Помоги проекту - поделись книгой:
Ну вот, подвиги отца напрямую коснулись сына: это были те самые Вороньки, об украшении и усовершенствовании которых Михаил Андреевич заботился всю жизнь, куда мечтал уехать после отставки, чтобы на покое провести последние годы своей бурной жизни… Не сбылось!
Тем временем карьера старшего Милорадовича уверенно шла по восходящей линии.
«В 1779 году Милорадович произведен был в генерал-поручики и вскоре назначен правителем только что учрежденного Черниговского наместничества, которым управлял более 15 лет и был единственным, так как подобное наместничество существовало сравнительно недолго и было заменено учреждением Малороссийской губернии»[58].
И еще такой момент, который, возможно, является очередной легендой, хотя о нем пишут все биографы графа:
«Чтобы показать, как любил Андрей Степанович Милорадович своего единственного сына Михаила Андреевича, достаточно сказать, что, получив орден святого Александра Невского, он просил императрицу вместо этой награды перевести его сына из армии в лейб-гвардии Измайловский полк. Екатерина согласилась, и Михаил Андреевич был записан в Измайловский полк, а Андрею Степановичу вскоре вторично пожалована была Александровская лента»[59].
Различные просьбы о замене награждения действительно случались, хотя и не часто — несколько реже, чем о них рассказывалось… К тому же государи нередко выполняли просьбу, не отменяя и награды.
«16 ноября 1780 года он зачислен подпрапорщиком в лейб-гвардии Измайловский полк, то есть любимейший полк императрицы Екатерины II, так как измайловцы были первые, по времени, ее сторонники при вступлении ее на престол»[60].
Утверждение насчет любимого полка императрицы весьма сомнительно. Измайловцы, хотя и первыми поддержали мятежную жену императора Петра III — кстати, только потому, что полк ближе всех прочих находился к Петергофскому тракту, по которому следовала в столицу Екатерина Алексеевна, — однако никакого последующего значения в полковой истории этот факт не имел.
Впрочем, более подробный рассказ о лейб-гвардии Измайловском полку и об измайловцах у нас впереди…
«Не находясь еще на действительной службе, юноша Милорадович 4 августа 1783 года произведен в сержанты»[61].
Думается, здесь будет не лишним разъяснить непростую систему унтер-офицерских чинов, существовавших во второй половине XVIII столетия.
«Ближайшими помощниками ротного командира являлись, конечно, все субалтерн-офицеры[62] и все унтер-офицеры… Унтер-офицеры состояли из сержантов, подпрапорщиков, каптенармусов и фурьеров.
Число сержантов в роте находилось в прямой зависимости от числа ее рядов, и их полагалось от трех до четырех, но налицо обыкновенно было всегда не более двух, так как остальные бывали или в отпусках и командировках, или же рапортовались больными. Старший из сержантов в роте выполнял должность, соответствующую обязанностям нынешнего фельдфебеля…
Затем, с 1762 года, по повелению императора Петра III, является в роте фельдфебель, который утверждался в этом звании не иначе, как по выбору Его Величества, а число сержантов в каждой роте было сокращено до двух.
За сержантом в ротном управлении следовал подпрапорщик. До 1730 года всякий унтер-офицер, чтобы достичь звания сержанта, должен был предварительно быть произведенным в подпрапорщики; но с этого года начали производить в сержанты прямо из унтер-офицеров, а подпрапорщика получал лишь тот, кто подавал надежду быть офицером своего полка. При Екатерине II в этот чин производились только дворяне, дежуря и исполняя другие обязанности службы наравне с унтер-офицерами…
На обязанности сержанта лежало обучение чинов роты фронта. По хозяйственной же части прямым помощником ротного командира был каптенармус. Он заведовал ротной амуницией, обмундированием и обувью.
К самому младшему унтер-офицерскому чину можно отнести фурьера. Их полагалось по одному на каждую роту. В строю фурьер исполнял должность жалонера[63], по внутреннему же управлению роты — каптенармуса.
…Когда же в 1762 году эта отрасль перешла в руки каптенармусов, они, наравне с прочими унтер-офицерами, стали как бы помощниками фельдфебеля.
Что же касается капралов, то они хотя и не были унтер-офицерского звания, но считались непосредственными начальниками своей части. Капралов в роте полагалось по числу капральств. Это число в описываемую эпоху менялось от четырех до шести»[64].
Итак, двенадцати лет от роду Михаил стал сержантом славного лейб-гвардии Измайловского полка. При том сын правителя Черниговского наместничества отправился отнюдь не в Санкт-Петербург, где квартировала немногочисленная тогда по своему составу Российская императорская гвардия, но поехал в Европу — получать образование.
«Публичных ученых заведений тогда в России почти не было, был только в Петербурге Кадетский корпус, и в Москве университет, но ни в тот, ни в другой высшее дворянство детей своих не отдавало, основываясь на предрассудке или на некоторых предубеждениях против сих заведений, может быть, и несправедливых… И так почти все дворянство воспитывалось дома, кроме весьма малого числа богатейших, посылаемых в чужие края»[65].
«Сперва обучался он в Кёнигсбергском университете, под руководством знаменитого Канта, потом провел два года в Гёттингене, откуда для усовершенствования в военных познаниях послан родителем в Страсбург и Мец, где особенно прилежал в фортификации и артиллерии»[66].
Спору нет, звучит все это прекрасно. Теперь, по логике вещей, следовало бы рассказать о прославленных учебных заведениях, о знаменитых профессорах и особо об Иммануиле Канте, основоположнике немецкой классической философии, — однако известно, что девять проведенных в Европе лет не оставили в душе и памяти Михаила сколь-либо заметного следа.
«Михаил Милорадович получил образование за границей, но оно было поверхностным и незаконченным»[67], — тактично говорится в дореволюционной Военной энциклопедии.
«Образование его было самое поверхностное; не видно, чтобы где-нибудь он прошел и кончил курс наук основательно. Напротив того, проведя несколько лет за границей, он не усвоил себе даже основательного знания иностранных языков и, впоследствии, особенно любя говорить по-французски, Милорадович беспрестанно делал самые забавные ошибки»[68].
В общем, пушкинское «с душою прямо Гёттингенской» — явно не про него. Но что делать, ежели наша книга посвящена не философу или поэту, а прославленному военачальнику?
Для нас в данном случае гораздо важнее, что «…за границу Михаил Андреевич отправился с двоюродным своим братом Григорием Петровичем, сопровождаемые дядькой или гувернером Иваном Лукьяновичем Данилевским[69]. Это был Академии Киевской студент богословия, который обязался при поездке в Немецкую землю Григория Петровича обучать его катехизису, наблюдать за уроками, преподаваемыми другими профессорами в университетах, и неотступно следить за нравственностью и поведением своего питомца»[70]. Те же обязанности Данилевский, соответственно, выполнял и по отношению к Михаилу.
С сыном его наставника — Александром Михайловским-Данилевским — судьба впоследствии свяжет Милорадовича на всю жизнь. Какие, однако, интересные «цепочки» выстраиваются уже в самом начале нашей книги: В.И. Суворов — А.С. Милорадович — А.В. Суворов — М.А. Милорадович; И.Л. Данилевский — М.А. Милорадович — А.И. Михайловский-Данилевский… Подобных «цепочек» вытянется на протяжении этого повествования еще немало… Люди того времени умели не только дорожить дружбой, но и передавать ее из поколения в поколение, а также считали своим долгом помогать сыновьям, племянникам, внукам тех, кого они по-тогдашнему обычаю именовали своими «благодетелями».
Считается, что в европейских университетах двоюродные братья выучились: «…французскому и немецкому языкам — фундаментально, арифметике — всех частей, геометрии, географии, истории, архитектуре гражданской и военной и юриспруденции, а также рисованию, фехтованию и музыке "на скрипицу" и "на клавир"»[71].
За время непродолжительного обучения в военных школах в Страсбурге и Меце — порядка двух месяцев в каждой, «…наш будущий Баярд особенно оказал прилежание в фортификации и артиллерии»[72].
Ну, прилежание — прилежанием, а вот отзыв современника, сражавшегося под командованием Михаила Андреевича в 1812 году, о качестве его военного образования: «Милорадович, по возвышенности духа, был истинный Баярд; по недостатку приготовления, беспечности и избалованному счастью не дорожил наукой. Он совершенно ее не знал; и у него всегда должно быть другому, который бы управлял целою пьесой. Его можно сравнить с хозяином, который дает волю приказчику — всем располагать, но который берет на себя только трудное и опасное»[73].
Приведенная оценка представляется не только образной, но и не однозначной, в чем ее особенная для нас ценность. Стоит заметить, что и в том, и в другом случае Михаила Андреевича уподобляют легендарному благородному французу, «рыцарю без страха и упрека» Баярду (1473—1524) — под этим почетным прозвищем генерал Милорадович был известен как по всей русской армии, так и в самых широких кругах общества.
«По окончании курса военных наук в Меце ездил он в Париж, где был представлен Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте»[74].
Подробности этого представления не известны, но ясно, что ни о каком индивидуальном приеме речи быть не могло — определенно, шестнадцатилетний Михаил находился в числе нескольких десятков счастливцев, удостоенных высочайшего внимания. Но кто бы мог тогда предполагать, что до начала трагических событий, перевернувших судьбы Франции, Европы и всего мира, оставалось уже менее десяти лет? И разве думал тогда гвардейский сержант, что следующий раз он окажется в «столице мира» лишь через три с половиной десятилетия, приведя сюда свои победоносные полки…
Замечательный русский писатель и историк Николай Михайлович Карамзин во время своего пребывания в Париже в 1790 году не сразу усваивает все историческое значение тех грандиозных явлений, очевидцем которых ему приходилось быть. «Можно ли было ожидать, — недоумевает он, — таких сцен от зефирных французов, которые славились своей любезностью и пели с восторгом: "Для любезного народа счастье добрый государь"»[75]. А что мог предвидеть юный сержант, посетивший Францию за несколько лет до того?
«Обогащенный плодами европейского образования, Милорадович, возвратясь в Россию, был произведен в прапорщики Измайловского полка»[76].
Так судьба Михаила Андреевича соединилась с Российской императорской гвардией.
ГВАРДЕЕЦ
Гвардия — одна из романтических составляющих давно ушедшей эпохи. В памяти возникают петровские «потешные», подвиги при Нарве, Аустерлице и Кульме, придворные балы и громкие дуэли, дворцовые перевороты, Сенатская площадь… История гвардии — это история Российской империи. Созданные Петром Великим лейб-гвардии Преображенский и Семеновский полки, вынесшие основную тяжесть Северной войны, послужили ядром для формирования и новой армии, и всей государственной машины. Гвардейские солдаты и унтера — как дворяне, так и представители иных сословий — выходили в полевые полки обер-офицерами; офицеры и сержанты ездили с дипломатическими поручениями к иностранным дворам и ревизовали губернии; гвардейские офицеры и генералы могли быть назначены на любую государственную должность. Гвардия охраняла монарха и его семью. Но это была и политическая сила: в XVIII веке государи вступали на трон, опираясь исключительно на гвардейские штыки…
Так, при поддержке гвардии превратилась в самодержавную императрицу племянница Петра I Анна Иоанновна — герцогиня Курляндская. В первый же год своего царствования она учредила два гвардейских полка — Конный и Измайловский, ставший третьим полком в пешей гвардии. «Сформирование полка было поручено генерал-адъютанту графу Левенвольду[77]; ему в помощь был дан шотландец Кейт, а все офицеры были выбраны из прибалтийских дворян. Такое предпочтение немцам было знамением эпохи, так как во главе правления стоял всесильный Бирон[78]»[79].
Данное положение известно всем историкам, и никто из них почему-то никогда не пытался его опровергнуть, механически перенося из книги в книгу. Вот что утверждает наш современник, серьезный исторический писатель: «Принципы формирования Измайловского полка вполне укладываются в прекрасно знакомую историкам традицию деспотических режимов — создание военно-политической опоры на иностранцев»[80].
Но если взять «Список чинам лейб-гвардии Измайловского полка в важнейшие эпохи его существования»[81] и посмотреть записи, относящиеся ко дню основания полка (22 сентября 1730 года), то узнаем, что полковником в нем был граф Карл Густав Левенвольде, подполковником — шотландец Джеймс Кейт, а кроме майоров Иосифа Гампфа и Густава фон Бирона находим еще Ивана Шилова. Дальше — больше. Капитанами служили Дмитрий Чернцов и Иван Толстой. Капитаны прусской службы фон Тетау и Гордан, а также Штегентиен, барон Бауер, Латур, Лаврентий де Лакруа и Лефорт — не все выходцы из Остзейского края. Если же брать капитан-поручиков, они все великороссы: князья Крапоткин, Друцкой и Волконский, а также дворяне Гурьев, Павлов, Кологривов, Дмитриев, Ильин, Данилов, Дурнов и Рославлев. Исключение составил только Кранман. Командиры рот и субалтерн-офицеры, то есть те, кто непосредственно общался с солдатами и имел на них наибольшее влияние, тоже были русскими.
Вот так разрушается легенда об «остзейском» полку… Теперь обратимся еще к одному общему заблуждению — утверждению, что в гвардии царили самые аристократические, великосветские нравы.
Известный издатель и литератор Фаддей Венедиктович Булгарин, в начале XIX века служивший в Уланском Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича полку, вспоминал: «В Кавалергардском, Преображенском и Семеновском полках был особый тон и дух. Этот корпус офицеров составлял, так сказать, постоянную фалангу высшего общества, непременных танцоров, между тем как офицеры других полков навещали общество только по временам, наездами. В этих трех полках господствовали придворные обычаи, и общий язык был французский, когда, напротив, в других полках, между удалой молодежью, хотя и знавшей французский язык, почиталось неприличием говорить между собою иначе, как по-русски… Конногвардейский полк был, так сказать, нейтральным, соблюдая смешанные обычаи; но лейб-гусары, измайловцы и лейб-егеря следовали, по большей части, господствующему духу удальства и жили по-армейски»[82].
К тому же времени относятся воспоминания конногвардейского офицера Мирковича, в будущем — генерала от кавалерии: «Только в двух полках, Преображенском и Семеновском, было тогда более порядочное общество офицеров… Общество офицеров остальных полков было посредственное, так что в общественном мнении армейские артиллерийские офицеры стояли выше гвардейских пехотных. В кавалерии отличались обществом офицеров только кавалергарды и лейб-гусары, куда поступала вся знатная и богатая молодежь. Кроме упомянутых четырех полков, офицерский состав представлял сборище молодых людей, малообразованных и чуждых столичных обществ»[83].
Можно возразить, что такое положение вещей наблюдалось в армии спустя два десятилетия после описываемых событий, когда и гвардия существенно увеличилась по количеству полков, но сомнительно, чтобы за это время Измайловские офицеры столь «опростились». Наоборот, именно в конце галантного восемнадцатого столетия русское дворянство, к которому принадлежало и все гвардейское офицерство, старалось забыть грубые патриархальные привычки своих предков, спешно приобретая светский лоск и изысканные манеры… Так что Измайловский полк, несмотря на свою принадлежность к старой гвардии, все же был полком несколько иным, нежели Преображенский и Семеновский. Хотя, как можно понять из вышеприведенных воспоминаний Булгарина, и здесь встречались свои аристократы.
«Возвратясь в Россию, Михаил Милорадович имел большой успех в обществе в качестве красивого, ловкого танцора и веселого и остроумного собеседника. Общество наше тогда было очень нетребовательно. Да если припомним Онегина, то и в позднейшие времена у нас:
следовательно, понятно, что милое невежество молодого графа нисколько не помешало ему в свете»[85].
Если учесть, что идет речь о юном гвардейском прапорщике — этот первый офицерский чин Михаил получил 4 апреля 1787 года, — которому, как начинающему офицеру, следовало бы денно и нощно постигать азы службы, то характеристика звучит более нежели оригинально. Но вряд ли автор очерка особо погрешил против истины — свидетельством тому может быть следующий исторический анекдот: «Служа в Измайловском полку прапорщиком, Милорадович услышал, что одного из товарищей его называют лучшим танцором. Милорадович сказался больным, заперся в своей комнате, нанял первого балетмейстера того времени и не выезжал со двора, пока не превзошел в танцах своего соперника»[86]. Забавно!
А вот анекдотов про ревностное отношение Милорадовича к службе на тот период почему-то не сохранилось…
Однако «…было бы слишком поверхностным смотреть на танцы, единственно, как на простое препровождение времени. В педагогическом отношении танцы не менее, если не более, нужны, чем простая гимнастика. Танцами развивается то, что никакая иная гимнастика дать не может: умение стоять, держать руки, сидеть и ходить по-человечески… Преподавание танцев служит лучшим средством к развитию тела, для поддержания физической и духовной стороны человека в постоянно здоровом и нормальном состоянии. Развивая силу и ловкость, танцы, как и гимнастика, тем самым оказывают благотворное влияние и на духовную сторону человека: они поддерживают спокойное расположение духа, вселяют бодрость, смелость, предприимчивость»[87].
И еще одна легенда — впрочем, ничем не подтвержденная: «Возвратясь при Екатерине из-за границы, он заказал себе триста шестьдесят пять фраков; все тогдашние щеголи напали на него, и он уехал в малороссийскую свою деревню»[88].
Общественный статус гвардейского офицера был тогда чрезвычайно высок. Вот что писал однополчанин Милорадовича Е.Ф. Комаровский[89]: «Ко мне подошел гофмаршал князь Ф.С. Барятинский и сказал мне:
— Вы можете остаться обедать за столом императрицы.
Сие мне было очень приятно. Какой шаг давал в царствование императрицы чин гвардии офицера! Я был тогда наравне со всеми, и мой полковой командир И.И. Арбенев, который в сержантском моем чине не хотел и знать меня, теперь обедает за одним со мной столом, и у кого же — у российской императрицы. После обеда он первый подошел ко мне и просил меня ездить к нему запросто на обед или на вечер, как я хочу»[90].
Кстати, одновременно с Милорадовичем в полку служили известные впоследствии военачальники, герои Отечественной войны 1812 года А.Н. Бахметев[91] и А.А. Бибиков[92], будущие знаменитые государственные деятели А.Д. Балашов[93] и В.В. Ханыков[94], братья С.Л. и В.Л. Пушкины — отец и дядя великого поэта, и многие другие…
Квартировал полк на левом берегу реки Фонтанки, в Измайловской слободе. Здесь «…каждая рота поместилась на особой улице, получившей наименование номера роты. Люди размещены были в просторных светлицах»[95].
«В заботливости своей о гвардии император Петр III задумал построить вместо деревянных светлиц — каменные казармы»[96], но не успел. В 1766 году Екатерина II подписала указ, чтобы «Лейб-Гвардии полкам вместо нынешних деревянных светлиц построить каменные домы»[97], да только и тут не сбылось, так что в каменные здания измайловцы перебрались только при Александре I.
Для полноты картины уточним, что в то время «…у гвардейцев сохранились мундиры без лацканов, отличающиеся цветом воротника по полкам: в Преображенском полку воротник был красный, в Семеновском — светло-синий, в Измайловском — зеленый; в двух последних с 1786 года появилась красная выпушка по краю воротника…
На левом плече мундира нижние чины носили погон с бахромой и вензелем Екатерины: …в Измайловском [полку] погон желтый, вензель красный»[98].
Существовавшие в то время штаты гвардейской пехоты были утверждены еще Петром III, 13 марта 1762 года. (Интересно, что сколь бы ни обвиняли этого несчастного императора во всех грехах и откровенном слабоумии, а также в том, что вся его деятельность носила антироссийский характер, но именно он во многом определил направления и внутренней, и внешней политики Екатерины II.) Согласно этому штату, пешие полки гвардии были «переформированы в двухбатальонные из одной гренадерской и пяти мушкетерских рот в каждом… В гренадерских ротах положено иметь по 179 человек, в мушкетерских по 146; в полку всего 1857 человек с нестроевыми»[99].
В гвардейском полку были «полковник, подполковник, премьер-майор, секунд-майор. Капитанов — 12, поручиков — 12, подпоручиков — 14, прапорщиков — 10. Фельдфебелей — 12, сержантов — 23, каптенармусов — 12, фан-юнкеров или подпрапорщиков — 10, фурьеров — 12, капралов — 72, гренадеров — 300, мушкетеров — 1200, барабанщиков — 26, флейтщиков — 14»[100]. Несколько позже происходило переименование офицерских чинов с сохранением их общей численности.
Вот, очевидно, и все, что можно сказать о начале действительной службы будущего графа и генерала от инфантерии Михаила Андреевича Милорадовича. Обычно ведь об обер-офицерах известно очень и очень мало. Да и вообще, о тогдашнем Измайловском полку мы знаем гораздо меньше, нежели о Преображенском и Семеновском, его более аристократических собратьях.
«К сожалению, за этот период приходится отметить некоторый упадок дисциплины и распущенность при исполнении служебных обязанностей, — говорится в истории лейб-гвардии Преображенского полка. — При полном равнодушии к подобному печальному состоянию со стороны начальствующих лиц, неудивительно, что с каждым днем распущенность эта возрастала. Дело дошло до того, что нередко караульных офицеров можно было встречать на улице, свободно разгуливавших по-домашнему, то есть в халатах, а их жен, надевавших мундир и исполнявших обязанности мужа. Кутежи и дебоши гвардейской молодежи начали принимать колоссальные размеры…»[101]
«Гвардия составляет позор и бич русской армии; но императрица, которая обязана была ей своей короной, любит ее и потворствует ей, — писал граф Ланжерон[102]. — Офицеры состоят из всего, что есть наизнатнейшего и богатейшего в России среди высшего дворянства, а сержанты принадлежат к дворянству второстепенному.
Вельможи или лица, пользующиеся высокой протекцией, никогда почти не служат в России в обер-офицерских чинах; родители записывают их, в самый день рождения, сержантами в гвардию; в 15 или 16 лет, а иногда и ранее, они становятся офицерами или по старшинству, или по протекции, живут у себя или в Москве, или в деревне; если же они находятся в Петербурге, то лишь едва-едва занимаются службой и, дослужившись до чина капитана, выходят в отставку бригадирами или переходят в армию полковниками»[103].
Перспективная судьба Милорадовича определена здесь достаточно верно. Действительно, не прошло и года, как 1 января 1788-го — «во всей гвардии производство было один только раз в год 1 января»[104] — он был произведен в следующий чин подпоручика гвардии. Это было равно армейскому капитан-поручику или, позднее, штабс-капитану. Михаилу было 16 — в этом возрасте великий Суворов, служивший в Семеновском полку, не стал еще даже и капралом.
…Между тем далеко не всё в пределах Российской империи было так прекрасно, как это казалось. Продолжалась «вторая [Турецкая] война (1787—1791), победоносная и страшно дорого стоившая людьми и деньгами»[105]; весьма неспокойно было в Польше, находившейся в «состоянии маразма и хронической анархии»[106] и неумолимо приближавшейся к своему второму разделу; тучи сгущались еще и на северо-западном направлении. XVIII век начался для России Северной войной со Швецией — теперь становилось похоже, что войною со Швецией он и закончится…
«Возраставшее могущество России, приобретавшееся ею во время второй Турецкой войны, не могло нравиться Франции и Англии, которые вследствие этого и не переставали возбуждать несогласия между Петербургским и Стокгольмским кабинетами. Кроме того, шведский король Густав III, "имевший личную неприязнь к императрице Екатерине за ее резкие отзывы о нем и движимый тщеславным чувством проявить себя героем", получив от Турции денежную помощь, в которой ему отказали другие державы Европы, хотел отблагодарить Порту за ее услугу и, "задавшись невероятной мыслью возвратить все прежние приобретения России от Швеции, Густав III не стеснялся в выборе предлога к войне"»[107].
«Шведский король… придравшись к неисправному, по его мнению, салюту русских кораблей шведской эскадре, предъявил России дерзкие требования, а вслед за тем объявил войну. 36-тысячная шведская армия под начальством самого короля вторгнулась в русскую часть Финляндии и осадила Нейшлот»[108].
«Когда началась шведская война, все выдающиеся военные люди находились на юге, в армии Потемкина. Выбор остановился на графе В.П. Мусине-Пушкине[109], хотя о нем сама же Екатерина писала князю Потемкину, что сидел в военной коллегии "аки сущий болван", не "растворяя" уст "ниже муху с носу не сгонит"»[110].
Под стать командующему оказалась и армия, составленная из плохо обученных войск и каких-то случайных формирований — вплоть до Гатчинского батальона цесаревича Павла. В нее был включен и гвардейский отрад. «В состав Финляндского корпуса вошло по одному батальону от каждого полка гвардии, а от Конного — три эскадрона. Еще в начале июня Екатерина, предвидя войну со Швецией, дала повеление полковой канцелярии, дабы один батальон от каждого гвардейского полка был готов к выступлению при первом требовании»[111].
«1-й батальон и часть третьего ходили до Выборга (первый сухопутно, а третий на галерах)»[112], — значится в истории лейб-гвардии Измайловского полка.
Михаил служил в 1-м батальоне и участвовал в походе.
«Сын ваш по внезапному походу, имея нужду в деньгах, просил меня снабдить его 500 рублями, которые я ему и дал, и его и мой поступок не считаю происшедшим против Вашего благоволения»[113], — писал Андрею Степановичу Милорадовичу П.В. Завадовский[114].
Внимание на это письмо следует обратить по двум причинам. Во-первых, в нем, пожалуй, впервые отражена та самая бесконечная проблема, которая пройдет через всю жизнь нашего героя — финансовая. Недаром же скажет он на смертном одре: «Ну, кажется, теперь я расквитаюсь со всеми моими долгами»[115]. Хотя, скорее всего, это легенда, однако об обозначенной проблеме мы будем вспоминать на протяжении всей нашей книги…
Во-вторых, очень интересен сам человек, ссудивший подпоручика деньгами. Петр Васильевич, сослуживец старшего Милорадовича в Турецкую войну, происходил из бедных малороссийских помещиков. Стремительный взлет ему обеспечило внимание Екатерины II, которая предпочла его светлейшему князю Потемкину-Таврическому… Хотя фаворитом Завадовский пробыл очень недолго, он остался в числе высших сановников империи и в 1788 году имел чин тайного советника и возглавлял Государственный банк, будучи притом еще и директором Пажеского корпуса, и председателем комиссии по сооружению Исаакиевского собора — список можно продолжить… Понятно, что этот человек мог оказывать не только материальную поддержку.
Кстати, в отличие от сына Андрей Степанович сразу же рассчитался с долгом, о чем свидетельствует следующее письмо Завадовского, подтверждающее также предположение о «сильной протекции»:
«Возвращенные вами пятьсот рублей я получил и с удовольствием сыну вашему пособлять всегда буду не токмо в нуждах сего рода, но и во всяком другом случае, где помощь моя быть нужна ему может, ибо по старой нашей дружбе всякого добра желаю ему от искреннего сердца. Одну мне только волю Вашу знать притом нужно, какой предел в надобности его положите, и до какой степени одолжения мои по оным быть Вам угодны могут на будущее время, потому что хотя сие лето пройдет у нас считаю без дальнего грома, но, может быть, на будущее продолжится»[116].
Прекраснодушное старшее поколение! Петр Васильевич думал, что деньги нужны Михаилу только на личные военные расходы… Хотя общество тогда жило войною и разговорами о войне.
«Король шведской, если ему удачи не будет, намерен принять веру римско-католическую и жить в Риме партикулярным человеком, — эту фантастическую сплетню записал в своем дневнике 13 июля 1788 года адъютант Потемкина М.А. Гарновский[117], добавляя: — Гвардейские батальоны и эскадроны выступили уже в поход»[118].
Заметим, что вскоре имя Гарновского оказалось теснейшим образом связано с Измайловским полком. На средства, полученные от спекуляций и иного жульничества, полковник выстроил огромный дом на углу Фонтанки и Вознесенского проспекта. После того как при Павле I незадачливый делец был арестован и помещен в Петропавловскую крепость, а здание, именуемое «домом Гарновского», конфисковано, здесь устроили офицерские квартиры полка…
«Выступив из Петербурга, гвардейский отряд, не доходя Выборга, был остановлен у села Красного, где Татищеву[119] было приказано ожидать дальнейших распоряжений Главнокомандующего. Здесь отряд был усилен гарнизонами из городов, двумя батальонами из неспособных церковных причетников[120] и праздношатавшихся крепостных людей, а также казачьим полком, сформированным из ямщиков.
Вся численность этого корпуса не превышала 14 тысяч человек»[121].
Боевые действия развивались ни шатко, ни валко, хотя тот же Гарновский и записывал в дневнике: «Шведы везде от нас бегут и почти уже все перебрались за реку Кюмень, в свою границу»[122].
«Король шведский, поручив осаду Нейшлота бригадиру Гастферу, сам перешел границу у Аберфорса и направился к Фридрихсгаму. Узнав об этом, Мусин-Пушкин начал стягивать свой корпус к Выборгу и приказал Татищеву с гвардейским отрядом перейти к станции Кнуте и расположиться там лагерем… В начале августа лагерь под Кнуте посетил цесаревич, приехавший в армию из Выборга, чтобы лично обозреть шведские позиции, и 10 числа делал смотр гвардейскому отряду»[123].
«Приезд цесаревича в армию сопровождался немедленной ссорой с графом Мусиным-Пушкиным; водворившийся в главной квартире разлад поддерживался Штейнвером[124], находившим, кроме того, обильную пищу для критики, сравнивая состояние наскоро собранных в Финляндии войск с порядками, принятыми в гатчинских войсках»[125].
Наследник престола 34-летний Павел Петрович существенной роли в государственной жизни не играл, выхода на авансцену ему предстояло ждать еще долгих восемь лет. Все это время цесаревич продолжал копить ненависть против матери, погубившей его отца и узурпировавшей престол, равно как и против всей созданной ею системы…
Известно, что история развивается по спирали, и при кажущемся повторении драматические события нередко превращаются в фарс. Король мечтал о реванше за Северную войну, отбросившую Швецию на европейские задворки, — но обратного хода для этого недавно еще могущественного государства не было.
«Самонадеянный потомок Карла XII… готовясь овладеть Фридрихсгамом, был остановлен неповиновением собственных войск. 25 июля шведы исчезли из-под крепости, к немалому удивлению и радости осажденных… Неожиданным образом Густав очутился в оборонительном положении, но граф Мусин-Пушкин, к несчастью, не сумел воспользоваться благоприятными обстоятельствами, и потому поход 1788 года на сухом пути кончился только тем, что шведы очистили только всю занятую ими территорию русской Финляндии»[126].
«Таким образом, участие гвардейских батальонов в походе 1788 года ограничилось только одними движениями»[127].
Вот, пожалуй, весь рассказ о первом годе кампании. Вообще, «война 1788—1790 годов со Швецией прошла бесцветно, серьезных столкновений с неприятелем не было. Наши полководцы Мусин-Пушкин и Салтыков воодушевить своей армии не в состоянии были и не сумели составить смелого и умного плана кампании»[128].
Впрочем, официоз всё может подать в нужном ключе: «Первая война (1788 г.), кроме морских сражений, была оборонительная: четырнадцать тысяч россиян мужественно отразили нападения 36-тысячной армии, которой начальствовал сам король Густав III»[129]. Впечатляет.
В 1789 году война со Швецией продолжилась, и в ней вновь принимали участие измайловцы — «первый батальон и гренадерские роты»[130], которые на этот раз побывали в нескольких боях. Неизвестно почему, но Милорадович в этот поход не пошел. Неизвестно также и то, как он жил и чем занимался, оставаясь в Петербурге. Зато, судя по приведенным ниже письмам, жил он на широкую ногу, не слишком заботясь о завтрашнем дне.
А.С.
Поделиться книгой: