Юсуповы, или Роковая дама империи

Узнав о случившемся, Марина писала в полном отчаянии: «Феликс, я должна приложиться к его гробу… я должна видеть его гроб, помолиться на нем. Вы должны понять это, Феликс, и помочь мне. Устройте это как-нибудь ночью, когда все будут у Вас спать! Помогите мне пробраться в церковь, сделайте это для меня, сделайте это для Вашего брата!» Но Феликс ничего этого не сделал. Прав он был или нет – не мне судить.

Брак Марины Гейден и графа Мантейфеля после этого распался, Марина уехала за границу, Мантейфель ушел из полка… Мать Феликса едва не скончалась от горя и ужаса, обнаружив, что, оказывается, еще не заплатила роковую дань проклятию Сююмбике…

Потом, много лет спустя, она не единожды рассказывала мне о том, как отзывалось в роду Юсуповых это проклятье. Приведу кратко ее рассказы, чтобы показать, как суеверие и преувеличенное значение простых совпадений могут испортить людям радости жизни, а некоторых превратить и в прямых убийц своих родственников, принося их в жертву своему страху.

До тех пор, пока в каждом поколении рождался всего один ребенок, фамилия жила относительно спокойно. Но вот у Григория Дмитриевича Юсупова, сподвижника Петра Великого, родились четверо детей. Он умер раньше, чем дети достигли рокового рубежа, и завещал трем сыновьям, Григорию, Борису и Сергею, все свои богатства, а дочери Прасковье – приданое ее матери, Анны Ильиничны, и подмосковную вотчину.

Братья, особенно Борис Григорьевич, разделом были недовольны, потому что именно материнское приданое составляло главную часть семейного богатства. И вдруг все получает сестра!

Вскоре умер Сергей. Доли двух оставшихся братьев увеличились, однако они по-прежнему косо поглядывали на сестру. Матушка знала о недовольстве сыновей и, умирая, умоляла их быть милосердными к Прасковье: «Если же не исполните, болезную душою и боюсь того, что, вместо милости Господней и моего благословения, за неисполнение не понести вам наказания душевного и телесного, от чего да сохранит вас Бог!» Эти слова Зинаида Николаевна прочла мне из уже упоминавшегося выше труда Николая Борисовича Юсупова.

Возможно, Григорий Григорьевич увещеваниям матери внял бы, а может быть, и нет: трудно узнать об этом, поскольку он вскоре умер. Остались в живых двое Юсуповых: Прасковья и Борис. Оба они были обласканы воцарившейся в то время Анной Иоанновной, обоих ждали хорошие партии. Борис был богатым женихом, а Прасковья – богатой невестой, сговоренной за одного из красивейших в то время молодых людей: родственника Лопухиных, которые были ярыми приверженцами царицы Анны. Ходили, правда, слухи, что Анна Иоанновна сим сговором недовольна, а желала бы выдать Прасковью за Петра Бирона. Неведомо, убедила ли она Прасковью бы или нет, ибо вдруг над бедной девушкой разразилась ужасная гроза! Императрице донесли, будто Прасковья Юсупова говорила какие-то «охульные, поносные слова» и о ней, государыне, и о Бироне, а самое ужасное, что громогласно уверяла, будто все дети Бирона – суть ее, императрицы Анны, дети, тайно прижитые с бывшим конюшим, а ныне герцогом и вторым лицом в государстве, оттого Анна Иоанновна так ревностно печется об устройстве их судеб, изыскивая богатых невест.

Это было правдой. Об этом знали все – но никто не был так глуп, чтобы открывать столь опасную правду! С чего же вдруг Прасковья на это решилась?!

Расправа была коротка. Хоть Прасковья отпиралась от всех обвинений, императрица не поверила ей. Девушка была сослана в Тихвинский монастырь, а затем передана в Тайную канцелярию Ушакова. После наказания плетьми ее насильственно постригли во Введенском монастыре Тобольской губернии. Условия ее содержания были предписаны столь суровые и приказание исполнялось столь ревностно, что бедная недолго прожила и вскоре сошла в могилу, оставив таким образом своего брата единственным наследником всех юсуповских богатств. Он и не помыслил заступиться за сестру – так же, впрочем, как и жених, который, очевидно, счел, что богатых красавиц много, а жизнь – одна.

Во все времена было «модно» в России подвергать опале всю ближнюю и дальнюю родню казненного или сосланного лица. Еще не столь давно в этом могли убедиться все виновные и безвинные родственники Меншиковых и Долгоруких. Борис же Юсупов, однако, возвысился при Анне Иоанновне до должности московского губернатора, а потом и при Елизавете Петровне вошел в милость, особенно когда устроил великолепный театр кадетского корпуса, в котором императрица нашла одного из своих фаворитов – красавца Никиту Бекетова…

Да, сестра погибла, а брат преуспел, и не зря доходили до столицы слухи: Прасковья-де, умирая, что-то бормотала о клевете, о братниных происках, которые довели ее до смерти…

Зинаида Николаевна рассказывала об этом с убеждением, что Борис Григорьевич знал о роковом предсказании и принес сестру в жертву ему. Мне же кажется, что это была просто зависть к богатству Прасковьи и к тем милостям, которыми ее осыпала государыня Анна.

У Бориса Григорьевича родились четыре дочери (причем одна из них в конце концов вышла за престарелого Петра Бирона, герцога Курляндского, за которого Анна Иоанновна некогда прочила сестру Бориса!) и два сына. Первый сын умер ребенком. Из дочерей до двадцати шести лет тоже не дожил никто. Единственным остался Николай Борисович. Разумеется, моя свекровь усматривала в этом исполнение пророчества Сююмбике! Я с ней почти не спорила, только раз сказала:

– В каждой семье умирают дети! Даже и теперь, когда медицина сильна. А в те времена, когда доктора были больше шарлатанами, чем целителями и полагались лишь на «авось»… Да если в каждой детской смерти обнаруживать след некоего проклятия, получается, что в мире очень немного непроклятых семей! А герцог Петр Бирон отличался таким свирепым нравом, что не одну жену сводил в могилу. Феликс мне рассказывал, что императрица Екатерина надеялась: милая, кроткая нравом Евдокия Борисовна, которая мужу чуть ли не во внучки годилась, утихомирит супруга. Однако тот оставался истинным тираном и обращался с женой отвратительно. Государыня хитростью вызвала герцогиню Евдокию к себе. Однако прожив при дворе некоторое время, Евдокия умерла от стыда и горя и от последствий мужниной жестокости. Любая, даже не Юсупова, сошла бы в гроб от такой жизни!

Зинаида Николаевна тогда очень обиделась моему неуважению к проклятию Сююмбике, начала ворчать, что я своим скрипучим «романовским» голосом способна разрушить любое очарование и любую веру, и прошло довольно много времени, прежде чем она перестала смотреть на меня косо и рассказала историю последующих Юсуповых.

Николай Борисович женился на любимице государыни, племяннице самого Потемкина, Татьяне Энгельгардт, однако верен ей не был. Впрочем, он составил славу своего рода не своими похождениями, а тем, что неустанно умножал его богатства и баснословно увеличивал количество предметов роскоши, которым вскоре было воистину несть числа. Возможно, что он также попал «в случай» к Екатерине Алексеевне – так в прежние времена говорили о молодых красавцах, ненадолго удостоенных внимания императрицы. Есть очаровательная книга госпожи Яньковой «Дневник бабушки». В ней сия дама, упоминая о вельможах своего времени, выдающихся тем или иным свойством характера, писала и о Николае Юсупове. Впоследствии, в Париже, я эту книгу нашла в Тургеневской библиотеке и с удовольствием прочитала. Потом удалось достать у букинистов старинное издание. Эта книга стала одной из тех немногих, которые я всегда, при всех переездах, имела при себе. По ней и цитирую теперь:

«Князь Юсупов – большой московский барин и последний екатерининский вельможа. Государыня очень его почитала. Говорят, в спальне у себя он повесил картину, где она и он писаны в виде Венеры и Аполлона. Павел после матушкиной смерти велел ему картину уничтожить. Сомневаюсь, однако, что князь послушался. А что до князевой ветрености, так причиной тому его восточная горячность и любовная комплекция. В архангельской усадьбе князя – портреты любовниц его, картин более трехсот. Женился он на племяннице государынина любимца Потемкина, но нравом был ветрен и оттого в супружестве не слишком счастлив…

Князь Николай был пригож и приятен и за простоту любим и двором, и простым людом. В Архангельском задавал он пиры, и последнее празднество по случаю коронования Николая превзошло все и совершенно поразило иностранных принцев и посланников. Богатств своих князь и сам не знал. Любил и собирал прекрасное. Коллекции его в России, полагаю, нет равных. Последние годы, наскуча миром, доживал он взаперти в своем московском доме. Когда бы не распутный нрав, сильно повредивший ему во мнении общества, он мог быть сочтен идеалом мужчины».

У сего «идеала мужчины» родился только один сын – Борис, впоследствии женившийся на Зинаиде Нарышкиной. Она ему и наследовала после его смерти. У этой пары родилась дочь, умершая во младенчестве (помню, говоря об этом, свекровь моя посмотрела на меня вприщур, с великой многозначительностью!), а также сын Николай, тот самый князь Николай Борисович, который написал «Историю рода Юсуповых». Он был человек высокообразованный, вице-директор Петербургской публичной библиотеки.

К слову… Моя свекровь была названа Зинаидою в честь своей бабушки, урожденной Нарышкиной, однако говорить о ней не любила. Феликс, однако, обожал ее вспоминать и рассказывал, что княгиня Зинаида Ивановна была истинная красавица и нрав имела весьма свободный. Как уверял Феликс, в нее влюбился в свое время император Николай Павлович… якобы Феликс сам видел в прабабкином архиве его весьма недвусмысленные послания, император даже предлагал ей в подарок царскосельский домик «Эрмитаж», чтобы являться туда к ней на свидания. Но княгиня сочла это предложение оскорблением и отомстила государю весьма тонко. Просто купила землю и построила на ней совершенно такой же домик. Именно туда, как рассказывали, и являлся к ней государь, и не он один…

Княгиня пережила в своей жизни не одно любовное приключение, но самый бурный роман был у нее с неким молодым народовольцем. Он был арестован, однако княгиня не смогла с ним расстаться. Его заключили в крепость Свеаборг, что в Финляндии, и Зинаида Ивановна за ним последовала. Напротив крепости на горе находился дом, так вот она его купила и поселилась там, чтобы видеть окно его каземата, а он оттуда мог бы видеть ее окно.

В конце концов, говорят, будто она подкупила охрану, устроила побег своему любовнику и секретно привезла его в Петербург, в свой дом на Литейном. Там она его некоторое время скрывала в потайной комнате рядом со своей спальной, однако здоровье его было подорвано… Дальнейшая судьба народовольца неведома, однако большевики в 1925 году, обыскивая юсуповские дома в поисках спрятанных сокровищ, нашли замурованную комнатку, а в ней – мужской скелет в саване. Когда Феликс узнал об этом, он вспомнил, что, живя на Литейном, разбирал в этой комнате семейные архивы… Он клялся и божился, что его так и пробирал мрачный холодок, он даже звал для компании лакея, чтобы не было так страшно.

Зинаида Ивановна женила сына и отдала ему дом на Мойке, а сама зажила с прежней свободой.

Вскоре, наскучив жизнью при русском дворе, княгиня уехала во Францию. В Париже, на Парк-де-Пренс, близ Булонь-сюр-Сен, она купила особняк и зажила так же широко, как в Петербурге. И точно так же, как в Петербурге, ею увлекся император – на сей раз это был Наполеон Третий. Вслед за ним в особняке княгини побывал весь свет.

Однако Зинаида Ивановна, кажется, скучала без своих бурных романов. И вот однажды на балу в Тюильри ей был представлен молодой и красивый офицер по фамилии де Шово. Он был нищ, как церковная крыса, но ей понравился, и княгиня обвенчалась с ним. В то время она захотела совершенно изменить свое положение, купила себе титул маркизы де Серр, а мужу – графский титул и замок Кериолет в Бретани. Однако граф де Шово вскоре охладел к жене, которая была его очень намного старше, и завел любовницу. А потом внезапно умер, завещав ей замок. Разгневанная графиня вновь заплатила за Кериолет огромную сумму, но все же выкупила у соперницы замок и подарила его департаменту, поставив условие, что в замке будет открыт музей.

Феликс очень забавно рассказывал, как бывал у гостях у прабабки. После смерти своего молодого мужа она уж более не заводила романов и жила почти затворницей, с одной только компаньонкой, в своем доме на Парк-де-Пренс. За собой она весьма следила, белилась, румянилась и носила рыжий парик – впрочем, в те времена не принято было опускаться, это нынче иные дамы не стыдятся хаживать в затрапезах дома, радуясь, что их никто не видит. А прислуга как же?!

Все гости маркизы жили во флигеле, который был соединен с домом. Хозяйка на приемах восседала в глубоком кресле, увенчанном тремя коронами: княжеской, графской и маркизской. Несмотря на возраст, она выглядела великолепно в своем великолепном жемчужном ожерелье, сохраняла царственность манер и осанки, широту русской души и пышность приемов.

Правда, по словам Феликса, в мелочах она бывала до смешного скупа и имела привычку угощать гостей заплесневелыми шоколадными конфетами, которые хранились в хрустальной бонбоньерке. Феликс говорил, что он единственный их ел, за что прабабка умиленно гладила его по голове и приговаривала: «Ах, какое чудесное дитя!» Скончалась маркиза в возрасте ста лет, оставив своей внучке, то есть моей свекрови, все драгоценности, брату Феликса Николаю – в ту пору, понятное дело, он был еще жив, особняк на Парк-де-Пренс, а самому Феликсу – дома в Москве и Санкт-Петербурге.

Между прочим, дом на Парк-де-Пренс долго пустовал, потом его перепродавали разным лицам, пока там не разместилась женская школа Дюпанлу, где позже училась наша дочь Ирина.

Но вернемся к рассказам моей свекрови о родовом проклятии Юсуповых. Далее свекровь говорила о нем буквально взахлеб, потому что эти воспоминания касались ее собственных детства и юности.

В семье князя Николая Борисовича было трое детей. Своего старшего брата Бориса Зинаида Николаевна не помнила – он умер от скарлатины в младенчестве. Прошли годы, и вот сама Зинаида поранилась во время прогулки. Незначительная ранка на ноге вдруг нагноилась… оказалось, заражение крови! Зинаида умирала и уже находилась в предсмертной прострации, когда отец, разуверившись в медицине, кинулся за помощью к священнику Иоанну Кронштадтскому, который был прославлен своими чудесными исцелениями безнадежно больных. Сила его молитвы вернула Зинаиду к жизни. А спустя немногое время ее сестра Татьяна в двадцать два года умерла от горячки. Зинаида Николаевна, конечно, была убеждена, что сестру взяло ногайское проклятие, от которого ей самой удалось ускользнуть.

Теперь Зинаида стала единственной наследницей баснословных богатств Юсуповых. Она была красавица, в мужья ей прочили родственника императора, претендента на трон Болгарии. Однако она с первого взгляда влюбилась в графа Феликса Сумарокова-Эльстона, одного из свитских офицеров жениха. И вскоре вышла за него замуж. Мой свекор принял титул князя Юсупова, а его дети звались графами Сумароковыми-Эльстон, князьями Юсуповыми.

Должна признать, Зинаида Николаевна была божественно красива. Иногда я посматривала на нее с завистью, хотя молодость вроде бы всегда красивее старости.

Мужчины совершали из-за нее безумства. Феликс рассказывал, что был такой офицер императорской свиты Грицко Витгенштейн, страшно любимый женщинами, любитель эпатировать общество и чудить. Он совершенно потерял голову от княгини Юсуповой и однажды изумил всю семью, въехав верхом в ее столовую и бросив к ногам дамы своего сердца роскошный букет роз. Конечно, мой свекор был страшно скандализован, однако Феликс эту историю запомнил навсегда. Потом, позже, спустя много лет, Витгенштейн добивался его дружбы, умолял о встречах, поскольку Феликс был очень похож на свою мать…

Да что говорить! Мой отец был тоже в нее влюблен в свои молодые годы. Он тогда метался между страстью к двум женщинам, ни одна из которых не могла ему принадлежать: к Зинаиде Николаевне, уже вышедшей за графа Сумарокова-Эльстона, и великой княгине Елизавете Федоровне, бывшей женой его дяди, Сергея Александровича. Потом он полюбил мою мать, однако никогда не скрывал, что встречи с Зинаидой Николаевной его страшно волнуют.

Да, из-за нее мужчины теряли головы! Однако никто из-за этой красоты не совершал ошибок, которые стали роковыми для ее отечества…

Ну вот я и опять вплотную подступила к тому страшному эпизоду своей жизни! Наверное, уже и впрямь пора рассказать о нем… Но нет, его трудно будет совершенно понять, если перед этим не поведать о нашем браке с Феликсом и еще не открыть немного некоторых особенностей натуры моего мужа. Я расскажу, я все расскажу… в свое время. А пока я дошла в своих воспоминаниях только до 1908 года, до гибели Николая на дуэли – и до того потрясения, которое в то время переживала вся семья Юсуповых.

Феликс и прежде верил в эти старые сказки о пророчестве, но отныне они стали его навязчивой идеей, потому что, как он считал, сбылись на его глазах. Именно поэтому он не хотел иметь других детей, кроме нашей Бэби, нашей Ирины, и даже ей умудрился внушить семейный ужас перед многодетной семьей. У нее тоже одна лишь дочь – Татьяна, и не удивлюсь, если, когда наша малышка вырастет, у нее тоже родится единственный ребенок. Итак, Феликс был страшно потрясен, но если кто-то думает, что он немедленно взялся за ум и прекратил свои чудачества, тот совершенно не знает его натуры. Напротив – он опять пустился во все тяжкие, и воистину тяжелей этих тяжких трудно представить нормальному человеку. Он дневал и ночевал в цыганских таборах, он курил опиум, спивался, менял увлечения как перчатки, он шлялся по ночлежкам – якобы для того, как уверял он впоследствии, чтобы постигнуть, как тяжело живут люди, а на самом деле – чтобы получить еще более острые ощущения жизни, ибо то, чем довольствуется восприятие человека обычного, было для него уже нестерпимо скучно. Он совершенно пресытился жизнью! Наконец, чтобы не видеть укоряющих глаз родителей, он отправился в Англию – под тем предлогом, что хочет получить образование в Оксфорде. Там он не столько учился, сколько продолжал неистово прожигать жизнь, предаваясь своим странным пристрастиям… он ведь всегда считал, что мужчина может желать и любить другого мужчину так же страстно, как женщину. Эрик Гамильтон, Освальд Рейнер, Джек Гордон, другие приятели его по Оксфорду, князь Сергей Оболенский, Василий Солдатенков, знаменитый автогонщик (он был возлюбленным необыкновенной красавицы того времени, Лины Кавальери, даже автомобиль назвал ее именем – «Лина», но это не мешало ему предаваться буйному распутству с мужчинами), сербский наследный принц Павел Карагеоргиевич, король Португалии Иммануил – самый верный и давний поклонник, можно сказать, раб редкостной, почти противоестественной красоты Феликса… Возобновились его нежные отношения и с моим кузеном Дмитрием Павловичем. Познакомились-то они давно, еще в детские годы, в Ильинском, находившемся по соседству с Архангельским, знаменитом своей роскошью имением Юсуповых. Ильинское принадлежало моему двоюродному деду, великому князю Сергею Александровичу и его жене, великой княгине Елизавете Федоровне.

Всю жизнь у Феликса и Елизаветы Федоровны были необыкновенно хорошие отношения. Он восхищался ее редкостной красотой и преклонялся перед отрешением от мира, который таил столь много соблазнов для такой грешной души, какая была у него. А вот великого князя он не любил – причем нелюбовь эта пошла с детства, когда Сергей Александрович устремлял на него взгляд… тот особенный взгляд, которым он смотрел на всех привлекательных молодых людей и даже мальчиков. Феликс тогда был еще слишком юным, чтобы склоняться к таким странным отношениям, которые предпочитал великий князь, и гораздо больше обращал внимание на то, что он носит корсет – тот поскрипывает при ходьбе и просвечивает летом, при жаре, сквозь белое белье. К слову… тут должна пояснить, что бельем в ту пору называлось вовсе не linge de corps, как говорят французы, или sous-vк tements, то есть не то, что носят под верхней одеждой, не исподнее, а всякую вещь из белой ткани, в том числе обычную мужскую сорочку. Сорочки и летние мундиры в жару Сергей Александрович носил тончайшие – удивительно ли, что корсетные кости просвечивали! Феликс мальчиком был шалун, причем шалун любопытный, он не мог удержаться, чтобы эти кости не потрогать, причем при народе… Тогда и зародилась неприязнь к нему великого князя!

Отношения Феликса с Дмитрием складывались совсем иначе. Вот как рассказывал об этом мой муж:

«Дмитрий был очень красив: высокий, элегантный, с прекрасными задумчивыми глазами, которыми напоминал матушку свою, греческую принцессу Александру, которой стоило жизни рождение Дмитрия. Чудилось, он сошел со старинного портрета! Но обладал натурой противоречивой. Добродушный – и в то же время заносчивый, сильный, умный, образованный – и в то же время чувствительный до слабости, мечтательный, романтичный – и в то же время чувственный. В характере его, как говорится, не хватало стержня, оттого Дмитрий был подвержен чужим влияниям, причем подпадал под них тем охотней, чем крепче привязывался к тому или иному человеку. Когда началась наша дружба, я приобрел над Дмитрием огромную власть, потому что был старше и имел скандальную славу, которая казалась весьма заманчивой, загадочной, привлекательной. Дмитрий был со мной вполне откровенен и многое рассказывал о жизни императорской семьи… но об этом я буду молчать, чтобы не омрачить память погибших мучеников».

Феликс говорил, что его всегда смешила заносчивость Дмитрия. Тот был любимцем государя, мой дяди Никки видел в нем – когда еще не имел наследника и признавал слабость характера своего брата Михаила Александровича – возможного наследника престола. Понятно, что многие завидовали Дмитрию, ревновали, плели интриги против него. Дмитрий почувствовал себя персоной важности огромной и возгордился, начал чваниться. Феликс рассказывал, что он незлыми, но острыми насмешками охладил эгоизм Дмитрия, поставил его на место. Дмитрий был им так увлечен, что постепенно менялся под его влиянием. Дружба их только крепла. Они много разговаривали – и много кутили вместе. Уезжали из имения на автомобиле в Петербург и ночи напролет проводили в ресторанах и у цыган, приглашали в свою компанию знаменитых артистов и музыкантов. Их гостьей частенько бывала всем известная балерина Анна Павлова.

Слухи о скандальных похождениях Феликса дошли до государя, тот запретил им с Дмитрием видеться. За ними даже слежку установили! Тогда Дмитрий переехал в собственный дом и попросил Феликса помочь ему обустроиться.

Как видно из сего пассажа, мелькали в жизни моего будущего мужа и женщины. Кому любопытны его похождения, может обратиться к его мемуарам, только там полно полуправды и недоговоренностей. Впрочем, я не намерена открывать какие-то его тайны: все, что он совершал до брака со мной, было до меня, и, между прочим, выходила я за Феликса с открытыми глазами, отлично зная его репутацию и уверенная в том, что ради меня он с охотой расстанется с прежними привычками. Какая юная, невинная девица не ринется с радостью обращать в истинную веру грешника, жаждущего раскаяния, к тому же такого невероятно красивого грешника… И такого невероятно богатого!

Одно могу уточнить. Поскольку он сам рассказывал мне это с долей бравады и частично упомянул в мемуарах, не будет большого греха в этом уточнении, тем более что Феликс и сам пытался объяснить, откуда взялась в нем страсть к однополой любви. Первый такой опыт Феликс получил еще совсем юным, можно сказать, мальчиком, встретившись однажды с неким аргентинцем по имени Виктор Контрерас. Спустя десятилетия, уже в Париже, он познакомился с молодым художником, которого также звали Виктор Контрерас. В жизни случаются самые забавные совпадения, хотя мне они вовсе не казались забавными! Этот художник был им усыновлен. Хотя я наверное знала, что отношения между ними были всякие. Говорят, немолодых людей неодолимо тянет к молодости. Это так! Грубая, животная молодость этого неотесанного, хотя и стихийно талантливого существа очаровала Феликса на склоне его лет: Виктор Контрерас стал его последней любовью. Так же, как его полный тезка был некогда первым любовником. Странное совпадение!

Того, первого, Виктора Контрераса каким-то ветром занесло в Контрексевиль. Какое роковое созвучие, еще одно совпадение! – во Францию, в Лотарингию, где Зинаида Николаевна проходила курс лечения. Феликс от нечего делать шлялся где придется и однажды случайно подсмотрел свидание пылкого аргентинца с какой-то местной барышней. Его детская чувственность была возбуждена, он заговорил с аргентинцем. Тот, видимо, был человеком развращенным до мозга костей и не постыдился пригласить юнца к себе в отель – его извиняет лишь то, что Феликс прибавил себе лет, да и впрямь, по его словам, выглядел куда более взрослым, чем был на самом деле, лет на четырнадцать-пятнадцать, а в южных странах эти годы считаются вполне подходящими для приобщения к плотским развлечениям. Аргентинец позвал мальчика в свой отельный номер, где собирался продолжить свидание со своей подругой. Пригласил посмотреть… однако сделал его соучастником любовной вакханалии. Феликсу понравилось женское тело, однако мужское восхитило его неизмеримо сильнее. Он стал как бы двуполым существом, потому что развитие нормального влечения было искажено в столь раннем возрасте.

Сам он объяснял свои пристрастия так: «Я легко покорял женщин, но так же легко охладевал к ним. Они за мной, как говорится, бегали, а самому мне за кем-то бегать было скучно. Зачем? Я и так знал, что любая хочет стать моей. Я был весьма эгоистичен, привык быть центром любви и даже обожания, привык, что все мои прихоти немедля исполняются. Я считал вполне в порядке вещей: что хочу, то и делаю, мое желание – закон, мне нет дела ни до кого.

Меня иной раз упрекали, будто я женщин не люблю. Но это вовсе не так, однако люблю я тех, кого есть за что любить. Встречал я тех, от кого голову терял. Но очарование слишком быстро проходило. Не только я был в том виновен – женщины самой своей натурой отталкивали меня. Пусть меня осудят, но я уверен: мужчины честней и бескорыстней женщин. Странно ли, что некоторые вызывали во мне любовь? За что меня тут можно порицать? За что вообще можно порицать тех, кто любит себе подобных? Их считают ненормальными… Но как быть, если для них ненормально то, что нормально для большинства? Они в этом не виноваты, такими их создала природа…»

Такое же, как у Феликса, искажение сферы чувственности произошло и с моим кузеном Дмитрием, ибо его воспитатель, великий князь Сергей Александрович, был, к несчастью, непоборимым приверженцем только и исключительно однополой любви.

Это сделало брак великой княгини Елизаветы Федоровны истинной трагедией, хотя она искренне любила своего странного супруга, ставшего ей первым, лучшим другом, но не мужем в полном смысле этого слова. Ходили слухи… насчет нее много ходило слухов, причем не только прославляющих ее высокую нравственность и даже святость. С одной стороны, в ее лучшие годы рядом был муж, который даже не посчитал нужным не то что регулярно исполнять свои супружеские обязанности, но хотя бы в первую ночь разрушить ее девственность (и при этом они всегда спали в одной постели!). С другой – молодой брат этого ледяного супруга, весь пылкость и страстность, к тому же некоторое время назад овдовевший и не сводивший глаз с очаровательной, воистину очаровательной великой княгини… Я уже говорила о том, что у них произошло с великим князем Павлом Александровичем, дядей императора, отцом Дмитрия. И когда Павел Александрович влюбился в Ольгу Валерьяновну Пистолькорс – замужнюю даму, мать троих детей! – и пожелал заключить с ней морганатический брак, Елизавета Федоровна была одной из первых, кто поддержал самые суровые меры против этой пары. Ходили слухи, что из жгучей ревности…

Император поставил своему дяде Павлу Александровичу ультиматум… тот пожертвовал ради любви положением и уехал с госпожой Пистолькорс за границу. Впоследствии она получила титул княгини Палей. У них было трое детей: Владимир, погибший при красных в Алапаевске (вместе, к слову сказать, с Елизаветой Федоровной), Ирина, позднее вышедшая замуж за моего брата Федора, и Наталья, более известная по фамилии своего французского мужа, знаменитого кутюрье и парфюмера Лелонга. Наши пути с Натальей очень сильно пересекались в те времена, когда мы в Париже, в эмиграции, открывали свой модный дом.

Я уже не раз упоминала, что после отъезда великого князя Павла за границу его дети, Мари и Дмитрий, были переданы на воспитание великому князю Сергею Александровичу. «Теперь я ваш отец, а вы – мои дети!» – сказал им дядюшка.

Мы встречались тогда нечасто, поскольку Мари была постарше и уже не появлялась на тех детских праздниках, где веселились мы, но она рассказывала мне годы спустя, что они с братом были очень одиноки, и их опекуны сначала внушали им страх, настолько они, гордые и застенчивые, замкнутые, избегающие откровенных проявлений чувств, мало напоминали их веселого отца. И все же Сергей Александрович был самым заботливым, самым нежным дядюшкой для детей своего брата – в отличие, между прочим, от тети Елизаветы Федоровны. Она оставалась к племянникам совершенно равнодушна и интересовалась лишь собственной персоной: лелеяла свою нежную красоту (сама готовила кремы для лица из сливок и огуречного сока) и украшала себя (придумывала и рисовала дивные фасоны своих нарядов и тщательно подбирала к ним драгоценности, благо Сергей Александрович дарил их жене бессчетное количество). Лишь потом, с годами, жизнь смогла смягчить равнодушие Елизаветы Федоровны и к племянникам, и к людям вообще, превратила ее совсем в другого человека – полную противоположность ледяной, чопорной красавице, которую ее племянница Мари запомнила с детства. Так или иначе, она не помешала супругу приохотить Дмитрия к противоестественным отношениям, хотя, как сын своего веселого отца, он не был чужд и очарованию женщин, в чем годы спустя смог убедиться весь Париж, наблюдавший его бурный роман со знаменитой Коко Шанель. Да и в других женщин бывал он влюблен, уж я-то это доподлинно знаю…

В доме нашем считалось, разумеется, нонсенсом обсуждать и осуждать своих родственников, тем паче – в присутствии детей, однако у отца моего, великого князя Александра Михайловича, который был истинным мужчиной, мужчиной до кончиков ногтей, иной раз прорывались крепкие словечки по адресу «проклятых содомитов».

Государь к пристрастиям своего дядюшки также относился с отвращением… отчасти Сергей Александрович был назначен московским губернатором именно потому, что это удаляло его с глаз mon oncle Никки, хотя императрица страдала в разлуке с сестрой. Они были очень близки с Елизаветой Федоровной духовно… до тех пор, пока в жизнь императорской семьи не вошел Г.Р. – и не рассорил ее не только с родственниками, но и со всей страной.

Но вернусь к Феликсу. К его жизни после гибели брата.

Он то и дело наезжал в Париж. Какие безумства там учинялись, знал только он.

Как-то раз одновременно с ним в Париже оказались и мы с maman, хотя и не подозревали об этом. Мы приехали, чтобы посмотреть балеты во время «Русских сезонов» Дягилева. Не столь давно он впервые показал в Grand opйra «Бориса Годунова» Мусоргского – с Шаляпиным в заглавной партии. Мы были на этом показе, как и на премьерах балетов. Дягилев был прав, когда посмеивался над французами, у которых балетное искусство совершенно выродилось в какую-то сценическую комедию. Чтобы изумить парижскую публику, он пригласил лучших танцовщиков и балерин как из петербургской Мариинки, так и из московского Большого театра. Его расчеты оправдались: Париж был совершенно сражен тем, что увидел в скромном, даже обшарпанном театре Chвtelеt, где шли балетные спектакли. К сожалению, успех «Русских сезонов» привел к тому, что ведущих наших танцоров совершенно невозможно стало увидеть на родной сцене. Анна Павлова, Матильда Кшесинская, Тамара Карсавина, Екатерина Гельцер, Вера Каралли (тогда я и увидела ее впервые на сцене), Маргарита Васильева, Софья Федорова, Михаил Фокин, Михаил Мордкин практически не уезжали из французской столицы. Там же находился и божественный Вацлав Нижинский, на которого я не могла насмотреться… когда стали открыто говорить, что он любовник Дягилева и Фокина, я испытала странную жалость к этому волшебному созданию, к этому истинному чуду природы. Maman, которая после бурных ссор с отцом и романа со своим мистером Фэном, родственником отцовой возлюбленной, сделалась чрезвычайно склонна ко всякому эпатажу, теперь считала должным посещать все спектакли с участием скандально известного танцовщика, хоть бы даже по нескольку раз. Впрочем, от балета «Дафнис и Хлоя», который приводил ее в исступление, я тоже была в восторге.

Что же касается Веры Каралли, она давала отличную пищу бульварной прессе. Нам каждый день приносили свежие газеты такого толка – maman обожала читать их. И мы узнавали, что Вера Каралли устраивает страшные скандалы Дягилеву по поводу того, что главную роль в премьерном спектакле «Павильон Армиды», которая была при заключении контракта обещана ей, теперь отдана Анне Павловой. Тогда меня это забавляло, и симпатии мои были, конечно, на стороне преуспевающей звезды, а не скандалистки Каралли, но потом, через несколько лет, когда Феликс познакомил меня с Анной Павловой, своей бывшей пассией, я стала сочувствовать Вере. Да-да, тем паче что мы обе оказались замараны впоследствии одной и той же исторической грязью, только я – заслуженно, а она – нет, к тому же я всю жизнь старалась сделать вид, что чиста и бела, а она нарочно изображала себя еще грязнее. Феликс, конечно, описывал наши с Павловой отношения как идиллически-дружеские, а на самом деле я ее терпеть не могла. Где вы видели бы жену, которая спокойно смотрит на любовницу своего мужа, да к тому же такую знаменитость, какой была Павлова?! Конечно, она танцевала и в самом деле божественно, однако это не давало ей права беспрестанно лезть в наши отношения и причитать о том, как мне сказочно повезло с таким супругом. Когда у них с Феликсом начался бурный роман, думаю, она очень надеялась выйти за него замуж, и не исключено, что ей бы это удалось, но Феликс, на счастье, понимал, что такой брак убьет его мать, а потому Анна осталась при своем Викторе Дандре (он домогался ее целых три года, но в объятия его Анна упала лишь после того, как ее бросил Михаил Мордкин), сохранив самые теплые отношения с Феликсом на всю жизнь.

Между прочим, танцевала на премьере «Павильона Армиды» все же Каралли, потому что у Павловой был в это время спектакль в Вене, тамошний контракт она предпочла парижскому. Из тех же газет мы узнали о страшном гневе Дягилева, а потом – о разрыве Веры Каралли с ее давним любовником Леонидом Собиновым. Вернее, о разрыве Собинова с Каралли.

Но эти скандалы, как ни были пикантны, нас с maman уже не слишком интересовали, потому что жизнь предоставила нам новую и куда более оригинальную пищу для воображения и удивления. Однажды, возвращаясь в таксомоторе из театра Шатле с очередного спектакля (уж и не припомню, на чем именно присутствовали), мы увидели какую-то совершено невероятную процессию. Это были полуголые люди – некоторые молодые и красивые, некоторые толстые и старые, однако все они были одеты нелепейшим образом, в какие-то шкуры и венки, словно изображали пещерных людей.

– О, простите, медам, – с отвращением сказал шофер, останавливаясь, чтобы пропустить процессию. – Мне стыдно за некоторых парижан… Ежегодный выпускной бал в Высшей художественной школе всегда превращается в сущее безобразие. Пьют свыше всякой меры, совершенно теряют разум, и я даже слышал – пардон, сто тысяч раз пардон! – что они открыто творят по углам самые непотребные непотребства. Вы только посмотрите на них! Ах нет, лучше не смотрите!

Но мы не могли не смотреть. Мы увидели, как из безобразной, пьяной толпы вдруг вырвались два человека. На голове одного был белокурый парик с косицами, на другом – соломенная шляпа аркадского пастуха, очень напомнившая мне ту, которую я видела на Нижинском в балете «Дафнис и Хлоя». Более – никакой одежды, кроме пары леопардовых клочков на плечах. Вся она была изорвана в клочья, коими размахивали полуголые подгулявшие художники.

– Боже! – воскликнула вдруг maman. – Да ведь это же князь Юсу…

И прикусила язык, покосившись на меня. Но я тоже узнала его!

Феликс, в самом деле! Стройный, обнаженный, в этой дурацкой аркадской шляпе, он был пьян и даже не слишком стыдился своей наготы, небрежно отмахиваясь от тянувшихся к нему похотливых, тоже пьяных лап.

Мы с графиней Камаровской, которая нас, конечно, сопровождала, были ну просто страшно скандализованы, у меня даже слезы выступили на глазах от ужаса и от непонятной обиды, как будто оскорбление было нанесено лично мне. Как он позволяет этим людям смотреть на себя, хватать себя?! И вдруг maman начала хохотать и хохотала так, что тоже дошла до слез, только развеселых. И я, посмотрев на нее, вдруг подумала доверчиво, что, может быть, и в самом деле ничего страшного не происходит? Ну, веселятся люди и веселятся…

– Ого, – сказала maman, – а ведь с ним не соскучишься!

Она оказалась права: много чего я испытала в жизни с Феликсом, и любила его, и ненавидела, и обожала, и презирала, но вот скучно с ним мне не было ни дня, ни часу, ни минуты!

Долго еще эта нагая стройная фигура маячила в моих девичьих сновидениях, смущая меня, но отнюдь не возмущая. Уже тогда я понимала, что многое смогу ему простить – если не вообще все.

Феликс нас, понятное дело, не заметил, а я никогда ему о том случае не напоминала: думаю, он не простил бы мне, что я повстречала его в столь постыдном виде. Потом из его же записок я узнала, что в компании с ним был его приятель, художник Жан Бестеги, который и привел его на этот бал, а шляпа… да, это и впрямь была шляпа из балетного реквизита Нижинского. Так же как и леопардовая шкура, тоже взятая взаймы у Нижинского и превратившаяся в клочки, которые остались валяться где-то на парижской мостовой.

Между прочим, в эти годы разгульного дебоширства Феликс впервые повстречал свою будущую жертву. О моих собственных впечатлениях от знакомства и нескольких встреч с Г.Р. я расскажу позднее, поскольку она произошла уже после моего брака с Феликсом. Он же тогда был холост и искал любой возможности если не повеселиться, то хоть как-то разнообразить свое существование.

Не ручаюсь, как всегда, за правдивость оценок, которые дает мой муж тем людям, которых встречал в жизни, но соглашусь, что Г.Р. произвел на него очень сильное впечатление… впрочем, оно было взаимным. Феликс так писал в своих заметках к книге мемуаров (собственно, по этим заметкам я все и цитирую, ибо их еще не касалась рука редактора, в них больше точности):

«Я вернулся в Петербург на Рождество, которое собирался провести с родителями, затем намеревался вернуться в Оксфорд. Я давно был дружен с семьей Г., вернее, с их младшей дочерью. Она была страстной поклонницей «старца Григория». Чистая, наивная, восторженная девушка не могла понимать всей его низости, коварства, развратности. Она верила, что старец обладает великой силой духа, что он послан очищать грешные души, исцелять духовные страдания, направлять наши мысли и поступки на добро. Я скептически выслушивал ее восторженные речи. Сам не знаю почему, я смутно ощущал душок шарлатанства, впрочем, дифирамбы мадемуазель Г. пробудили мое любопытство к этому «новому апостолу и посланнику неба», как она его называла, проводившему жизнь в посте и молитве и не совершившему ни единого грешного поступка. Кому бы не захотелось познакомиться с таким невероятным человеком? Захотелось и мне. Г. пригласила меня на семейный вечер, где ожидался и «старец».

Когда я вошел в дом, мать и дочь сидели в гостиной возле чайного стола с таким выражением на лицах, словно ожидали прибытия чудотворной иконы. Наконец быстрыми, частыми шажками вошел Распутин. Первым делом он приблизился ко мне, сказал: «Здравствуй, душа моя!» – и не руку протянул, как следует при знакомстве, а потянулся с явным намерением облобызаться. Я невольно отпрянул. Распутин ухмыльнулся недобро и взамен меня с покровительственным видом расцеловал хозяек. У них было такое выражение, словно они сподобились благодати! А на меня он сразу произвел отталкивающее впечатление.

Был он среднего роста, худощавый, но крепкий, мускулистый, вот только руки казались чрезмерно длинными. Волосы всклокочены. На лбу виднелся шрам – сохранившийся, как я узнал позже, со времен разбойничьей жизни. Выглядел Распутин лет на сорок со своим грубым лицом, неопрятной бородой, толстым носом. Водянисто-серые глазки неприятно поблескивали из-под нависших бровей, взгляд его было невозможно поймать, если он сам не хотел на вас уставиться. Одет Распутин был в кафтан, шаровары и высокие сапоги – этак попросту, по-крестьянски. Держался он непринужденно, но угадывалось, что лишь играет в спокойствие, а сам побаивается, ежится и поэтому исподтишка следит за собеседником.

Посидел он за столом недолго, вскочил и принялся сновать по гостиной, что-то глухо бормоча. Мне казалось – сущая нелепица, но барышня Г. внимала восторженно.

Конечно, мне было очень любопытно вблизи созерцать эту знаменитую и загадочную фигуру. Он почуял мой интерес и подсел поближе, поглядел испытующе. Началась беседа – о вещах самых общих. Речь его была не вполне связна, словно внимал словам свыше, а потом выговаривал их, так и сыпал цитатами из Евангелия, но и не к месту, и смысл перевирал, так что ощущение невнятицы и нелепицы усиливалось.

Я слушал и внимательно его рассматривал, пытаясь понять, как удалось тому лукавому, похотливому – это было иногда видно по выражению лица, когда он поглядывал на женщин, по слащавой улыбке, – простенькому мужичку забрать такую власть. Конечно, все дело было в этих глазах, близко посаженных к переносице. Заглянуть в них, как я уже говорил, было непросто, но если Распутин сам цеплял тебя взглядом, то словно веревками опутывал и в то же время иглы в тебя втыкал. Страшно тяжелый, давящий и пронизывающий взгляд! Хитроватая, лживая улыбка. При виде ее так хотелось сказать: «На языке мед, а под языком – лед…» А между тем хозяйки, и мать, и дочь, не сводили с него глаз и внимали каждому слову как откровению.

Наконец Распутин встал и, обращаясь ко мне, сказал, указывая на мадемуазель Г.: «Она тебя очень хвалила. Вот тебе верный друг, вот тебе духовная жена! Вы, сразу видно, друг друга достойны. Слушайся ее и меня – и далеко, друг милый, пойдешь, очень далеко».

После этого он ушел, а я почувствовал, что, при всех своих странностях, при всем том неприятном и пугающем, что от него исходило, Распутин произвел на меня неизгладимое впечатление! Спустя несколько дней Г. сообщила, что он желал бы со мной увидеться вновь».

Та женщина, которую Феликс называет мадемуазель Г., – это Мария Евгеньевна Головина (свои звали ее то Маня, то Муня, один Г.Р. – Машенькой), дочь камергера Евгения Сергеевича Головина, одна из самых пылких поклонниц новоявленного пророка. Как, впрочем, и ее мать, Любовь Валериановна. Феликс ни словом не обмолвился в своей книге о том, что связывало его с Муней. Почему – не знаю. Наверное, по своей противоречивой натуре! Мне кажется это молчание ошибкой, поэтому я открою правду. Муня доверяла Феликсу потому, что в былые времена была безответно влюблена в его покойного брата Николая. Николай не обращал на нее внимания, он был самозабвенно увлечен Мариной Гейден, из-за чего и погиб.

В те времена Муня засыпала Феликса письмами такого рода:

«Мне хотелось еще раз помолиться около него. Сегодня прошло две недели этого страшного горя, но оно все растет, не уменьшается, хуже делается на душе с каждым днем».

После гибели Николая она смотрела на Феликса как на родного человека:

«Я так дорожу моей духовной связью с прошлым, что не могу смотреть на Вас, как на чужого… Я никогда так ясно не сознавала, как сейчас, что вся радость жизни ушла навсегда, что ничто и никогда ее не вернет…»

Муня решила уйти в монастырь. Мать была в ужасе. Однако на помощь пришли родственники.

Дело в том, что Муня некоторым образом не чужая нашему семейству, Романовым. Ольга Валериановна Пистолькорс, ради которой мой дядя, великий князь Павел Александрович, потерял голову, была теткой Муни Головиной! У Ольги Валериановны имелись до брака с великим князем дети от первого мужа. Дочь Марианна, по мужу Дерфелден, была в дружеских, доверительных отношениях с Феликсом. Вообще она была и со всей нашей семьей дружна, ее и наша дочь, Бэби, Ирина-младшая, очень любила. Подозреваю, что в основном из-за роскошного имени, которое малышка очень старалась выговорить, да никак не могла: выходило то «Малиана», то запросто – «Маланья». С ее трудной фамилией вообще что-то страшное получалось! Феликс над этим страшно хохотал и в приватных разговорах часто звал Марианну Дерфелден – Маланьей Деревянной. Она много помогла нам в том деле, к рассказу о котором я так медленно подступаюсь. А вот сын Ольги Пистолькорс Дмитрий был совершенно очарован Г.Р., как и его жена Александра, которую все звали просто Сана.

Сана была знакома с Г.Р. и считала его истинно святым, была уверена, что только он может утешить Муню в горе. Устроила ее встречу с Г.Р. Он сказал, что в монастырь идти не стоит, потому что Богу можно служить везде. Муня послушалась. Этим Г.Р. завоевал сердце ее матери, которая, конечно, не хотела для дочери монашеской участи, и с тех пор Любовь Валериановна стала вернейшей его адепткой.

Я достоверно знаю, что Г.Р. окончательно покорил Муню тем, что «вызвал» – она очень увлекалась столоверчением – «дух Николая», который уверил, что никого в жизни не любил так, как Муню, и любовь эта с ним за гробом, а в жизни мирской она теперь воплощена в Г.Р. Воистину говорите человеку то, что он хочет услышать, – и вы обретете его сердце… Бедняжка Муня это потом отрицала, чтобы обелить Г.Р., но она и замуж не вышла, и унижалась перед Г.Р., чему я сама была свидетельницей, и стала его секретарем и любовницей, и других женщин с ним сводила, в том числе свою сестру Ольгу, и ко мне они тянули грязные руки… Я Муню просто видеть не могла – с этим ее унылым выражением лживо-невинных фиалковых глазок, вечно в каких-то заношенных вязаных кофточках и кривых шляпочках, прилизанную… бр-р!

Как ни старалась Муня, как ни желал этого Г.Р., однако новая их встреча с Феликсом состоялась очень не скоро, потому что его скандальные похождения начали доводить княгиню Зинаиду Николаевну до нервных припадков. С ужасом видела она, как единственный обожаемый сын, оставшийся в живых ценой самой страшной жертвы (так она была убеждена), сознательно доводит себя если не до могилы, то до безумия. Она решила спасти Феликса тем, чтобы женить во что бы то ни стало. На ком?

На ком! Да в него влюблялись все поголовно. Даже моя строгая Котя называла его чарующим молодым человеком… В партиях недостатка, конечно, не было! Например, великая княгиня Мария Георгиевна, жена одного из моих дядей, великих князей, дочь греческой королевы Ольги Константиновны и моя троюродная тетушка, дружила с одной ирландкой – Матильдой Стекль. У нее была дочь Зоя, старше меня на два года. Как ни редко я посещала балы – maman меня совершенно не вывозила, никуда не сопровождала, за все мои светские выходы была ответственна графиня Камаровская, – я все же более или менее знала своих ровесниц, девушек на выданье. Знала и Зою Стекль, красивую истинной северной красотой. Этот тип называют иногда нордическим, и он ассоциируется с холодностью натуры. Однако Зоя вовсе не была холодной! Нет, ничего дурного я не хочу о ней сказать – она просто всех привлекала своим откровенно веселым нравом, таким отличным, между прочим, от моей сдержанности, застенчивости, порою даже дикости!

А вот Котя в ней никакой красоты и очарования не видела, говорила, что Зоя страшно избалована и ее правильные черты лица искажены эгоизмом и самолюбованием. Впрочем, Котя могла быть и пристрастна из-за меня. Сейчас, по прошествии стольких лет (а главное, будучи женой Феликса!), я спокойно утверждаю, что Зоя все-таки была очень привлекательна.

Великая княгиня Мария Георгиевна не нашла счастья в браке – дома, в Греции, она была сильно влюблена в простого моряка, но мать, королева Ольга Константиновна, настояла на ее браке с великим князем Георгием Михайловичем, братом моего отца, и этот брак стал притчей во языцех, потому что супруги жили врозь и были несчастны, хотя у них и родились две дочери, Нина и Ксения. О дружбе Марии Георгиевны и госпожи Стекль очень много разного говорили, мне, по молодости лет, вообще было слушать страшно. Я тогда впервые узнала, что не только мужчины грешили между собой, но и женщины… Стекль даже и жили в Михайловском дворце, вместе с семьей великого князя Георгия Михайловича и Марии Георгиевны…