и дышать стало легче, и на грядках, выстреливая жилы усов, закрасне­лась клубника, ничего не изменилось ни вовне, ни внутри.

Гаря самозабвенно копался в саду: выпалывал сор­няки, поливал из лейки прутики саженцев. Дачу по личному распоряжению Сталина предоставил Ежов. За каких-нибудь полтора месяца все пошло в рост. Расцве­ли на клумбах вьюнки. Душистый табак изливал неж­ную горечь.

Тот вечер трещиной по зеркалу сломал хрупкую ви­димость существования. А день начинался так обманчи­во-безмятежно. Гаря уехал на службу в Наркоминдел. Газета, что накануне привез на велосипеде старик поч­тальон, принесла добрую весть: самолет АНТ-25 при­бывает в Хабаровск. Беспосадочный перелет Москва — остров Удд завершился. На первой странице дали боль­шой рисованный портрет Сталина и фотографии членов экипажа. На длинных крыльях чудо-машины прогре­мевшие на весь свет — URSS и N0 25. Тут же Указ о присуждении званий Героев Советского Союза и едино­временных денежных наград: Чкалову — тридцать тысяч, Байдукову и Белякову — по двадцать. Привыч­ные подписи: Председатель ЦИК Калинин, и. о. секре­таря Уншлихт. Судьбой Енукидзе давно перестали ин­тересоваться. Было известно, что до сих пор не у дел, но пока на свободе. Сокольников тоже долго ждал на­значения, пока однажды не позвонил Сталин. Замести­телем к Литвинову. Опала ли, милость — все из одних рук.

Так хотелось верить, что невзгоды прошли стороной!

Галина Иосифовна с мамой и девочками ожидала мужа к вечеру, но он не приехал. Позвонил, что задер­живается в наркомате.

Если бы она только знала, что они виделись в по­следний раз! Беспокойство, вроде бы беспричинное — оно казалось ожиданием,— нарастало, и, когда вне­запно поднялся ветер и нанесло тучи и стало совсем темно, всколыхнулась тревога.

Около десяти, полыхнув фарами, у забора остано­вились три черных автомобиля. Люди в фуражках распахнули калитку и торопливым шагом направились к дому.

Серебрякова сразу все поняла и, отворив дверь, включила свет на веранде. Первая мысль была: «По­чему их так много?» Не сразу удалось сосчитать — оказалось девять. Топот сапог заглушил раскаты даль­него грома. Второй, а может и третьей, по ступень­кам взбежала женщина: из-под фуражки выбивались светлые волосы, собранные в пучок. Прищурив глаза, она с веселым любопытством оглядела хозяйку и пе­реступила порог.

— Галина Иосифовна?

Подробности ночного обыска — девочки в длинных рубашках стояли в дверях — уже не воспринимались естественным продолжением дня. Он выскочил из жизни, из времени. Гарин отъезд и запах цветов, рас­крывшихся в сумерках, обозначали крайний предел. Дальше начиналось уже нечто совсем обособленное, чему пока не находилось названия: чужая, затаив­шаяся Москва, пустая квартира и опечатанные двери в гарином кабинете, люди в штатском, дежурившие у дома, черный «фордик» на улице, с неотступной мед­лительностью катящий по следу.

«Жена врага народа»,— она вслушивалась в звуча­ние, не постигая сути, но понимала, что это значит и что из этого следует. Первый муж — Серебряков Леонид Петрович — тоже арестован.

Как и Гаря, большевик с пятого года. Как и Гаря, герой гражданской войны. С первых дней революции член президиума Московского совета и секретарь Мос­ковского обкома, начальник политуправления РККА, секретарь ЦК РКП(б).

Только-только получил новое назначение, и не куда-нибудь, а в Гушосдор[25], то есть в систему НКВД. И вот, пожалуйста,— враг. Взяли семнадцатого августа, когда возвращался с работы.

Понять такое невозможно. Поверить — тем более. Если бы можно было не думать, не вспоминать! Фан­томная боль воспринималась бы как сквозь анестезию.

Но как решиться окончательно оторвать от себя отсе­ченное, висящее на лохмах кожи, на ниточке нерва?

Она знала, что полагается делать. Пошла навстречу неизбежному. Пережив партком в Союзе писателей, яснее поняла, каково было тем, в Доме союзов. Оправ­дываться — потерять все, каяться — топить самое себя еще глубже. Краснопресненский райком, исключение — это промелькнуло в тумане. И в газетах читала о се­бе, как о ком-то другом, навсегда затерявшемся в глу­бине потухшего зеркала, прочерченного черным зиг­загом.

Галина Иосифовна написала Сталину, Николаю Ива­новичу Ежову, но либо письма перехватили, либо было не до нее — процесс.

Она отчаялась ждать и уже ругала себя за опромет­чивый импульс. Лучше все равно не сделаешь, а ху­же — сколько угодно. Нежданный звонок — до него телефон молчал неделями — вызвал испуг. Не сразу решилась поднять трубку.

—      Вы писали товарищам Сталину и Ежову? — зво­нил Агранов.

Последующее протекало в сумеречном затемнении сновидений. Ей было велено выйти на угол Трубников­ского и Спасо-Песковской площадки. В десять вечера. С обыском ведь тоже приехали в десять. Это что, их излюбленный час? Вылет нетопырей?..

Конечно же она пришла раньше — считать минуты было невмочь, но машина — черная, черная! — уже ждала. Назвалась, как наказал Агранов, Семеновой.

—      Семенова,— сказала и часовому в подъезде Лу­бянки.

Ее подняли в лифте, провели в приемную, где она до рассвета чего-то ждала. Не заметила, пропустила, как отворился один из трех деревянных тамбуров, ведущих неизвестно куда. То ли взор застлало как темным флером, то ли впала в беспамятство при от­крытых глазах. В ярком свете люстр сверкали хрусталь­ные вазы с пирожными и черным — что за знак? — ви­ноградом. И лица — за столом сидели Ягода с Аграно­вым — показались глянцево-угольными, как у шахте­ров, похожими на виноград. Особенно у Агранова. Его мучила жажда, и он жадно глотал «боржом». А зрачки были мутные, как с перепоя.

Ее заставили рассказать, чуть ли не по минутам, как жила последние годы, что писала, с кем виделась, о чем говорила. Забрасывали фамилиями, требовали подробностей. И сами же с торжествующей ухмылкой поправляли, ловили на неточностях, напоминали поза­бытые, а может, и вовсе несуществующие пустяки. В различных сочетаниях мелькали Зиновьев и Каме­нев, отец и Гаря, упоминались Леонид, Тухачевский и еще многие, а после — Киров и Сталин. И было жутко слушать и еще страшнее смотреть. Оба казались без­надежно больными.

Так продолжалось почти до полудня.

Галину Иосифовну отвезли домой. Упав на постель, она разрыдалась в подушку. Сквозь шторы сквозило солнце, сон все не шел, а вечером, в десять, снова нуж­но было выйти на уголок п назваться Семеновой.

И так изо дня в день. Шатало от недосыпа, горел воспаленный мозг и не осталось воли наложить на себя руки. Пробовала достать ампулы с ядом. Обдумыва­ла, как пустить газ.

—      Арестуйте меня,— придя с вещами, сказала она однажды Агранову.

Он рассмеялся, потом опять угрожал и сыпал, сы­пал вопросами.

—      В какой обстановке Антипов делился с вами зло­дейскими планами против товарища Сталина?

—      Антипов?! Народный комиссар и член Централь­ного Комитета?! Разве он...

—       Нет-нет,— расслабленным мановением успокоил Ягода.— Он пока на свободе, но вы обязаны все рас­сказать.

—       «С Кировым покончили, пора приняться за Ста­лина»?.. Кто так сказал? — подавшись вперед, Агранов навис над столом и надсадно задышал, выпячивая толстые губы. Их загнутые к низу углы тонули в жир­ных складках.— Иным наркомам и командармам только снится, что они еще ходят по земле и коман­дуют. На самом деле они вон где! — он рванул и так же резко задвинул ящик стола.— Уже сидят. Вам что? То­же хочется проснуться в камере?

Потянуло удушливым запахом пота и еще чем-то невообразимо противным — вязким, как слюна эпи­лептика.

Чувствуя, что теряет сознание, она зажмурилась, стиснула зубы и обессиленно обмякла в кресле. Очнув­шись, увидела над собой склоненное личико усталого лилипута.

—      Не хочет помочь нам? — спросил Ежов.

_ Ей предложили отказаться от мужа, заклеймить его предательскую контрреволюционную _ деятель­ность.

Она знала, что такое в порядке вещей, что многие шли на это в надежде спасти хотя бы детей, и уже ни­кого не* осуждала.

—      Вы не советская женщина,— сказал Ежов.

Жестокая лихорадка разоблачений, публичных рас­каяний и наветов трясла чуть ли не каждый трудовой коллектив. «Троцкисты», «фашистские прихвостни», «враги народа» шагнули с высоких подмостков Ок­тябрьского зала в повседневность быта, с его общими кухнями, домкомами, переполненными трамваями. Болезнь ушла вглубь, охватив всю страну, от моря до моря. С ней сжились, к ней приспособились. Она стала такой же обыденностью, как смерть, о которой старают­ся не вспоминать, что до поры до времени легко уда­ется. Но о врагах, коварно замаскированных под чест­ных советских людей, забыть не дозволялось ни на день, ни на час. Собрания, митинги, разоблачительные статьи поддерживали накал на должном уровне. Осту­дить его не могли ни стратосферные высоты — летчик Евсеев достиг на своем самолете потолка в 12 600 мет­ров, а летчик Бекер перекрыл рекорд,— ни прони­зывающие ветры Арктики.

Мальчуганы, те да, бредили торосами, северными сияниями, опасными трещинами. Сушили тайком су­хари, чтоб добраться до полюса, и удирали из дома, и их ловили на ближайшей станции, и это даже счита­лось хорошим тоном. Чуть ли не свидетельством граж­данской благонадежности. Милиционеры, снимая с поездов «полярников» — с лета пошли косяком «ис­панцы»,— проявляли отменную вежливость и пони­мание. Одно не только уживалось с другим, но состав­ляло как бы единую ткань. Страна готовилась и была готова дать отпор любому врагу. Комсомольцы осаж­дали аэроклубы, записывались в парашютисты, мас­сами шли в краснознаменный флот.

Невзирая на то, что так было задумано, так полага­лось, это было искреннее горение, высокий и чистый порыв. Тем легче оказалось вызвать требуемый отклик, воздействуя на низменные инстинкты, нагнетая беспре­дельный страх. Донос тоже стал явлением массовым. Не донос — сигнал, продиктованный чувством долга.

«Безграничная вера», «безграничная преданность» вождю, народу, стране. Самое понятие безграничности освобождало от сомнений, внутренних запретов и тор­мозов. Совестью была партия, а личная совесть расце­нивалась как пособничество, в лучшем случае — как недостойная слабость. «Заявление» — устное, пись­менное, вообще анонимное — действовало почти безот­казно. Трудно было устоять перед соблазном устранить конкурента, пробиться в верхи, заполучить приглянув­шуюся жилплощадь. Писали и бескорыстно, да еще с превеликой охотой. Это не только поощрялось, но вме­нялось в обязанность. За недоносительство давали не только срока, но и высшую меру. Статья 58 12 частень­ко тянула за собой 58 8 — террор. Да что там умышлен­ное покрывательство! Даже незнание не освобождало от юридической ответственности.

Согласно постановлению от 3 июня 1934 года, члены семьи изменника Родины, хотя бы и не знавшие об из­мене, подлежали лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири.

За два года и в этом направлении был сделан ги­гантский шаг вперед: детей Томского, и не их одних, расстреляли.

Террор сверху сомкнулся с террором снизу. Теперь уже толпа алкала крови.

— Был в нашей среде и такой заклятый враг, как Серебрякова,— докладывал на собрании московских писателей секретарь правления Ставский.— Мы с ней встречались и не распознали в ней врага. Но кто пору­чится, что среди нас нет еще заклятых врагов рабочего класса?

Чтобы жить, чтобы не сойти с ума, нужно было нау­читься безоговорочно верить. А там что будет...

Изыски, и без того немудреные, стали как-то ни к чему. Первым делом слетели махровые лепестки с лю­бовью выведенного, путем отбора и скрещивания, цвет­ка духовной .культуры. Специфический жанр литера­турного доноса вообще выродился в первозданный ди­чок. Донос вульгарис, как сказал Сокольников. «Извес­тия» и «Литературная газета» наперебой трубили о «троцкистском салоне писательницы Серебряковой». Кипя праведным гневом, совписовская общественность смело понукала строгие органы: «Почему она до сих пор на свободе?»

Она и сама себя спрашивала: «Почему?»

Лечение шло под наблюдением врачей из НКВД, ежедневно посещавших Канатчикову дачу — больницу имени Кащенко.

На следующее утро после секретной телеграммы Ягоду перебросили на связь. За новым «железным нар­комом» и генеральным комиссаром госбезопасности ос­тавили посты секретаря ЦК и председателя КПК.

В газетах оба портрета были напечатаны рядыш­ком. Из аппарата НКВД незаметно исчезли замнаркома Прокофьев, Молчанов. Замнаркома Трилиссер по­лучил назначение в Коминтерн и новую фамилию — Москвин. Наркомом внутренних дел и генеральным ко­миссаром госбезопасности назначили Николая Иванови­ча Ежова. У Бухарина новое назначение полного тезки вызвало вспышку надежды.

—      Ягода вконец разложился! А этот не пойдет на фальсификацию, совсем другой человек.

Боясь пропустить звонок Сталина, Бухарин почти не выходил из дома. В «Известиях» сказал, что ноги его больше не будет в редакции, пока не дадут опровер­жение. Вышинский велел расследовать? Пусть рассле­дуют...

Спасти мог один Сталин. «Беспринципный интри­ган, который все подчиняет сохранению своей вла­сти,— как однажды с холодной трезвостью определил Бухарин.— Меняет теории в зависимости от того, кого он в данный момент хочет убрать».

Вопреки доводам разума жила вера, что Коба не до­пустит до крайности. Что лично к нему, Бухарчику, со­хранит добрые чувства. Тем более сейчас, когда при­шли великие перемены. Ягоду наверняка расстреляют.

Назначение Ягоды наркомом связи не могло обма­нуть осведомленных людей. Все знали, что, прежде чем взять крупного работника, его обычно перемещали куда-нибудь ненадолго. Бывало, конечно, что сроки затяги­вались, но в принципе это ничего не меняло: так и этак — все едино. Ходили, как под топором. Прокофь­еву тоже дали какую-то должность.