Помоги проекту - поделись книгой:
Мы с тобой
Дневник любви
Пришвин М. М., Пришвина В. Д.
Мы с тобой: Дневник любви / Подгот. текста и коммент. Л. Рязановой. — СПб.: ООО «Издательство Росток», 2003. — 256 с., ил.
Корректор Т. Л. Самсонова. Макет С. А. Булачевой
Лицензия ИД №02417 от 20.07.2000 г.
Подписано в печать 14.09.03 • Формат 60х88 в 1/16 • Объём 16 п. л. • Бумага офсетная • Печать офсетная • Гарнитура Миньон • Тираж 3000 экз. Зак. № 4595
ISBN 5-94668-016-1
© Рязанова Л. А. Подготовка текста, комментарии, 2003
© ООО «Издательство Росток», оформление, 2003
Пролог[1]
Москва. Зима 1939-40 года. Люди миллионами безвинно томятся и умирают в тюрьмах, ссылках, лагерях. Над миром нависла чёрной тучей война. В это страшное небывалое время встречаются двое и из их встречи рождается любовь.
Несмотря на то что любовь эта протекает среди общих страданий, перед лицом которых она должна бы укрыться в тени и неприметности, несмотря на то что она рождается не просто, не сразу, самим любящим даётся тяжело и писать о ней — будто груз поднимать на плечи, несмотря на всё это, мы должны о ней писать.
Впрочем, от себя рассказывать придётся мало: перед нами лежат собственные записи двух уже ушедших из жизни людей — их общий дневник. Открываем наугад, читаем: «Доведу любовь свою до конца и найду в конце её начало бесконечной любви переходящих друг в друга людей. Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия».
Рукопись огромна. Бумага уже начинает желтеть, местами рассыпается на сгибах. Что выбрать? — всё здесь взаимосвязано, всё важно. Мы берём её начало. В нём — близкое каждому, и пусть люди после нас будут читать его, как своё: остаётся жить с людьми то, что прикосновенно поэзии.
Это будет книга о любви, но мы не страшимся такой ограниченности темой: любовь нужна не меньше, чем хлеб, а о хлебе люди хлопочут откровенно, неутомимо.
В рассказе два основных лица. Писатель Михаил Пришвин, стоящий уже на пороге старости. Охотник, путешественник, он ещё полон сил и писательских замыслов. Уже прошло три года, как он живёт один в полученной им наконец после долгих хлопот московской квартире. До того он жил в небольшом подмосковном городке, где осталась его жена, куда приезжают взрослые семейные сыновья. Он навещает жену, подолгу гостит. Так, незаметно, не причиняя никому ненужной боли и не подчёркивая отдаления, осуществляет старый писатель давно задуманное им одиночество.
«С завтрашнего дня я начинаю это одиночество, которое будет вступлением к будущему одинокому житию в деревне», — пишет он 5 июля 1937 года в дневнике. И через два года: «Надо уйти, как подготовил. Надо проститься, надо расстаться, не оскорбляя прошлого».
Почему пришёл такой конец — не будем здесь поднимать завесу над драмой чужой жизни. Так случилось.
Идут чёрные предвоенные годы. «Какая скорбь в душе, какая бесконечная ужасная картина падения человека... Друг мой, чистый невинный человек погиб, но и злой недруг полетел к чертям, и самый заскорузлый себялюбец, нашедший в бюрократизме себе защиту, теперь трепещет как осиновый лист. Друг мой погиб, но я готов завтра же разделить его участь: у меня всё к этому приготовлено. Так зачем же унывать: день-то, кажется, ещё мой».
«Если устроюсь в квартире своей, может быть, почувствую через предметы искусства дыхание истинной культуры человечества, как чувствовал через пташек своих дыханье матери-земли».
Михаил Михайлович Пришвин переезжает наконец в московскую квартиру и поселяется там один со своими охотничьими собаками — Ладой и Боем. Пришли ли к нему в одиночестве крепость и утешение? «Вот желанная квартира, а жить не с кем... Один я... И думаешь не о работе, а о всех этих черепках».
В Москве живёт у писателя милая девушка Аксюша. Ей уже лет 35. Она сирота и воспитанница суровой тётки и какого-то белорусского «старца», у которого была целая группа таких опекаемых им девушек-черничек. Писатель восхищается ею: «Аксюша — это человек, в несчастьях крепнущий радостно духом, независимый от внешнего мира». Из голодной деревни, из страшной нужды выписала жена свою племянницу обслуживать и «глядеть» за ним. «Глядеть в прямом и переносном смысле», — добродушно иронизирует Пришвин, рассказывая о своём недавнем прошлом. В переносном же смысле глядеть никогда за ним не приходилось. Если и бывала в прошлом измена, то лишь в мечте: жизнь прошла, по существу, как у юноши. Таким и прожил писатель свою долгую брачную жизнь — «полумонахом», как он сам говорит о себе иронически в дневниках.
Всё было просто и удивительно цельно в жизни этого человека, такое не часто встречается у людей. В далёкой юности он влюбился в девушку-студентку: это было за границей, куда будущий писатель уехал для завершения образования после тюремного заключения и ссылки за революционную деятельность. Юноша не был ещё готов к осуществлению деятельной любви: влюблённость была лишь поводом для его поэтического полёта — это был утончённый, трудно для самого различимый эгоизм. Юноша рос ещё лично в себя, он не был готов к переключению себя в другого: не дозрел до совершённого внимания. Внимание как основная духовная сила человека — это станет темой писателя в его зрелые годы.
Невеста с женской проницательностью всё поняла и отказала. Юноша «взвился» от этого отказа ещё выше — так вспоминает под конец жизни писатель, — и неудовлетворённое чувство переключилось целиком на поэзию. Он вернулся на родину. Начинающий учёный, он бросил науку и утонул с головой в искусстве. Невеста осталась в Англии, увяла и засохла конторщицей банка.
На грани душевной болезни, страдая от одиночества, непрестанно думая о потерянной невесте, Пришвин сходится с простой неграмотной «первой попавшейся и очень хорошей женщиной» и живёт с ней всю долгую жизнь. Но до старости он видит во сне утерянную невесту, и бывают ему эти сны тяжелы.
Вот сидят они с женой, Ефросинией Павловной, за утренним чаем. Пришвин силится и не может отогнать воспоминание («а было это двадцать пять лет тому назад»). Ему больно так, что он невольно вслух застонал.
— Что с тобой, что болит? — тревожно спрашивает жена.
— Да ничего, — стрельнуло где-то около пятки больно, — отвечает успокоительно он. Замолчали. Снова пьют чай.
Не было никогда подмены в любви — никаких опытов: натура не позволяла. «В этом одном (то есть в любви) опыт не даёт ничего, и даже наоборот: чем больше опыт, тем больше неведомой остаётся область любви... Так что есть область жизни, которая не открывается в опыте».
«Физический романтизм» — так определяет Пришвин под конец жизни это свойство своей натуры.
Второе лицо в дневнике писателя — женщина. Ей уже под сорок. Прошлo уже несколько лет, как она рассталась с мужем. В юности у неё, как и у Пришвина, тоже начиналась большая любовь. И так же, как он, она не сумела воплотить мечту в дело жизни[2].
Это было в начале двадцатых годов, ей встретился юноша. Оба они по молодой неопытности становятся жертвами сложного переходного времени, переживаемого на их родине. В поисках истинного пути, не умея трезво оценить и понять всё происходящее в России, Олег уходит в дикие ещё тогда, не обжитые человеком горы, чтобы жить там сурово, нерассеянно и работать: он пишет свою систему философии, долженствующую, по его надежде, разрешить все больные вопросы современности[3].
Олег любит девушку, не смея этого понять в себе до конца: он «гнушается» браком, видя перед собой более возвышенный идеал отношений. Этот идеал был воспитан предыдущим поколением их отцов: Толстой, Соловьёв — их было много, таких идеалистов, — художников и мыслителей на Руси. И, конечно, революционеры с их проповедью: «Раньше социальная революция — потом личная жизнь» — они были такими же очень русскими мечтателями-идеалистами. «Жизнь коротка, её надо безраздельно отдать делу во имя спасения от страданий всего живого!» — так думали отцы, так думал и наш юноша, хотя мотивы его были много глубже...
Девушка всецело отражала в себе его мысли, подобно воде, отражающей свет. Юноша зовёт её за собой, чтоб вместе осуществить высокую небывалую жизнь. Но она не может покинуть мать, беспомощную, любимую...
Олег погибает. Она выходит замуж за давно добивавшегося её руки друга. Она надеется создать жизнь «как у всех» и тем успокоить мать. Но в расчёте своём (или в слабости) она терпит крушение: идеал духовной близости, владевший её воображением с детства и подкреплённый встречей с Олегом, продолжает жить в ней как её единственное призвание. Это та же сила, которую писатель назвал в себе «физическим романтизмом»: нет полного духовного соответствия — нет ничего. Девушка не обладает тем удивительным смирением, которое вело Пришвина в подвиге его писательской и семейной жизни. Из душевной безысходности, однако, находится выход: суровый и радикальный. Это неожиданный арест её и мужа по ложному доносу. Их отправляют в ссылку так называемую «вольную за недоказанностью преступления», как и многих в те лихие годы.
Три года совместного пребывания в ссылке помогли ей утвердиться в мысли, что надо им разойтись. Мириться с жизнью вдвоём по одному лишь долгу она больше не в силах. Возвращаются в Москву. Она ставит мужа перед необходимостью расставанья.
Теперь ей приходится странствовать по Москве, бесплодно стараясь обменять комнату матери, чтоб поселиться с ней. Жить трудно: надо жить, сжав зубы, надо зарабатывать на хлеб, и самое трудное — надо к матери всегда приходить со спокойным лицом. Так надо.
Она работает преподавателем литературы и языка в заводской школе рабочих.
Теперь, когда оба действующие лица нам знакомы, предоставим слово им самим[4].
Мы с тобой
Дневник любви
Глава 1
Канун Нового Года
Шёл конец 1939 года. В тот день уроки в заводской школе кончились по какой-то причине очень рано.
— Давайте, — сказала я своему спутнику, преподавателю математики в той же школе Птицыну, — зайдём в Третьяковскую галерею, я не была там с детства.
Мы вышли из трамвая у Каменного моста и скоро свернули в Лаврушинский переулок. Мы шли мимо большого нового дома, выросшего напротив галереи.
— Я так давно здесь не была. Что это за дом? Его выстроили художникам?
— Нет, — ответил Птицын, — я слышал, что это дом для писателей.
Ещё были совсем прозрачные и голубые сумерки, но дом уже горел по всем окнам яркими огнями. Там шла какая-то своя таинственная, богатая и, конечно, совсем не похожая на нашу жизнь.
— Не падайте духом, — говорил мне тем временем мой математик, — не удаётся обмен, а вдруг и удастся. Жизнь щедрее нашего воображения.
— Знаете, — сказала я, — сколько ни таится в нашей судьбе неожиданностей, но некоторые вещи мы можем предвидеть с безошибочной уверенностью.
— Например?
— Например... — я замялась в поисках ответа. — Ну, хотя бы, — шутливо сказала я, — сколько ни буду я заниматься обменом, в этом доме мне не жить.
— Как знать! — засмеялся в ответ на мою шутку Птицын, и мы вошли в галерею.
Один из живущих в этом доме, это был Михаил Михайлович Пришвин, не побоялся записать в те дни в своём дневнике: «Вот у меня прекрасная квартира, но я в ней как в гостинице. Вчера Федин позвонил мне и с удивлением сказал: — Я сейчас только узнал, что вы живёте со мной в одном доме. — И целый год, — сказал я. — Целый год! — повторил он...
А раньше, бывая в Ленинграде, я заезжал к нему, и он, бывая в Москве, заезжал. И так все писатели живут, скрывая друг от друга свою личную жизнь, как будто вместе сообща делают какое-то скверное дело и в частной жизни им противно друг на друга глядеть».
«Остаются только твои семейные, да ещё два-три старичка, с которыми можно говорить обо всём без опасения, чтоб слова твои не превратились в легенду или чтоб собеседник не подумал о тебе как о провокаторе... Что-то вроде школы самого отъявленного индивидуализма. Так в условиях высшей формы коммунизма люди России воспитываются такими индивидуалистами, каких на Руси никогда не было».
«Говорят, комнаты в Москве подешевели, можно за пять тысяч купить. Это оттого, что высылают мужчин, а женщины, отправляясь к мужьям, ликвидируют квартиры.
Известно, что в Москве слово «дом», в смысле личного человеческого общения, заменилось словом «жилплощадь», то есть как будто слово стало бездомным и живёт на площади».
Так думали в те годы все русские люди, и удачливые, жившие в роскошных домах, и те, кто подобно мне шёл по улице в поисках так называемой «жилплощади».
Мы с Птицыным тут же забыли бы о нашем разговоре, но его пришлось вспомнить очень скоро — через несколько дней. Дело в том, что другой мой давний друг, Удинцев Борис Дмитриевич, зашёл к маме и сказал, что он был по делам у писателя Пришвина и тот ищет себе сотрудника по изучению и приведению в порядок многолетних его дневников. Он ищет человека, которому можно довериться в наше время. Мой друг рекомендовал меня.
— Пришвин...— стала вспоминать я. И тут у меня перед глазами возник затрёпанный томик, принесённый мне как-то в Сибири мужем: вспомнился олень с человеческими глазами... камень-сердце, дрожащий от морского прибоя на берегу океана, как живое человеческое сердце, белое облако на небе, похожее на лебединую грудь... Больше я ничего не знала об этом человеке.
— А какой он? — спросила я.
— Годами почти старик, но очень бодрый, я бы сказал — моложавый человек. Он не похож ни на кого, интересный, но непонятный.
— А где он живёт, этот Пришвин?
— В доме писателей, напротив Третьяковской галереи, — ответил мне мой друг. — Я дам вам знать, когда Пришвин позовёт вас для переговоров.
Шли дни, недели. Пришвин молчал, молчал и мой друг. Было ясно, что интересная работа прошла мимо меня. Дневник писателя объясняет причину молчанья. Записи в нём, как и всякая поэзия, не поддаются пересказу. Говоря же прозой — в душе писателя и в доме его происходила в эти дни короткая (по его словам) «репетиция» драмы, в которой судьбе будет угодно наделить меня главной ролью.
Если б знать, решилась ли бы я пойти навстречу такой «судьбе»? Так спрашиваю я себя сейчас и, по совести, не могу прямо ответить.
Хорошо, что будущее скрыто от нас, иначе мы малодушно не раз отступали бы перед главным делом своей жизни.
1940
1 января. Собрались кое-кто из немногих друзей, приехала жена, дети. Каждый год Лёва[5] приносит маленькую кумирню, вывезенную им из Бухары, и жжёт в ней арчу — кусочек душистого дерева. Пока щепочка сгорает, каждый из нас должен загадать про себя «новогодние» желания.
Мгновенно пронеслось во мне через все годы одно-единственное желание прихода друга, которого отчасти я получил в своём читателе. Страстная жажда такого друга сопровождалась по временам приступами такой отчаянной тоски, что я выходил на улицу совсем как пьяный, в этом состоянии меня тянуло нечаянно броситься под трамвай. В лесу во время приступа спешил с охоты домой, чтобы отстранить от себя искушение близости ружья. Нередко, как магическое слово, заговор против охватывающей меня не своей воли, я вслух произносил неведомому другу: «Приди!», и обыкновенно на время мне становилось легче, и я некоторый срок мог пользоваться сознательной волей, чтобы отстранить от себя искушение.
Тоска стала так меня донимать, что я заподозрил болезнь в себе вроде тайного рака и даже обращался к докторам.
Однажды в такую минуту я рассказал всё Аксюше, и церковница посоветовала мне надеть крест. Вскоре она даже и принесла мне маленький медный копеечный крестик на чёрном шнурке. Но я не мог надеть на шею этот крестик, бессознательная сила отстраняла меня от пользования святыней для своих личных практических целей: крестик превращался в лечебную пилюлю моего душевного здоровья... Иное значение креста вошло в меня в раннем детстве от матери...
И вот теперь мгновенно встали во мне эти два желания в борьбе между собой: или крестик надеть и с чем-то навсегда покончить, или же сказать «приди!» и начать жизнь иную.
Крест — значило покончить. «Приди» — значило начать.
В записочке своей я написал «крест» и протянул руку к огню, но в последний момент руку отдёрнул, написал «приди» и записочку сжёг.
Никто из сидящих за столом не мог знать, что со мной было. Итак, все сидели вместе за столом, но каждый про себя жил по-своему.
Поделиться книгой: