Цицианов

С прибытием летом 1788 года русских частей кольцо окружения сжалось до расстояния ружейного выстрела от стен. Сам город располагался на высоком холме, прижимаясь одной стороной к берегу реки Днестр. Потеряв выпасы, турки были вынуждены перерезать скот, а поскольку в те времена морозильных камер не существовало, уже через пару дней гарнизон стал сначала испытывать нехватку продовольствия, а затем и настоящий голод. Несмотря на это, турки сдались только 18 (29) сентября 1788 года, поскольку каждый день ожидали деблокады[87]. Самому Павлу Дмитриевичу пришлось лично участвовать в сражении 31 июля 1788 года при отражении сильной вылазки турок из Хотина.

В следующем, 1789 году Цицианов участвовал в поражении Гассан-паши при реке Сальге, в «вогнании» его в Измаил и в действиях под крепостью, которую в тот год взять не смогли из-за отсутствия артиллерии. В октябре 1789 года он «состоял» при осаде крепости Бендеры — важного опорного пункта Турции в Молдавии. Бендеры окружали несколько бастионов, полностью соответствовавших фортификационным требованиям XVIII столетия. Следующим рубежом обороны являлась старинная крепость, не способная выдержать огонь тяжелой артиллерии. Однако из-за особенностей рельефа местности и выдвинутых бастионов осаждавшим было трудно вести действенный обстрел стен и башен. Наконец, имелась цитадель, приспособленная для длительного сопротивления. В пользу русских сработала память о прежних победах: гарнизон крепости не решился повторить сценарий двадцатилетней давности, когда русские войска в течение трех месяцев осаждали город и затем взяли его в результате жестокого штурма. Как только русские начали устраивать батареи, турки выбросили белый флаг. После сдачи крепости 18 сентября войска расположились по зимним квартирам в Молдавии, а затем перешли в Подольскую губернию.

* * *

В полной мере свои ратные дарования Павел Дмитриевич Цицианов смог проявить в ходе польских кампаний 1792 и 1794 годов. Конфликт этот назревал давно. Пользуясь своим влиянием в Польше, Россия еще в 1764 году добилась избрания на польский престол своего ставленника Станислава Августа Понятовского, на правление которого пришлась ликвидация польской государственности. В 1791 году Станислав Август добился принятия новой конституции, которая была встречена в штыки польской элитой. Собравшиеся в местечке Тарговицы магнаты и шляхта образовали так называемую конфедерацию для борьбы с королем. Екатерина II взяла конфедератов под свое крыло и приказала русским войскам вступить в Польшу и Литву. Западную границу Речи Посполитой перешли пруссаки. Сторонники короля оказали упорное сопротивление, но силы были слишком неравные. Победители продиктовали условия мира, еще более ущемлявшие интересы Варшавы. Это вызвало массовое недовольство поляков. Согласно повелению Екатерины II от 6 мая 1793 года польские полки должны были принять новую присягу и получить новые названия. При этом всем служившим в них присваивались соответствующие их рангу и должности русские чины. Объявлялась амнистия всем беглым русским солдатам, обнаруженным в польских частях. Обидное название «новопокорившиеся войска» специальным распоряжением заменялось другим — «нововступившие в подданство наше». Поляков, служивших в упраздняемых частях, приглашали перейти в русскую армию с выплатой подъемных. После двенадцати лет службы им обещали отставку и наделение землей. Однако «обаять» поляков не получилось. Генерал Салтыков писал в Петербург: «Бывшие польские войска, показавшие уже опыт беспокойства, обращают на себя особенное внимание, так что и теперь большая часть верноподданных войск Вашего императорского величества устремлена на удержание их в покое». Многие части подняли открытый мятеж и перешли на сторону противника, остальные таяли на глазах от массового дезертирства. При попытке удержать в повиновении Волынскую и Брацлавскую кавалерийские бригады пришлось даже применить оружие[88].

В кампанию 1792 года Цицианов вступил, будучи командиром Санкт-Петербургского гренадерского полка, который входил в дивизию («отделение») генерал-поручика С. Косаковского. Эта дивизия состояла в армии генерала от инфантерии М.Н. Кречетникова, предназначенной для действий в Литве. Численное преимущество было явно на русской стороне: на 15-тысячное польское войско, имевшее очень слабую артиллерию, надвигалась 32-тысячная армия при 58 полевых орудиях. Кроме того, почти все русские полки имели опыт боев с турками и шведами, тогда как большинство польских солдат никогда боевых выстрелов не слышали. Но у поляков были и свои преимущества: высокий боевой дух (каждый знал, что он сражается за свободу своей родины), помощь со стороны населения и возможность вести так называемую малую войну, пользуясь лесистой местностью края и наличием хорошей легкой конницы. Некоторые шансы на сопротивление давало и то, что русские дивизии наступали четырьмя колоннами с разных направлений. Будь во главе польской армии решительный и инициативный командующий, он мог бы доставить немало неприятностей своим разобщенным противникам. Хотя в кампании 1792 года русская армия имела подавляющее преимущество перед армией польской, именно это едва не привело к конфузу. Командовавший авангардом Молдавской армии генерал И.И. Морков слишком самоуверенно оторвался от главных сил, и только своевременный подход подкреплений спас его в бою с корпусом Т. Костюшко под Мурахвой от поражения[89]. Более масштабное столкновение у местечка Мир 31 мая 1792 года завершилось полной победой русских, захвативших много пленных и трофеев. 7 июня без боя сдалась крепость Несвиж. Это был очень большой успех, поскольку там хранились значительные запасы провианта, в котором дивизия Кречетникова испытывала острую нужду. Польские войска откатились к Гродно, но не удержали и этот город, считавшийся второй столицей Литвы. 7 июля в сражении при Дубенке русское оружие вновь взяло верх. Спустя несколько дней русскому главнокомандующему было передано сообщение противной стороны о готовности заключить перемирие[90].

22 августа генерал П.С. Потемкин, которому А.В. Суворов поручил командование корпусом, приказал своим подчиненным строго выполнять инструкции, составленные этим прославленным военачальником. Прежде всего он обратил внимание на умелое и дерзкое поведение неприятельской легкой кавалерии, в связи с чем «…должен вагенмейстер сделать опыт всем обозам к построению вагенбурга, расчислить повозки и назначить каждому место, дабы люди свыкли, как проворно и без замешательства распределить по каждому фасу вагенбург нестроевыми чинами по равной доле». Далее следовало распоряжение о пресечении мародерства: «…внушить и толковать нижним чинам и рядовым, чтоб нигде при переходе местечек, деревень и корчмам ни малейшего разорения не делать. К продовольствию съестное будет брато по учреждению и ежели выше сего сказано, чтоб мстительно наказывать военных поляков и вооруженных обывателей, то напротив того, пребывающих спокойно щадить и нимало не обидеть, дабы не ожесточить сердца народа и не заслужить порочного названия грабителей»[91].

Начало кампании 1794 года также оказалось тревожным для русского командования. Польский генерал Магдалинский «взбунтовал» свою кавалерийскую бригаду. Он разгромил русский полк и захватил его казну, разбил прусский эскадрон и двинулся к Кракову, где 16 марта 1794 года Костюшко был провозглашен диктатором республики. Не оценив в полной мере масштаб событий, русское командование двинуло против «мятежников» отряды под командованием Денисова и Тормасова, которые потерпели поражение 24 марта под Рославицами. Известие об этом привело к общему восстанию. Весной 1794 года жители Литвы и Польши с волнением читали воззвание нового героя польской нации: «Тадеуш Костюшко, начальник вооруженной народной силы. Сим открытым повелением вообще всем предписываю, чтобы по прочтении оного все воеводские генералы, командующие войсками республики польской, выступив в поход, соединились и составили корпус. В походе, ежели можно, атаковать неприятеля и о состоянии своем меня уведомить. Подтверждаю при том вооруженный народ принять, а других преклонять к вооружению и чтоб соединялись с вами. Духовенству внушать о побуждении народа к защищению Отечества, а желающих брать с собою»[92]. В ночь с 22 на 23 апреля 1794 года польские войска вместе с «вооруженными обывателями» напали на городскую гауптвахту в Вильно, арестовали находившихся там русских офицеров, генерал-майора Н.Д. Арсеньева, генерал-поручика С.Д. Косаковского, провозглашенного великим гетманом Литовским. Косаковского, обвиненного в предательстве интересов польского народа, повесили на городской площади. Были забиты до смерти и несколько солдат, оказавших сопротивление. Пехотный батальон и казачий полк, стоявшие недалеко от Вильно, двинулись было на помощь попавшим в беду товарищам, но поляки испортили паромную переправу через реку Вилию[93].

Когда налицо были уже все признаки надвигающегося восстания, командование решило не выводить войска из Варшавы, поскольку тем самым инсургентам фактически передавался богатый арсенал.[94] Кроме того, в столице Польши находилась королевская семья; нельзя было оставить на растерзание и многочисленных сторонников России. Сил для удержания Варшавы, казалось бы, хватало: 9 батальонов пехоты, 6 эскадронов, 3 сотни казаков и 12 пушек. Но 6 апреля 1794 года восставшие сумели изолировать русские части друг от друга, в первые же часы было убито или взято в плен много офицеров. В довершение ко всему командовавший войсками генерал Арсеньев проявил удивительную беспечность, находясь «под влиянием» красавицы-полячки пани Володкевичевой, и сам оказался под арестом. Два пехотных полка, Нарвский и Псковский, сложили оружие, остальные части с большими потерями, бросив все имущество, выбрались из города[95].

То, что в Варшаве повстанцы без особых усилий захватили власть и обезоружили гарнизон, не может не вызвать удивление, поскольку само по себе «возмущение» ни для кого не являлось тайной, о нем судачили на всех углах. Русский торговец А. Павлов, приехавший в марте 1794 года по делам в Гродно, узнал от местных жителей о предстоящих событиях. Поляки рассчитывали, что две роты Ревельского пехотного полка, составлявшие тогда Гродненский гарнизон, не смогут оказать серьезного сопротивления, и были крайне огорчены, когда в город вступил эскадрон Ингерманландского карабинерного полка. Торговец перевез свои товары в надежное место и сообщил о настроениях горожан командиру эскадрона, а тот, вероятно, — Цицианову, который, как мы увидим, внимательно следил за событиями. 25 апреля полковник Дистрело сообщил Н. Репнину о том, что практически все население северной части Великого княжества Литовского склоняется к бунту[96].

Еще в сентябре 1793 года Павел Дмитриевич Цицианов получил чин генерал-майора, означавший безоговорочное включение его в состав отечественной элиты. Это — поворотное событие в его военной и государственной карьере. Лица, пребывавшие в «предшествующих» чинах, рисковали затеряться в реляциях. Удача в какой-либо военной операции становилась удачей прежде всего начальника того соединения, которое в ней участвовало. Чаще всего победу приносили своевременные распоряжения полковников, или, как тогда говорили, «частных командиров», но в представлениях высших эшелонов власти героем все равно признавался генерал. Другими словами, отобрать лавры победителя у генерала было гораздо труднее, чем у полковника.

В конце XVIII столетия генералов было так немного, что служилый народ знал их в лицо, а неслужилый издалека определял их высокий статус по количеству и суетливости сопровождавших лиц. Другим важным признаком «особы первых четырех классов» являлся размер так называемого «поезда» — количества экипажей, ибо одним из наиболее важных преимуществ являлось право иметь более значительный обоз. Вблизи генералов узнавали по орденам: если видели «Анну» 1-й степени, то это точно был «их превосходительство», поскольку полковникам полагались знаки отличия рангом пониже. Генеральский мундир отличался от офицерского золотым шитьем в виде гирлянд лавровых листьев. Различались чины по ширине и количеству гирлянд: генерал-майору полагалась одна гирлянда, генерал-лейтенанту — две, генерал-аншефу и генерал-фельдмаршалу — по две с половиной. Чтобы чины первых двух классов «сияли» во все стороны, у них имелось дополнительное шитье по швам рукавов и спины. Правда, в 1796 году шитье отменили, из-за чего различие между генеральскими и офицерскими мундирами стало менее заметным. Утешением стало введение витого золоченого эполета на правом плече.

Надо сказать, что русское командование всех уровней в целом оказалось не готовым к столь неблагоприятному развитию польских событий. Воинские части были разбросаны по городкам и местечкам; сделано это было «для удобства продовольствования»: не требовалось организовывать перевозку провианта и фуража, у интендантов не болела голова по поводу сбора, учета и хранения запасов. Концентрация войск в Литве и Польше затруднялась еще тем обстоятельством, что в 1793 году край охватила сильнейшая засуха и следующей весной ощущался дефицит продовольствия, а с сеном была просто беда. Однако в условиях мятежа поротное или даже повзводное деление полков могло иметь катастрофические последствия. Во-первых, из-за отсутствия технических средств связи собрать все силы в один кулак оказывалось очень непросто.

Во-вторых, солдаты и офицеры рисковали быть перебитыми или плененными превосходящим по численности противником. Беспечность проявили и командиры некоторых частей, что позволило восставшим в первые дни добиться заметных успехов. Но концентрация войск — альфа и омега в «правильной» войне — не являлась бесспорным преимуществом, когда речь шла о народном восстании. Сбор взводов и рот под полковые знамена означал, что десятки пунктов, где ранее находился ясно видимый и грозный символ коронной власти — воинский отрад, оказывались вне зоны правительственного контроля и потому легко становились «гнездами мятежников». Кроме того, каждое передвижение войск народная молва превращала в паническое бегство, что способствовало поднятию духа повстанцев. Именно этими соображениями руководствовался, например, полковник Деев — командир пехотного батальона, располагавшегося недалеко от Вильно. В своем рапорте он указал, что не двинулся навстречу двум карабинерным полкам, шедшим из Риги, чтобы его уход не был воспринят как отступление и бунт не разросся бы до неимоверных размеров[97]. Впрочем, настроения в польском обществе тогда были различны. Если шляхтичи, представители духовного сословия были воодушевлены идеей восстановления независимой Польши, то большая часть крестьянства не особо рвалась в бой. Имеется свидетельство жителя местечка Сморгонь о том, как формировалось тамошнее ополчение. Представители революционного правительства приказали всем мещанам и селянам изготовить пики и выйти с таким вооружением навстречу русским полкам. Для того чтобы не было ослушников, в центре местечка поставили виселицу. Однако, когда правительственные войска появились, ополченцы побросали пики в огонь и разошлись по домам[98].

Цицианов оказался едва ли не единственным из генералов, не оплошавших в начале Польского восстания. На этот счет сложилось прочное мнение даже в глухой провинции. В первых числах июня 1794 года графу А.Р. Воронцову писал его знакомый Н.А. Львов из Вышнего Волочка: «В Варшаве сделался бунт; ночью по выстрелу пушки солдаты и мещанство бросились резать наших без исключения. Игельстром, Апраксин, Зубов и еще кой-кто ушли в Пруссию и спаслись с 500 человеками. В Варшаве солдат и людей барских (сторонников так называемой конфедерации, собранной в городе Баре. — В. Л.) перерезано более 3000. Фан Сухтелен и Боур взяты в полон; вся наша артиллерия, деньги и бумаги; о Бюлере и об Аше, так как и о всем министерстве (российском посольстве. — В.Л.) и слуху нет. На другой день генерал-провиантмейстер Новицкий, собрав наши войска, около города стоявшие, вошел в Варшаву, отбил 20 наших пушек и несколько денег. В тот же день в Вильне поляки окружили живущих в городе генералов, штаб- и обер-офицеров взяли в полон (сии все посажены в монастыре в Вильне), перерезав караул в 220 человек состоявший. Тут взяты генерал-майор Арсеньев, подполковник Языков, других не помню; а когда собрались на помощь войска из уезда, то нашли, что все паромы обрезаны. В Гродне генерал-майор Цицианов лучше всех сделал: он окружил город, сказал им, что видит в оном некоторое возмущение; что если против Костюшки они ополчаются, он идет с ними; но до приближения неприятеля должны они сложить оружие, или он их сожжет. И они все сдались…»[99]

Имеются и другие свидетельства, дающие основания полагать, что Цицианов в первые дни восстания был одним из немногих, кто сохранил бодрость духа. Главнокомандующий же князь Репнин, напротив, явно растерялся. Это видно из его письма И.П. Салтыкову после известия о пленении Арсеньева: «Теперь вы уже о всех, наших несчастиях известны несомненно; они, так сказать, не несчетны. Вы все еще рассчитываете на наши войска в Литве и мне пишете, что я назначен ими командовать; но их уже нет ни клочка: может быть, только куда не есть укроются, а куда — того и придумать нельзя; следовательно и распоряжаться некем и даже выручать некого. Никто еще такой армии в команду не принимал, в которой даже знать нельзя, где и самому быть»[100]. Однако постепенно Репнин успокоился и стал отдавать разумные распоряжения. Он справедливо полагал, что для борьбы с польскими инсургентами обычная тактика малопригодна. На «малую» войну, развернутую поляками, по его мнению, следовало отвечать быстрыми действиями, а не сложными эволюциями, обычными для «правильных» сражений. «Господа тактисты (тактики. — В. Л,) почитают делать свою войну против взбалмошенных поляков так, как против регулярных войск она делается; их из этих мыслей выбить нельзя. Здесь же не войска, а ветер, и должно без всяких мудростей: где ближе скопище случится — то и бить, глядя только, чтобы коммуникацию свою сберегать, а за дальними отнюдь не гоняться»[101]. Еще одну меру предосторожности в борьбе с неприятелем предложил Цицианов. Он старался избавиться от тех частей, где служило много поляков. Особенно это касалось легкой кавалерии. Павел Дмитриевич писал Репнину: «Мне их употреблять нельзя как подозрительных и опасных людей; почему лучше желаю иметь меньше у себя людей, нежели водить с собой предателей или, по крайней мере, беглецов, которые о всей внутренности нашей, перебегая, неприятелю рассказывать станут»[102]. Накопленный боевой опыт и природные воинские дарования позволили Цицианову избежать плена. Один из польских офицеров Гродненского гарнизона в своем письме к жене, находившейся в Варшаве, неосторожно расхвастался будущими победами над москалями. Как только нашему герою доложили о подготовке мятежа, он, не дожидаясь ничьих распоряжений, приказал всех поляков-офицеров взять под стражу[103].

19 апреля 1794 года Екатерина II именным указом объяснила генерал-поручику Т.И. Тутолмину основные принципы действия в Польше. Императрица предписывала строго поступать с «закоснелыми изменниками… в страх другим» и одновременно «ободрять благонамеренных». Всех уличенных в заговоре следовало лишать недвижимости и передавать ее «явившим несомненные опыты верности и усердия». В Литве и Белоруссии предлагалось опереться на православное крестьянство, которое ненавидит своих господ-католиков[104]. 22 апреля в своем наставлении главнокомандующему Н.В. Репнину императрица обратила внимание на две первостепенные задачи: концентрацию войск, разбросанных на большой территории, и «обеспечение пределов наших, очистя тыл войск наших от злодейских толп, в Литве имеющихся, и учредя надежное с границами нашими сообщение…». Особо императрица выделяла необходимость установления прочного контроля над районами Гродно, Вильно и Ковно[105]. Об этих распоряжениях Екатерины II следует помнить при оценке карьерных успехов Цицианова. Правители и начальники всех рангов — живые люди; они несказанно радуются, когда их предначертания оказываются удачными. Высокие награды ожидали подчиненных, выполнивших эти предначертания или действовавших по своему усмотрению, но добившихся тех же результатов, на которые были нацелены «высочайшие» планы. Цицианов обеспечил контроль над Гродно — одним из важнейших пунктов Литвы, то есть сделал именно то, что предписывала императрица.

Генерал-поручик Б.Ф. Кнорринг в рапорте Салтыкову от 29 апреля 1794 года указывал на рискованное поведение Цицианова, который не уходил из-под Гродно, «где более опасности подвержен, нежели как бы к Вильне или к войскам здешним он прежде себя приблизил»[106]. 11 мая сам Павел Дмитриевич рапортовал Репнину: «…по первому слуху, дошедшему до меня от поляков о несчастном жребии, коему подпали наши войска в Варшаве, не дожидаясь повеления вышней команды (курсив наш. — В. Л.), выступил под Гродно в лагерь, выбрав местоположение такое, чтобы держать город в страхе, считая притом, что тыл моего лагеря закрыт виленским корпусом и ковенским деташментом (отрядом. — В. Л.), и в ту же минуту послал к господину генерал-майору и кавалеру Арсеньеву о Варшаве известие, уведомляя его о моем выступлении в лагерь и спрашивая, не нужно ли с ним соединиться. Но курьер мой проехать уже не мог и привез слух о подобном несчастье, в Вильне случившемся. Тогда не видя иного средства к спасению войск, в Литве расположенных, как соединение всех малых деташментов, рассеянных и отделенных от бывшей гродненской части, а именно в Новогродке и Слониме, разослал я курьеров, переряжая их и посылая ордера запрятанными в сапоги, поелику уже в шести милях от Гродно в Соколке собралось до шести полков, кои удобно могли отрезать Слонимский деташмент, а в Шавли собравшиеся войска могли легко то же сделать с ковенским, прикрыл их соединение своими войсками и выслал в Меречь к остаткам виленского резервного корпуса, спасенного храбрым, расторопным и мужественным капитаном артиллерии Тучковым и соединившимся с ним потом Нарвского полка премьер-майором Раутенштерном, сильное прикрытие для изготовления ему перевоза через реку и для снабжения его провиантом и фуражом, которого они не имели, так как и палаток.

Наконец, 21 апреля, день для России знаменитый в честь отправления молебного служения на горе, остаток виленского резервного корпуса вступил ко мне в лагерь, а ковенский деташмент при совершенной безопасности в один переход от меня имел ночлежный лагерь. По собрании всех сих войск, снабдя виленские войска всем нужным, построя им 100 палаток из дламского полотна, находящегося в амуниции, везомой в Сибирский гренадерский полк и остановленной мною в Гродно, по небеспечности, правда, обложил я город и взял контрибуцию (о чем шлю ведомость) в наказание, потому что все письма и все печатные известия описывали злое намерение и сего города против наших войск. Оконча сие, пошел я со всеми войсками к новой российской границе на Новогородок. Во время сего похода знаменитого ничего не произошло. Были две стычки у казаков, и в одной убили у нас казака и ранили одного, да отхватили двух фурьеров, а в другой нашими убито 4 да 3 захвачено в плен.

Дошед до Мира и расположась там лагерем, ожидал повелений его превосходительства господина генерал майора и кавалера Тимофея Ивановича Тутолмина, коего распоряжениями велено мне следовать по ордеру его превосходительства, господина генерал майора и разных орденов кавалера Осипа Андреевича барона Игельсторома. Между тем, лишась сообщения с сим последним и не имея к кому отнестить, счел я необходимым отправить все репорты, здесь приложенные, прямо в государственную военную коллегию.

Потом, следуя наставлению его превосходительства Тимофея Ивановича Тутолмина, основанному на повелении Вашего сиятельства, потянулся я было через Николаев к Олыианам, чтобы схватиться руками с войсками бригадира Бенигсена. Авангард мой же в Николаеве занимается строением моста через Неман и, построя его, поставит твердую ногу на правом берегу реки, посунув его и разъезды вправо до Бакши, чтоб овладеть мостом через Березину и тем с деташментом подполковника Сакена иметь сообщение влево до Лепнишек, где, говорят, есть несколько польской конницы. Теперь же по слухам, дошедшим до Несвижа, что Беляк (польский генерал. — В. Л.) прибыл в Слоним с войсками, остановился я здесь до вернейшего познания о том, так как и о намерениях его впасть в границу. Продовольствие войск со стороны провианта и фуража было до сих пор от земли образом контрибуции и безобидное, но теперь, час от часа делаясь труднее, приводит меня в отчаяние»[107].

О том, что произошло у Гродно в 1794 году, мы можем прочитать в записках Л.Н. Энгельгардта: «Артиллерии капитан Сергей Алексеевич Тучков, к счастью, по первому удару в набат, вскоре ушел к своим двум ротам артиллерии, стоявшим на Погулянке, и нашел всю свою команду готовую у орудий. К нему мало-помалу стали прибегать от сказанных полков некоторые офицеры и нижние чины, и собралось их до 700 человек. Он подступил к городу и стал оный канонировать; поляки хотели было атаковать его, но видя устройство его войск, опасались. Поляки потребовали от Арсеньева (генерала, захваченного поляками в плен. — В.Л.), чтобы он приказал Тучкову остановить канонаду, но тот отказался, а принудили полковника Языкова, чтоб он от имени генерала послал таковое приказание. Тучков, получа сие предписание, отвечал, что пока генерала лично не увидит, то приказа не послушает, и требовал, чтоб ему его выдали. Но как начало рассветать, и он увидел, что польские полки собрались и вывезли из своего арсенала артиллерию, то, по малому числу своих войск, ретировался он к Гродне и прибыл туда благополучно, без малейшей потери, хотя при начале жарко был преследуем. В Гродне командовал генерал-майор князь Дмитрий Павлович Цицианов. Как человек разумный и с воинскими особливыми дарованиями, он был осторожен и содержал войска в должном порядке, и потому тотчас по дошедшей молве принял свои меры: дождавшись Тучкова, взял с Гродны контрибуцию, занял крепкую позицию и оставался там до времени»[108].

Обратим внимание читателя на то, что в 1794 году впервые пересеклись пути Цицианова и Тучкова, который в своих записках не скупится на черную краску при характеристике личности и деятельности князя. Очень вероятно, что вспыльчивый генерал чем-то обидел подчиненного ему капитана, хотя награждение Тучкова орденом Святого Георгия 4-й степени должно было оставить у будущего мемуариста самые теплые воспоминания о кампании 1794 года.

Тем временем война в Литве разгоралась. 26 апреля 1794 года произошел бой отряда под командованием полковника Деева под Полянками с большим корпусом польских войск, который насчитывал шесть полков пехоты, две бригады так называемой «народовой кавалерии» и полк татарской конницы, общей численностью около шести тысяч человек. Кроме того, к месту сражения подтянулось еще пять тысяч польских ополченцев. Несмотря на значительное преимущество противника в силах, полковник Деев одержал полную победу: повстанцы бежали в сторону Вильно, бросив шесть пушек. Обе стороны действовали с особым ожесточением: в официальном рапорте малое число пленных объяснялось тем, что «…солдаты наши так раздражены были, что не давали пардону, но и они (поляки. — В.Л.) так отчаянны были, что раненые оборонялись». Потери русских войск также были значительны: 173 убитых и 322 тяжелораненых[109].

В том же 1794 году Цицианову было дано весьма деликатное поручение. Видимо, он уже имел реноме человека, способного не только к решительным, но и к тонким действиям. Российское командование обратилось к польскому генералу Беляку с предложением покинуть ряды повстанцев в обмен на амнистию, сохранение чинов и имущества. В послании к мятежному генералу указывалось на то, что до сих пор русские войска воздерживались от разорения его поместий. В том случае, если бы Беляк выразил готовность к сотрудничеству, переговоры о деталях должен был вести Цицианов[110].

В середине августа 1794 года большой переполох произвел рейд отряда под командованием С. Грабовского в Минскую губернию. Три тысячи пехотинцев и всадников при двух пушках сами по себе не представляли большой угрозы, но появление противника в глубоком тылу наносило тяжкий урон престижу России. При этом моральным ущербом дело не ограничивалось. Рейд Грабовского мог сыграть роль запала, способного взорвать всю Белоруссию, где имелось немало горючего материала в лице католических священников, шляхты и вообще всех, кто мечтал о восстановлении Речи Посполитой «от моря до моря». Поляки, сражавшиеся в других районах, воодушевлялись известиями о том, что их товарищи успешно действуют на вражеской территории. Репнин писал Салтыкову по этому поводу 19 августа: «Дерзостное стремление сих мятежников, пустившихся в глубину наших границ, непонятно. Оно доказывает согласие с ними здешних обывателей, понеже те мятежники никаких с собой повозок не имеют, и, следственно, пропитание находят готовое у обывателей… Здешние жители еще не бунтуют, то едино от страха, а сколь скоро войск наших не увидят, столь немедленно уже и готовы приступить к бунту. Отделение наших войск от границы к Виль-не — причина сего дерзостного покушения»[111]. Командование было очень обеспокоено рейдом Грабовского, как о том можно судить из письма Репнина канцлеру Безбородко от 21 августа 1794 года[112]. Ситуация создавалась критическая. В Минске было всего две роты пехоты, две пушки, несколько десятков выздоравливающих солдат в местном госпитале и 300 рекрутов, застрявших в городе из-за бездорожья. Но принять командование даже над этими скромными силами было некому: по стечению обстоятельств в городе не оказалось ни одного штаб-офицера[113]. Даже если бы повстанцы овладели Минском, в стратегическом отношении это мало что значило, однако известие об этом могло «воспламенить» тысячи колеблющихся, и тогда в глубоком тылу правительственных войск, сжимавших кольцо вокруг Варшавы, могло вспыхнуть масштабное «возмущение».

Отражение рейда Грабовского было поручено П.Д. Цицианову. Погоня по пятам была изнурительна и малопродуктивна. Поляки ломали после себя мосты и гати, устраивали завалы на лесных дорогах. Поэтому Цицианов решил не преследовать противника, а идти ему наперерез[114]. Такой план оказался разумным. Уже 21 августа отряд под командованием премьер-майора Барклая де Толли (племянника героя 1812 года) нанес чувствительный удар польским партизанам под Глуском и заставил их в беспорядке отступить[115]. А через три дня под Любанью рейд Грабовского закончился. Вот как выглядели события в подробном отчете Цицианова Репнину от 29 августа:

«Видя крайнее изнурение войск моего начальства от одиннадцатидневного беспрерывного марша, сделав более восьмидесяти миль в течение оных, принужден будучи взять с половины дороги для облегчения себе в марш и за недостатком подвод под пехоту с собой только шесть эскадронов карабинер, один батальон гренадер на подводах и четыре орудия полевой артиллерии малого калибра, терял я всю надежду в успехе моего преследования за неприятелем, тем паче, что он, забирая подводы и хлеб предо мною, сжигая и разоряя мосты за собою на каждом шагу, так сказать, меня останавливал. Но кой час я услышал, что он от стычки с моим авангардом под начальством отличного в военном искусстве Санкт-Петербургского гренадерского полка премьер-майора и кавалера Барклай-де-Толли под Глуском, потеряв там около ста человек в убитых, раненых и пленных, кинулся по Слуцкой дороге и с оной своротил от деревни Осевцы влево к переправе чрез реку Орезу при Любани, зная, что переправа его задержит по причине непомерной широты той реки в том месте, зная также, что он окружен непроходимыми там болотами, и получа известие от авангарда, что он еще в лесу за собой чрез топкое болото сжег весьма долгий мост, вознамерился я, твердо уповая на помощь Божью, переправясь поспешно при корчме Орезе на пароме, спущенном ими и паки возвращенном, а частью вплавь, перерезать ему путь, стараясь захватить его так, чтоб еще не все войско его успело перебраться на правый берег и малосильным своим отрядом потеснить его.

В ночь переправы моей я Вашему сиятельству имел честь донести из сказанной корчмы, отколь, оконча переправу в шесть часов утра, пошел я чрез Уречье к Погосту, но получа известие, что авангард мой пошел к Еремовичам, что неприятельская пехота уже на правом берегу и что готова выступить в марш к Погосту, тотчас отрядил эскадрон карабинер и роту пехоты с полковой пушкой к дефиле и к тому мосту, в лесу, что неприятель сжег, чтоб запереть их среди тех болот. Сам же с местечка Уречье своротил я к деревне Еремевичи, в трех милях еще отстоящей. Тут то видел я усердие войск наших, целую ночь переправлявшихся и две мили уже до Уречья сделавших. Три мили конница и артиллерия, несмотря на усталость лошадей, ехала в рысь, и бесподобные гренадеры, из коих только третья часть имела утомленные подводы (подводы, на которых по очереди ехали уставшие солдаты. — В.Л.), не отстали от конницы и бежали через целые три мили.

Едва из леса малая моя колонна показалась для соединения с авангардом, я же, опередя колонну, хотел осмотреть местоположение, как неприятельская колонна по дороге, ведущей из Люблин к Еремевичам уже появилась и, увидя часть нашей конницы, стала поспешно выстраиваться. А потому не осталось мне, как выбрать возвышение для батареи, при установлении которой неприятель уже открыл свою. Гренадеры, бежа частями из леса и растянувшись от подвод, едва построились за батареи. Левое крыло моей позиции было прикрыто непроходимым болотом, правое — лесом и болотом же. Скоро по открытии нашей батареи отличный, усердный и храбрейший капитан артиллерии Юматов заставил неприятельскую молчать и отступить, обретя в бездействие их орудия, ни имевшие ни запасных колес, ни лафетов к ним.

Неприятель погнулся и начал отступать своей пехотой. Конница же моя не могла удачно ударить от усталости лошадей и оттого, что неприятель, проходя лес, засадил против нее стрельцов в оной. Тут тотчас послал я охотников с сержантом Санкт-Петербургского гренадерского батальона Никитой Валеевым, который, оправдав мой выбор, выгнал неприятельских стрелков из леса. Три раза неприятель отступал и три раза, останавливаясь, выстраивался. Но в последний раз конница ударила при отступлении, то есть два эскадрона карабинер при полковнике и кавалере Бардакове, эскадрон Санкт-Петербургского драгунского полка при беспримерно храбром секунд-майоре Плеханове и казаки при полковнике Вершинине… после чего неприятель ретировался в Любань и выслал майора Нелепца просить пощады, сдаваясь на мою дискрецию.

Я принял то предложение, и начальник полковник Грабовский со всеми штаб- и обер-офицерами и всем войском сдался военнопленным. Тут я из великодушия, свойственного российскому непобедимому войску, возвратил штаб- и обер-офицерам их шпаги, оставя при них их экипажи, предоставя, разумеется, власть возвращать то, что по дороге было забрано. Все военные действия остановлены, пехота обезоружена. Конница же на левом берегу, не получа еще известия о сдаче, по моему отряду сделав несколько выстрелов, тоже сдалась. Сия знаменитая победа доставила нам пять пушек и казну хотя небольшую, состоящую только в 2242 рублях, в 61 человеках штаб- и обер-офицерах и 1003 человеках пленных во всем их оружии, лошадях от конницы и артиллерии и всего того, что было казенное. Убитых с их стороны было боле двухсот, да столько же погребли себя в реке Орезе. Раненых до ста человек»[116].

Разгром Грабовского ставил Цицианова в щекотливое положение. С одной стороны, он пресек попытку «поджечь» Белоруссию и тем самым спас репутацию своего непосредственного начальника князя Репнина, который «проморгал» рейд этого дерзкого мятежника. С другой стороны, такая услуга могла выйти боком ее исполнителю. Если военачальники побеждали, находясь в непосредственном (пусть даже номинальном) подчинении вышестоящей фигуре, то слава делилась пропорционально чину. Но самостоятельные подвиги, во главе отдельного отряда, были своеобразным вызовом. Облагодетельствованный шеф мог болезненно пережить удачу подчиненного, особенно если ему об этом намекнут недоброжелатели. История знает тому немало примеров (один из самых известных — ссора наполеоновского маршала Нея с начальником своего штаба полковником Г. Жомини). К счастью, для Цицианова все кончилось благополучно.

Однако победы в сражениях не гарантировали покорности населения. В этой связи главнокомандующий Н. Репнин 21 августа 1794 года писал П. Зубову о необходимости соблюдать осторожность в передвижениях войск: «…Не против армии здесь война, но против общего народного бунта всего шляхетства и черни, всех явно и потаенно вооруженных, и которых, следственно, выгнать перед собой нельзя, а всегда они будут оставаться в спине войска, выдавая себя за спокойных обывателей, отчего всегда тыл наш будет захвачен при отдалении войск наших от нашей границы…»[117] Беспокойством по поводу возможных новых вспышек проникнуты и последующие действия русского командования.

Кампания 1794 года представляла собой столкновения разного масштаба в различных точках Польши и Литвы. Объяснялось это тем, что русские войска частями подходили на театр военных действий, а у польской стороны единое командование фактически отсутствовало, и командиры отдельных крупных отрядов предпочитали действовать на свой страх и риск. При этом полякам не удалось навязать своим недругам так называемую малую войну. Румянцев сумел включить в состав своей армии несколько полков донцов, которые достойно встречали лихих польских конников. 4 октября 1794 года Суворов рапортовал Румянцеву о том, что казачий отряд секунд-майора П. Попова в нескольких стычках взял в плен около 50 человек, несколько знамен и полностью дезорганизовал деятельность тыловых служб одного из корпусов польской армии[118]. Закончилась эта кампания штурмом Праги — предместья польской столицы — 24 сентября 1794 года. 13 ноября 1794 года Суворов отправил П.А. Румянцеву рапорт об окончании Польской кампании: «Огромное ополчение польских войск и всего народа возмутившегося низложены до конца. Сия дерзновенная рать, противоборствовавшая целое лето с шумом важности, ныне победоносными Ее императорского величества войсками, мне вверенными, разрушена, обезоружена, обращена в ничто. Блистательное взятие Праги и истребление тут при штурме и на баталии знатнейших мятежников армии потрясло до основания всеми их силами. Покорение Варшавы привело их в несостояние противляться победителям. Неутомимая погоня вслед им отправленных войск довершила последнее их уничтожение…»[119]

Память о боях 1794 года за Прагу — одна из болезненных точек в отношениях между русскими и поляками. И это не случайно. Русский офицер, участник тех событий, писал:

«Чтобы вообразить картину ужаса штурма по окончании оного, надобно быть очевидным свидетелем. До самой Вислы на каждом шагу видны были всякого звания умерщвленные, а на берегу оной были навалены груды тел, убитых и умирающих: воинов, жителей, жидов, монахов, женщин и ребят. При виде всего того сердце человека замирает, а взоры мерзятся таковым позорищем. Во время сражения человек не только не приходит в сожаление, но остервеняется; а после убийства делается отвратительно». Только на самих укреплениях было убито около 13 тысяч человек, «умерщвленных жителей было несчетно»[120].

Хотя вооруженное сопротивление поляков было сломлено, правительство не обольщалось на предмет установления спокойствия. Принимались меры, чтобы «с корнем» вырвать крамолу. Традиционным рассадником таковой считались учебные заведения. Репнин поручил их проверку Цицианову как человеку не только решительному, но и высокообразованному: «Предлагаю вашему сиятельству обратить внимание ваше на воспитание юношества по возможности сего, дабы впредь основывалось оное на повиновении Божьему и гражданскому законам; а как известно, что виленская академия, а паче школы пиаристов неистовыми, богопротивными и для всего рода человеческого пагубными влияниями литовское юношество заражали, то с глубочайшей прозорливостью испытать те училища вредные и проистекающее из них зло в самом его источнике иссякать и по возможности искоренять, к чему всякие способы и старания употребить». Цицианову было поручено составить списки преподавателей с указанием их национальности и вероисповедания, списки учащихся, а также списки мест расположения школ, учебных программ и т. д.

Для того чтобы лишить поляков одного из возможных «знамен», вокруг которых они могли объединиться, было принято решение перевести в Санкт-Петербург короля Станислава Понятовского. Этот последний коронованный правитель Речи Посполитой был в сильном подозрении у русского правительства. Об этом ясно говорит его характеристика, данная главнокомандующим Репниным в инструкции генерал-майору И.А. Безбородко от 9 декабря 1794 года: «Многие опыты уже нас удостоверили, что сей государь всегда был вопреки польз наших; ибо ни единое не свершалось в Польше противное видам нашего высочайшего двора событие, в котором он бы не нашелся главой, или участником, или соревнователем…»[121] Цицианов, как командующий войсками в районе Гродно, также получил 9 декабря инструкцию об организации проезда Станислава Понятовского: «Как его величество король польский немедленно из Варшавы в здешний город прибудет, то для его приезда изволите ваше сиятельство отсель без потеряния времени отправить с надлежащим прокормлением на каждую станцию из полковых и артиллерийских по 80-ти лошадей с упряжью и извозчиками в Кузницы, Соколку и Букштель, а при том для его величества по одному эскадрону драгун при штаб-офицерах и человек по 30-ти казаков в Кузницу и Соколку. Для караула в Соколку сверх того пошлите две роты гренадер со знаменем и две полковые пушки; дом же в Соколках прикажите вычистить и топить на тот случай, если бы его величеству там ночевать заблагорассудилось. Поручите в Соколках как надзирание за всем тем, так и команду особо надежному штаб-офицеру, дабы никакого беспорядка там произойти не могло. А караул тому дому королевскому прикажите — роту гренадер со знаменем и чести ему отдавать все, следующие государю. А другая рота гренадер чтобы стояла с пушкой на карауле в городе для удержания в оном порядка. В дороге конвою его величества ехать следующим образом: перед самой его каретой — казаки, за самою же той — драгун эскадрон, а штаб-офицер, оным командующий, и еще один обер-офицер чтобы ехали по сторонам кареты, отдавая ему всю надлежащую честь и имея к нему все надлежащее уважение, сохраняя его от всякого приключения и притом готовыми чтобы были на всякое ему пособие, надзирая наикрепчайшее, чтобы его величество довезен был сохранно и предупреждая всемерно всякий случай тому противный. С дороги прикажите, чтобы командиры конвойные как скорее присылали сюда рапорты о приезде и выезде его величества в назначенные места. При приезде его величества сюда, должно выстрелить из парка (артиллерийского. — В. Л.) сто один выстрел холостыми зарядами, а войско, как гренадеры, так и драгуны, пешком на проезде его в пристойных местах чтобы были поставлены под ружьем, отдавая ему честь как следует государю с барабанным боем и уклонением знамен. На карауле у него здесь во дворце должна быть рота с белым знаменем и 30 человек драгун с литаврами, которые должны быть и конвойные, когда его величество выезжать станет…»[122]

Когда король был уже в дороге, Цицианов получил еще одно, секретное предписание от Репнина. Командующему войсками в Гродно требовалось следить за тем, чтобы «…его величество сам и никто из окружающих его особ не мог иметь с иностранными которыми-либо дворами и их министерствами (посольствами. — В.Л.) переписки». Для этого всю входящую и исходящую корреспонденцию следовало предоставлять на просмотр Репнину[123]. Кроме того, «для лучшего успеха в открытии приверженных королю самому или его свите особ здешнего места жителей, надлежит прилежное смотрение, наблюдение и примечание иметь за теми всякого звания людьми, кои необыкновенно часто во дворец въезжать и входить будут, надзирая — к кому в покои кто ходит и под каким предлогом, а особливо, чтобы из торгующих здесь ни с какими товарами как во дворец, так и из оного без строгого примечания впускаемы и без возможного обозрения выпускаемы не были. Для присмотра же за всем вышесказанным, который должен быть неприметен, иметь, сверх караульных, двух расторопных дежурных и надежных офицеров, которые бы, ведя дневную записку все во дворец приезжающим и выходящим, при вечернем рапорте вашему сиятельству представляли бы, а вы изволите для сведения моего оные представлять ко мне…». Наибольшее внимание предписывалось обращать на духовенство.

Вместе с королем в Гродно прибыло более 150 человек свиты и челяди. Главным распорядителем являлся Репнин, но Цицианов, как верховный воинский начальник в этом городе, нес персональную ответственность за все происходящее[124]. О значимости Цицианова в круге лиц, составлявших охрану короля Станислава Августа, говорит тот факт, что он лично подписывал все пропуска, позволявшие как чиновникам, так и «партикулярным лицам» появляться в королевской резиденции. Генерал также присутствовал на обедах последнего польского монарха, а также на акте отречения его от престола, состоявшемся 14 (25) ноября 1795 года. Примечательно, что отбыл Цицианов из Гродно через две недели после этого знаменательного события, поставившего точку в многовековом споре России и Польши за гегемонию в Восточной Европе.

Несмотря на то что Станислав Август своим поведением не подавал повода для беспокойства, надзор за ним был довольно строгим. Когда он выезжал на прогулку верхом, его сопровождал взвод драгун (34 человека) с офицером. Когда же заскучавший король решил переехать через Неман на «польскую» сторону реки, ему перечить не стали, но на всякий случай усилили конвой казачьей командой. Только во второй половине сентября сопровождение во время его прогулок уменьшили наполовину — до 18 драгун. К тому времени власти убедились: ни сам почетный арестант, ни его сторонники не помышляют об организации побега или иного действия, направленного против «видов правительства». Однако как только был замечен лакей, долго разговаривавший с русским часовым, последнего тотчас сменили и допросили. «По расспросу оказалось, что помянутый лакей рассказывал много лишнего и дерзкого часовому; по донесении о том Главнокомандующему препоручено было господину генерал-майору князю Цицианову сказать господину Брестовскому (дворецкому. — В. Л.), дабы наказан был реченый слуга за лишнюю дерзость»[125].

Если есть королевский двор, то должны быть и придворные партии, активно интригующие друг против друга. Гродно не стало исключением. Во главе одной группировки стояли Н.П. Панин и Лобанов-Ростовский, а во главе другой — Цицианов и И.А. Безбородко. Если бы то был не век Екатерины II, то можно было бы утверждать: вторая партия должна взять верх, поскольку один из ее руководителей являлся военным комендантом Гродно и контролировал передвижение всех лиц, в этом городе находящихся, а другой вел специальный журнал, служивший официальным отчетом о ситуации в королевской резиденции. Но обычной практикой государственного управления являлось и является создание «альтернативного» центра если не власти, то влияния. Другими словами, наряду с чиновником, облеченным всей полнотой власти, в ведомстве или в регионе присутствовал человек, который наблюдал за действиями министра или губернатора и сообщал обо всем в Петербург.

Изучать придворные или ведомственные интриги — дело неблагодарное, поскольку источники в большинстве случаев либо отсутствуют, либо туманны и крайне противоречивы. Достоверен лишь очевидный исход «подковерной» борьбы — утрата кем-либо из участников прежнего влияния (или даже отставка) и «вознесение» на новую административную высоту другого «борца». Иногда результаты такой борьбы проявлялись позднее, уже в следующее царствование. Так, Никита Петрович Панин в павловское время был в фаворе (вице-канцлер, посол в Берлине, действительный тайный советник), а с восшествием на престол Александра I оказался не у дел и остаток своих дней (36 лет!) провел в отставке. А вот его соратник князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, наоборот, в 1797 году при Павле I «вылетел» с поста архангельского губернатора и вернулся на службу при его сыне, причем занимал ответственные должности. Илья Андреевич Безбородко был родным братом «всесильного» при Екатерине II канцлера Александра Андреевича. По нашему мнению, гродненский период жизни Цицианова был ознаменован еще одним важным событием: он познакомился с Адамом Чарторыйским, одним из самых влиятельных людей начала царствования Александра I, заместителем министра иностранных дел, а затем и главой внешнеполитического ведомства в те годы, когда наш герой служил в Закавказье.

Военный успех имел свои измерения. Главными и наиболее осязаемыми являлись трофеи, поскольку в отличие от «побитых» противников их можно было предъявить высокому начальству, а буде при армии окажется сам монарх — то и ему. Главы государств — люди не кровожадные, и созерцание сотен истерзанных и окровавленных тел — отнюдь не самое любимое их занятие. Одно дело — цифра в рапорте, другое — то, что она обозначает на самом деле. Наиболее почетными трофеями неодушевленными считались пушки и знамена, а одушевленными — плененные неприятельские солдаты, офицеры и генералы. Всё это были именно символы виктории. Использование вражеских орудий было довольно редким явлением, поскольку даже для обслуживания собственных обычно не хватало канониров (прислуги) и упряжных лошадей. Зато пушки являлись неоспоримым признаком удачи, а их потеря в подавляющем большинстве случаев объяснялась неорганизованным отступлением (бегством), не дававшим возможности своевременно отвести батареи в безопасное место. Знамена (штандарты, значки, бунчуки и т. п.) также годились только для удовлетворения самолюбия, ибо каждый такой предмет означал победу над частью, для которой он ранее служил символом ее воинского достоинства и вообще существования. (Отсюда традиция расформировывать полки, утратившие свои знамена.) Взятие русскими войсками Варшавы сопровождалось захватом огромного арсенала — 518 орудий различного калибра, о чем с восторгом рапортовал А.В. Суворов П.А. Румянцеву 12 февраля 1795 года. Кроме того, победителям досталось большое количество снаряжения, боеприпасов и вооружения: ядер 7000, бомб 120, ружей годных 7179, ружей «неспособных» 2711, охотничьих ружей годных 549, «неспособных» 2138; карабинов 900, сабель 4012, пистолетов 1115, стволов ружейных 2603, пистолетных 160, тесаков 1111, штыков 2237, клинков железных 3332, пик годных 2030, кос годных 3789, музыкальные инструменты, шанцевый инструмент, 100 седел, 60 мундштуков и 28 недоуздков. Армия получила также 499 лошадей[126]. Успехи русской армии в Польше произвели сильное впечатление на турок. Коллежский асессор Макарескуль сообщал из Молдавии о том, что турки «не оставляют прежних своих замыслов (то есть надеются на реванш за поражение в 1787—1791 годах. — В. Л.), коим противится только страх российского оружия, толико успешно польские мятежи превратившего»[127].

Нелишним будет заметить, что на войне зарабатывались не только чины и ордена. По свидетельству Л.Н. Энгельгардта, один из участников польских кампаний 1792—1794 годов, полковник Древич, был пожалован населенными имениями, и, «кроме того, он чрезвычайно обогатился во время своих действий в Польше»[128]. Это вовсе не означает, что офицеры грабили дома в городах после штурма. Просто они за бесценок скупали то, что приносили в лагерь их подчиненные, и это не считалось чем-то зазорным. Участник Русско-турецкой войны 1787—1791 годов писал в своих воспоминаниях, как после неожиданной стычки казаков с неприятельской конницей «убитые турки раздеты были донага, и у нас в пехотном авангарде сделалась ярмарка: оружие разного рода, конские богатые уборы и лошади продавались за ничто»[129].

Польская кампания 1794 года стала звездным часом Цицианова. Для военного человека неоспоримым признаком такового являются боевые награды и известность. За несколько месяцев Павел Дмитриевич получил ордена Святого Владимира 2-й степени, Святого Георгия 3-й степени, золотую саблю с алмазами и надписью «За храбрость». Все эти три награды тогда были новыми и потому считались «модными». Орден Святого равноапостольного князя Владимира, разделенный на четыре степени, Екатерина II учредила в 1782 году. В начале своего существования орден был особо желанной наградой. Еще в начале XIX века обладателей золотого креста, покрытого красной финифтью с черной каймой по краям, знали поименно; он составлял достойную конкуренцию по «почетности» Святому Георгию. Звезда была восьмиконечной с золотыми и серебряными лучами. В середине ее на черном круглом поле имелись крест и буквы С.Р. К.В. («Святой равноапостольный князь Владимир»). В списке орденов по старшинству (от низшего «Станислава» 3-й степени до высшего «Андрея») эта награда занимала высокое седьмое место из семнадцати. Военный орден Святого великомученика и победоносца Георгия также учредила Екатерина II специально для награждения чинов армии и флота за боевые заслуги. Но поскольку «не всегда верному сыну отечества такие открываются случаи, где его ревность и храбрость блистать может», к этой награде (4-й степени) могли представить за 25 лет беспорочной службы в полевых войсках или за 18 морских кампаний. Орденским знаком стал крест из белой эмали с изображением святого Георгия на коне в центре, крепившийся на ленте из трех черных и двух оранжевых полос, символизировавших огонь и пороховой дым. Крест 3-й степени носили на шее, а 4-й — в петлице или на левой стороне груди. О весомости этой награды говорит тот факт, что ее, например, получил контр-адмирал Л.П. Гейден, командовавший русской эскадрой в сражении при Наварине в 1827 году. В царствование Екатерины II за боевые заслуги стали также награждать золотым оружием (саблей) с надписью «За храбрость» с темляком из георгиевской ленты. Дополнительным «генеральским» украшением сабли являлись бриллианты.

По обычаям того времени успешных полководцев наделяли земельными угодьями и населенными поместьями. За Польскую войну генерал-майоры получили по пятьсот душ крепостных, а генерал-поручики — по тысяче. Награда Цицианову оказалась просто-таки исключительной: ему пожаловали полторы тысячи крестьян в Минской губернии. Это означало, что Павел Дмитриевич превратился в настоящего магната. Владельцы более пятисот душ считались крупными помещиками. Произошло пожалование будто бы таким образом: рассматривая список награждаемых военачальников, императрица поставила единицу перед цифрой 500 напротив фамилии Цицианова, сказав при этом: «Он служил лучше многих генерал-поручиков»[130]. Произносила ли в действительности Екатерина II эти слова при награждении Цицианова, или они приписаны ей молвой — сказать точно не возьмется никто. Однако факт особого выделения заслуг нашего героя налицо. А.А. Безбородко в письме С.Р. Воронцову о пожаловании имений отличившимся при подавлении Польского восстания сообщает, что Цицианову дали 1224 души, больше, чем другим лицам в том же чине (И.И. Моркову была пожалована 1000 душ, В.С. Попову — 1175, Ю.И. Поливанову — 653, И.П. Горичу — 1000, И.И. Исаеву — 800, В.И. Милашевичу — 853, А.И. Хрущову — 716, Л.Л. Беннигсену — 1075, П.С. Ланскому — 900, А А Воеводскому — 395, Слизову — 389). Действительно, Цицианов получил больше, чем некоторые генерал-лейтенанты (А.П. Денисов, П.А. Исленьев и И.Г. Шевич — по 1000 душ, П.И. Турчанинов — 974)[131]. Впрочем, владел огромным поместьем бездетный и неженатый Цицианов недолго. Получив впоследствии назначение на Кавказ, он продал недвижимость, рассчитался с кредиторами (иметь долги, в том числе и немалые, считалось для дворян того времени делом обычным, если не обязательным). Оставшуюся солидную сумму он отдал своим братьям.

Щедрые награждения после Польской войны во многом объяснялись тем, что Екатерина II придавала огромное значение решению «польского вопроса». Взятие Варшавы и последовавшая затем ликвидация самого королевства, некогда боровшегося с Московией за гегемонию в Восточной Европе, считались тогда событием не менее великим, чем завоевание Восточной Прибалтики Петром I в начале XVIII столетия. Это была «последняя точка» в процессе «собирания русских земель», начатого еще при московских князьях. А.В. Суворова императрица произвела в фельдмаршалы, причем «обойденными» в чине оказались сразу девять генерал-аншефов, в том числе такие тогдашние знаменитости, как И.П. Салтыков, Н.И. Салтыков, Н.В. Репнин, Ю.В. Долгорукий, А.А. Прозоровский, М.Ф. Каменский[132].

Еще более важным результатом Польской кампании было признание Цицианова в обществе. В 1794 году его отметил сам великий Суворов, написавший в одном из своих приказов перед штурмом Варшавы: «…сражаться решительно, как князь Цицианов». Дорогого стоила и оценка действий Цицианова всесильным тогда канцлером Александром Андреевичем Безбородко, писавшим князю С.Р. Воронцову о впечатлении, которое произвел разгром отряда Грабовского. При этом фаворит императрицы особо отметил, что была разбита не толпа вооруженных мужиков, а регулярная армейская часть[133]. Петр Васильевич Завадовский, очень влиятельная персона эпохи Екатерины II, фаворит императрицы, подвергшийся опале при Павле I и приближенный ко двору после воцарения Александра I, министр народного просвещения в 1802—1810 годах, писал князю С.Р. Воронцову 2 сентября 1794 года: «Знавал ли ты князя Цицианова, который теперь генерал-майор? Он в теперешней Польской войне многими победами отличается»[134]. Таким образом, будущий герой Кавказа не только стал обладателем сказочных богатств, но прочно попал в историю, ибо внимание великих людей и их запоминающиеся фразы производят поистине волшебный эффект — образ человека в глазах современников и потомков приобретает оттенок бронзы. Газеты в те времена еще не стали главным средством распространения информации. С этими задачами успешно справлялась устная и письменная молва, выражавшая общественное мнение, в котором Цицианов выглядел бравым военачальником, не терявшимся в трудную минуту. Можно смело сказать: о князе с нерусской фамилий узнала вся Россия!

Польская кампания обогатила Цицианова боевым опытом, выдвинула его в первые ряды отечественной военной элиты. Он получил своеобразный «мастер-класс» от полководцев, многое повидавших на своем веку. Хорошей школой для будущего главнокомандующего на Кавказе стало общение с Н.В. Репниным. Во-первых, это был один из опытных администраторов екатерининского царствования, сумевший сделать карьеру, оставшись незапятнанным разного рода «неприличиями». Во-вторых, он всегда проявлял заботу о войсках, даже если таковая и мешала «блистать» рапортами о быстрых маршах и решительных победах. Историки отмечали «присущую ему организаторскую способность, которая проглядывается в самых незначительных его распоряжениях. Сбережение людей, заботы об их продовольствии, об удовлетворении их жалованием, амуницией и т. п. не дают ему ни минуты покоя…». Несмотря на успешные действия как на поле брани, так и на дипломатическом поприще, «князь Репнин не пользовался особенным благоволением императрицы, впрочем, щедро его награждавшей; в век фаворитов, случаев, человек, достойный по правам рождения и образования играть одну из первых ролей, естественно должен был стоять несколько в тени, хотя это и был век Екатерины. Причины неособенного расположения императрицы к Репнину, кажется, лежали в основе его характера и в складе его образования. Твердый и решительный там, где облекался полномочием, Репнин являлся другим человеком при дворе, в Петербурге в сношениях с людьми случая и фавора: такому сильному уму, каков был у Екатерины, не могла нравиться такая уклончивость, признак натуры слишком мягкой. Князь Репнин в совершенстве владел французским, немецким и итальянским языками; многократно и подолгу бывал в Западной Европе… приобрел ту общительность и приветливость, коими он резко отличался от своих русских современников…»[135].

Но, несмотря на блестящее развитие карьеры, солнце не всегда сияло над головой Цицианова. Судя по высказыванию Ф.В. Ростопчина, хорошо знавшего нашего героя еще по службе в Преображенском полку, в «докавказский» период жизни Цицианова был какой-то критический момент, способный изменить его карьеру в худшую сторону. 12 июня 1804 года, поздравляя его с боевыми успехами, Ростопчин писал: «Драгоценна та минута, в кою прозорливая Екатерина, следуя собственному своему движению, откинула гнусное представление славного шельмы С. Но верь, что сия гнусная тварь не первую теперь играет роль в мерзостях и уступает место не одному, а многим»[136]. Остается гадать, кого имел в виду автор письма и что за «представление» было сделано императрице. Более всего на роль «шельмы» подходит граф Иван Петрович Салтыков, тогдашний московский генерал-губернатор. Но не исключено, что таким «титулом» в письме желчного Ростопчина назван князь Николай Иванович Салтыков, тогдашний глава Военной коллегии. Первый вариант все-таки выглядит предпочтительнее, поскольку в 1790-е годы И.П. Салтыков был начальником над Цициановым как в Финляндии, так и в Польше.

Хотя восстание в Польше и Литве было подавлено, Россия не торопилась выводить оттуда войска. Летом 1795 года разногласия между Берлином и Петербургом в вопросах разграничения доставшихся им польских земель достигли предельной остроты, и фельдмаршал Н.В. Репнин обсуждал с тогдашним фаворитом П.А. Зубовым планы возможной военной кампании. По его мнению, войск в Литве было достаточно для взятия Кенигсберга и оккупации всей Восточной Пруссии. Основные силы под командой А.В. Суворова должны были в случае войны двигаться в направлении на Торн (современный Торунь). В это время Цицианов был назначен командиром корпуса, располагавшегося в окрестностях Гродно. Корпус включал в себя Санкт-Петербургский гренадерский полк, Псковский пехотный полк, Санкт-Петербургский драгунский полк, два батальона Эстонского егерского корпуса, два батальона, составленные из гренадерских рот Ростовского и Нарвского полков, полк донских казаков и 13 орудий[137]. Да и в полное успокоение на землях прежней Речи Посполитой верили далеко не все. 30 апреля 1796 года Н.В. Репнин сообщал Н.С. Ланскому о том, что в Гродно и в Варшаве были раскрыты заговоры и проведены аресты. В этой связи осторожный генерал, несмотря на холода, решил вывести войска из городов и деревень в лагеря: «Стыдно нам будет предварительно не истребить сии злобные замыслы, а еще бы стыднее было, чтоб нас в постели застали, как в прошедшее бунтование»[138].

* * *

Успехи Цицианова в Польской кампании были настолько заметны, что включение его в состав корпуса, предназначенного для похода в Персию в 1796 году, выглядело вполне естественным.

Разорение в 1795 году Тифлиса персами под предводительством Ага-Магомет-хана, сопровождавшееся вандализмом, грабежами и массовыми убийствами жителей, требовало отмщения. Кроме того, к России с просьбой о помощи обратились напуганные закавказские владетели. Генерал И.В. Гудович получил приказание взять под защиту шамхальство Тарковское, Каракайтаг и Дербент. На Кавказской линии и в Астрахани стали концентрироваться войска для предстоящей операции. Силы «назначались» в этот поход весьма внушительные: 6 гренадерских, 12 мушкетерских, 7 егерских батальонов, 28 драгунских эскадронов и 13 эскадронов легкой кавалерии, 4500 казаков, 500 калмыков, 100 орудий разных калибров. Вместе с командами Каспийской флотилии, поддерживавшей корпус с моря, набиралось около 40 тысяч человек. Сбор такой мощной группировки свидетельствовал о масштабных замыслах Петербурга, поскольку для защиты дагестанских союзников требовалось гораздо меньше войск. Общее командование экспедиционным корпусом было поручено Валериану Александровичу Зубову — брату всесильного тогда царского фаворита Платона Зубова. Екатерина II, постоянно демонстрировавшая свой статус продолжательницы дел Петра Великого, одобрила план повторного завоевания Каспийского побережья и исполнения «предположений» своего державного предшественника об освобождении грузинских и армянских христиан от иноземного владычества. Сначала предполагалось занять Дербент и Баку с их удобными гаванями в качестве баз для снабжения войск, действующих в Закавказье. Дербент избрали в качестве первоочередной цели не только потому, что это были ворота из Северного Кавказа в Закавказье. Это был город-символ. Полковник Бурнашев писал по этому поводу: «О Дербенте принятое предубеждение не только во всей Персии, но в турецких пределах распространилось за истинное пророчество, что когда Дербент будет взят христианами, разрушение власти и веры Магометовой будет неминуемо»[139]. Астрахань, как речной и морской порт, оставалась местом сбора грузов, поступавших по Волге.

На втором этапе операции войска должны были продолжить движение на юг до реки Араке, которая становилась пограничной между Россией и Персией. Обращает на себя внимание тот факт, что императрица отказалась от захвата южного побережья Каспия, как это сделал Петр I в 1723 году. Семь десятилетий спустя в Петербурге имели уже более ясное представление о географии региона и о невозможности проложить здесь русскую дорогу в Индию. Кроме того, владение южным берегом сулило малоприятную перспективу быть втянутыми в войны Персии с ее восточными соседями, а также в междоусобицы этого политически нестабильного государства. Наконец, опыт первой половины XVIII века показал, что при господстве Персии или Турции на остальной части Восточного Закавказья, здешние владения России, вытянувшиеся узкой полосой по берегу моря, будут постоянно находиться в опасности. Связь же по морю выглядела ненадежной из-за трудных навигационных условий Каспия в осенне-зимний период.

Третьим этапом войны должно было стать оказание военной помощи грузинскому царю Ираклию для того, чтобы он смог приструнить своих своевольных вассалов, а также добиться повиновения соседних земель, и в том числе тех, которые считались его законными владениями. Предусматривалась поддержка армянских меликов и других «благонамеренных» ханов. Предполагалось создание на Кавказе сильного христианского государства или союза государств (Грузия, Армения, Имеретия), который мог бы своими силами противостоять давлению со стороны Персии и Турции. В Прикаспийских областях собирались утвердить тех персидских владык, которые видели бы в России надежного союзника и гаранта своего положения. Взамен Петербург получал выгодные позиции для установления транзитного коридора, по которому индийские товары хлынули бы в Европу, а европейские — в Индию[140]. Для поддержания царя Ираклия предполагалось послать в Грузию четыре батальона пехоты, 12 эскадронов легкой конницы, два полка донских казаков и восемь орудий. Командиру этого корпуса предписывалось соблюдать особую осторожность, чтобы не возбудить подозрение Турции по поводу посягательств на ее владения в Закавказье.

Поскольку правительство не было уверено в преданности своих местных союзников, главнокомандующий получил повеление брать на русскую службу представителей туземной знати от грузинских царевичей до аульных старшин, которые служили одновременно и заложниками[141]. Примечательно, что власти пытались сохранить мир с горцами Северного Кавказа. В специальном наказе командиру корпуса говорилось: «В обращении войск наших в Дагестане наикрепчайше наблюсти, чтоб лезгинцы и другие хищные горские народы удерживаемы были от нападений, в чем наилучше преуспеть можете, воздерживая войска легкие ваши от всякого их озлобления, ибо, касаясь прав и собственностей их, легко возбуждаются они к отмщению, а паче, не занимаясь покорением народов, оружием неукротимых и от сотворения мира не признававших ничьей власти. Хан аварский возможет удерживать их, и по сей причине благорасположение и верность его весьма полезна быть может. Неважные грабежи их презирать, против которых полезнее умножать собственные предосторожности и оными наказывать дерзающих, чем отмщать целому народу за грабежи нескольких злодеев и возбудить против себя взаимно отмщение целого народа, и трудными походами в ущельях терять людей напрасно, тратить время и одерживать победы бесполезные»[142].

Сбор войск в XVIII — первой половине XIX века (до развития пароходного и железнодорожного сообщения) был нелегким делом. Для лучшего обеспечения провиантом и фуражом, для облегчения постойной повинности населения части стояли «вразброс». Склады с продовольствием редко оказывались в местах сосредоточения армии или на маршрутах ее движения. Таким образом, каждое перемещение значительных по численности группировок являлось чрезвычайной мерой, требовавшей огромных организационных усилий. Перевод полка из пункта А в пункт Б без значительного числа больных и беглых, с опозданием, исчисляемым днями, а не неделями, перевод в состоянии, когда полк после небольшого отдыха и приведения амуниции в порядок мог выполнять боевые задачи, считался показателем высочайшего профессионализма его командира. И если маршруты в Финляндию, Польшу или Молдавию были многократно проверены и не являлись новостью для русских генералов, то концентрация сил на Северном Кавказе происходила впервые после похода Петра Великого в 1722 году. Все это вместе взятое являлось причиной того, что к назначенному сроку — началу марта — собрались не все войска, а тыловые службы только начали «организовываться». Ждать между тем было нельзя, так как операции следовало завершить до наступления знойного лета. Поэтому основные силы под личным командованием графа Валериана Александровича Зубова выступили из Кизляра 18 апреля, тогда как Цицианов остался в Кизляре для подготовки остальных войск к походу. Несмотря на понукания и грозные приказы подкрепления подходили медленно и в «расстроенном» состоянии. До середины июля Павлу Дмитриевичу удалось отправить в Дагестан только два казачьих полка и одну казачью команду. Наконец 23 июля он двинулся в путь с Павлоградским драгунским полком, полком донских казаков и батальоном егерей[143].

Авангард под командованием генерал-майора И.Д. Савельева пересек границу еще в феврале 1796 года. В шамхальстве Тарковском его встретили с энтузиазмом, местные ополчение и ханская дружина готовились к совместным боям против общего противника. Но правитель Дербента 18-летний Шейх-Али-хан передумал переходить под власть России и не впустил русских в город. Не убедила его и «предупредительная» бомбардировка. Он прислал парламентеров, желая протянуть время до подхода помощи со стороны Персии. Савельев видел эту уловку, но и для него перемирие было выгодно, поскольку требовалось время для устройства осадных батарей, приведения в порядок лагеря. Возобновившаяся бомбардировка показала, что русские полевые орудия не наносят существенного ущерба каменным городским постройкам, а земляные крыши делают неэффективными бомбы и брандскугели: пожаров, вынуждавших защитников крепостей выбрасывать белый флаг, устроить не удалось. Решили брать твердыню измором. Для этого нужно было отрезать город от остального Дагестана. Отряд капитана Симановича отправился на поиск дороги через область Табасарань, чтобы окружить город с южной стороны. Ему пришлось испытать огромные трудности при движении по лесистым ущельям. Иногда, чтобы поднять или спустить с кручи обычную 12-фунтовую полевую пушку, за канаты одновременно бралось по 200 солдат. В этот момент пришел приказ не предпринимать никаких действий до подхода основных сил[144].

Хотя, судя по рапортам, «полки и батальон находились в полном комплекте здоровых и наличных людей и снабжены всем полною рукой»[145], дербентский хан, воодушевленный неудачей генерала Савельева и обещанием помощи со стороны некоторых азербайджанских и дагестанских правителей, решил продолжать сопротивление. Начало осады оправдало его ожидания: неподготовленная атака одного из укреплений привела к значительным и, главное, бесполезным потерям нападавших. О том, что эта кавказская твердыня действительно была «крепким орешком», свидетельствует «План осады города Дербента Российскими императорскими войсками под командой генерал-поручика графа Валериана Зубова 1796-го года мая от 2-го по 8-е число», хранящийся в Российском государственном военно-историческом архиве. На этой карте город выглядит прямоугольником, вытянутым от вершины горы, где расположен укрепленный ханский замок, до кромки воды Каспийского моря. Ниже замка лежали собственно городские кварталы, окруженные прочной каменной стеной с многочисленными башнями. Третью часть Дербента составлял район Дубари — пустое пространство между двумя рядами стен, запиравшими проход вдоль Каспия. К югу от города расположился отряд генерал-майора С.А. Булгакова (Хоперский казачий полк, две роты гренадер Владимирского мушкетерского полка, Таганрогский драгунский полк, терские и семейные казаки, батальон Кубанского егерского полка, два батальона Кавказского гренадерского полка, Астраханский драгунский полк). Задачей этого отряда было отвлечение сил защитников и недопущение удара извне. Основные силы заняли позиции с севера. Левый фланг (генерал-майор Л.Л. Беннигсен) составили Нижегородский и Владимирский драгунские полки. В центре, который доверили генерал-майору И.Д. Савельеву, стоял 4-й батальон Кавказского егерского корпуса, батальон, составленный из гренадерских рот Казанского и Московского полков, батальон Казанского мушкетерского полка, батальон Московского мушкетерского полка, 6 орудий полевой артиллерии. Правый фланг (генерал-майор А.М. Римскийкорсаков) занимал батальон Воронежского мушкетерского полка, батальон, составленный из гренадерских рот Кабардинского и Воронежского полков, Тифлисский мушкетерский полк и два эскадрона линейных казаков. По существовавшим тактическим представлениям того времени (не потерявшими свое значение и поныне), между войсками, составлявшими центр и фланги, должна была существовать так называемая операционная линия, по которой в случае надобности перебрасывались резервы. Охрану этой важной линии доверили Гребенскому казачьему войску. В виноградных садах между городом и основными силами на случай неожиданной вылазки выставили Моздокский и Волгский казачьи полки, которым помогали 250 калмыков. С тыла от всяких неприятных неожиданностей корпус Зубова прикрывали многочисленные казачьи пикеты. Главной целью должен был стать замок, напротив которого и располагались четыре батареи, прикрытые егерскими ротами. Они были вооружены девятью 12-фунтовыми пушками, шестью единорогами и мортирой.

Следует заметить, что по артиллерийской части осада Дербента была обеспечена очень слабо. До начала штурма города надо было овладеть башней, отстоявшей от замка на 200 метров, из которой простреливались все подступы[146]. Первая попытка взять башню, являвшуюся ключом к укреплениям Дербента, оказалась неудачной. Атакующие выбили дверь, но встретили за ней ожесточенное сопротивление. В тесноте и темноте закрытого помещения преимущества регулярной армии исчезали, а кинжалы дагестанцев оказывались более действенным оружием, чем русский штык, грозный в полевых сражениях. Кроме того, наступающие не могли в таких условиях использовать свое численное превосходство, топтались возле высоких стен и падали под пулями стрелков, бивших на выбор со второго яруса. Командовавший штурмовым отрядом полковник Кривцов был убит, за ним выбыли из строя и остальные офицеры, один за другим падали подстреленные солдаты. Пришлось трубить отступление. Пять дней бомбардировки тоже не дали видимых результатов — толстые стены башни не поддавались ядрам полевых орудий, а осадных монстров, способных вдребезги разнести любые преграды, в корпусе Зубова не имелось. Русским артиллеристам удалось повредить только кровлю, и командирам пришло в голову использовать это обстоятельство. 7 мая 1796 года по высоким лестницам штурмующая группа взобралась на башню и подавила сопротивление ее защитников сверху, разбирая межэтажные перекрытия. Теперь неприятельские стрелки не мешали осадным работам и батареи смогли беспрепятственно бомбардировать весь город. Полная блокада с моря и суши, жестокий обстрел, утрата ключевых укреплений вынудили хана 10 мая выйти из крепости с саблей, висящей на шее в знак сдачи на милость победителя. Ключи же от Дербента Зубову принес 120-летний старец, уже подносивший их Петру I в 1722 году. За взятие крепости корпус Зубова заплатил жизнями 11 офицеров и 107 солдат. В числе трофеев оказалось 28 орудий.

Падение Дербента потрясло соседей. Тем временем отдельный отряд, совершив тяжелейший марш по горам, обошел Дербент и появился в окрестностях Баку. Сильное впечатление на жителей Закавказья произвело форсирование русскими войсками реки Сулак, полноводной во время таяния горных снегов. После непродолжительных колебаний 13 июня 1796 года местный владыка сдал крепость. Почти одновременно генерал Булгаков занял Кубинское ханство, а главные силы — Шемаху. Императрица распорядилась для награждения особо отличившихся обер-офицеров выделить «на усмотрение» командующего корпусом 12 орденов Святого Георгия и Святого Владимира 4-й степени. Всем солдатам — участникам взятия Дербента — выдали по рублю[147].

Вскоре бывший дербентский правитель Шейх-Али-хан, скрывшийся из русского стана, сумел поднять восстание в Кубинском ханстве. Сначала побег Шейх-Али-хана выглядел досадным промахом караульных и очередным доказательством «ветрености» юного владетеля Дербента. Однако уже через несколько недель стало ясно: появился серьезный противник. Беглец укрылся в труднодоступных ущельях по течению реки Самур и «преклонил» на свою сторону Сурхай-хана Казикумыкского, который пользовался большим влиянием на акушинцев — одно из самых крупных объединений вольных племен Дагестана. Правитель Кубинской провинции Вали-бек, всячески демонстрировавший свою преданность русским, на самом деле тайно помогал их врагам, сообщая о передвижениях войск и о намерениях командования. Операция по поимке Шейх-Али-хана с треском провалилась. Прежде всего была выбрана абсурдная схема действий: чтобы захватить врасплох ослушника, отправили отряд численностью почти в тысячу человек. Подготовка в тайне движения такой массы людей — непосильная задача. Кроме того, в проводники выбрали сторонников беглого правителя, которые, скорее всего, предупредили его об опасности. Когда русский отряд подошел к месту назначения, там уже никого не оказалось. Далее события развивались еще печальнее. Получив известие о том, что Омар-хан Аварский и Сурхай-хан Казикумыкский собирают ополчение, Зубов поручил Булгакову занять позиции на берегу Самура и в случае появления противника атаковать его на равнине. Для преследования же врага предписывалось использовать только конницу союзника — Кубинского хана. Однако разумные инструкции оказались забытыми. 30 сентября 1796 года дагестанцы угнали волов, оставив обоз отряда без тяглового скота. Рота капитана Семенова отправилась в погоню, догнала похитителей, но оказалась в окружении. Ротный командир не растерялся: занял «крепкую позицию» и послал за помощью. Таковад, подоспела в виде отряда подполковника Бакунина (400 человек), который увлекся преследованием противника и 1 октября 1796 года оказался запертым в глубоком ущелье возле аула Алпаны. Первая пуля наповал сразила Бакунина, артиллеристы не выручили, поскольку узкая тропа не дала возможности развернуть пушки. Противник атаковал сверху, прыгая с утесов буквально на головы растерявшихся солдат. Когда лишившиеся офицеров нижние чины сумели организовать оборону, в живых осталось чуть более ста человек. Их спас от верной смерти подоспевший на выручку Углицкий пехотный полк. Один из немногих уцелевших в этой резне — Дмитрий Тихонович Лисаневич, как писал автор истории Эриванского полка, «впоследствии уже в чине полковника явился в Дагестан грозным мстителем гибели своих товарищей»[148].

Боевые действия затихли. Войска растянулись на протяжении двухсот верст, что могло привести к тяжелым последствиям, если бы местные владетели предприняли какие-либо решительные действия. Этого, к счастью, не произошло, хотя ханы оставались у Зубова «в сильном подозрении». До столкновения с персидской армией дело так и не дошло, поскольку Ага-Магомет-хан был отвлечен делами в других местах. По мере того как ослабевала угроза персидского нашествия, уменьшалась и готовность правителей Дагестана и Азербайджана выполнять союзнические обязательства. Они отказывались поставлять провиант и фураж, не выставляли вспомогательные отряды. Аварский хан вел переговоры о принятии российского подданства, но затем их прервал в одностороннем порядке. Сохраняли прорусскую ориентацию из-за опасности персидских нападений только ближайшие к границе гянджинский и эриванский ханы, причем первый таким образом надеялся избежать подчинения Грузии, цари которой считали эту территорию своей. Неудача полковника Бакунина, превращенная слухами чуть ли не в полное уничтожение всего русского экспедиционного корпуса, еще более воодушевила противников России. Дело дошло до того, что пришлось заменить правителя шамхальства Тарковского его более лояльным родственником. Как и при Петре Великом, в краю, о сказочных богатствах которого ходили легенды, войска испытывали серьезные проблемы с продовольствием. В Грузии находился двухтысячный отряд под командованием полковника Сырохнева, также время от времени голодавший.

Отсутствие фамилии Цицианова на планах осады Дербента объясняется тем, что он прибыл в Закавказье только в начале октября 1796 года с пополнением в составе егерского батальона, двух полков кавалерии и артиллерийской батареи. Это усиление позволило приступить ко второму этапу похода — движению в сторону Грузии по долине реки Куры для занятия Гянджинского ханства. 13 декабря 1796 года отряд под командованием генерала Римскогокорсакова подошел к Гяндже. Правитель города Джават-хан без сопротивления открыл ворота и впустил русский гарнизон. Появление здесь русских гарнизонов означало мощное военное и психологическое давление на соседние Шушинское и Эриванское ханства. Поскольку долина Куры была главной дорогой для персидских полчищ, двигавшихся на Тифлис, контроль над Гянджой гарантировал безопасность Грузии от нового вторжения Ага-Магомет-хана. Тем самым Ираклий II лишался оснований для обращения за помощью к туркам. П.Д. Цицианов был назначен на пост коменданта Баку. Здесь ему удалось в полную силу проявить свои организационные способности. Цицианов не сумел отличиться в боях во время Персидского похода 1796 года, но сумел спасти сотни солдатских жизней тем, что решительно выступил за немедленное оставление острова Сары недалеко от Баку. «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить…» — эти знаменитые строки песни, написанной Л. Толстым по поводу незадачливых штабных офицеров, как нельзя лучше подходят к ситуации с устройством опорного пункта на побережье Каспийского моря. На карте остров Сары выглядел идеально — удобные стоянки для кораблей, небольшое расстояние до азербайджанского берега позволяли создать базу, где провиант и прочие запасы, привозимые из Астрахани, могли бы храниться в полной безопасности от налетов неприятельской конницы. Однако остров оказался гибельным местом. Летом многочисленные озерки, образующиеся из-за высокого уровня грунтовых вод, загнивали, распространяя вокруг нестерпимое зловоние. В тамошних колодцах вода также была отвратительного качества, и ее приходилось возить в бочках с берега, с трудом соблюдая гигиенические требования. Эпидемии не заставили себя ждать. Похоронные дроги не успевали вывозить умерших солдат и казаков. Смерть не обходила и командиров: от желудочных болезней скончались контр-адмирал Н.С. Федоров, бригадир граф Апраксин, начальствовавший над черноморскими казаками полковник Головатов. Санитарные потери выглядели чрезмерными даже на фоне того, сколько человек обычно хоронили в этих местах. Цицианов, которого Зубов отправил для изучения вопроса, приказал всем войскам немедленно эвакуироваться на полуостров Ленкорань[149].

Возвращение Гянджинского и Эриванского ханств под скипетр Ираклия II после установления контроля над прикаспийскими областями становилось делом вполне возможным. Но в тот момент скипетр этот представлял собой нечто совершенно символическое, поскольку почти устранившийся от дел царь раздал страну в управление членам своей фамилии, которые почти открыто враждовали друг с другом. Присоединение еще двух территорий означало появление еще двух уделов с новыми внутриполитическими осложнениями.

Осенью 1796 года владетели Дагестана и Азербайджана пытались найти оптимальный политический курс, в основе которого лежал страх как перед пришедшими русскими, так и перед персами, грозившими наказанием за сотрудничество с гяурами. Кроме того, на позицию ханов влияли их желание использовать момент для решения своих политических проблем (захвата спорных территорий, мести за прежние обиды), а также стремление добиться большей независимости как от шаха, так и от царя. В результате в ход пошли разного рода уловки, восточные хитрости и витиеватое красноречие, усыплявшее внимание русского командования. Правители Шемахинского и Шекинского ханств, заявлявшие о своем подчинении России, уклонялись от личных свиданий с П. Зубовым и не оказывали реальной поддержки его корпусу. Ибрагим-хан, правитель Шушинского ханства, мечтал с помощью русских штыков овладеть соседним Гянджинским ханством, где правил Джават-хан, боявшийся не только Ибрагим-хана, но и царя Ираклия, который также претендовал на его земли. Эриванский Мамат-хан склонялся на сторону России потому, что только русские могли изгнать турецкий гарнизон из его столицы и восстановить его полноправное правление. Откровенно враждебную позицию занимали правители Кубинского и Казикумыкского ханств. Наиболее же надежными выглядели талышинский, бакинский и дербентский ханы, владетели Кара-кайтага и Табасарани, а также шамхал Тарковский. Аварский Омар-хан дал слово вступить в российское подданство, но от подписания присяги, с которой к нему отправилась специальная миссия, отказывался под разными предлогами. Сам царь Ираклий II, не получив из России ни денег (он просил у Екатерины II миллион рублей), ни значительных воинских контингентов, завязал переписку с турецким правительством на предмет покровительства со стороны Стамбула.

Как писал один из знатоков этого периода истории Кавказа П.Г. Бутков, одной из главных проблем лета и осени 1796 года было «согласить уверенность христиан со спокойствием господ их магометан». Екатерина II открыто провозглашала себя защитницей первых, и вторые с тревогой ожидали дальнейших действий северной правительницы. В.А. Зубов писал духовному лидеру армян патриарху Эчмиадзинскому, чтобы тот призывал свою паству «пребывать спокойно под своими настоящими властями». Генералу Римскомукорсакову было отдано распоряжение «оказывать наружное равнодушие к христианам, впредь до достижения благоприятнейшей цели к их восстановлению, ради беспокойной заботливости магометан. Но дабы при том и христиане не потеряли чрез то бодрственной на нас надежды и не истребили бы имеемого к нам усердия, то, к примирению сих двух противностей, отправлен в Кавказский корпус армянский архиепископ Иосиф с таким наставлением, чтоб он, открывая сокровенные наши в пользу христиан намерения карабагским меликам и прочим христианам, успокаивал бы их и на счет причин нашего относительно христиан настоящего бездействия»[150].

Когда военная фаза Персидского похода фактически завершилась, началось закрепление присоединенных территорий. В районе впадения Аракса в Куру решили основать крепость Екатериносерд (соединение имени императрицы и персидского слова «серд» — «владение») по принципу древнеримских колоний. Там собирались поселить две тысячи русских солдат и женить их на армянках и грузинках. Это войско можно было двинуть в любом направлении, поскольку Екатериносерд стоял на пересечении дорог, ведущих в Гянджу, Баку, Тифлис, Сальяны и Шемаху. Торговым же центром Каспийского региона решено было сделать Баку. Во-первых, тамошняя бухта оказалась самой удобной для устройства порта. Во-вторых, от Баку до самого Персидского залива протянулся путь, оборудованный постоялыми дворами, огороженными караван-сараями и колодцами. В-третьих, российское правительство рассчитывало устроить возле Баку место паломничества индийских огнепоклонников и с их помощью переориентировать часть восточной торговли на Астрахань. Г.Р. Державин в оде «На возвращение из Персии графа В.А. Зубова» писал:

О, юный вождь, сверша походы, Прошел ты с воинством Кавказ, Зрел ужасы, красы природы: Как, с ребр там страшных гор таясь, Ревут в мрак бездн сердиты реки; Как с чел их с грохотом снега Падут, лежавши целы веки; Как серны, вниз склоня рога, Зрят в мгле спокойно под собою Рожденье молний и громов…[151]

Осенью 1796 года русский корпус нашел подходящее место для зимних квартир. В окрестностях города Шемахи были построены землянки, запасен провиант, солдаты и офицеры вволю ели мясо и рыбу. Весной 1797 года должны были начаться масштабные строительные работы по возведению Екатериносерда и других крепостей. Но все планы перечеркнула кончина Екатерины II. Известие о ее смерти добиралось от Петербурга до Дербента ровно месяц. Вслед за тем прибыл курьер с приказом Павла I вернуть войска за Терек. Второе явление России Восточному Закавказью оказалось еще короче первого[152].

События стали развиваться странно, как и многое другое в период правления Павла I. Каждый полковой командир получил персональный указ нового императора вернуться с вверенной частью в Россию, сберегая при этом своих солдат. Но либо государю Павлу Петровичу некогда было взглянуть на календарь, либо он полагал, что юг — это всегда тепло, зелено и сытно. Зимний переход в район Кизляра выглядел очень трудной задачей: на пути следования не имелось запасов провианта, устройство складов на побережье затруднялось штормами на Каспии, большинство обозных волов и лошадей пало от болезней и бескормицы. Поэтому мука, доставленная к тому времени в Баку, пропала. Ослабевшие строевые лошади драгунских и казачьих полков также вряд ли выдержали долгие переходы, поскольку не было ни фуража, ни травы. Большую опасность представляло отсутствие единоначалия: Зубов фактически был отстранен от дел, равно как и генералы, командовавшие отдельными группировками. Руководить выводом корпуса поручили И.В. Гудовичу, который организационными способностями не блистал. Большинство командиров решили оставаться на Куре до весны 1797 года и двигаться в Россию, когда появится трава, но начальники четырех драгунских полков немедля стали выполнять царский приказ. Над дезорганизованными и деморализованными войсками нависла угроза нападения горцев, воодушевившихся известием об отступлении неверных. Генерал-майор Савельев, оставшийся в Дербенте с одним пехотным батальоном, забил тревогу. Удержать город такими малыми силами в случае назревавшего мятежа не представлялось возможным, а в случае захвата противником единственной дороги из Закавказья весь русский корпус оказывался в мышеловке. Повторный штурм или осада Дербента были невозможны из-за отсутствия припасов, а обходной марш по зимним горам выглядел совершенной авантюрой. Кое-какое военное имущество все-таки удалось с большими трудностями вывезти на судах в Астрахань. Но провиант, с таким трудом заготовленный в Баку и Дербенте, продали за копейки. Общие потери армии убитыми, умершими и пропавшими без вести составили около шести тысяч человек, из них только в Грузии осталось более 300 человек дезертиров. Денежные расходы составили огромную по тем временам сумму в один миллион 640 тысяч рублей[153]. О трудностях обратного похода автор истории Эриванского полка выразился следующим образом: «…наши кавалеристы возвратились в свои границы пешими и в крайне расстроенном состоянии»[154]. На деле это означало, что от боевой конницы фактически ничего не осталось.

После ухода русских войск бакинский хан опять признал своим верховным владыкой персидского шаха и в доказательство верности приказал умертвить нескольких русских купцов. В 1800 году к городу пришел русский военный корабль. Несколько ядер, прилетевших в город, убедили Гуссейн-хана в необходимости вновь признать себя российским подданным. Но как только фрегат под Андреевским флагом скрылся за горизонтом, в Бакинском ханстве нашел приют грузинский царевич Александр, который являлся в те годы знаменем борьбы против России.

Всем владетелям, принявшим присягу, объявили, что они по своему желанию могут перебраться на постоянное жительство в Россию. Из всего населения края этим приглашением воспользовалось только 500 армянских семейств, получивших по 30 десятин земли, освобождение от рекрутчины и льготы по налогам и податям. Слово «отчаяние» не может передать то состояние, в котором оказались в начале 1797 года все, кто сотрудничал с русскими. Сам царь Ираклий, многие князья и дворяне считали новое нашествие персов неминуемым. Они готовили себе убежища в труднодоступных местностях, не помышляя об организации отпора. Немногим лучше чувствовали себя дагестанские и азербайджанские владетели, узнавшие, что Ага-Магомет-хан намеревается переселить их подданных внутрь Персии, а все аулы стереть с лица земли. И действительно, шах-изувер начал планомерно претворять в жизнь свое намерение. Первой жертвой стал шушинский хан — его замучили до смерти. Хан Эриванский избежал гибели, но его отправили вместе с семьей на афганскую границу. Правителей Гянджи и Баку бросили в темницу в ожидании казни. Талышский Мир-Мустафа-хан перебрался на малопригодный для обитания остров Сары под защиту пушек русских военных кораблей и наблюдал за тем, как персы и их союзники разоряют его владения. Скорее всего, весной 1797 года Закавказье действительно ждало новое катастрофическое нашествие, но Ага-Магомет-хан был убит заговорщиками.

Персидский поход — очень важное событие в биографии Цицианова. Князь приобрел неоценимый опыт походов в Закавказье. Можно считать справедливыми слова П. Зубова о роли Персидского похода в жизни князя: «Если война сия не присовокупила блеску к победоносным лаврам его, по крайней мере новые средства приумножили его опытность, предприимчивость и мужество, и впоследствии служили ему великой помощью в трудных обстоятельствах». Цицианов увидел, что для «склонения» местных владетелей на присягу верности требуется не так уж и много усилий, но для удержания их в этой самой верности надо немало потрудиться. Главным же следствием Персидского похода 1796 года стала возросшая неуверенность местных владык в «вечности» российского присутствия. Азербайджанцы, армяне, грузины и дагестанцы видели, как императорские войска уходили, не проявляя особых забот о тех, кто с ними сотрудничал. Более того, не мог чувствовать себя в безопасности даже тот, кто не проявил себя борцом с гяурами. На Кавказе помнили, что русские полки два раза приходили в Грузию и два раза уходили восвояси. Не исключено, что до этого региона докатились известия о том, что и на Балканах после окончания Русско-турецких войн граница между Россией и Портой проходила вовсе не там, где останавливались русские войска, и все, кто с ними сотрудничал, испытали на себе тяжкое возмездие турецких властей. Знали на Восточном Кавказе и то, что крепость Анапа, взятая в 1791 году И.В. Гудовичем, была возвращена под власть султана. Эти обстоятельства надо постоянно помнить при оценке положения Цицианова на Кавказе позднее, в 1802—1806 годах. Да, генерал был красноречив и храбр, да, боги войны были к нему благосклонны, да, русские солдаты явно действовали лучше персидских сарбазов. Но эти самые солдаты неоднократно исчезали как мираж. Почему бы им было не исчезнуть еще раз?

* * *

К концу царствования Екатерины II положение князя Павла Дмитриевича Цицианова вполне можно было назвать блестящим: генеральский чин в 40 лет, два ордена Святого Георгия, золотая сабля, особая похвала Суворова, особое благоволение императрицы, и все это — не за придворное шарканье или какие-либо еще более сомнительные действия, а за ратный труд, за проявление несомненных военных и административных дарований. Но все эти несомненные достоинства в один день не просто померкли, но даже стали похожими на недостатки. В 1796 году к власти пришел Павел I, с крайним подозрением относившийся к любимцам своей матери и, соответственно, к их заслугам. В нашем распоряжении нет документов, позволяющих подробно исследовать жизнь Цицианова в этот период. 29 ноября 1796 года Павел I назначил его шефом состоявшего в Кавказской инспекции Суздальского мушкетерского полка, но любимцам Екатерины II было трудно при ее сыне, и 13 октября 1797 года под благовидным предлогом (состояние здоровья) Павел Дмитриевич вышел в отставку. Он был исключен из службы одним приказом Павла I вместе с П.В. Чичаговым, А.П. Ермоловым, М.И. Платовым и И.И. Завалишиным (последний был назван «партизаном» Суворова — в тогдашнем значении слова: «сторонником партии» — за то, что откровенно объяснил причины поражения русских войск в Швейцарии и Голландии в 1799 году увлечением парадной частью[155]). И только 7 мая 1801 года Александр I вернул Цицианова на службу в канцелярию Государственного совета экспедитором по военной части, а 15 сентября 1801 года производством в генерал-лейтенанты со старшинством, исчисляемым с 1793 года, уравнял его с теми его сверстниками, которые «не теряли время» в отставке при Павле I.[156]

Этого и следовало ожидать. Историк М.Ф. Де-Пуле, написавший книгу о восстании в Польше и Литве в 1792—1794 годах, дал нашему герою краткую, но яркую характеристику: «Цицианова мы видим во всех местах, где нужны отвага и решительность»[157]. В таких генералах Россия весьма нуждалась.

Глава вторая.

РОССИЯ И ГРУЗИЯ К 1803 ГОДУ

…Народ, жаждущий быть под законами всероссийской империи…

П.Д. Цицианов

В начале декабря 1802 года Павел Дмитриевич Цицианов вновь, во второй раз в своей жизни, подъезжал к предгорьям Кавказа. На этот раз ему была уготована роль главноначальствующего в Грузии с самыми широкими полномочиями. Ему подчинялись все войска Кавказской линии и Каспийская флотилия. По существовавшей тогда традиции он был одновременно и астраханским военным губернатором. Но не одно это волновало князя. Он ехал на родину, о которой ранее знал только понаслышке от приезжавших в Москву грузин, о которой слышал даже не рассказы, а пересказы своего отца, выросшего в России и только в раннем детстве дышавшего воздухом отчизны. Это были сказки и легенды, повествования о подвигах предков, о горах, покрытых снеговыми шапками, о долинах, где в изобилии растут виноград и персики — удивительные плоды, которые в России были диковинкой. И чем ближе подъезжал генерал к Владикавказу, тем чаще во сне являлись ему удивительные картины Грузии — страны, о которой он столько слышал, о которой столько думал, но которой еще никогда не видел.

Что из этих видений совпало с реальностью? Как эти картины повлияли на практическую деятельность Цицианова? Этого мы не знаем. Но мы уверены в том, что его шаги на посту главнокомандующего во многом определялись реалиями края, взглядами правительства на присоединенную территорию, на опыт, накопленный обеими сторонами в результате многовековых контактов. Цицианов должен был столкнуться с проблемами, не одно десятилетие копившимися на Кавказе. Ему первому из российских государственных деятелей пришлось заниматься инкорпорацией в состав империи неевропейского политического образования. К тому времени в состав России вошли четыре осколка Золотой Орды — Казанское, Астраханское, Сибирское и Крымское ханства. Последнее было вассалом Турции, имело специфическую политическую организацию, ликвидация которой не вызывала никакого смущения в Петербурге. Покорение других ханств являлось делом давно минувших дней и происходило в XVI веке при Иване Грозном и его сыне Федоре Ивановиче. Русские стяги над Казанью и Астраханью взвились как символы реванша, исторической мести за трехсотлетнее ордынское «иго». Да и происходило все это в России допетровской, что в имперском сознании начала XIX столетия означало все равно что «до потопа». В последней трети XVIII столетия Россия разделила с Австрией и Пруссией Речь Посполитую, что стало финальным актом соперничества двух восточноевропейских держав, завершением «собирания русских земель», отложенной исторической местью за провозглашение русским царем польского королевича Владислава в 1613 году. Екатерина II отобрала корону у последнего польского короля Станислава Августа Понятовского, но ведь именно по воле императрицы он и надел эту корону на свою голову. В конце XVIII столетия причин взаимной польско-российской неприязни было столько и она имела столь глубокие корни, что мало кто задумывался о самой причине ее существования. За Кавказом никаких исторических долгов не числилось, а память о Тмутаракани могла служить разве что намеком на ранее существовавшие связи. В данном случае Российская империя поглощала государство с тысячелетней историей и самобытной культурой, страну, появившуюся на политической карте несколькими веками раньше Киевской Руси, Польши или Золотой Орды. По легенде, в Грузии находили себе убежище многие, в том числе беглецы из Сирии и Иерусалима после его захвата Навуходоносором. Во времена Античности на территории Грузии получила развитие высокая культура, в которую вносили свою лепту и восток, и запад. Уже в III—IV веках здесь стало распространяться христианство, а в 337 году эта религия приняла статус государственной. Считается, что христианство в Грузию принес сам апостол Андрей Первозванный, а наибольшую известность получила проповедь Святой Нины, пользовавшейся крестом из обрезков виноградной лозы. В VII веке Грузия подверглась разрушительным нашествиям хазаров и арабов, в X веке началось возрождение государства под управлением династии Багратидов, столетие спустя этот процесс был прерван турками.

При Георгии III (1156-1184) и царице Тамаре (1184-1213) Грузия стала одним из сильнейших государств тогдашнего мира. Затем наступила катастрофа: цветущая страна подверглась сначала безжалостному разгрому монголов, а затем войск Тимура. В последний раз объединенная Грузия существовала при царе Александре (1413—1442), который разделил царство между сыновьями, в результате чего образовались три царства — Имеретия, Карталиния (Картли) и Кахетия и пять княжеств — Мингрельское, Гурийское, Абхазское, Сванетское и Самцхетское. Далее страна стала ареной соперничества Турции и Персии. Особенно разорительными оказались походы шаха Аббаса I в первой четверти XVII века. По словам историка В.Е. Романовского, «вся прошлая жизнь Грузии с древнейших времен и до присоединения ее к России представляет непрерывный ряд опустошительных нашествий, и историю Грузии некоторые исследователи справедливо называют мартирологией грузинского народа»[158].

Но разрушения и прочие бедствия — только одна сторона медали. Пришельцы приносили и элементы своей культуры. В древней и средневековой Грузии повсюду видны признаки египетского, финикийского, греческого, иранского, римского влияния. Принятие христианства многократно усилило культурное влияние Запада и прежде всего Византии. Уже в IX веке стало чем-то обыкновенным посылать молодых людей на обучение в Константинополь, развивались грузинская литература и образование. Неоспоримый знак восприятия высокой арабской культуры — устройство астрономической лаборатории в Тифлисе. Нашествия восточных народов не разорвали окончательно отношения с христианским миром. От генуэзцев, живших в городах-колониях черноморского побережья, перенимались приемы строительства и архитектурные решения. В Риме печатались книги на грузинском языке — молитвенник, грамматика. Католические миссионеры открывали в Грузии школы, их ученики занимались переводами на родной язык текстов европейских авторов. Влияние Рима было так велико, что даже католикос Антоний I признал главенство папы, за что в 1755 году лишился сана, который ему возвратили только после покаяния. Прожив несколько лет в России, Антоний стал ревностным поборником и проводником русского влияния. Вернувшись в 1762 году в Грузию, этот церковный деятель открыл семинарии в Телави и Тифлисе по образцу московской Славяно-греко-латинской академии, занимался переводами церковных текстов на грузинский язык[159].

После торжества ислама в Передней Азии христианские государства Закавказья оказались под сильнейшим прессом.

Однако историю грузино-персидских и грузино-турецких отношений нельзя представлять только как упорное и прямолинейное сопротивление иноземному давлению. Времена жестоких погромов чередовались с периодами сравнительно мирного сосуществования. (В XVI столетии царь Кахетии Александр, страстный охотник, даже пошутил, что плотное народонаселение лишило его дичи, согнанной крестьянами из мест привычного обитания.) Отношения Грузии и Персии отличались внутренней противоречивостью. С одной стороны, для шаха это была иноверческая страна, «предназначенная» для нещадной эксплуатации; с другой — Персия нуждалась в Грузии, ибо приходившие оттуда отряды составляли лучшую часть шахского войска. Широко известно, что царь Вахтанг VI в 1722 году стал союзником Петра Великого. Гораздо менее известно, что его брат Ростом сражался во главе грузинской дружины на стороне шаха против афганцев и погиб в битве с ними 8 марта того же 1722 года при Гульнабаде. Шах взывал к чувству мести: кроме Ростома от рук афганцев пали дядя грузинского царя Георгий и еще один его брат, Кайхосро. Но когда правитель Грузии решительно отказался помогать шаху, правитель Персии разрешил действовать против него кахетинскому царю Константину, именовавшемуся после принятия ислама Ма-мед-Кули-ханом, и Тифлис был разграблен кахетино-лезгинским войском[160]. Вообще, время с 1632 по 1723 год в истории Грузии называли эпохой царей-мусульман. Принимая ислам (даже совершенно неискренне), грузинские цари были вынуждены получать и новое, мусульманское имя. Так Вахтанг V, правивший в 1658—1676 годах, стал Шах-Наозом, Ростом (1634-1658) — Хосро-Мирзой, Симон II (1619-1629) — Симон-ханом, Баграт V (1616—1619) — Баграт-Мирзой, Давид (1569-1578) — Даут-ханом, Георгий II (1676-1688) — Гурген-ханом, Ираклий I (1709—1711) — Назарали-ханом[161]. Цари выговаривали право жениться на христианках и крестить своих детей. В 1737 году Надир-шах перед походом на Афганистан захватил «первейших» людей Карталинии и самого царя Теймураза, включил их в состав своего войска. Грузинское ополчение отличилось при штурме Кандагара. Ираклий II участвовал в походе Надир-шаха в Индию в роли почетного заложника и, по преданию, даже заслужил особое благоволение этого свирепого владыки за решение проблемы «каменного столпа». Персидскому войску встретился монумент, надпись на котором грозила проклятием каждому, кто переступит отмеченную им границу. Суеверное воинство наотрез отказалось идти далее, несмотря на щедрые посулы и страшные кары. Ираклий предложил погрузить монумент на слонов и везти впереди колонны: таким образом, подданные шаха выполняли приказы командования, не нарушая при этом заклятья[162]. 6 октября 1735 года население Тифлиса с восторгом встречало персидские войска во главе с Надир-шахом, который нанес поражение туркам, чей гнет казался нестерпимым[163].

Иноземное влияние не осталось бесследным, «персидские мотивы» проникали в политическую культуру и нравы грузинской элиты[164]. Поэтому неоднократные гневные высказывания Цицианова о «персидских повадках» грузинских князей — не только проявление его горячего характера, но и печальная реальность.

Настойчивое повторение тезиса о необходимости поддержки Грузии в отражении внешней агрессии создает представление о полной беспомощности христиан Закавказья. Это не так. Ираклий II, воспользовавшись ослаблением Персии после убийства в 1747 году Надир-шаха, сумел собрать достаточные силы, чтобы напомнить соседям о военной доблести грузин. В 1750 году он разгромил лезгин на реке Иори, а несколько месяцев спустя уничтожил 18-тысячное ополчение Азат-хана возле Эривани. В 1752 году Ираклий разбил войска турецкого военачальника Аджи-Челеби, в 1754 году принудил к бегству отряды Нурсал-бека. Одним из организаторов сопротивления иноземцам был князь Гиви Амилахвари, возглавивший лигу князей Верхней Кахетии. Этот талантливый авантюрист, дитя своего века, на турецкие деньги нанимал отряды дагестанцев и поддерживал самозванцев на персидский трон (Порта надеялась вытеснить Иран из Грузии)[165]. Он сумел добиться того, что персы отказались от идеи перестроить Сионский собор в Тифлисе в мечеть. В 1779 году Ираклий II взял штурмом Эривань, доказывая, что это ханство — собственность короны Багратидов. Не выглядели безответными жертвами и правители Западной Грузии. В 1733 году мингрелы нанесли тяжелое поражение туркам в районе Поти. В 1758 году в битве при Хресили ополчения под предводительством имеретинского царя Соломона I одержали верх в ожесточенной битве с турками. При этом неприятельские военачальники были взяты в плен и обезглавлены. В 1759—1768 годах османы еще несколько раз терпели серьезные военные неудачи в попытках взять реванш. В 1770 году была одержана крупная победа грузин над войсками ахалцыхского паши, причем в живых оставлено всего несколько турок — для того чтобы донести печальную весть о разгроме. В 1774 году в Чхерских теснинах Соломон I перебил четырехтысячный отряд дагестанцев и турок. В 1780 году этот же царь и его союзник, мингрельский князь Дадиани, взяли верх над турками и их союзниками в Рухской битве на реке Ингури. В 1784 году имеретинцы и гурийцы разгромили турок в районе Озургети, в 1785 году перебили полуторатысячный отряд в районе Рачи. Однако все эти военные успехи не меняли военно-стратегического баланса в регионе: мощь Стамбула и Тегерана одолеть в одиночку не представлялась возможным. Восточная Грузия могла выставить 18 тысяч армянского и грузинского ополчения и 5 тысяч всадников из мусульманских провинций, принадлежавших Тифлису[166]. Воевавшие под знаменами царя «татары» (азербайджанцы) признавались великолепными воинами, но верность их приходилось гарантировать выдачей заложников-аманатов. При Ираклии II было построено около 160 укрепленных пунктов, но они не решали проблему горских набегов, поскольку крестьяне не могли постоянно сидеть за стенами и частоколами: надо было работать в поле. В 1774 году была предпринята попытка создать некое подобие регулярной армии — «мориге джари». Каждый годный к воинской службе мужчина должен был один месяц в году явиться на сборный пункт со своим оружием. В первые годы собиралось одновременно до пяти тысяч воинов. В случае военной угрозы объявлялась поголовная мобилизация. Во главе «мориге» стоял сын царя Ираклия — царевич Леван. Но после его смерти в 1781 году численность ополчения стала сокращаться, и вскоре новая форма воинской повинности была отставлена. Первым, кто подал плохой пример, стал царевич Георгий, не явившийся на службу в положенное время. Небольшие доходы казны ограничивали возможность вербовки наемников.

Артиллерийский парк грузинского владыки составляли 12 полевых орудий невысокого качества, заряжаемых плохим порохом. Войско возглавлял сам царь, ему помогали три командующих — сардаря, представители трех знатных княжеских родов — Челокаевых, Амилахвари и Орбелиани. Им подчинялись тысячники, старшие и младшие царские адъютанты, сотники. Слабым местом грузинской армии были дисциплина и организация тыла. «…Хотя все сии чины существуют, не бывают никогда на своих местах, но всегда толпятся в походе при царе, — писал осведомленный современник. — Подчиненные их на походе бродят по своей воле и становятся без всякого порядка. Стан их подобен съезду на торжище крестьян, передовых отрядов и отводных караулов не имеют, а оттого нет такой ночи, чтоб лошадей, а иногда и людей не похищали неприятели из среди лагеря, равно как и они у неприятелей своих то же делают. Провиант не приготовляется, каждый идущий на войну берет с собой сколько может, а оттого часто претерпевают голод, иногда бывает подвоз из Тифлиса, но редко, а потому на походе берут хлеб и прочее для пропитания из селений без разбора и без назначения; недостаток в продовольствии бывает неизбежной причиной, что царь не может войско свое содержать долго в поле; строгости воинской и подчинения вовсе нет, а потому собственным землям пребывание и проход войск от наглости крайне разорителен, добыча и ограбление есть единое награждение всем, кто находится в войсках». В стране имелось несколько крепостей, но только одна (Горисцихе) годилась для размещения в ней гарнизона из чинов регулярной армии[167]. Хорошо знавший Грузию генерал Лазарев также рисовал довольно мрачную картину состояния местного ополчения: «Жалования никакой чин не имеет, а всякий должен кормиться от своего места, и от того еще больше терпит и купец, и мещанин, и поселянин, и, одним словом, всякий… Из князей, которые составляют конницу, есть многие хорошие наездники и довольно храбрые; пехота же их, составленная из мужиков, никуда не годится, исключая тушинцев, пшавов и хевсуров, живущих в горах, но все сии войска так застращены, что без подкрепления даже с самым слабым неприятелем дела иметь не могут…»[168] В конце 1770-х годов, после личного знакомства с действиями русских батальонов, Ираклий II задумал сформировать новую армию. Как писал один из наблюдателей, подданные грузинского царя, «по привычке их к сумасбродной своей вольности, хотя науку воинскую и дисциплину весьма не любят, но видимая от оной польза и собственная их в том необходимая нужда призывает их к регулярной службе охотниками себя показывать»[169]. Однако для создания «с нуля» принципиально новой военной организации одного царского желания было недостаточно. Требовались новая система административного управления, налоговая реформа, радикальные социальные перемены, форсированное развитие промышленности, способной обеспечить потребности вооруженных сил. Надо было сделать то, что сделал Петр I в начале XVIII столетия в России, а для этого у Ираклия II не было никаких ресурсов. Персы могли отправить в поход 60—80 тысяч человек. Не меньшими силами располагали и турки. Таким образом, устоять перед массированным нашествием Грузия в одиночку не могла.

Ираклий II, взошедший на престол в 1744 году, прилагал все усилия для объединения и возвышения страны. В 1761 году ему удалось покончить с разделением Карталинии и Кахетии. Он был, бесспорно, самый крупный государственный деятель Закавказья в XVIII столетии. Проявленные им уже в молодом возрасте качества полководца принесли ему популярность в народе. В 1745 году Ираклий разбил лезгин, принявших самозванца, собиравшегося опереться на Турцию в своих претензиях на шахский престол (турки тогда казались более тяжелыми правителями, чем персы)[170]. Однако такая важная услуга осталась неоплаченной. В конце своего правления Надир-шах превратился в скаредного садиста, одолеваемого подозрительностью. Его охватила страсть накопления богатств, он по доносам без разбирательства казнил множество людей. Жертвой его жестокости стал его собственный сын. Посланники Грузии, явившиеся со смиренной просьбой уменьшить налоговый гнет, были изуродованы — лишились носов, глаз и ушей[171].

Смерть Надир-шаха в 1747 году и последовавшие затем смуты в Персии позволили Ираклию II проводить более независимую политику. Прежде всего, проявив военное мужество и дипломатическое мастерство, он подавил мятежи князей и претендентов на престол, вернув «управляемость» своему царству. В 1753 году ошеломляющий удар получили лезгины. Обычно грузины пытались воспрепятствовать набегу горцев, что было трудной задачей. Ираклий поступил иначе. Он занял горные проходы и преградил дагестанцам путь на родину, справедливо полагая, что противник, отягощенный добычей, постарается избежать столкновения. Расчет оказался верным. Дагестанское ополчение стало пробираться окольными путями, неся при этом большие потери от стужи и голода[172]. Ираклий заставил эриванского и гянджинского ханов признать себя вассалами, причем в 1754 году разгромил под Эриванью персидское войско, пришедшее для того, чтобы восстановить гегемонию Ирана в этом регионе. Победа пятитысячного грузинского ополчения над сорокатысячной армией шаха сделала царя самой влиятельной фигурой в Закавказье. В 1755 году он нанес еще один удар лезгинам, освободив Грузию от уплаты тяжкой дани. В 1773 году соединенное грузино-имеретинское войско разорило приграничные турецкие провинции, но успешно начатые операции пришлось свернуть: как доносил русский представитель, войска грузин «стали приметно уменьшаться, потому что многие партии, получа добычу, с оною самовольно домой к себе возвращались, а как в здешней стороне военная дисциплина и почти всякий порядок весьма мало наблюдается, то не оставалось никаких средств к пресечению такого неустройства»[173]. В следующем году турки попытались взять реванш, но грузины опять наголову разбили неприятеля. При оценке ситуации в Закавказье следует согласиться с грузинским историком начала XX века З. Аваловым, объяснявшим сложное социально-экономическое и административно-политическое положение Грузии тем, что ее царям приходилось сосредоточиваться на борьбе за выживание государства и нации: они просто не могли заниматься подготовкой и проведением необходимых реформ[174].

Заметными оказались успехи царя и в обуздании феодальной вольницы. При подавлении княжеских мятежей в 1750-е годы Ираклий проявил нехарактерную для Закавказья милость к их участникам, что, по-видимому, было воспринято как слабость монарха. В 1767 году его противники объединились вокруг царевича Александра Бакаровича (внука царя Вахтанга VI), которого уволили из Измайловского полка и выслали из России за приверженность Петру III. Сначала царевич искал поддержки в Персии, а затем в Турции. Мятежники собрались в Гори, куда нагрянул Ираклий. На этот раз царь был страшен в своем гневе: зачинщикам рубили головы, сжигали живьем на кострах, калечили всякими изуверскими способами. Князья угомонились надолго[175].

Однако, несмотря на успехи на внешнеполитической арене, последние два десятилетия правления Ираклия II заслуженно считаются временем упадка Грузии. Тяжесть податей оказалась такова, что нередкими стали случаи уничтожения налогооблагаемых садов и виноградников и даже продажи детей[176]. Страну раздирали княжеские междоусобицы, мятежи знати, конфликты представителей правящей династии. При этом обычной практикой стало приглашение отрядов иноземцев — персов, турок, дагестанцев[177]. Чтобы обеспечить лояльность князей и дворян, практиковалась раздача населенных земель, что сокращало число налогоплательщиков и, соответственно, поступлений в казну. В то же время рост дворянского землевладения не сопровождался заметным увеличением дворянских ополчений. В результате приходилось нанимать дагестанцев, которым задержки жалованья давали повод для бесчинств. Последней каплей стало непродуманное разделение Грузии на уделы, фактически означавшее ее дробление не просто на независимые, но на враждующие между собой части[178]. Страну захлестнула анархия. Помещики отбирали у селян всё, что им хотелось. В некоторых уездах доведенные до отчаяния крестьяне предпочитали сотрудничать с дагестанцами, нежели со своими хозяевами. Имеются сведения, что у купцов вымогали деньги варварским способом: их сажали в корзину и опускали в ледяную воду реки Куры[179].

При объяснении причин присоединения Грузии к России кроме вторжения иноземцев называют внутреннюю смуту. Но и она во многом являлась следствием нажима со стороны агрессивных соседей. В XVII—XVIII столетиях христианские государства Закавказья жили в условиях практически не прекращавшейся войны. Традиционное представление об объединяющей роли внешней угрозы не универсально: оно верно только в том случае, когда эта угроза одинакова для всех, когда речь идет о завоевании как таковом. На Кавказе основная форма войны — не тотальное завоевание, а грабительский набег, опасность которого уменьшается по мере удаления от границы. Пограничному князю нередко оказывалось выгоднее и безопаснее быть независимым от своего сюзерена: он мог договориться с беспокойным соседом или нанести ему упреждающий удар, не дожидаясь царской санкции, связывавшей его по рукам и ногам. Кроме того, осознание национальной общности — явление неизвестное в эпоху феодальной раздробленности. Перманентная война рождала героев, которые редко ладили между собой. Наградой за боевые заслуги являлись не ордена и титулы, а увеличение политического веса, получение земельных пожалований и возвышение при дворе, что вызывало жгучую зависть соперников, нередко не менее заслуженных. Для междоусобицы или мятежа в такой обстановке было достаточно любого пустяка. Дополнительным фактором династических и межродовых распрей являлись усилия соседей по поиску возможных союзников из числа недовольных, обиженных и обделенных. Но феодальная вольница нередко играла и положительную роль в судьбе Грузии: строптивые, никому не подчинявшиеся князья, укрывавшиеся в неприступных замках или недоступных урочищах, не позволяли ни персам, ни туркам окончательно и бесповоротно захватить страну. Здесь уместно процитировать того же Авалова: «Крестоносная Грузия, Грузия храбрых царей, доблестных иерархов, монахов ученых и благочестивых, рыцарей, не имевших себе равных на поле брани, Грузия земледельцев, защищавших родные долины до последнего издыхания, — это не вся Грузия, это одна (хотя и лучшая) из стихий ее исторической жизни. Есть и другая Грузия, не менее, если не более действительная, чем та, первая: Грузия царей-вероотступников, льстецов шаха, пастырей-волков, князей-работорговцев, военной челяди с инстинктами грабителей. Эти две Грузии живут бок о бок, никогда одна не растворяется в другой, но часто одна из них выступает на первый план, а другая остается в тени»[180]. Таким образом, несмотря на все внешние угрозы и внутренние неурядицы, государство Багратидов являлось живым политическим телом. При этом огромное число ее жителей, как, впрочем и жителей любого другого государства, с трудом поднималось над поглощавшей их повседневностью и не было способно оценить ближайшие и дальние перспективы. Результат этой близорукости — наличие большого числа консервативно настроенных людей, не только предпочитающих, чтобы все оставалось «по-старому», но и активно сопротивляющихся любым новшествам. Переломить же настроения зачастую оказывалось гораздо труднее, чем одолеть в сражении неприятельское войско. Это в полной мере оценил Павел Дмитриевич Цицианов.

* * *

Что же представлял собой Кавказский регион к тому моменту, когда в Тифлис прибыл Цицианов? Этническая карта Дагестана XVIII — первой половины XIX века в целом соответствовала нынешней: равнинные и предгорные районы за Тереком населяли кумыки; южнее жили аварцы, даргинцы, табасаранцы, лезгины и лакцы. Кроме названных народов, в Дагестане проживали и другие, меньшие по численности. Каждый этнос разделялся на несколько родоплеменных образований, находившихся в состоянии перманентного соперничества, часто переходившего в открытую вражду. Равнинные и предгорные районы края делили между собой несколько ханств — Аварское, Мехтулинское, Кайтагское, Дербентское, Кюринское, Казикумухское, Елисуйское, Тарковское. На территории горного Дагестана существовало около 80 так называемых «вольных» обществ, причем некоторые объединялись в «федерации». Это были особые этно-территориально-политические объединения свободных общинников, управлявшихся по принципам военной демократии. Наиболее крупными из них считались Салаватия, Гумбет, Анди, Койсубу, Андалал, Гидатль, Дидо[181]. К западу от земель кумыков и аварцев проживала вайнахская этническая общность, включавшая в себя чеченцев, карабулаков, аккинцев и ингушей. Соседями последних были осетины. Западный Кавказ населяли абазины и адыгейские племена, обычно именуемые в российской дореволюционной литературе черкесами. Восточной частью адыгейского этноса являются кабардинцы. На территории нынешней Армении и Азербайджана находились Гянджинское, Эриванское, Карабахское, Нухинское, Дербентское, Шекинское, Ширванское и Бакинское ханства, этническая карта которых во многих случаях оказывалась не менее пестрой, чем карта Дагестана. В районах, примыкавших к Каспийскому морю, население было почти сплошь азербайджанское, тогда как в окрестностях озера Севан преобладали армяне. В ряде мест наблюдалась национальная чересполосица. Талышское ханство получило название по своей титульной нации — талышам.

Карталино-Кахетинское царство (Восточная Грузия) занимало площадь около 30 тысяч квадратных километров. (Для примера: площадь Республики Грузия в границах 2007 года — 70 тысяч квадратных километров.) Население насчитывало около 160 тысяч душ, из которых только половину составляли этнические грузины, около 20 процентов — армяне и чуть менее 30 процентов — азербайджанцы («татары») и осетины[182]. Существовали еще четыре независимых грузинских государства: Имеретия, Гурия, Сванетия и Мингрелия, многие территории которых только номинально подчинялись своим верховным правителям. В ряде случаев подданство подменялось данничеством. Этнические группы грузин, жившие в высокогорных районах (хевсуры, тушеты, пшавы и сваны), были фактически независимы и руководствовались нормами военной демократии. Хотя Абхазия со времен Средневековья также считалась единым государством, реальная власть ее владетелей редко распространялась далее окрестностей Сухума из-за «своеволия» местных князей.

Практически все политические структуры Кавказа отличались отсутствием внутренней стабильностью, поскольку феодальная и общинная вольница вкупе с институтом кровной мести давали поистине взрывоопасную смесь, детонировавшую при каждом потрясении (внешняя агрессия, династические конфликты и пр.). Многое зависело от личности правителя: сильные фигуры, не стесняясь в средствах, подавляли своевольных вассалов, концентрировали в своих руках огромную власть и, как правило, расширяли владения за счет соседей. Если на престоле оказывался человек слабый, то его влияние ограничивалось дворцом, где он мог оказаться в положении почетного пленника, а границы его владений начинали терзать соседи, почуявшие легкую добычу. Пограничные зоны государств и родоплеменных организаций постоянно являлись зонами конфликтов. Практически у всех политических образований на Кавказе очертания границ — дело довольно условное. Земли и их население переходили из рук в руки, то теряли независимость, то ее восстанавливали. Владения дробились или соединялись в зависимости от ситуации в династических спорах, которые являлись одной из важнейших составляющих внутренней политики в этом крае. Наличие многочисленного потомства, часто различного по своему статусу, масса взрослых и влиятельных родственников создавали конфликтную ситуацию при наследовании престола[183]. Практика выделения территорий для «кормления» членам правящей фамилии приводила к тому, что местные жители считали этих людей своими владыками и нередко поддерживали их во время мятежей и династических распрей. Об этой особенности политической географии края писал полковник С.Д. Бурнашев, получивший от П.С. Потемкина задание составить описание Кавказа: