Зеркала

Нагиб Махфуз

Зеркала

Предисловие

Невысокий, плотный, смуглолицый, Нагиб Махфуз напомнил мне скульптуру древнеегипетского писца, выставленную в одном из залов Каирского музея. Такая же прямая осанка, спокойствие, уверенность во всем облике.

Он назначил встречу на восемь часов утра, пришел на несколько минут раньше. И вот он, писатель, которого соотечественники нередко называют великим, сидит на улице Сулеймана-паши за столиком кафе, подставив бронзовое лицо лучам весеннего солнца. Он бывает здесь ежедневно. В кафе нередко собирается литературная молодежь. По старинной арабской традиции Махфуз беседует с начинающими писателями, передает им свой жизненный и творческий опыт. В кругу молодежи обычно сдержанный Махфуз оживляется, шутит, заразительно смеется.

Но в восемь утра кафе пусто. Попивая кофе небольшими глотками, Махфуз склоняет голову в сторону собеседника. Мы беседуем о том, что волнует всех египтян: о проблемах войны и мира.

— Мы уже на протяжении нескольких десятилетий переживаем переход из старого мира в новый, — говорит писатель. — Это переход нелегкий, он полон трудностей, кризисов, политических битв, военных взрывов; за последнюю четверть века Египет перенес революцию и несколько войн. Мы переживаем тяжелый экономический кризис… У нас мало школ и университетов, трудно получить работу. Если будущее и прекрасно, оно далеко. Оно принадлежит следующему поколению. Но мы должны осознать свою ответственность перед ним и жить надеждой…

В этих словах чувствовалась жизненная позиция писателя. Они всегда вспоминались при чтении романов Нагиба Махфуза, запечатлевших это сложное время.

В литературу Н. Махфуз (род. в 1911 г.) вступил как писатель демократических, прогрессивных убеждений. Его первые произведения печатались в журнале «Ар-Рисаля», издававшемся известным просветителем и популяризатором передовых общественных идей Саламой Мусой.

Политические взгляды Махфуза складывались под непосредственным влиянием антианглийских восстаний 1919 и 1921 гг. В 1919 г. группа членов распущенного англичанами египетского законодательного собрания во главе с лидером египетской национальной буржуазии Саадом Заглулом (1860–1927) потребовала ликвидации английского протектората и признания суверенитета Египта. Арест лидера и членов его группы английскими властями вызвал широкое возмущение всех слоев египетского общества. На стороне Саада Заглула оказались феллахи, рабочие, национальная буржуазия и часть крупных землевладельцев. Возникшая на базе этой группы политическая партия «Вафд» заявила о себе как о египетской общенациональной партии, выступающей в защиту прав «всех египтян».

Юношеские симпатии к «Вафду» Махфуз сохранил на всю жизнь и тяжело переживал утрату «Вафдом» былых демократических традиций. В романе «Зеркала» (1972) явственно звучит ностальгия по тем несколько идеализированным Махфузом временам, когда египтяне под водительством «Вафда» выступали против общего врага.

События марта — апреля 1919 г., когда всеобщая забастовка в Египте переросла в кровопролитные столкновения с английскими войсками, а позже и стихийные выступления в октябре — декабре 1921 г. заставили англичан опубликовать 28 февраля 1922 г. декларацию о формальной отмене английского протектората и провозглашении независимости Египта.

13 апреля 1923 г. была введена в действие первая египетская конституция. В результате убедительной победы, одержанной «Вафдом» на выборах в парламент, король Фуад поручил Сааду Заглулу в январе 1924 г. сформировать первое национальное правительство Египта.

В начале 30-х годов Нагиб Махфуз учился на философском отделении Каирского университета. Египетское студенчество, учащиеся старших классов средней школы всегда были легко возбудимой, революционно настроенной средой, остро реагирующей на события политической жизни. Студенты Каира и Александрии не только участвовали в демонстрациях и баррикадных боях, но и часто были их организаторами. В романе «Зеркала» писатель то и дело возвращается к этим событиям.

В конце двадцатых — тридцатых годов на политической арене Египта появился целый ряд буржуазных партий, стоящих на более правых позициях по сравнению с «Вафдом». Названия этих партий, имена их лидеров часто встречаются в романе Н. Махфуза. Деятельность «партий меньшинства» постепенно лишила «Вафд» монополии на всеегипетское представительство.

Серьезный удар по авторитету «Вафда» нанесло заключение ее лидером Мустафой Наххасом 26 августа 1936 г. в Лондоне англо-египетского договора о союзе. Договор был встречен в Египте массовыми демонстрациями и митингами протеста. Борьба против договора продолжалась вплоть до односторонней денонсации его египетским парламентом в 1951 г.

Когда началась вторая мировая война, правительство Египта по требованию Англии порвало дипломатические отношения с Германией. Часть египетской буржуазии, в том числе некоторые лица, близкие ко двору, и сам премьер-министр Али Махир откровенно ориентировались на фашистскую Германию и Италию. В этих условиях Англия решила заручиться поддержкой оппозиционной буржуазно-либеральной партии «Вафд», имевшей популярность в народных массах. В ответ «Вафд» потребовала, чтобы Англия обязалась вывести свои войска из Египта после окончания войны.

Лондон не спешил удовлетворить эти требования. Али Махир продолжал заигрывать с Берлином и Римом. Под давлением англичан король удалил правительство в отставку. «Вафд» отказалась сформировать кабинет.

В этих условиях к власти пришли представители реакционных партий, связанных своими интересами с Англией. Новое правительство не пользовалось никаким авторитетом в народе.

В марте 1941 г. в Ливию был переброшен танковый корпус Роммеля. В Египте активизировалась фашистская агентура. В дворцовых кругах зрел профашистский заговор. Англия ультимативно потребовала от короля либо передать власть «Вафду», либо отречься от престола.

Король Фарук поручил Наххасу-паше 4 февраля 1942 г. сформировать правительство. К этому времени в египетском общественном мнении уже чувствовался перелом, наступивший в результате героического сопротивления, которое оказал фашистским захватчикам советский народ. Правительство Наххаса-паши провело в стране ряд прогрессивных реформ. В августе 1943 г. между Египтом и СССР были установлены дипломатические отношения.

За эти годы арабское национально-освободительное движение превратилось в могучую силу.

Египетская интеллигенция, воспитанная на идеях революции 1919 г., мечтала видеть свою страну свободной. Она обращала свой взор к далекому прошлому, к тому периоду, когда Египет был независим и когда были созданы величайшие культурные ценности. Многие передовые писатели отдают в своих произведениях дань славному прошлому Древнего Египта. Достаточно упомянуть известный советскому читателю роман Тауфика аль-Хакима «Возвращение духа», вышедший в 1933 г.[1]. Автор этого романа мечтает о возрождении духа Древнего Египта, способного, по его мнению, объединить народ и поднять его на великие дела, на революцию. Будущий президент Египта Г. А. Насер, прочитав этот роман еще подростком, поверил, что из среды простых египтян выйдет национальный герой, который освободит страну от английского господства.

Подросток действительно стал впоследствии национальным героем, руководителем июльской революции 1952 г., которая привела страну к независимости.

Молодой Нагиб Махфуз тоже не избежал в своей писательской биографии увлечения древнеегипетской стариной. В конце тридцатых — начале сороковых годов один за другим выходят его романы на исторические темы: «Игра судеб», «Радобис», «Борьба Фив». Последний из них получил третью премию на конкурсе Академии имени короля Фуада. Идеализируя египетское прошлое, романы способствовали пробуждению у современников патриотических чувств.

В эти же годы в газетах и журналах появляются рассказы Н. Махфуза. Часть из них вошла позднее в сборник «Шепот безумия».

Новым этапом творчества писателя стали его социально-бытовые романы. Вторая мировая война резко обострила противоречия египетского общества. В египетской литературе наметился явный интерес к простым людям, рабочим и феллахам. Романы Н. Махфуза, появившиеся в 40-е годы, описывают жизнь старых каирских кварталов военного и послевоенного времени. Герои этих романов — чиновники, ремесленники, мелкие торговцы — терпят поражение в жестокой борьбе за существование. Рушатся и погибают семьи, ломаются жизненные уклады. Так сложился каирский цикл романов Махфуза. Первый из них — «Новый Каир» — увидел свет в 1945 г. Затем вышли «Хан аль-Халили», «Переулок аль-Мидакк», «Начало и конец». Махфуз решительно осуждает войну, несущую страдание и горе простым людям, показывает, как наживается на войне буржуазия.

В 1949 г. Нагиб Махфуз начал писать свое самое значительное произведение — трилогию, удостоенную в 1957 г. Государственной премии. Действие романов «Бейн аль-Касрейн», «Каср аль-Шоук», «Ас-Суккарийа» разворачивается на широком историческом и временном фоне, охватывая период с 1918 по 1944 г.

Три поколения семьи каирского торговца Абд аль-Гаввада проходят перед читателем. Десятки героев и судеб. Время выступает в трилогии как персонаж, как Великий разрушитель и исцелитель. Личное органически срастается с общественным. На страницах романов оживает политическая борьба партии «Вафд», появление на политической арене коммунистов, реакционной организации «братьев-мусульман». Египетская критика сразу же распознала выразителя дум автора в образе студента учительского института Камаля, младшего сына Абд аль-Гаввада. Камаль — представитель поколения египетской молодежи, вступившего в жизнь после поражения революции 1919 г. Его терзают сомнения, неверие, скептицизм.

Лишь представители третьего поколения, внуки Абд аль-Гаввада, снова активно вступают в борьбу, но они находятся в разных лагерях. Один из них коммунист, другой принадлежит к «братьям-мусульманам».

Нарисовав яркую панораму египетской жизни на протяжении почти тридцати лет, Нагиб Махфуз не делает никаких выводов, как бы предоставив самой истории разрешить проблемы, поднятые в романе.

Написанная накануне национально-освободительной революции 1952 г. трилогия увидела свет уже после ее свершения. Лишь в 1959 г. на страницах газеты «Аль-Ахрам» начинают появляться главы его нового романа «Дети нашего квартала». В этом романе Нагиб Махфуз ставит коренную для послереволюционной египетской действительности проблему социальной справедливости. В этом произведении, написанном в форме философской притчи, писатель свободно переосмысляет библейские и коранические легенды и представляет историю возникновения мировых религий как поиски справедливого общественного устройства. Это дало повод клерикальным кругам обвинить Махфуза в ереси.

С 1961 по 1967 г. Нагиб Махфуз опубликовал романы: «Вор и собаки», «Осенние перепела», «Путь», «Нищий», «Болтовня над Нилом», «Пансионат „Мирамар“». В них нашли отражение изменения, происшедшие в египетском обществе после революции 1952 г. Эти романы египетская критика обычно называет «малыми». Они действительно невелики по объему. Для этих произведений характерны нарастающий ритм действия, психологизм, иногда аллегоричность сюжета, усложненная символика.

Среди этих произведений особенно следует отметить роман «Болтовня над Нилом». В нем в остро драматической форме показан духовный кризис египетской интеллигенции, утратившей былые демократические идеалы и связь с народом и замкнувшейся в кругу своих узкоэгоистических интересов. Критик Гали Шукри писал, что в этом романе автор как бы предвидел катастрофу 1967 г. Один из его персонажей говорит: «… Наступили времена войн и нищеты».

Израильская агрессия 1967 г. нашла аллегорическое отражение также в ряде рассказов: «Дитя страдания», «Исцелитель душ», «Медовый месяц». К аллегорической форме писатель прибегает и для описания последовавших политических событий.

Роман Нагиба Махфуза «Зеркала» вызвал бурю споров, дискуссий, восторгов, упреков. Одни восхищались тем, как правдиво и точно писатель изобразил египетское общество. Другие возмущались, заявляя, что автор искажает египетскую действительность, подчеркивая лишь ее отрицательные стороны.

Итак, «Зеркала»… Они бывают и прямые, и кривые. Но есть и такие кривые зеркала, которые, деформируя изображение, с еще большей выразительностью акцентируют внимание на сути. Заглядывая в зеркало, люди чаще всего остаются недовольны. Иногда смеются. Но узнают себя. Читая роман Нагиба Махфуза, входишь в зал с пятьюдесятью пятью зеркалами. В пятидесяти пяти главах нового романа мастер египетской прозы подводит шестидесятилетний итог своей жизни. Каждым штрихом повествования он создает образы, в которых египтяне, как в зеркале, узнают себя, своих современников, скрытых, разумеется, под вымышленными именами.

В одних зеркалах изображение ярко. В других оно как бы потускнело от времени — в нем воссоздаются события сороковых, тридцатых и даже середины двадцатых годов.

Вот один из героев — доктор Ибрагим Акль. Этот образ складывается из воспоминаний разных лиц. Постепенно мы получаем все новую и новую информацию о жизни и личности Ибрагима Акля. Писатель все время возвращается к своему герою, чем-то это напоминает манеру Джона Дос-Пассоса в романе «42-я параллель». Там тоже «монтируется» несколько биографий — мир в разных ракурсах.

Если из первой главы следует, что дети Ибрагима Акля умерли от холеры, то во второй, познакомившись с Ахмедом Кадри, мы узнаем другую версию. Оказывается, его дети стали жертвами темной дворцовой интриги. Но ведь правда всегда одна. Чтобы разобраться, как понимает ее автор, надо исследовать явление через все зеркала, все ракурсы. Личность Ибрагима Акля, с которым читатель знакомится уже на первых страницах романа, все время усложняется, одни факты дополняют, а подчас и опровергают другие, в комнату с зеркалами врывается жизнь со всеми ее противоречиями. Меняется и отношение читателя к доктору Аклю. Мы уже не можем безоговорочно разделять ту неприязнь, с которой относились к Аклю его студенты. Писатель не только осуждает приспособленчество профессора, но и высвечивает другие черты его натуры. В то же время чрезвычайно привлекательная на первых страницах личность профессора Махера Абд аль-Керима к концу романа, когда в полной мере выявляются и его взгляды, и некоторые обстоятельства его биографии, предстает уже в ином, менее радужном свете.

Ибрагим Акль называется «выдающимся умом», который мог произвести революцию в культурной и идейной жизни. И все же его судьба — пример падения, разложения и гибели личности. Пятьдесят пять глав романа — это чаще всего истории сделок различных людей, в основном представителей интеллигенции, с совестью, отхода от идеалов юности, от принципов, от борьбы.

Не сразу складывается впечатление читателей об аль-Басьюни (глава «Амани Мухаммед»). Кажется, что это хороший человек, любящий муж, заботящийся о своей жене, вернувший ее в семью, несмотря на измену. И вдруг в последующих главах он изображается чуть ли не сутенером, заранее знающим о каждом шаге своей жены. Чтобы пробить себе дорогу в жизни, он сознательно толкает ее на измены.

А вот другая судьба — Абдаррахмана Шаабана. Это история столкновения египтянина с современной капиталистической цивилизацией Запада. Не выдержав контакта с этой «цивилизацией», Абдаррахман Шаабан возвращается на родину, но ему, испорченному обществом потребления, дома неуютно. Он ищет связей с европейцами, считает колониализм величайшей благодатью.

Но есть и такие персонажи — хотя их немного, — которые выстояли в трудной борьбе с превратностями судьбы, остались верными избранному пути, не поступились принципами.

Что это за принципы? Думается, прежде всего речь идет об отношении к двум важнейшим событиям в новой и новейшей истории Египта — революциям 1919 и 1952 гг.

Юноша Анвар аль-Хульвани, живший неподалеку от дома Н. Махфуза, погиб во время демонстрации от пули английских оккупантов. Его смерть произвела огромное впечатление на будущего писателя. Он увидел противостоящих друг другу английских солдат и египтян, которые скандировали: «Да здравствует родина!», «Умрем за Саада Заглула!»

Отношение автора к революции 1952 г. раскрывается в новелле об Ахмеде Кадри. Перед нами мрачная фигура полицейского офицера, пытавшего при королевском режиме патриотов-египтян. Одиноким и жалким стариком видит его писатель после революции. Ахмед Кадри пытается оправдать свое прошлое. «Случается, человек попадает под машину и гибнет…» — говорит Кадри, считая себя лишь винтиком в огромной машине, угнетавшей страну. Ни единым словом не высказывает автор своего сочувствия или жалости к этому человеку.

В романе сплелись десятки тем, больших и малых. И все они так или иначе связаны с революцией 1952 г. В главе «Сурур Абд аль-Баки», например, отразились противоположные точки зрения не только на события, связанные с агрессией против Египта, но и на египетскую революцию в целом: Сурур оказался в числе врагов революции, поскольку закон о земельной реформе затронул его имущественные интересы.

Не боится автор и высказать свою критику и горечь в связи с поражением Египта в дни июньской агрессин Израиля в 1967 г. Он показывает, что поражение Египта вскружило голову тем, по чьим интересам нанесла удар революция. Это оппортунисты, приспособленцы, спекулянты. Для них, как и для Ида Мансура, «голубая мечта — господство Америки на Ближнем Востоке».

Роман «Зеркала», как уже отмечалось, состоит из пятидесяти пяти глав, которые можно было бы также назвать просто новеллами или очерками. Возьмем, например, одну из этих глав — «Гаафар Халиль». Это законченное произведение с завязкой, кульминацией и развязкой, со своим разработанным сюжетом. Такое же впечатление остается от «Амани Мухаммед» и других глав. Но некоторые из них, такие, скажем, как «Бадр аз-Зияди», можно определить как небольшой очерк или литературную зарисовку.

Но если отдельные главы и неравноценны, то, собранные вместе, они производят удивительно цельное впечатление, составляют некое новое единство — роман с присущей этому жанру композиционной стройностью.

Если в трилогии Нагиба Махфуза, как уже отмечалось, время персонифицируется, выступает как «Великий разрушитель и исцелитель», то здесь, в отражении «Зеркал», оно дробится и прерывается, оставаясь вполне конкретным историческим временем. Отсутствует также какое-либо единство места действия. Таким образом, движение сюжета подчинено не обычной логике повествователя, а логике развития мыслей и ассоциаций человека, свободно предающегося воспоминаниям. Безукоризненно гладки лишь зеркала в театральных фойе. В жизни мы скорее имеем дело с осколками, в которых отражения возникают под самыми немыслимыми углами. И все же ощущение лабиринта — лишь первое, обманчивое впечатление. Думается, что главный путеводитель — явственный авторский голос, отчетливо слышимый в многоголосье романа.

В одном из своих интервью Нагиб Махфуз сетовал на утерю современными египетскими литераторами связи с «основой» — национальной культурой. В результате каждое новое поколение начинает как бы с нуля, говорил он, а искусство носит подражательный характер. Что касается романа «Зеркала», то в нем удачно сочетаются европейские литературные и эстетические веяния с глубоко национальным характером, а подчас и традиционной формой.

В коротких автобиографических рассказах просматривается традиция средневековой арабской «макамы» — плутовских рассказов, анекдотов, объединенных общими персонажами. Однако в отличие от героев средневековых «макам» персонажи романа «Зеркала» не вступают под конец жизни на путь добропорядочности. Дидактическая, назидательная развязка не удовлетворила бы требовательности к своему творчеству писателя-реалиста.

С другой стороны, в новеллах, составляющих «Зеркала», можно усмотреть продолжение традиций «хабар», средневековых арабских биографических рассказов. Один из авторов «хабар» Лбу Хайян ат-Таухиди (XI в.) известен книгой воспоминаний о своих современниках — поэтах, мыслителях, правоведах, с которыми связывала его судьба, совместные литературные и научные диспуты. В этой книге, как и в романе Нагиба Махфуза, были затронуты злободневные политические и философские проблемы эпохи. Произведения ат-Таухиди написаны простым, ясным языком, характерным вообще для жанра «хабар». Сообщая основные биографические данные своих героев, он затем дает сведения об их жизни, полученные от посторонних и носящие часто анекдотический характер.

Однако в отличие от литературных героев Нагиба Махфуза в этих рассказах действуют вполне реальные исторические лица.

На творчестве Нагиба Махфуза воспитывалась целая плеяда египетских писателей молодого и среднего поколения. Он по справедливости пользуется репутацией создателя современного египетского романа. И тем не менее личность его окружена некой таинственностью. Египетские литераторы нередко сетуют на то, что они мало знают о взглядах и вкусах писателя, о его человеческих качествах.

Нагиб Махфуз известен своей нелюбовью к разглашению всего, что касается его личной жизни. Хотя у него и возникало намерение написать свою биографию, «обязательность истины — опасное и почти невыполнимое требование», по собственным словам Махфуза, удерживало его от осуществления этого намерения. Тем не менее написанный от первого лица роман «Зеркала» можно в значительной мере рассматривать как автобиографическое произведение. Рисуя биографию своего поколения, Нагиб Махфуз недвусмысленно высказывает свое отношение к людям, дает свою оценку событиям. Личность автора становится, таким образом, осью повествования, находит отражение в зеркале биографии каждого из героев.

В то утро, когда мы встретились в кафе, Нагиб Махфуз был по-деловому собран. Наш разговор касался темы израильской агрессии в произведениях арабских писателей. Н. Махфуз с горечью говорил о том, что египетские литераторы до последнего времени не смогли или не имели возможности по-настоящему глубоко и ответственно подойти к разработке этой темы.

— Речь идет не только о военной стороне проблемы, — говорил он. — Проблема борьбы против израильской агрессии глубоко затрагивает все египетское общество. Поднять эту тему в литературе с необходимой серьезностью — значит обсудить все социальные, политические, духовные вопросы, которые волнуют египтян, и найти их правильное решение.

Найти правильное решение этих вопросов — совокупная задача египетской общественности; конечно, одному писателю она не под силу. Но Нагиб Махфуз смело ставит их в своих «Зеркалах», в романах «Любовь под дождем» и «Пансионат „Мирамар“», и в этом его огромная заслуга перед египетской литературой.

«Израильская агрессия в июне 1967 г. была для нас ударом молота по голове, после которого долго звенит в ушах, — сказал писатель. — Но наша литература преодолевает кризис. Она начинает рассматривать проблему в перспективе борьбы, отражает в той или иной степени горечь поражения».

Роман «Зеркала» содержит тяжелые раздумья писателя о судьбах своей родины. И в то же время, несмотря на широкую панораму жизни, нарисованную автором, в ней чего-то недостает. Она похожа на панораму города, где едва ли не все здания одной высоты, нет ни минарета мечети, ни колокольни, ни пожарной каланчи — почти ничего, что возвышалось бы над серыми, густо заселенными кварталами. Дело, очевидно, в том, что писатель, создавая свои «Зеркала», преследовал цели обличения пороков египетского общества. Конечно, не все египтяне причастны к той коррупции, бюрократизму, разложению, которые начали проявляться в египетской жизни к моменту выхода романа в свет. Как талантливый художник, он оказался в какой-то степени и провидцем. Пороки, обрисованные Нагибом Махфузом в его романе, с особой остротой стали заметны в последующие годы, когда в результате проводимой президентом А. Садатом политики «открытых дверей» в стране произошло оживление частного и иностранного капитала. «Жирными котами» прозвали египтяне нажившихся нечестным путем нуворишей, подчеркнув тем самым неприятие этой политики.

Еще в романе «Пансионат „Мирамар“» (1967) писатель создал образ врага египетской революции. Это бывший крупный землевладелец и королевский чиновник Талаба Марзук. Революция национализировала его собственность, и он превратился в противника нового строя. Марзук сожалеет, что США не установили мирового господства, когда монопольно владели атомной бомбой. Он мечтает, чтобы американцы правили Египтом через «умеренное» правительство.

Прочитав подобные мысли в романе Махфуза, египтянин невольно задумается над положением в своей стране, где в результате отказа от политики ориентации на социализм, проводившейся президентом Насером, а также капитулянтского курса президента Садата произошел надлом в психологии значительной части интеллигенции. Эти события не могут не вызвать тревожных размышлений у честных людей, на глазах которых совершается отход от моральных, политических, наконец, философских ценностей египетской революции.

Именно за эти ценности боролись лучшие представители египетской культуры. И среди них почетное место всегда принадлежало Нагибу Махфузу.

Анатолий Агарышев

Ибрагим Акль

Впервые имя доктора Ибрагима Акля я встретил в статье профессора Салема Габра. Не помню уж, о чем шла там речь, но доктора Акля называли в ней выдающимся умом, который произвел бы идейный переворот в нашей культуре, если б не гнусная клевета, пущенная о нем в тот период, когда его положение еще не было прочным. Клеветник, личность весьма беспринципная, утверждал, что в докторской диссертации Ибрагима Акля, защищенной им в Сорбонне, содержались нападки на ислам. Пресса развернула против доктора яростную кампанию. Его обвиняли в богохульстве, в преклонении перед взглядами европейских ученых, в попрании ради докторской степени религии и национального достоинства. Требовали увольнения его из университета. Это сильно подействовало на доктора Акля. По натуре он не был борцом и не посмел бы бросить вызов общественному мнению: он боялся потерять свою должность, единственный для него источник средств к существованию. Он отрицал предъявленные ему обвинения, доказывал свою приверженность вере. Ему пришлось обратиться к друзьям по университету и коллегам, в первую очередь к доктору Махеру Абд аль-Кериму, с просьбой положить конец всей этой шумихе.

В 1930 году, когда я поступил в университет, доктор Ибрагим Акль занимал там должность адъюнкта. Видимо, пережитые неприятности научили его осторожности. Все свое внимание он сосредоточил на преподавательской работе и не принимал никакого участия в общественной жизни. Мы, студенты, находили его скучным, суховатым человеком. Лекции доктора Ибрагима Акля по большей части сводились к общим рассуждениям и не содержали той богатой информации, которой были насыщены лекции других преподавателей. Он был еще не стар — сорок с небольшим, здоров, полон сил. В студенческой среде он вскоре стал предметом насмешек и героем анекдотов. Однажды во время лекции я спросил его:

— Профессор, почему вы не пишете книг?

Не без высокомерия взглянув на меня, доктор Акль своим звучным голосом произнес:

— Не полагаешь ли ты, что в мире написано мало книг? — и, покачав головой, добавил: — Если выстелить книгами всю поверхность земного шара, они легли бы по ней двойным слоем. А из всей этой массы книги, содержащие новые мысли, не покрыли бы и переулка.

Встречал я доктора Акля и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима, в большом доме, в Мунире[2]. В его старинной гостиной я познакомился почти со всеми, кто представлял цвет нашей интеллигенции. Я и теперь бываю там, однако ничего от былых времен в ней не сохранилось. Очень высокий, с величественной осанкой и умным взглядом синих глаз доктор Ибрагим Акль на редкость гармонично вписывался в роскошную обстановку этой гостиной в классическом стиле.

Особенно яркое воспоминание сохранилось у меня об одном из проведенных там вечеров. Разговор тогда зашел о политике. Обычно мы избегали политических тем, нам было известно, что хозяин салона, наш уважаемый профессор, не выносит подобных дискуссий. В силу семейных традиций и воспитания он принадлежал к партии ватанистов[3], а мы, его ученики, — к молодежной организации партии «Вафд»[4].

Однако умолчать о совершенном Исмаилом Сидки[5] перевороте, который взбудоражил наши мысли и чувства, было трудно. Доктор Ибрагим Акль выждал, пока высказались почти все студенты, и заговорил:

— Наша конституция — это, несомненно, завоевание и в то же время — ловушка! — Мы хотели тут же ринуться в спор, но он не дал себя перебить: — Национальная борьба уклонилась в сторону от своей первоначальной цели. Мы погрязли в межпартийных склоках. Любой переворот самым губительным образом сказывается на взаимоотношениях между людьми, на их правах. То замечательное, унаследованное нами от революции 1919 года единство слабеет день ото дня.

— Единство народа не ослабнет, — возразил доктору Ибрагиму Аклю кто-то из студентов.

Словно задумавшись на миг, профессор Махер Абд аль-Керим помолчал и затем с улыбкой, негромким, мягким голосом заметил:

— Народ наш, что великан из народной сказки, вдруг очнется на какое-то время и опять заснет… на века.

— Никто не собьет нас с пути, — сказал доктор Акль, — если мы будем верны идеалам.

И тут, обведя взглядом своих синих глаз наши настороженные лица, повторил, отчеканивая каждый слог:

— И-де-а-лам.

Он любил повторять это слово на лекциях, и Аглан Сабит, один из моих приятелей, так и прозвал его «доктор Идеал».

Должно быть вспомнив о волне атеизма, захлестнувшей в ту пору факультет, доктор Акль уточнил:

— Не следует понимать идеалы как порождение религии. Считайте их, если угодно, тем источником, из которого возникла сама религия.

Шейх-азхарит[6], имени которого я теперь уже не помню, заметил:

— Одни неприятности от этой политики.

— Именно идеалы мы должны сохранить, идеалы, — продолжал твердить доктор Акль.

Салем Габр, утопая своей тучной фигурой в мягком кресле, вмешался в разговор:

— Дорогой доктор, проблема нравственности тесно связана с общественными отношениями, и прежде всего мы должны изменить общество.

Доктор Акль обернулся к нему:

— Вы читали книгу Бергсона[7] о природе нравственности и религии?

Салем Габр презрительно пожал плечами:

— Бергсона я читаю как романтическую поэму!

— Вы, профессор, — обратился к Габру доктор Махер Абд аль-Керим, — мечтаете о революции, подобной той, что произошла в России четырнадцать лет назад, ведь ее слабые стороны становятся очевиднее с каждым днем…

— О России мы знаем лишь то, что прочтем о ней в западных газетах и книгах, — резко перебил его Салем Габр.

Перемирие, заключенное на время чаепития, пока все наслаждались ирфой[8], от которой исходил аромат миндаля и фисташек, было почти тут же нарушено кем-то из студентов.

— Единственный выход, — заявил он, — это покончить с рвущимися к власти партиями меньшинства.

— Ведь это и есть классовая борьба, — заметил Салем Габр, — только вы неправильно сформулировали само понятие.

В разговор снова вступил доктор Акль:

— Премьер-министр заявил, что его цель — добиться независимости. Что ж, пусть добивается!

— А если нам будет навязан договор вроде декларации 28 февраля[9]?

— Залог истинной независимости — верность идеалам и Египетский банк! — не без раздражения ответил доктор Акль.

На меня весьма удручающее впечатление производило различие между народными слоями и образованной интеллигенцией в их подходе к политике: со стороны первых — бурная реакция, приводящая нередко к кровопролитию, со стороны вторых — затяжные, но бесплодные дискуссии.

Раздумывая над этим по дороге из Муниры, я слушал все те же речи:

— Революция неизбежна!

— Достаточно ли забастовки, чтобы начать революцию?

— Говорят, именно с забастовки и началась революция в девятнадцатом году.

— А как все начиналось в девятнадцатом?

Летом того же года я встретил доктора Акля с семьей — женой и двумя сыновьями — в ресторане «Аль-Анфуши» в Александрии. Как-то утром, после купания, я сидел там, пил кофе, просматривая газету и краем глаза наблюдая репетицию вечернего представления на сцене ресторана, хотя не отношу себя к любителям западной музыки, которой оно сопровождалось.

Доктор Акль познакомил меня со своей женой, она, кажется, работала тогда инспектором в министерстве просвещения. Было приятно смотреть, как трогательно ласков он с сыновьями, как любит их, — слишком уж отец балует их, пожаловалась мне его жена. Это впервые вызвало во мне симпатию к доктору Аклю. Я не очень-то уважал его раньше — не мог простить ему не только его нежелание писать книги, но и отсутствие с его стороны настоящего интереса к работе. Правда, его импозантная внешность, остроумие, манера перемежать философские рассуждения иронией производили на меня приятное впечатление.

— А вы всегда тут купаетесь? — спросил доктор Акль.

— Да. Море на этом пляже куда спокойнее, чем в аш-Шатби.

— Как только закончат Корниш[10], Александрия станет неузнаваемой.

Я согласился с ним, и он, вдруг улыбнувшись, сказал:

— Ну вот, а вы ненавидите Исмаила Сидки.

Услыхав это имя, я поморщился от досады.

— Не одним Корнишем жив человек!

— Ничто так не иссушает ум человеческий, как политика, — засмеялся доктор Акль. И продолжал, указав глазами на жену: — Ее мать — моя теща — член женской комиссии «Вафда».

Женщина кивнула, не было сомнения, что она гордилась своей матерью.

Доктор Ибрагим Акль был назначен в начале учебного года на ответственный пост в университете. И ради этого назначения он попрал свои идеалы.

По всей долине Нила отношение к дворцу становилось все более враждебным. Газета «Таймс» сообщила, что в Асуане состоялась демонстрация, участники которой потребовали назначения Наххаса-паши[11] президентом республики. Меньшинство в стране поддерживали короля, а большинство почти открыто выступили против него. И вот в «Аль-Ахрам» появляется статья доктора Акля, где он призывает сохранять верность трону и восхваляет благодеяния, которыми осыпала страну династия, и особенно Мухаммед Али и Исмаил[12].

В ту критическую пору рухнули почти все идеалы, люди утратили честь и достоинство. Лишь немногие, оставаясь честными, взирали на эту комедию с ужасом, но разложение коснулось и их. Это была пора потрясений и взрывов. Пора крушения иллюзий и разгула оппортунизма. Пора героев, готовых идти на смерть.

Доктор Акль появлялся среди нас, старался держаться твердо и мужественно, смотрел с вызовом, однако в глубине его глаз словно притаилось сознание вины. Мы выказывали ему свое почтение, как того требовал его высокий пост, но в душе относились к нему с пренебрежением и насмешкой. Правда, ненависти к нему не испытывали, и у нас не возникало желания расправиться с ним, что мы охотно сделали бы со многими политиканами. Нет, ненависти он в нас не вызывал. Благодаря своим остротам и шуточкам он казался нам скорее клоуном, шутом, чем злодеем и подлинным врагом народа. В последний день занятий перед короткими каникулами, за которыми нас ждали выпускные экзамены, доктор Акль пригласил десятерых студентов к себе в кабинет. Рассадив нас перед письменным столом, он какое-то время молча всматривался в наши лица своими синими глазами и, иронически улыбаясь, покачивал головой.

— Скоро мы расстанемся, — заговорил наконец он. — А расставаться, не сказав друг другу ни слова, нехорошо… — И, помолчав, по-прежнему внимательно вглядываясь в наши лица, он продолжал: — Я знаю, какое мнение сложилось у вас обо мне. Однако все обстоит иначе, чем вы думаете!

Итак, после долгого, очень долгого молчания он решился все-таки заговорить на эту тему. Но нам следовало сохранять выдержку и осторожность. Мы не должны были забывать о предстоящих устных и письменных экзаменах по каждому предмету. Совет факультета имел право пересмотреть результаты экзаменов — независимо от того, какие оценки получит студент, — и изменить их, согласно мнению преподавателей об общем уровне его знаний. Это ставило нас в полную зависимость от доктора Акля.

— Дело в том, — продолжал он, — что одним нравится выступать с речами, а другим — работать. Я принадлежу к тем, кто отдает предпочтение работе. В конце концов, мы все египтяне.

И тут в тишине раздался чей-то смелый голос:

— Выступающий с требованием независимости и конституции лучше того, кто строит Корниш и в то же время выжимает все соки из народа.

Голос принадлежал Исхаку Боктору. Единственному из нас выходцу из богатой семьи. Сдав экзамен, он поселится в своем поместье в окрестностях Каира и займется разведением редких цветов.

Доктор Акль не рассердился, только улыбнулся, как бы жалея нас.

— Ничто так не иссушает ум, как политика… — произнес он. — Истина, — продолжал он с какой-то чуть ли не заискивающей нотой в голосе, — вот что должно быть для вас всего дороже! На свете нет ничего драгоценнее истины. Поклоняйтесь ей и бегите от всего, что искажает ее.

Мы хранили молчание, памятуя об экзаменах и о правах факультетского совета.

— Я не стану вступать в спор с Боктором, — сказал доктор Акль, — не хочу касаться политики. Я пригласил вас для того, чтобы мы вместе бросили взгляд в будущее.

Мы вздохнули с облегчением. Опасные политические темы остались в стороне. Куда приятнее было говорить о будущем, хотя оно после опубликования правительственных решений о приостановке на неопределенный срок назначений на должности, повышений и прибавок к зарплате не сулило нам ничего хорошего. На что мы могли еще рассчитывать и что он мог нам обещать?

— Нынешний кризис, — продолжал доктор Акль, — парализовал не только нашу страну, но и весь мир. Что вас ждет? Вы найдете работу, но не так скоро, как вам хотелось бы. Вам еще долго будет не по средствам обзавестись семьей. Как знать, может быть, кому-то из вас повезет. — Словно видя, как погасла последняя искра надежды в наших глазах, он, улыбаясь, продолжал: — Даже тех незначительных возможностей, которые открываются перед врачом, инженером, адвокатом и другими свободными профессиями, даже этих возможностей для вас не существует. Однако у вас останется одна великолепная возможность… — В наших глазах вновь засветился интерес. — … возможность идти путем истины и высоких идеалов!

А мы-то думали совсем о другом — о своих родных, любимых, о надеждах, связанных с получением должности!

— Освободитесь от мелкого житейского тщеславия. Старайтесь довольствоваться теми благами, которые отпустит вам жизнь, как бы скромны они ни были. Однако никогда не удовлетворяйтесь достигнутым в своем стремлении к истине!

Он что, смеется над нами?!

— Сидеть под деревом и любоваться ясным небом лучше, чем владеть поместьем, — продолжал доктор Акль.

И это говорит человек, променявший нетленные ценности на…

— Мудрость жизни — вот величайшая награда нам в нашем быстротечном существовании.

Разочарование и злость в нас были так велики, что, выйдя от него, мы рассмеялись горьким смехом. Понося доктора Акля последними словами, мы изощрялись каждый на свой лад:

— Негодяй!

— Шут!

— Паяц!

По окончании университета я не встречал доктора Акля много лет. Он исчез из поля моего зрения, и я очень редко вспоминал о нем. Еще со времен сомнительной истории с назначением его на высокий пост он стал уклоняться от посещений салона доктора Махера Абд аль-Керима, чтобы не выслушивать колких реплик со стороны радикально настроенных гостей, и со своим другом встречался лишь наедине. Прошло тринадцать лет, прежде чем мне довелось снова встретить доктора Акля, к тому же при весьма печальных обстоятельствах: когда в 1947 году страну охватила эпидемия холеры, он потерял обоих сыновей. Потрясенный этим известием, я вспомнил встречу с ним в ресторане «Аль-Анфуши», где мне открылось, как нежно любил доктор своих детей. Каким тяжким ударом должна быть для него их смерть! Я отправился в Гизу на похороны. Это было скорбное зрелище. Высокий человек с застывшим лицом, с обведенными тенью, глубоко запавшими глазами шел за двумя гробами как олицетворение неизбывного отчаяния. Я подошел к нему, чтоб выразить соболезнование. Мне показалось, что он не узнал меня. Он не видел никого, пребывая словно в оцепенении. Но вот к нему со словами участия подошел доктор Махер Абд аль-Керим, и Ибрагим Акль при всем своем самообладании не мог удержаться от слез.

После похорон доктор Махер Абд аль-Керим предложил подвезти меня до города на своей машине. Всю дорогу он сочувственно вздыхал или бормотал:

— Помоги ему аллах. Вот горе-то!

И меня не покидало тягостное впечатление от этого несчастья.

— Очень тревожит меня его душевное состояние, — проговорил доктор Абд аль-Керим, — он все твердит, что только смерть приносит избавление и, если бы не она, жизнь не имела бы никакого смысла.

Он умолк, погрузившись в раздумье.

Долгое время я не виделся после этого с доктором Аклем, но кое-какие сведения о нем до меня доходили. В гостиной дома в Мунире я слышал, что нередко его видят в мечети святого Хусейна, где он, сидя на корточках, проводит долгие часы. Он обратился к религии и стал едва ли не дервишем. Это возбудило множество толков и споров о вере — о вере, привитой воспитанием, о вере по убеждению, об обретении веры под влиянием трагических перемен в жизни, о вере философов и вере стариков. Махер Абд аль-Керим прилагал немалые усилия, чтоб отвести нападки от своего старого друга.

Достигнув пенсионного возраста, доктор Акль в 1950 году оставил должность и с головой ушел в религию. Я случайно столкнулся с ним в 1953 году на аль-Баб аль-Ахдар в Хусейнии[13] — то ли он шел в мечеть, то ли возвращался оттуда. В глаза мне бросилась его величественная седовласая фигура. Подойдя к нему, я протянул руку, и он ответил на мое рукопожатие, но в его глазах не было ничего, и я понял, что он меня не узнал. Я назвал свое имя, и тогда он своим звучным голосом воскликнул:

— Ты?! Как поживаешь? Чем занимаешься?

Я ответил, и он извиняющимся тоном произнес:

— Не сердись. Я ведь теперь ничего не читаю.

Я проводил старика до площади аль-Азхар, где стояла его машина. Перед расставанием он спросил:

— Что нового в мире?

Я рассказал ему о самых важных в то время событиях, и прежде всего, конечно, о революции.

— Спад — подъем, — заметил он, — смерть — возрождение, гражданские — военные. Пусть мир идет своим путем. А я готовлюсь к иному странствию.

И снова я потерял его из виду, на этот раз, как оказалось, навсегда. Кажется, в 1957 году я прочел некролог о его смерти. Кто-то говорил мне потом, что племянник доктора нашел в его бумагах рукопись великолепного перевода книги Бодлера «Цветы зла». На рукописи не было даты завершения работы. Племянник оказался единственным наследником покойного — жена доктора умерла годом раньше, — он дал разрешение на публикацию перевода. Итак, доктор Акль увековечил свое имя в арабской литературе как переводчик Бодлера.

Бывшие ученики доктора единодушны в своем мнении о докторе Акле — они считают, что он был шутом. Однако такой всеми уважаемый человек, как Салем Габр, видит в нем жертву социальных условий, но и он не может простить ему малодушия. Доктор Абд аль-Керим, мой учитель, сказал мне как-то: