Живет актриса в городе Москве… Чего ж актриса суетится? Актриса в зеркальце глядится, Глаза хохлацкие — в тоске. В глазах — хохлацкая тоска. Давай, актриса, потоскуем — Как жаль, что ты не потаскуха, — Тебя бы проще приласкал. Что стих! Ладонь на голове Или на лбу разгоряченном, — Но я не трогаю девчонок, — Ни трезвым, не осоловев. Зима на улице, зима! Декабрь в Москве — такое дело! Слегка актриса обалдела Вчера от талого дерьма. Москву туманом унесло… Все пасмурно. Куда деваться? По вечерам Москве сдаваться? Старо. Травою поросло. Есть мудрость нераскрытых книг, Столы за дружеской беседой, И прелесть жизни их оседлой — Другим рассказывай про них, А мне рассказывай… о чем? Рассказывай! О чем, актриса? Во что идею облечем, Чтоб смысл веселый не укрылся? Тиха украинская ночь… В реке не надобно топиться, Тону! — а телу не помочь, — До середины даже птица Не долетит, а человек — Куда до птицы человеку… …Еще: вола светлеет веко, Опущенное тяжело, И мельницы едва крылами Качают в сумерках степных, И за чумацкими волами, Волами, травами — колых… Колых — влетит ночная птица… «Колы разлюбишь…» — шепот тих… И мельница крылом — колых… И до туретчины катиться По соляному шляху… — Слых… — Не слухаю… — А ты послухай! — Ну, не хочу! — Тогда гляди На ковшик Млечного Пути — Повис, — серебряный, казацкий… И начало уже казаться — Звезда с звездою говорит На языке, земле невнятном… Чего нам завтра сотворит? — Не говорит звезда, — горит… «Не ходи в дома чужие…»
Не ходи в дома чужие На чужих кроватях спать. Если сладко положили — Можно с белого и спасть. На полу оно и жестче, Ветер с форточки — метлой. На полу — уже как в роще — И покойно и светло. «В январе уже тепло…»
В январе уже тепло. И пускай мороз, но солнце Посылает божий стронций На оконное стекло. Прижимаюсь лбом к стеклу, Рожей радуюсь теплу! «От мороза проза…»
От мороза проза холодеет так — розовая рожа, вскинутый пятак. Чет — нечет, а может, черт, может, все возможно, если улица течет у тебя подножно. Если улицы, мосты, переулки, лестницы навсегда в себя вместил — все во мне поместится. Все поместится во мне, все во мне поместится — онемею — онемел — переулки, лестницы. «Хотел бы я писать всерьез…»
Хотел бы я писать всерьез Про замечательный мороз, Про мало ли, про мало что, Но получается не то. Строка сменяется строкой И возникает под рукой Картина в ясной простоте, Но получаются не те. Как мне себя же разгадать, Души движенье передать, Не притворяясь, не шутя, Хотя бы так, как бы хотя. Но небольшая благодать — Желание зарифмовать, Хотя в попытке этой есть Как будто мужество и честь. «Цветет себе, не опадая…»
Цветет себе, не опадая, то дерево среди веков, где откровенность молодая и откровенность стариков. И посторонний человек сочтет уже за дерзновенность, и примет он, как откровенность, твой черновик и твой побег. Бежим! Но ловкостию рук творим иллюзии другие, как будто нам все недосуг, зато желания — благие. «По белому снегу…»
По белому снегу я палкой вожу, стихи — они с неба, я — перевожу. Чего, переводчик, стемнело к пяти, и разнорабочим к пивным подойти? Он ярок, он желтый — тот свет от пивной, не жулик, не жлоб ты, но где-то виной, среди занавесок, зеленой травы, — а желтый — так резок, и синий — увы. Вот так бы, казалось, без всяких увы, ну, самую малость — остаться живым. И снег тот февральский, и свет от пивной кружили бы в вальсе, но где-то виной — стою, понимая средь света и тьмы, что около мая не станет зимы. То зимним, то летним прикинется день, его не заметим сквозь всю дребедень, но только бы — только — осталось в глазах, хоть малою толикой… Гремят тормоза — трамвай — и вечерний снежок — или снег? Наметим, начертим почти без помех. «Самолеты, как мороженые рыбы…»
Самолеты, как мороженые рыбы… Шереметьево ночное, ты прости — от полета до полета перерывы начинают удлиняться и расти. Улетаю я все реже, и все реже, Шереметьево, могу я передать к самолетам удивление и нежность, удивление возможностью летать. ЗИМА
Кончится в конце концов И зима, а хочется По зиме быть молодцом — Мне во сне хохочется. От весны до весны Вижу я все те же сны, Я родился жить в апреле, И дороги до апреля мне ясны. Ох, зима, ты, зима, Ты меня сведешь с ума — Деревянные заборы, Заколочены дома. — Где твой дом? — За утлом. Да еще базар потом, — Да железная дорога, Да еще аэродром. Говорю: отведу От тебя рукой беду, Говорю, она не верит, Говорит: домой пойду. По снегу, по песку, В бездомности и дома Несу свою тоску По девочке с аэродрома. 1 января 1974 года В ТУ ЗИМУ
Была бесснежная зима, Тянуло человека к прозе, Туда, где комнату снимал, Гостей нечаянных морозил. На подоконнике снежок, Зима, зевота, понедельник, И на дорогу посошок Математически разделен. Прощай. Оденусь потеплей, Вокруг меня зима большая, И я надеюсь, что теперь Уже никто не помешает. От всех зимой отгородясь, На прожитье оставив денег, Надеюсь расписаться всласть, До одури, до обалденья. До той зимы, до февраля, До комнаты и снегопада, Где танцевалось от нуля И танца лучшего не надо. Февраль 1974 года «Обожал я снегопад…»
Обожал я снегопад, Разговоры невпопад, Тары-бары-растабары И знакомства наугад. Вот хороший человек, Я не знаю имя рек, Но у рек же нет названья — Их придумал человек. Нет названья у воды, Нет названья у беды, У мостов обвороженных, Где на лавочках следы. «Незаметен Новый год…»
Незаметен Новый год, Я люблю его приход. Середина декабря — Есть начало января. Солнце зимнее блестит, Снег хрустит, солдат грустит, На заснеженном заборе Галка черная сидит. Белый, белый, белый день, Ты пальто свое надень, Как: одень или надень — Мне задумываться лень. Лень платформ и деревень, Пива мартовская лень, Приподнять ресницы лень, Приподнять и опустить, Свет вечерний пропустить. Я хочу узнать давно, Где стучит веретено, Где в замерзшее окно Смотрит девушка давно. Я живу — который год — В ожидании погод. Вот погода — я летаю, Я по воздуху лечу, В этом облаке растаю, Появлюсь, когда хочу. Ну а вдруг не захочу Появляться — неохота? Я по воздуху лечу: Редкость — летная погода. «Все неслышней и все бестолковей…»
Все неслышней и все бестолковей Дни мои потянулись теперь. Успокойся, а я-то спокоен, Не пристану к тебе, как репей. Не по мне эта мертвая хватка, Интересно, а что же по мне? Что, московская ленинградка, Посоветуешь поумней? Забываю тебя, забываю, Неохота тебя забывать, И окно к тебе забиваю, А не надо бы забивать. Все давно происходит помимо, Неужели и вправду тогда Чередой ежедневных поминок Оборачиваются года? БЕССОННИЦА
Бессонница, — бываешь ты рекой. Болотом, озером и свыше наказаньем. И иногда бываешь никакой, Никем, ничем, без роду и названья. Насмешливо за шиворот берешь, Осудишь, в полночь одного посадишь, Насмешливо весь мир перевернешь И шпоры всадишь. Бессонница… Ты девочка какая? А может быть, ты рыба? Скажем, язь? А может быть, ты девочка нагая, Которая приходит, не спросясь? Она меня не слушала, А только кашу кушала И думала: прибрать бы, А может, постирать? А может, вроде свадьбы Чего-нибудь сыграть? Чего-то вроде, около Кружилось в голове, Оно болотом скокало То справа, то левей. Я говорю: не уходи, Ночь занимается, Ночь впереди и позади, Лежать и маяться. А ей-то, господи, куда? Мороз, пороша… Беда с бессонницей. Беда. Со мною тоже. СТИХИ 7 ОКТЯБРЯ
I Почему и во всем непременно Мне охота себе объяснить И осенней воды перемену, И осоки железную нить? По ту сторону речки, над лесом, Появилась во мне и сама Мелочами своими воскресла Незабвенная эта зима… II На ледяной реке — Следы, дымы и звуки, И варежка в руке — Предчувствием разлуки. А солнце в январе — Из-за того же леса. А я на лед смотрел — Мне это интересно. ГРОМ
Даше
Когда-нибудь потом, А может, после (чего?), Я расскажу про гром — У нас бывали гости. Не так уж много, но — Но все-таки бывали, — Шло белое вино, И мы не унывали. Унынье настает По той простой причине, Что времени отсчет Повис на середине. У стрелки часовой Случаются причуды — То закричит совой, То петухом, то чудом — Завертится вдруг вспять, Вернет нас в понедельник, Заставит утром спать И обернет в сочельник. «Я помню, а ты и не вспомнишь…»
Даше, 19 марта[18]
Я помню, а ты и не вспомнишь Тот мягкий, по марту, снежок, И имя мое ты не вспомнишь, И это уже хорошо. Все то, что на свете осталось, Я именем Даши зову. Такая тоска или жалость — Я вижу тоску наяву. ПОСЛЕ ПРОСМОТРА ФИЛЬМА «ДЕТИ РАЙКА» — ОСЕНЬЮ 1973 ГОДА
Даше
Чего-то плакать стал в кино, Хотя кино не те, Но хорошо — пока темно — Не видно в темноте Ни мокрых глаз или ладонь, Прижатую слегка, За все страданья примадонн Родных «Детей райка». Там и потеря, и тоска. Потери — через раз. И заработок из-за куска, И от куска отказ. Неразделенная любовь, И разделенной свет, И столкновенье чуждых лбов — Чего там только нет. Бездомность, блеск и нищета. Невесел и конец, Когда понятна вся тщета Двух любящих сердец. Но из Повторного кино К Никитской выходить. Кому перо, кому станок, Кому портвейн пить. Но на Никитской, у кино, Я видел то молчанье — И астроном и агроном — Как бы однополчане. ДАШЕ
Глаза мои опухали, Ресницы машут лопухами, Одна ресница, как лопух, Другая — веточкой еловой — По девочке светлоголовой Слезой падет на летний луг. А людям — пожимать плечами, С чего же так орать ночами, Как морж или медведь, С чего же все на свете путать, Котенка под рубахой кутать, Штанов, но сути, не иметь. Жить обреченным явно на смех, А между тем, спокойно, насмерть, Блевотиной освободя, Жить для себя. Качайся в смехе, покачайся, Но ты особо не печалься, Сегодня — точно не помру. Я комнату спокойно отопру, Ботинки в сторону отброшу, Чернил налью в твою галошу, Рукою об руку потру. Прощай, мое сокровище, — Нелепые слова, Но как от них укроешься — Кружится голова. И мартовская талость Бросается и рвет. Мне докружить осталось Последний поворот. КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спят в диване валенки, И галоши спят. Ты усни, мой маленький Бледнолицый брат. Сном объяты площади, Летний сад молчит, И на медной лошади Медный всадник спит. «Не прикидываясь, а прикидывая…»
Не прикидываясь, а прикидывая. Не прикидывая ничего, Покидаю вас и покидываю, Дорогие мои, всего! Все прощание — в одиночку, Напоследок — не верещать. Завещаю вам только дочку — Больше нечего завещать. «Жили-были волки…»
Жили-были волки У зеленой елки, Прятались под ветками Со своими детками. Елку срубили, Волков не спросили, Потому что волки Проживут без елки. «Отпоют нас деревья, кусты…»
«…И степь отпоет». В. Хлебников Отпоют нас деревья, кусты, Люди, те, что во сне не заметим, Отпоют окружные мосты, Или Киевский, или ветер. Да, и степь отпоет, отпоет, И товарищи, кто поумнее, А еще на реке пароход, Если голос, конечно, имеет. Басом, тенором — все мне одно, Хорошо, пароходом отпетым, Опускаться на светлое дно В мешковину по форме одетым. Я затем мешковину надел, Чтобы после, на расстоянье, Тихо всплыть по вечерней воде И услышать свое отпеванье. ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕНИНГРАДЕ 65-ГО ГОДА
Все трезво. На Охте. И скатерть бела. Но локти, но локти Летят со стола. Все трезво. На Стрелке. И скатерть бела. Тарелки, тарелки Летят со стола. Все трезво. На Мойке. Там мост и канал: Но тут уж покойник Меня доконал. Ах, Черная речка, Конец февраля, И песня, конечно, Про некий рояль. Еще была песня Про тот пароход, Который от Пресни, От Саши, плывет. Я не приукрашу Ничуть те года. Еще бы Наташу И Пашу — туда. «Ничего не получалось…»
В. П. Н[19]
Ничего не получалось — Я про это точно знал, Что всегда доступна частность И неведом идеал. Я его однажды видел — Не во сне, а наяву — Появился в лучшем виде, Повалился на траву. Мы во Внуково лежали, Отменялся самолет. Ничего уже не жаль мне, Жалко вот — Жаль мне только, жалко только — И тогда, да и теперь — Ничего не знаю толком О тебе и о себе. «Чего ты снишься каждый день…»
В. П. Некрасову
Чего ты снишься каждый день, Зачем ты душу мне тревожишь, Мой самый близкий из людей, Обнять которого не можешь. Зачем приходишь по ночам, Распахнутый, с веселой челкой, — Чтоб просыпался и кричал, Как будто виноват я в чем-то. А без тебя повалит снег, А мне все Киев будет сниться… Ты приходи, хотя б во сне, Через границы, заграницы. 29 октября 1974 года ПЕСЕНКА[20]
Я иду по городу — Мысль во мне свистит: Отпущу я бороду, Перестану пить, Отыщу невесту, Можно — и вдову, Можно — и неместную, — Клавой назову. А меня Сережей Пусть она зовет, Но с такою рожей Кто меня возьмет? Разве что милиция И — пешком — под суд. За такие лица Просто так берут. Да, дошел до ручки, Да, теперь хана. День после получки, Денег — ни хрена. Что сегодня? Пятница? Или же четверг? Пьяница, ты пьяница, Пропащий человек. Борода не вылечит, Мама не спасет, Потому что мама Под землей живет. Может, мне податься, Скажем, во Вьетнам? Да война там кончена И порядок там. Ну, а если в Чили? С хунтой воевать? Ведь меня учили В армии стрелять. Ночью на заборе «Правду» я читал: Сговор там, не сговор? Не понял ни черта. Ясно, убивают, А я в стороне. Хорошо, наверно, Только на Луне. 4 октября 1973 года «Остается во фляге…»
Остается во фляге Невеликий запас, И осенние флаги Зажжены не про нас. Вольным — вольная воля, Ни о чем не грущу, Вздохом в чистое поле Я себя отпущу. Но откуда на сердце Вдруг такая тоска? Жизнь уходит сквозь пальцы Желтой горстью песка. «Я к вам травою прорасту…»
Я к вам травою прорасту, Попробую к вам дотянуться, Как почка тянется к листу Вся в ожидании проснуться, Однажды утром зацвести, Пока ее никто не видит, — А уж на ней роса блестит И сохнет, если солнце выйдет. Оно восходит каждый раз, И согревает нашу землю, И достигает ваших глаз, А я ему уже не внемлю. Не приоткроет мне оно Опущенные тяжко веки, И обо мне грустить смешно Как о реальном человеке. А я — осенняя трава, Летящие по ветру листья, Но мысль об этом не нова, Принадлежит к разряду истин. Желанье вечное гнетёт — Травой хотя бы возвратиться. Она из мрака прорастет И к жизни присоединится. ПЕСЕНКА ВО СНЕ
Что мне сутулиться Возле моста? Стану я улицей, Если не стал. Вижу не пристально, Из-под руки, Стану я пристанью Возле реки. Во всеуслышанье Все повторим; Возле Камышина, Сразу за ним, Доски проложены, Врыта скамья, Все как положено, — Пристань моя. Ночь не пугает, Звуки слышны, Бакен мигает Из-под волны. После восхода Мне из-за плеч Вдруг парохода Ясная речь. Если о сваи Стукнет арбуз, — Уха ли краем, Может, проснусь. ПОВТОРНОЕ КИНО
сценарии
Я ШАГАЮ ПО МОСКВЕ
С земли всегда завидуешь пролетающим над тобой и тем, кто улетает, тоже завидуешь, и почему-то с большим уважением относишься к прилетающим, особенно в первый момент. Стоит для этого только посмотреть посадку большого реактивного самолета, когда он, выпустив тормозной парашют, с ревом и пламенем из-под двигателей катится по бетону и крылья его, резко откинутые назад, покачиваются, дрожат от напряжения, а на бетоне остаются черные следы.
Наконец к самолету подкатывают трап. Следует короткая пауза, а затем дверь открывается, ее открывают изнутри, и мы ждем появления мужественных людей, спустившихся к нам, но люди выходят сонные — так, во всяком случае, было в это утро в Шереметьеве.
В числе других пассажиров в Москву прилетел молодой человек в синем, несгибаемом, непромокаемом плаще с клетчатой подкладкой, заметной потому, что плащ был расстегнут. Появившись из дверей самолета, он выпрямился, жадно вдохнул утренний воздух, оглядел с высоты трапа новое здание Аэропорта, похожее своей прозрачностью и простотой на обложку журнала «Техника — молодежи», и быстро, насколько ему позволяли идущие впереди, сбежал с трапа.
Володя, не ожидая, пока разгрузят самолет, а пассажиры усядутся в низкие вагончики микроавтобуса, пошел напрямик к зданию Аэропорта.
Он был, что называется, долговяз. Руки торчали из-под рукавов плаща, уши торчали, короткие светлые волосы, кое-как приглаженные рукою, топорщились, и выражение лица его было решительное и в то же время детское.
В Аэропорту Володя подошел к справочному бюро.
— Скажите, пожалуйста, — обратился он в окошечко, — на Ижевск самолет вовремя?
— Задерживается! — громко прозвучал голос из висящего над окошком репродуктора. Володя даже вздрогнул от неожиданности.
— На сколько?
— А я почем знаю. Погода нелетная…
Погода действительно была неважная — пасмурно, ветер. Того и гляди, хлынет дождь.
— Видите ли, я командировочный, меня на работе ждут…
— А я тут при чем? — голос в репродукторе начал раздражаться. — Раньше двенадцати ночи все равно не улетите.
Володя постоял еще молча перед окошечком, хотел было что-то сказать, но потом не стал и отошел.
Он вскоре отразился в большом, до самого пола, зеркале. Видимо, он себе не понравился. Небрит, ботинки грязные.
В этом же зеркале отразились три старших лейтенанта. Несомненно, что они шли из ресторана, но держались старшие лейтенанты хорошо, с большим достоинством.
Володя нашел за кафе недалеко от Аэропорта шланг, из которого, скорей всего, поливают газоны. Он снял плащ, пиджак и, оставшись в одной рубашке, сначала вычистил мокрой травой ботинки. Потом достал из сумки пасту, зубную щетку и почистил зубы, затем снял рубашку и, поеживаясь от утреннего холодного ветра, пустил воду из шланга посильнее.
Поливать самому себе не очень удобное занятие. Он был уже намылен, глаз, естественно, не открывал и не мог видеть, что ему решили помочь.
Подошла девушка в синем плаще за восемьдесят рублей новыми деньгами, молча взяла у него шланг одной рукой (другую продолжала держать в кармане) и умело, так, чтобы за штаны не налилось, помогла ему.
