Сказки об Италии и не только… (сборник)

Акулина Ивановна уходит, шмыгая носом. Все молчат. Татьяна встает и переходит к столу, поддерживаемая Еленой. Нил садится на место Татьяны. Петр шагает по комнате. Тетерев, сидя около пианино, следит за всеми, улыбаясь. Поля – у самовара. Бессемёнов сидит в углу, на сундуке.

Какой народ стал – вор, даже удивительно! Давеча, как шел я с матерью в церковь, – дощечку положил у ворот, через грязь, чтобы пройти. Назад идем, а дощечки уж нету… стащил какой-то жулик. Большой разврат пошел в жизни…

Пауза.

В старину жуликов меньше было… всё больше разбойничали люди, потому – крупнее душой были все… стыдились из-за пустяков совесть тревожить…

На улице, за окном, раздается пение и звуки гармоники.

Ишь… поют. Суббота, а они поют…

Пение приближается, поют в два голоса.

Наверное – мастеровые. Чай, пошабашили, сходили в кабак, пропили заработок и дерут глотку…

Пение под окнами. Нил, прислонив лицо к стеклу, смотрит на улицу.

Поживут эдак-то год… много – два, и – готовы! Золоторотцами будут… жуликами…

НИЛ. Кажется, это Перчихин…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (из двери). Отец, иди ужинать…

БЕССЕМЁНОВ (вставая). Перчихин… тоже вот… бесполезной жизни человек… (Уходит.)

ЕЛЕНА (проводив его взглядом). А у меня… удобнее чай пить…

НИЛ. Вы очень остроумно разговаривали со стариками.

ЕЛЕНА. Я… он меня смущает… Он не любит меня… и мне это как-то… неприятно… даже обидно! За что меня не любить?

ПЕТР. Он, в сущности, добрый старик… но у него большое самолюбие…

НИЛ. И он немножко жаден… немножко зол.

ПОЛЯ. Ш-ш! Зачем говорить так о человеке за глаза? Нехорошо!

НИЛ. Нет, быть жадным нехорошо…

ТАТЬЯНА (сухо). Я предлагаю оставить… этот предмет без обсуждения… Отец может каждую минуту войти… Последние три дня он… не ругался… старается со всеми быть ласковым…

ПЕТР. И это ему стоит не дешево…

ТАТЬЯНА. Надо ценить это… Он стар… он не виноват в том, что родился раньше нас… и думает не так, как мы… (Раздражаясь.) Сколько жестокости в людях! Как все мы грубы, безжалостны… Нас учат любить друг друга… нам говорят: будьте добрыми… будьте кротки…

НИЛ (в тон ей). И садятся верхом на шеи нам и едут на нас…

Елена хохочет. Поля и Тетерев улыбаются. Петр что-то хочет сказать Нилу и идет к нему. Татьяна укоризненно качает головой.

БЕССЕМЁНОВ (входит, окидывает Елену недружелюбным взглядом). Пелагея! Там в кухне – твой отец… Поди-ка да скажи ему… чтоб он… в другой раз пришел… когда будет тверезый… да! Ты-де, папаша, иди домой… и все такое!

Поля и Нил за нею – уходят.

БЕССЕМЁНОВ. Вот… поди и ты… Погляди-ка на будущего… мм… (Обрывается, садится за стол.) Вы что… молчите? Я замечаю, что как я в дверь – вы все сожмете губы…

ТАТЬЯНА. Мы… и без вас… не много говорим…

БЕССЕМЁНОВ (глядя исподлобья на Елену). А над чем смеялись?

ПЕТР. Так это… пустяки! Нил…

БЕССЕМЁНОВ. Нил! Все от него идет… я так и знал…

ТАТЬЯНА. Налить вам чаю?

БЕССЕМЁНОВ. Налей…

ЕЛЕНА. Дай, Таня, я налью…

БЕССЕМЁНОВ. Нет, зачем вам беспокоиться? Мне дочь нальет…

ПЕТР. Я думаю, – ведь все равно, кто нальет? Таня нездорова…

БЕССЕМЁНОВ. Я тебя не спрашиваю, как ты думаешь на этот счет. Если тебе чужие люди ближе родных…

ПЕТР. Отец! Ну, как тебе не стыдно?

ТАТЬЯНА. Начинается! Петр, – будь благоразумен.

ЕЛЕНА (натянуто улыбаясь). Ну, стоит ли…

Дверь широко растворяется, и входит Перчихин. Он выпивши, но не сильно.

ПЕРЧИХИН. Василь Васильев! Я сюда пришел… ты оттуда ушел… а я – сюда… за тобой…

БЕССЕМЁНОВ (не глядя на него). Пришел, так садись… Вот – чаю выпей… ну…

ПЕРЧИХИН. Н-не надо мне чаю! Кушай сам на здоровье… Я – для разговора пришел…

БЕССЕМЁНОВ. Какой там разговор? Всё пустяки.

ПЕРЧИХИН. Пустяки? Н-ну? (Смеется.) Чудак ты!

Нил входит и, сурово глядя на Бессеменова, встает у шкафа.

Четыре дня собирался я к тебе придти… ну и пришел…

БЕССЕМЁНОВ. Ну и ладно…

ПЕРЧИХИН. Нет, не ладно! Василь Васильич! Умный ты человек! Богатый человек… ведь я к совести к твоей пришел!

ПЕТР ( подходя к Нилу, негромко.) Зачем ты его пустил сюда?

НИЛ. Оставь! Это тебя не касается…

ПЕТР. Ты всегда делаешь… черт знает что…

ПЕРЧИХИН (заглушая Петра). Старый человек…да-авно я тебя знаю!

БЕССЕМЁНОВ (сердясь). Тебе чего надо?

ПЕРЧИХИН. Скажи мне, – за что ты меня намедни вон из дома выгнал? Думал я, думал, – не возьму, в толк! Скажи, брат! Я – без сердца на тебя пришел… я, брат, с любовью к тебе…

БЕССЕМЁНОВ. С дурной головой пришел ты…вот что!

ТАТЬЯНА. Петр! Помоги мне… нет, позови Полю…

Петр уходит.

ПЕРЧИХИН. Вот – Поля! Дочь моя милая… птица моя чистая… Из-за нее ты меня выгнал? – верно? За то, что она у Татьяны жениха отбила?

ТАТЬЯНА. О! глупость какая… какая пошлость!..

БЕССЕМЁНОВ (медленно поднимаясь с места). Гляди, Перчихин! Второй раз…

ЕЛЕНА (Нилу вполголоса). Уведите его! Они поругаются.

НИЛ. Не хочу…

ПЕРЧИХИН. Второй раз – не прогонишь, Василь Васильич! Не за что… Поля… я ее люблю… она у меня – хорошая! Ну, все же я не одобряю… я, брат, ее не одобряю, н-нет! Зачем чужой кусок взяла? Нехорошо…

ТАТЬЯНА. Лена! Я… ухожу к себе…

Елена помогает ей, поддерживая под руку. Проходя мимо Нила, Татьяна говорит ему негромко.

Как не стыдно! Уведите его… БЕССЕМЁНОВ (сдерживаясь). Перчихин! Ты… молчи! Сиди – молчи… а то ступай домой…

Входит Поля. За нею Петр.

ПЕТР ( Поле). Да успокойтесь… я вас прошу!.. ПОЛЯ. Василий Васильевич! За что вы прошлый раз выгнали отца?

Бессемёнов молча и сурово смотрит на нее и на всех поочередно.

ПЕРЧИХИН (грозя пальцем). Шш! Дочка! Не говори… Ты – должна понять… Татьяна отравилась – почему? Ага-а? Василь Васильев, – видишь? Я, брат, по чистой правде… я всех вас рассужу… по совести… как надо! Я – очень просто…

ПОЛЯ. Постой, отец…

ПЕТР. Позвольте, Поля…

НИЛ. Ты бы молчал…

БЕССЕМЁНОВ. Ты, Палагея, вот что… ты – дерзкая…

ПЕРЧИХИН. Она? Нет, она… у меня…

БЕССЕМЁНОВ. Молчи ты! я что-то плохо разумею… чей это дом? Кто здесь хозяин? Кто судья?

ПЕРЧИХИН. Я! Я рассужу всё… всех, по порядку… Не тронь чужого – раз! Взяла, – отдай назад – два!

ПЕТР ( Перчихину). Послушай, – брось болтать! Пойдем ко мне…

ПЕРЧИХИН. Не люблю я тебя, Петр! Гордый ты человек… пустой ты! И ничего ты не знаешь… Что такое канализация? Ага! А мне рассказали, брат…

Петр тянет его за рукав.

Не тронь, постой…

НИЛ (Петру). Не трогай его… оставь!

БЕССЕМЁНОВ (Нилу). Ты что тут – собак травишь? а?

НИЛ. Нет, я хочу понять – в чем дело? В чем виноват Перчихин? За что его выгнали?.. При чем здесь Поля?

БЕССЕМЁНОВ. Ты меня допрашиваешь?

НИЛ. А если вас – так что ж? Вы – человек, – я тоже…

БЕССЕМЁНОВ (бешено). Нет, ты не человек… ты – яд! Ты – зверь!

ПЕРЧИХИН. Ш-ш! Тихо! Надо тихо, по совести…

БЕССЕМЁНОВ (Поле). А ты – ехидна! Ты – нищая!..

НИЛ (сквозь зубы). Вы не кричите!..

БЕССЕМЁНОВ. Что? Вон! Змееныш… я тебя вскормил от пота-крови…

ТАТЬЯНА (из своей комнаты). Папаша! Папа!

ПЕТР (Нилу). Ну? Дождался? Эх, ты… стыдился бы!

ПОЛЯ (негромко). Не… не смейте на меня кричать! Я не раба вам… не можете вы обижать всех… И – вы скажите – за что отца выгнали?

НИЛ (спокойно) . Я тоже требую… здесь не сумасшедшие живут… надо отвечать за свои поступки…

БЕССЕМЁНОВ (тише, сдерживаясь). Уйди, Нил, от греха… уйди! Смотри… ты – выкормок мой… которого я воспитал…

НИЛ. Не корите меня вашим хлебом! Я отработал все, что съел!

БЕССЕМЁНОВ. Ты… душу мне сожрал… разбойник – ты!..

ПОЛЯ (берет Нила за руку). Идем отсюда!

БЕССЕМЁНОВ. Иди… ползи, змея! Ты все… из-за тебя… ты дочь ужалила… его теперь… проклятая… из-за тебя дочь моя…

ПЕРЧИХИН. Василь Васильич! Тихо! По совести!

ТАТЬЯНА (кричит). Отец! Неправда! Петр – что же ты? (Является в дверях своей комнаты и, беспомощно протягивая руки, выходит на средину.) Петр, не нужно этого! О боже мой! Терентий Хрисанфович! Скажите им… скажите им… Нил! Поля! Ради бога – уйдите! Уходите! Зачем все это…

Все бестолково суетятся. Тетерев, скаля зубы, медленно встает со стула. Бессемёнов отступает пред дочерью. Петр подхватывает сестру под руку и растерянно смотрит вокруг.

ПОЛЯ. Идем!

НИЛ. Хорошо! (Бессеменову.) Ну, мы уходим… вот! Мне жаль, что все вышло так громко.

БЕССЕМЁНОВ. Ступай, ступай!.. Уводи ее…

НИЛ. Я уж не ворочусь…

ПОЛЯ (громко, дрожащим голосом). Винить меня в таком… винить за Таню… разве можно? Тут разве я виновна? Бесстыдник вы…

БЕССЕМЁНОВ (бешено). Уйдешь ты?!

НИЛ. Тише!

ПЕРЧИХИН. Ребята, – не сердитесь! Надо – кротко…

ПОЛЯ. Прощайте! Иди, отец!

НИЛ (Перчихину). Идем!

ПЕРЧИХИН. Не-ет, я с вами не хочу… мне не рука… я – сам по себе… Терентий! Я сам – один… Мое дело – чистое…

ТЕТЕРЕВ. Идем ко мне…

ПОЛЯ. Иди! Иди же, пока не гонят…

ПЕРЧИХИН. Нет… я не пойду… Терентий, – мне с ними не рука! Я понимаю…

ПЕТР ( Нилу). Да уходите вы… черт побери!..

НИЛ. Иду… прощай… какой однако ты…

ПОЛЯ. Идем, идем…

Уходят.

БЕССЕМЁНОВ (кричит им вслед). Ворoтитесь! Поклoнитесь…

ПЕТР. Оставь, отец! Будет…

ТАТЬЯНА. Папаша! Милый мой… не надо кричать…

БЕССЕМЁНОВ. Постойте… Погодите…

ПЕРЧИХИН. Ну, вот… теперь ушли… И хорошо! Пускай их!..

БЕССЕМЁНОВ. Сказать бы мне им на прощанье: злодеи! Кормил, поил… (К Перчихину.) Ты, старый черт! Дурак! Пришел, забормотал… чего тебе надо? чего?

ПЕТР. Папаша! Будет…

ПЕРЧИХИН. Василь Васильич! Не кричи… я тебя уважаю, чудак ты! Глупый я – верно! Но я понимаю… кто куда…

БЕССЕМЁНОВ (садится на диван). Я… потерял мысли. Не понимаю… Что вышло? Вдруг… как летом, в сушь, пожар… Одного – нет… говорит – не ворочусь… Ишь как просто! Ишь ты как… Нет… я этому поверить не могу…

ТЕТЕРЕВ (Перчихину). Ну, что ты тут? Зачем ты?

ПЕРЧИХИН. Для порядка… я, брат, рассуждаю просто… Раз-два! Больше никаких! Она мне дочь? Очень хорошо… Значит, – должна она – (Вдруг замолчал.) Плохой я отец… и ничего она не должна… пусть ее живет, как хочет! А Таню мне жалко… Таня… мне жалко тебя… Мне, братцы, всех вас жалко! Эхма!.. Ведь ежели по совести сказать – все вы дураки!..

БЕССЕМЁНОВ. Молчи ты…

ПЕТР. Таня! Елена Николаевна ушла?

ЕЛЕНА (из комнаты Татьяны). Я здесь… Лекарство приготовляю…

БЕССЕМЁНОВ. Мысли у меня спутались… ничего не понимаю! Неужто Нил… так и уйдет?

АКУЛИНА ИВАНОВНА (входит, беспокойно). Что случилось? Нил с Пелагеей в кухне там… а я была в чулане…

БЕССЕМЁНОВ. Ушли они?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Нет… зовут Перчихина… Пелагея говорит, скажите, говорит, отцу… а губы у нее дрожат. Нил, все равно как пес, – рычит… что такое?..

БЕССЕМЁНОВ (вставая). А вот сейчас… вот я пойду…

ПЕТР. Отец, – не надо! Не ходите…

ТАТЬЯНА. Папаша! Пожалуйста… не надо…

БЕССЕМЁНОВ. Чего – не надо?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Да что такое?

БЕССЕМЁНОВ. Ты понимаешь… Нил уходит… совсем…

ПЕТР. Ну, что же в том? Уходит и – прекрасно… Зачем он вам? Он женится… он хочет жить своей семьей…

БЕССЕМЁНОВ. А! Так разве… я-то, я – чужой ему?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Чего ты беспокоишься, отец? Бог с ним! Пускай уходит… У нас свои дети есть… Перчихин – ты чего же? Иди!

ПЕРЧИХИН. Мне с ними – не по дороге…

БЕССЕМЁНОВ. Нет… тут не то совсем… уходишь – уходи! Но – как? Как он ушел… Какими глазами глядел на меня?..

Елена выходит из комнаты Татьяны.

ТЕТЕРЕВ (берет Перчихина под руку и ведет за собой к двери).

Пойдем зубровки хватим по рюмке…

ПЕРЧИХИН. Эхма, божья дудка! Сурьезный ты…

Уходят.

БЕССЕМЁНОВ. Я знал, что он от нас уйдет… ну, только – разве так? А эта… эта… кричит! Поденщица, девчонка… пойду, поговорю им…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Э, полно-ка, отец! Они – чужие нам люди! Что их жалеть? Ушли и – ладно!

ЕЛЕНА (Петру негромко). Идемте ко мне…

ТАТЬЯНА (Елене). И я… возьмите и меня!..

ЕЛЕНА. Идем… идемте…

БЕССЕМЁНОВ (услышал ее зов) . Куда?

ЕЛЕНА. К себе… ко мне!

БЕССЕМЁНОВ. Кого зовете-с? Петра?

ЕЛЕНА. Да… и Таню…

БЕССЕМЁНОВ. Таня – ни при чем! А Петру ходить к вам… не надо!

ПЕТР. Позволь, отец! Я… не мальчик! Я пойду или не пойду…

БЕССЕМЁНОВ. Не пойдешь!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Петя! Уступи отцу! Эй, уступи…

ЕЛЕНА (возмущенно). Позвольте, Василий Васильевич!

БЕССЕМЁНОВ. Нет, уж вы позвольте! Хотя вы люди и образованные… хотя вы потеряли совесть… и никого не уважаете:

ТАТЬЯНА (истерически кричит). Папаша! Перестаньте…

БЕССЕМЁНОВ. Молчи! Когда ты не хозяйка своей судьбы – молчи… постой! Куда?

Елена идет к двери.

ПЕТР ( бросаясь за нею, хватает ее за руку). Позвольте! На минутку… нужно сразу… нужно объясниться… БЕССЕМЁНОВ. Нужно меня выслушать. – Сделайте мне милость, – выслушайте! Дайте мне понять – что такое?

Входит Перчихин, сияющий и веселый, за ним Тетерев тоже с улыбкой на лице. Они останавливаются у двери, переглядываются. Перчихин подмигивает на Бессемёнова и махает рукой.

Все куда-то уходят… без всякого объяснения намерений… зря… обидно и беспутно! Куда ты можешь идти, Петр? Ты… что ты такое? Как ты хочешь жить? Что делать?

Акулина Ивановна всхлипывает. Петр, Елена и Татьяна стоят все трое плотной группой пред Бессемёновым, при его словах: «Куда ты можешь идти» – Татьяна отходит в сторону к столу, где стоит мать. Перчихин знаками показывает что-то Тетереву, трясет головой, взмахивает руками, как бы шугая птиц.

Я имею право спрашивать… ты – молод, ты еще – глуп! Я – пятьдесят восемь лет растягивал жилы мои в трудах ради детей…

ПЕТР. Я слышал это, отец! Я сотни раз…

БЕССЕМЁНОВ. Стой! Молчи!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ах, Петя, Петя…

ТАТЬЯНА. Мамаша, вы… ничего не понимаете!

Акулина Ивановна трясет головой.

БЕССЕМЁНОВ. Молчи! Какие ты слова можешь сказать? На что укажешь? Нет ничего…

ПЕТР. Отец! Ты мучаешь меня! Что тебе нужно? Что ты хочешь?

АКУЛИНА ИВАНОВНА (вдруг громко). Нет, стой! И у меня есть сердце… и я имею голос! Сыночек! Что делаешь? Что затеял? Кого спросил?

ТАТЬЯНА. Это ужасно! Это какая-то тупая пила. (Матери.) Вы рвете душу… тело…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Это мать – пила? Мать?

БЕССЕМЁНОВ. Старуха, погоди! Вот он… дай ему сказать…

ЕЛЕНА (Петру). Ну, будет! Я больше – не могу…я ухожу…

ПЕТР. Постойте… ради бога! Сейчас все будет ясно…

ЕЛЕНА. Нет – это сумасшедший дом! Это…

ТЕТЕРЕВ. Елена Николаевна, – уйдите! Пошлите их всех к черту!

БЕССЕМЁНОВ. Вы, господин! Вы…

ТАТЬЯНА. Да кончится ли это? Петр, уйди!

ПЕТР ( почти кричит). Отец… смотри! Мать… вот – это моя невеста!

Пауза. Все смотрят на Петра. Потом Акулина Ивановна всплескивает руками и в ужасе смотрит на мужа, Бессемёнов – точно его оттолкнули – подается всем телом назад и наклоняет голову. Татьяна, тяжело вздохнув, медленно, с опущенными вдоль тела руками, идет к пианино.

ТЕТЕРЕВ (вполголоса). Ловко выбрал время…

ПЕРЧИХИН (выступая вперед). Ну, вот и всё! Вот оно… все разлетаются! Айда, ребятишки, лети из клетки, как птицы в благовещенье…

ЕЛЕНА (вырывая руку из руки Петра). Пустите! Я не могу…

ПЕТР ( бормочет). Теперь все ясно… Сразу…

БЕССЕМЁНОВ (кланяясь сыну). Н-ну, спасибо, сынок… за радостное известие…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (с плачем). Погубил ты себя, Петенька! Да разве она… она пара…

ПЕРЧИХИН. Она? Петру? Да… что ты! Старуха! Да – чего он стоит?

БЕССЕМЁНОВ (Елене медленно). Спасибо и вам, барыня! Теперь, стало быть, – пропал он! Ему бы учиться… а теперь… ловко! Хоть я это и чувствовал… (Злобно.) Поздравляю вас с добычей! Петька! Нет тебе благословенья! А ты… ты… поймала? Украла? Кошка… парш…

ЕЛЕНА. Вы не смеете!..

ПЕТР. Отец! Ты… безумный!

ЕЛЕНА. Нет, стойте! Да, это верно! Да, я сама взяла его у вас, сама! Я сама… я первая сама сказала ему… предложила жениться на мне! Вы слышите? Вы, филин? Слышите?.. Это я вырвала его у вас! Мне – жалко его! Вы его замучили… вы ржавчина какая-то, не люди! Ваша любовь – это гибель для него! Вы думаете – о, я знаю! – вы думаете, – для себя я сделала это? Ну, думайте… ох! как я вас ненавижу!

ТАТЬЯНА. Лена! Лена! Что ты?

ПЕТР. Елена… идемте!

ЕЛЕНА. Знаете, я еще, может быть, – не обвенчаюсь с ним! Вы рады, да? О, это очень может быть! Вы – не пугайтесь прежде время! Я буду так, просто жить с ним… без венца… но вам – не дам его! Не дам! Вы – более его не станете мучить, нет! И он не придет к вам – никогда! Никогда! никогда!

ТЕТЕРЕВ. Виват! Виват, женщина!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ах, батюшки! Отец… что это! Отец…

ПЕТР ( толкая Елену к двери). Иди… Идите… уходите…

Елена, уходя, увлекает Петра за собой.

БЕССЕМЁНОВ (беспомощно оглядываясь). Вот как?.. (Вдруг громко и быстро, одним резким звуком.) Полицию зови! (Топая ногами.) Долой с квартиры! Завтра же… ах ты!..

ТАТЬЯНА. Папаша! Что вы?

ПЕРЧИХИН (удивленный, ничего не понимая). Василь Васильич! Голубь! Что ты это? Чего кричишь? Тебе бы радоваться надо…

ТАТЬЯНА (подходя к отцу). Послушайте…

БЕССЕМЁНОВ. А, ты! Ты еще… осталась! Чего ты не уходишь? Уходи и ты… Не с кем? Некуда? Прозевала?

Татьяна, отшатнувшись, отходит быстро к пианино. Акулина Ивановна, растерянная и жалкая, бросается к ней.

ПЕРЧИХИН. Василь Васильич, – брось! Подумай! Учиться Петр теперь не будет… на что ему?

Бессемёнов тупо смотрит в лицо Перчихина и кивает головой.

Жить – есть на что ему. Ты денег накопил… Жена – малина-баба… а ты – кричишь, шумишь! Чудак, опомнись!

Тетерев хохочет.

АКУЛИНА ИВАНОВНА (воет). Все покинули! Бросили!

БЕССЕМЁНОВ (оглядываясь). Молчи, мать! Воротятся… не смеют!.. Куда пойдут? (Тетереву.) Ты что тут скалишь зубы? Ты! Язва! Дьявол! Долой с квартиры! Завтра же – долой! Вас шайка целая…

ПЕРЧИХИН. Василь Васильич!..

БЕССЕМЁНОВ. Прочь, ты! Несчастный… бродяга…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Таня! Танечка! Милая моя! Хворая ты, несчастная! Что будет?

БЕССЕМЁНОВ. Ты, дочка, все знала… ты знала все… молчала! Заговор против отца? (Вдруг как бы испугавшись.) Ты думаешь… не бросит он ее? бабенку эту? Распутницу… в жены! Мой сын… проклятые вы люди! Несчастные… беспутные!

ТАТЬЯНА. Оставьте меня! Не дайте мне… возненавидеть…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Доченька! Неудачливая ты моя! Замучили! Всех нас замучили… за что?

БЕССЕМЁНОВ. А кто? Все Нил, разбойник… подлец! И сына он смутил… И дочь страдает! (Увидав Тетерева, стоящего у шкафа.) Ты, оборванец, что? Ты что тут? Вон с квартиры!

ПЕРЧИХИН. Василь Васильич! Его за что? Ах ты… с ума свихнулся, старик!

ТЕТЕРЕВ (спокойно). Не кричи, старик! Всего, что на тебя идет, ты не разгонишь… И – не беспокойся… Твой сын воротится…

БЕССЕМЁНОВ (быстро). Ты… ты почем знаешь?

ТЕТЕРЕВ. Он не уйдет далеко от тебя. Он это временно наверх поднялся, его туда втащили… Но он сойдет… умрешь ты, – он немножко перестроит этот хлев, переставит в нем мебель и будет жить, – как ты, – спокойно, разумно и уютно…

ПЕРЧИХИН (Бессеменову). Видишь? Чудак! Горячка! Человек тебе добра желает… ласковые слова говорит для твоего покою… а ты – орешь! Терентий – он, брат, мудрый человек…

ТЕТЕРЕВ. Он переставит мебель и – будет жить в сознании, что долг свой перед жизнью и людьми отлично выполнил. Он ведь такой же, как и ты…

ПЕРЧИХИН. Две капли воды!

ТЕТЕРЕВ. Совсем такой… труслив и глуп…

ПЕРЧИХИН (Тетереву). Постой! Ты что?

БЕССЕМЁНОВ. Ты… говори, а не ругайся… как смеешь!

ТЕТЕРЕВ. И жаден будет в свое время и так же, как ты, – самоуверен и жесток.

Перчихин удивленно глядит в лицо Тетерева, не понимая – утешает он старика или ругает его. На лице Бессемёнова – тоже недоумение, но речь Тетерева интересна ему.

И даже несчастен будет он вот так же, как ты теперь… Жизнь идет, старик, кто не поспевает за ней, тот остается одиноким…

ПЕРЧИХИН. Чу? Слышишь? Стало быть, – все идет, как надо… а ты сердишься!

БЕССЕМЁНОВ. Постой, отвяжись!

ТЕТЕРЕВ. И так же вот несчастного и жалкого сына твоего не пощадят, скажут ему правду в лицо, как я тебе говорю: «Чего ты ради жил? Что сделал доброго?» И сын твой, как ты теперь, не ответит…

БЕССЕМЁНОВ. Да… ты вот говоришь тут… ты всегда складно говоришь! А что в душе? Нет, я тебе не верю! И – все-таки – съезжай с квартиры! Будет… терпел я вас – довольно! И ты тоже… многое тут внушил… вредное мне…

ТЕТЕРЕВ. Эх, кабы я! Но нет, не я… (Уходит.)

БЕССЕМЁНОВ (встряхивая головой). Ну… будем терпеть… ладно! Будем ждать… Всю жизнь терпели… еще будем терпеть! (Идет в свою комнату.)

АКУЛИНА ИВАНОВНА (бежит вслед за мужем). Отец! Милый ты мой! Несчастные мы! За что нас детки-то? За что казнили? (Уходит в свою комнату.)

Перчихин стоит посредине и недоумевающе моргает. Татьяна дикими глазами озирается вокруг, сидя на стуле у пианино. Из комнаты стариков доносится глухой говор.)

ПЕРЧИХИН. Таня! Тань…

Татьяна не смотрит на него, не отвечает.

Таня! Из-за чего они – которые разбежались, которые – плачут? А? (Смотрит на Татьяну, вздыхает.) Чудаки! (Смотрит на дверь в комнату стариков, идет по направлению в сени, качая головой.) Пойду и я к Терентью… Чудаки!

Татьяна, медленно сгибаясь, облокачивается на клавиши. В комнате раздается нестройный, громкий звук многих струн и – замирает.

З а н а в е с

Ма-аленькая!

…«И была она, браток, телом-ту ма-аленькая!..»

Каждый раз, как я вспоминаю эту фразу, из дали прошлого мне улыбаются две пары подслеповатых, старческих глаз, улыбаются такой тихой, ласковой улыбкой любви, сожаления, и в ушах звучат два надтреснутые голоса, одинаково характерно подчёркивавшие то обстоятельство, что «она» была ма-аленькая!..

И мне делается так хорошо и легко от этого воспоминания, лучшего за все десять месяцев моего хождения пешком по кривым дорогам нашей родины, такой большой и такой печальной…

По пути из Задонска в Воронеж я догнал двух богомольцев – старика и старуху. Обоим им с виду было лет полтораста; они шли так медленно и неумело, тяжело двигая ступни по горячей пыли дороги, и оба имели в физиономиях и в одежде еле уловимое нечто; это нечто сразу позволяло заметить, что старики идут издалека.

– Из Тобольской губернии шагам… со господней помочью! – подтвердил старик моё предположение.

А старуха на ходу ласково оглянула меня добрыми, когда-то голубыми глазами и, добродушно улыбаясь, добавила, вздыхая:

– Из самого Н-ского заводу, деревеньки Лысой будем мы с отцом-то!

– То-то, чай, изустали?

– Мы-то? Ничего! Пока двигаемся… ползём божьей милостью!..

– По обету, что ли, али так, старости ради?

– По обету, браток… Обещанье, значит, дали киевским и соловецким угодникам божиим…

– Да… – снова подтвердил старик. – Мать! посядем, вздохнём маленько? – обратился он к спутнице.

– Ну, что ж? – согласилась та.

И вот мы сели в тень от старой придорожной ветлы. День был жаркий, небо безоблачно, впереди и сзади нас извивалась дорога и уходила в дали, завешенные знойной мглой. Кругом было пустынно и тихо. По оба бока дороги неподвижно стояла чахлая рожь.

– Высосали землю-то!.. – сказал старик, подавая мне несколько сорванных колосьев.

Мы заговорили о земле и о жестокой зависимости от неё крестьянской судьбы. Старуха слушала нас и вздыхала, порой вставляя в наши речи хорошее, опытное слово.

– Кабы жива была она, сколько бы нанудила сердечко своё на таком-ту поле! – вдруг сказала старуха, оглянувшись вокруг на полосы низенькой, выгоревшей ржи, испещрённые плешинами.

– Да-а! уж порадела бы… – качнул головой старик. И оба они вдруг замолчали.

– О ком это вы? – спросил я. Старик добродушно улыбнулся.

– Тут… вспоминаем об одной…

– Стоялка наша была… барышня… – вздохнула старуха.

И вдруг оба они, глядя на меня, точно сговорясь между собой, протянули медленно и жалостно, в унисон друг другу:

– Ма-анинькая така была телом-ту!..

Это было странно и очень больно резнуло меня по сердцу. Нечто заупокойное звучало в их старых голосах… А они вдруг, торопясь и перебивая друг друга, стали рассказывать быстро, что мне, сидевшему среди них, оставалось только поворачивать голову от одного рассказчика к другому.

– Привёз её к нам урядник и сдал, значит, старосте. «Определи её на постой», говорит…

– На кватеру, стало быть, кому-нибудь! – пояснила старуха.

– Её к нам и определили…

– Глядим, – красная вся… дрожит с холоду-то…

– А сама така ма-анинькая…

– Аж в слёзы мы…

– Господи, думаем, куда её таку заслали?

– На какую её потребу? За каку таку провинность?..

– А она, слышь ты, отколе-то отсудова…

– Из России, стало быть…

– Мы её первым делом на печь…

– Печь-то у нас бо-ольша… да тё-епла… – сокрушённо вздохнула старуха.

– Ну, потом, значит… кормить её!

– Смеётся!

– Глазёнки-те чё-ерные… как у мыша…

– И вся-то она, как мыша… гладка да кругла…

– Отдышалась… плачет… Спасибо, говорит, родимы!

– И учала вертеть!!

– Уж и начала же!.. – с восхищением выкрикнул старик и засмеялся, сощурив глаза.

– Кататся тебе по избе-то, как клубок, и гоношит, и гоношит… И то, и это… и то поставит так, и это эдак… «Лохань с помоем вон, свиньям, говорит, тащите…» Да сама её и хвати ручонками-те, да осклизнулась… да по плечи руки-те в по-омои-то будух! Ах ты…

И оба они засмеялись, задыхаясь и кашляя до слёз.

– Поросята опять же…

– Целует их прямо в рыла!..

– «Невозможно, говорит, вон поросёв!»

– В неделю умучила вот как!

– В пот, бывало, вгонит…

– Хохочет, кричит, ножонками топат…

– А то вдруг потемнится вся, заробет…

– Как умрёт!..

– Да в слёзы… Уж ревит, ревит, так это её сподымя бьёт. Кружишься, кружишься около-то её… Чего ей? Непонятно… Хоть сама плачь. И плачешь, бывало… не знай о чём. Обоймёшь её, да и зальёшься вместе…

– Известно… дитё как бы…

– А живём-то мы одни. Сына в солдаты сдали, а другой на золотых промыслах…

– А ей-то осьмнадцатый, кажись, годок…

– Какое! С виду ежели давать, никак не больше двенадцати…

– Ну, уж ты больно!.. двенадцати!.. тоже!..

– А больше – скажешь?.. Как бы!

– Чего? Девица она была сочная… А што малоросла, так это рази что в упрёк ей?

– А я в упрёк говорю? Эко!

– То-то!.. – добродушно уступила старуха. Поспорив, старики оба и сразу замолчали.

– Ну, а что же дальше? – спросил я.

– Дальше?.. ничего, браток!.. – вздохнул старик.

– Умерла она… Огневица её изожгла, – и по морщинистым щекам потекли две слезинки.

– Да-а, брат, умерла… Два годочка только с нами и пожила… Вся её деревня знала. Чего вся деревня!.. Многие знали. Грамотейка была. На сходы хаживала… Кричит себе, бывало…

– Ничего, умница!..

– А главное дело – душа!.. Ах, ка-акая душа андель-ская!.. Всё-то до неё доходило, всё-то её сердечушко ведало!.. Барышня ведь как есть городская, в бархатной кофточке… ленточки… башмачки… книжки читает и всё это, а крестьянство понимала, ах, как просто! Всё знала! «Откуда толь ты это, милушка?» – «В книжке, говорит, прописано!..» Н-ну уж!.. Чего бы ей это, зачем? Замуж бы вышла, барыней была, а тут вот заслали, и померла…

– И чудно!.. Учит всех… така-то манинькая!.. да всех это так сурьёзно… То не так, друго не так…

– Грамотница… что толковать… Раделица про всё, да про всех… Где кто болен, – бежит, где кто…

– Умирала-то без памяти… бредила только. «Мама, говорит, мама!..» – жалостно таково…

Поехали было за попом, может, мол, придёт в себя… А она, милушка, не подождала… скончалась.

По лицу старухи текли слёзы, и мне было так хорошо, точно это обо мне плакали…

– Вся деревня собралась к нам… Толкутся на улице и на дворе… Как?!. Как?!. Все её любили, души не чаяли в ней…

– Эх, девчурочка была золотая!.. – вздохнул старик.

– Всем миром и похоронили… А потом к масленой сорок дён вышло, и сообразились… айда-ка, мол, помолимся за неё!.. И суседи тоже… «Чего вы, говорит, и в сам-деле? Идите-тко!

Люди вы, значит, свободные, не рабочие… А ей авось зачтётся». Мы и тронулись.

– Так это вы за неё? – спросил я.

– За неё, девочку, родной, за неё! Авось, мол, господь бог батюшка примет нашу грешну молитву, простит ей! И пошли вот на первой поста, как раз во вторник вышли…

– За неё!.. – повторил я.

– За неё, друг! – подтвердил старик.

Мне хотелось ещё много раз слышать, что, именно, желая помолиться за неё, они прошли тысячи вёрст. На мой взгляд, это было так хорошо, что казалось неправдоподобным. Я подсказывал им другие побудительные причины, желая ещё более убедиться, что они пошли именно «за неё», маленькую девочку с чёрными глазами… И к великому моему удовольствию я, наконец, убедился в этом.

– Неужто пешком всё идёте?

– Нет, куда нам!.. когда и присядем… Поедем с денёк, а потом опять… трудимся помалу.

Стары уж больно мы пешком-ту всё идти… Господь видит, стары… Кабы нам её ножки-то… ну, так ино дело!

И оба они опять вперебой принялись говорить о ней, маленькой девочке, заброшенной судьбой далеко от дома и мамы и умершей от огневицы.

……………………………………

Часа через два мы встали и пошли. Я думал о маленькой девочке, но не мог представить её себе… и мне было до боли обидно это бессилие воображения.

Русский человек плохо умеет представлять себе хорошее, светлое…

Скоро нас догнал хохол на телеге. Он меланхолично оглянул нас и, приподняв шапку на наш поклон, крикнул старикам:

– Садитесь, подвезу до деревни!

Они сели и исчезли в облаке пыли… Я долго шёл в нём и смотрел, как вдали исчезала телега, увозя стариков, прошедших многие тысячи вёрст, чтоб помолиться о маленькой девочке, которая заставила их полюбить себя…

Сказки об Италии

Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь.

Андерсен

I

В Неаполе забастовали служащие трамвая: во всю длину Ривьеры Кияия вытянулась цепь пустых вагонов, а на площади Победы собралась толпа вагоновожатых и кондукторов – всё веселые и шумные, подвижные, как ртуть, неаполитанцы. Над их головами, над решеткой сада сверкает в воздухе тонкая, как шпага, струя фонтана, их враждебно окружает большая толпа людей, которым надо ехать по делам во все концы огромного города, и все эти приказчики, мастеровые, мелкие торговцы, швеи сердито и громко порицают забастовавших. Звучат сердитые слова, колкие насмешки, непрерывно мелькают руки, которыми неаполитанцы говорят так же выразительно и красноречиво, как и неугомонным языком.

С моря тянет легкий бриз, огромные пальмы городского сада тихо качают веерами темно-зеленых ветвей, стволы их странно подобны неуклюжим ногам чудовищных слонов. Мальчишки – полуголые дети неаполитанских улиц – скачут, точно воробьи, наполняя воздух звонкими криками и смехом.

Город, похожий на старую гравюру, щедро облит жарким солнцем и весь поет, как орган; синие волны залива бьют в камень набережной, вторя ропоту и крикам гулкими ударами, – точно бубен гудит.

Забастовщики угрюмо жмутся друг ко другу, почти не отвечая на раздраженные возгласы толпы, влезают на решетку сада, беспокойно поглядывая в улицы через головы людей, и напоминают стаю волков, окруженную собаками. Всем ясно, что эти люди, однообразно одетые, крепко связаны друг с другом непоколебимым решением, что они не уступят, и это еще более раздражает толпу, но среди нее есть и философы: спокойно покуривая, они увещевают слишком ретивых противников забастовки:

– Э, синьор! А как быть, если не хватает детям на макароны?

Группами, по два и по три, стоят щеголевато одетые агенты муниципальной полиции, следя за тем, чтобы толпа не затрудняла движения экипажей. Они строго нейтральны, с одинаковым спокойствием смотрят на порицаемых и порицающих и добродушно вышучивают тех и других, когда жесты и крики принимают слишком горячий характер. На случай серьезных столкновений в узкой улице вдоль стен домов стоит отряд карабинеров, [4] с коротенькими и легкими ружьями в руках. Это довольно зловещая группа людей в треуголках, коротеньких плащах, с красными, как две струи крови, лампасами на брюках.

Перебранка, насмешки, упреки и увещевания – всё вдруг затихает, над толпой проносится какое-то новое, словно примиряющее людей веяние, – забастовщики смотрят угрюмее и, в то же время, сдвигаются плотнее, в толпе раздаются возгласы:

– Солдаты!

Слышен насмешливый и ликующий свист по адресу забастовщиков, раздаются крики приветствий, а какой-то толстой человек, в легкой серой паре и в панаме, начинает приплясывать, топая ногами по камню мостовой. Кондуктора и вагоновожатые медленно пробираются сквозь толпу, идут к вагонам, некоторые влезают на площадки, – они стали еще угрюмее и в ответ на возгласы толпы – сурово огрызаются, заставляя уступать им дорогу. Становится тише.

Легким танцующим шагом с набережной Санта Лючия идут маленькие серые солдатики, мерно стуча ногами и механически однообразно размахивая левыми руками. Они кажутся сделанными из жести и хрупкими, как заводные игрушки. Их ведет красивый высокий офицер, с нахмуренными бровями и презрительно искривленным ртом, рядом с ним, подпрыгивая, бежит тучный человек в цилиндре и неустанно говорит что-то, рассекая воздух бесчисленными жестами.

Толпа отхлынула от вагонов – солдаты, точно серые бусы, рассылаются вдоль их, останавливаясь у площадок, а на площадках стоят забастовщики.

Человек в цилиндре и еще какие-то солидные люди, окружившие его, отчаянно размахивая руками, кричат:

– Последний раз… Ultima volta! [5] Слышите?

Офицер скучно крутит усы, наклонив голову; к нему, взмахнув цилиндром, подбегает человек и хрипло кричит что-то. Офицер искоса взглянул на него, выпрямился, выправил грудь, и – раздались громкие слова команды.

Тогда солдаты стали прыгать на площадки вагонов, на каждую по два, и в то же время оттуда посыпались вагоновожатые с кондукторами.

Толпе показалось это смешным – вспыхнул рев, свист, хохот, но тотчас – погас, и люди молча, с вытянутыми, посеревшими лицами, изумленно вытаращив глаза, начали тяжко отступать от вагонов, всей массой подвигаясь к первому.

И стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит, сняв фуражку с седой головы, вагоновожатый, с лицом солдата, он лежит вверх грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним, не торопясь, опускаются на землю еще и еще люди…

Толпа глухо гудит, раздаются голоса, пугливо зовущие мадонну, некоторые мрачно ругаются, взвизгивают, стонут женщины, и, как резиновые мячи, всюду прыгают пораженные зрелищем мальчишки.

Человек в цилиндре орет что-то рыдающим голосом, офицер смотрит на него и пожимает плечами, – он должен заместить вагоновожатых своими солдатами, но у него нет приказа бороться с забастовавшими.

Тогда цилиндр, окруженный какими-то угодливыми людьми, бросается в сторону карабинеров, – вот они тронулись, подходят, наклоняются к лежащим на рельсах, хотят поднять их.

Началась борьба, возня, но – вдруг вся серая, пыльная толпа зрителей покачнулась, взревела, взвыла, хлынула на рельсы, – человек в панаме сорвал с головы свою шляпу, подбросил ее в воздух и первый лег на землю рядом с забастовщиком, хлопнув его по плечу и крича в лицо его ободряющим голосом.

А за ним на рельсы стали падать точно им ноги подрезали – какие-то веселые шумные люди, люди, которых не было здесь за две минуты до этого момента. Они бросались на землю, смеясь, строили друг другу гримасы и кричали офицеру, который, потрясая перчатками под носом человека в цилиндре, что-то говорил ему, усмехаясь, встряхивая красивой головой.

А на рельсы всё сыпались люди, женщины бросали свои корзины и какие-то узлы, со смехом ложились мальчишки, свертываясь калачиком, точно озябшие собаки, перекатывались с боку на бок, пачкаясь в пыли, какие-то прилично одетые люди.

Пятеро солдат с площадки первого вагона смотрели вниз на груду тел под колесами и – хохотали, качаясь на ногах, держась за стойки, закидывая головы вверх и выгибаясь, теперь – они не похожи на жестяные заводные игрушки.

…Через полчаса по всему Неаполю с визгом и скрипом мчались вагоны трамвая, на площадках стояли, весело ухмыляясь, победители, и вдоль вагонов ходили они же, вежливо спрашивая:

– Бильетти?!

Люди, протягивая им красные и желтые бумажки, подмигивают, улыбаются, добродушно ворчат.

II

В Генуе, на маленькой площади перед вокзалом, собралась густая толпа народа – преобладают рабочие, но много солидно одетых, хорошо откормленных людей. Во главе толпы – члены муниципалитета, над их головами колышется тяжелое, искусно вышитое шелком знамя города, а рядом с ним реют разноцветные знамена рабочих организаций. Блестит золото кистей, бахромы и шнурков, блестят копья на древках, шелестит шелк, и гудит, как хор, поющий вполголоса, торжественно настроенная толпа людей.

Над нею, на высоком пьедестале – фигура Колумба, мечтателя, который много пострадал за то, что верил, и – победил, потому что верил. Он и теперь смотрит вниз на людей, как бы говоря мраморными устами:

«Побеждают только верующие».