Древний человек и океан

Де Кандоль первым признал весомость ботанических свидетельств в пользу американского происхождения кокосовой пальмы Cocos nucifera. Многочисленные виды подсемейства Cocoinae типичны для тропического пояса Америки, и ни один из них не известен в Азии. Только полезный культивируемый вид с его съедобной костянкой был встречен европейцами в аборигенных поселениях от Месоамерики через весь Тихий океан до приморья Азии. Наличие дикой пальмы в Южной Америке вместе с данными преданий и историческими сведениями о сравнительно недавней интродукции в азиатском приморье вызвало шквал противоречивых гипотез в среде ботаников, и главенствующая роль принадлежала тут де Кандолю:

«Обитатели азиатских островов были куда более отважными мореплавателями, чем американские индейцы. Очень может быть, что лодки с азиатских островов с кокосовыми орехами в качестве провианта по воле шторма или из-за неверных маневров были прибиты к островам или к западным берегам Америки. Обратное в высшей степени невероятно» (Candolle, 1884[60]).

Английский ботаник Геппи, лично занимавшийся четыре года исследованиями в Тихом океане, способствовал в 1906 г. возрождению первоначальной точки зрения Марциуса. Понимая, что географические условия не допускали переноса кокосового ореха на дрейфующих судах из Малайского архипелага до Южной Америки, он писал: «Остается… заключить, что он первоначально вышел из Америки — родины этого вида, возможно, в виде дара, доставленного Экваториальным течением из Нового Света в Азию» (Guppy, 1906[133]).

Вследствие этого многие ботаники начала XX в. считали возможным естественное проникновение кокосового ореха через Тихий океан. Но и эта гипотеза встретила сопротивление. К 1941 г. была закончена серия опытов с плавающими орехами на Гавайских островах. Они опровергли давнее убеждение, будто кокосовый орех, пройдя любое расстояние в океане, может прорасти, когда его вынесет на берег. Было установлено, что глазки плывущего в море ореха заражаются гнилостными бактериями, поэтому при длительном плавании, например между Новым Светом и Полинезией, он утрачивает жизнеспособность (Edmondson, 1941[102]).

Пришлось Мерриллу расставаться со второй клепкой: «…добавим еще одно утверждение, каким бы ошеломляющим оно ни показалось: вряд ли подлежит сомнению, что полинезийцы интродуцировали кокосовый орех на западном побережье Америки между Панамой и Эквадором сравнительно незадолго до прихода испанцев». Борясь до последнего против гипотезы об американском происхождении кокосовой пальмы, он стоял на своем: «Мы не знаем окончательно, откуда происходит вид… Одно несомненно: кокосовая пальма прочно утвердилась на влажном тихоокеанском побережье Панамы и сопредельной Колумбии до прибытия испанцев» (Merrill, 1954[220]). Не успел Меррилл заявить, что вынужден пересмотреть свои ранее опубликованные взгляды о перевозках человеком батата и кокосового ореха между доколумбовой Америкой и Полинезией, как из его бочки выпало еще одно важное культурное растение — тыква Lagenaria siceraria. Эта тыква считалась одним из важнейших культурных растений, получивших общеполинезийское распространение в доевропейские времена.

В противоположность Линнею де Кандоль, а за ним и Меррилл полагали, что до Колумба коренное население Америки вовсе не знало бутылочной тыквы. Но вот археологи начали находить в древних погребениях Перу и Чили тыквенные семена и изделия из высушенных бутылочных тыкв, и это растение стало этноботанической проблемой. В 1931 г. Норденшельд указал на большое сходство таких изделий Океании и доиспанской Южной Америки и назвал бутылочную тыкву «главным доказательством доколумбовых связей между Океанией и Америкой» (Nordenskiöld, 1931[235]).

В 1938 г. Бак воспринял взгляд на бутылочную тыкву как свидетельство того, что полинезийские мореплаватели, совершая на лодках дальние плавания в начале нынешнего тысячелетия, несомненно, доходили до Южной Америки. В 1945 г., за два года до плавания «Кон-Тики», он повторил это утверждение и заявил: «Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших полинезийских островов, их никак нельзя считать переносчиками» (Buck, 1945[54]).

Мнение сего часто цитируемого этнолога снова повлияло на ботаников, и в 1943 г. Имз и Сен-Джон писали: «Ныне полагают, что до XIII в. полинезийские мореплаватели с Мангаревы или Маркизских островов ходили на восток до Перу, потом возвращались. Такое плавание может объяснить интродукцию батата… в Полинезии и бутылочной тыквы… в Южной Америке» (Eams and St. John, 1943[101]).

В 1950 г. даже Меррилл признал, что распространение бутылочной тыквы не может подтверждать его прежних взглядов, «ибо очевидно, что это культурное растение присутствовало в обоих полушариях до Магеллана». И еще: «Возможно, оно обязано своим присутствием в доколумбовой Америке полинезийским мореплавателям…» (Terrill, 1950[219]). Однако и это предположение было поколеблено постепенно накапливающимися свидетельствами. Одновременно с экспедицией «Кон-Тики», доказавшей возможность плаваний на плотах из Перу, археолог Джуниус Берд раскопал на перуанском побережье мусорную кучу и обнаружил, что представители одной южноамериканской рыбачьей культуры выращивали и использовали для изготовления разных предметов бутылочную тыкву свыше 3 тысяч лет назад, задолго до того, как полинезийцы поселились в Океании (Bird, 1948; Whitaker and Bird, 1949[38, 316]). Хронологическое свидетельство говорило о том, что тыква появилась в Перу раньше, чем в Полинезии; стало быть, она была доставлена в Полинезию из Перу, а не наоборот. В 1954 г. Меррилл отказался от идеи, что бутылочная тыква интродуцирована в Америке полинезийцами. Теперь он предложил считать исконной родиной этой тыквы Африку, откуда она-де попала в древнюю Америку через Атлантический океан. Он объявил, что распространением в Америке и Полинезии тыква также обязана человеку.

Отстаивать изоляционизм, цепляясь за оставшиеся от бочки клепки, было бессмысленно. И под напором свидетельств Меррилл перестал отрицать, что банан не был интродуцирован в Новом Свете португальцами, как он ранее полагал, а культивировался в Перу и Бразилии еще до плаваний Колумба. В 1954 г. он написал:

«С полным основанием можно признать, что одна или несколько из многочисленных полинезийских разновидностей банана были доставлены самими полинезийцами в Южную Америку, поскольку „глазки“ легко поддаются транспортировке на большие расстояния и сохраняют жизнеспособность, не требуя особого ухода. Возможно, одна разновидность, интродуцированная в приморье Перу, была перенесена через Анды и достигла верховий Амазонки» (Merrill, 1954[220]).

В это время в орбиту дискуссии было вовлечено еще одно полинезийское растение, которое раньше все упускали из виду. Когда европейцы впервые пришли на Маркизские острова, острова Общества, Гавайские острова и подверженные полинезийскому влиянию Фиджи, они нашли там дикорастущий хлопчатник. Много лет это растение не беспокоило этноботаников: ведь исторически известные полинезийцы не знали ткачества, материал для своей одежды изготовляли, подобно некоторым племенам Малайского архипелага и всем индейцам северо-западного приморья Америки, отбивая колотушками луб. Никому не приходило в голову, что здесь мог существовать четко определяемый культурный субстрат, знакомый с ткацким станком и даже с гончарством. Хотя европейцы установили, что из хлопчатника островов Общества и Маркизских можно получить пряжу, островитяне безучастно отнеслись к их попыткам наладить организованное возделывание сей непищевой культуры и трудоемкое прядение и ткачество. И много лет единственной примечательной особенностью полинезийского линтерного хлопчатника почиталось лишь его географическое распространение: никаких видов дикого или культурного хлопчатника не было в других частях Тихоокеанской области, включая Австралию и Малайские острова, зато он рос на необитаемых островах Галапагос, перебрасывая тем самым мостик к диким и культурным хлопчатникам Нового Света.

В 1947 г. Хатчинсон, Силоу и Стефенс опубликовали цитированное выше генетическое исследование диких и культурных разновидностей хлопчатника всего мира. Ко всеобщему удивлению, они обнаружили, что полинезийский хлопчатник относится к 26-хромосомному неамериканскому виду, выведенному гибридизацией аборигенными селекционерами Мексики и Перу. Все дикие хлопчатники Америки насчитывают 13 хромосом; столько же хромосом у всех культурных и диких разновидностей Старого Света. А древним селекционерам Америки, как уже говорилось, удалось скрещиванием вывести разновидность, сочетающую 13 больших и 13 малых хромосом; получился 26-хромосомный, тетраплоидный, линтерный хлопчатник. Вместе с полинезийскими разновидностями это единственные тетраплоиды во всем роде хлопчатника. А потому из чисто ботанических соображений три названных ботаника вынуждены были предположить, что линтерный хлопчатник достиг Полинезии «после того, как в тропическом поясе Америки развилась цивилизация» (Hutchinson, Silow and Stephens, 1947[170]).

Зауэр показал в 1950 г., что сравнительно позднее, но все же доевропейское распространение культурного хлопчатника из Америки в Полинезию нельзя приписать ни морским птицам, которые не едят семян Gossipium, ни океанским течениям, поскольку хлопчатник отнюдь не приспособлен к дальним плаваниям. Он показал также, что дикий 13-хромосомный хлопчатник мог попасть в Америку естественным путем в отдаленные геологические периоды, когда география земного шара была иной, однако такое объяснение не годится для «гораздо более поздних времен, когда возникла тетраплоидная группа. И эта гипотеза никак не позволяет объяснить присутствие хлопчатника явно американского происхождения в области от островов Галапагос до Фиджи. Волей-неволей мы должны допустить посредничество человека в географическом распространении рода Gossipium. Речь идет всецело о линтерных формах, используемых человеком» (Sauer, 1950[272]).

Картер спрашивал в 1950 г.: «Может быть, хлопчатник первоначально переносили как источник масличных семян, как полагают Хатчинсон, Силоу и Стефенс? Или же в тихоокеанской области было ткачество, от которого затем отказались в пользу лубяных материй?» (Carter, 1950[62]).

Словом, полинезийский линтерный хлопчатник вторгся в сферу этноботаники так же решительно, как батат, кокосовый орех и бутылочная тыква. Даже Меррилл, касаясь опознания в полинезийском хлопчатнике американского гибрида, заявил в 1954 г.:

«Этот гибрид вполне мог достичь Таити с помощью человека до того, как прекратились плавания полинезийцев».

Перед лицом растущего числа свидетельств прямых американо-полинезийских контактов в доколумбовы времена Меррилл был вынужден выдернуть все клепки из своей изоляционистской бочки: «Приходится согласиться, что случайные контакты время от времени возникали между народами Полинезии и Америки и даже между американскими индейцами и жителями островов Восточной Полинезии…» Не считая больше полинезийцев единственными мореплавателями Тихого океана, он добавлял: «Мы должны признать… что аборигены Южной Америки смогли достичь некоторых тихоокеанских островов на бальсовых плотах» (Merrill, 1954[220]).

Признание Меррилла в его последней, предсмертной публикации явилось вехой и обозначило поворот в американской и полинезийской этноботанике. Никто не отстаивал доктрину полной изоляции Америки до Колумба с такой страстной убежденностью, как он. Меррилл и его сподвижники любой океан, несмотря ни на какие течения, считали барьером для перемещения человека, а не подвижной средой, способствующей активным плаваниям и дрейфам. Критический подход сторонников этой точки зрения, несомненно, сыграл ценнейшую роль плотины, без которой американскую этнологию в наши дни захлестнула бы волна диффузионистских гипотез. Необходимо подчеркнуть, что уступки по поводу трансокеанских контактов, обусловленные накопленными свидетельствами, ограничиваются аборигенными плаваниями через сравнительно короткие открытые пространства между Южной Америкой и Полинезией. Ботанические свидетельства прямого контакта с Азией или Малайскими островами отсутствуют. В Полинезии не обнаружено ни одно пищевое растение азиатского происхождения, кроме уже называвшихся ранее культур, полученных из Меланезии путем контакта с Фиджи.

И еще одно важное для всей Полинезии растение стало предметом горячих споров среди этноботаников. Только тот, кому доводилось жить среди полинезийцев и участвовать в их повседневной борьбе за существование, поймет, почему такое невзрачное на вид растение, как Hibiscus tiliaceus, играло важнейшую роль в жизни островной общины. В отличие от упоминавшихся до сих пор растений гибискус дает семена, приспособленные для естественного распространения по морю, поэтому он вполне мог раньше человека попасть в Полинезию. Тем не менее целенаправленное возделывание гибискуса в этой области, а также некоторые лингвистические наблюдения послужили причиной того, что и он стал предметом этноботанической дискуссии. Ботаник Браун справедливо говорит о гибискусе: «Одно из самых полезных растений, возделывавшихся древними полинезийцами» (Brown, 1935[45]). О. и Р. Кук первыми подняли вопрос о гибискусе, или махо, заявив в 1918 г.: «Хотя многие ботаники называют махо космополитическим растением морских берегов, возможно, что своим широким распространением он, как и кокосовая пальма, в большой мере обязан посредничеству человека». Они показали, что этот кустарник в диком виде встречается в изобилии и даже преобладает в растительности многих районов Центральной Америки и дальше на юг, до берегов реки Гуаякиль на тихоокеанском побережье Южной Америки, где аборигенное население изготовляло из его луба материю и не боящиеся воды веревки, использовало его для разведения огня. О. и Р. Кук установили, что у полинезийцев гибискус нашел в общем то же применение и назывался похоже. Если в тропической зоне Америки он был известен как махо или махагуа (с некоторыми вариантами), то в полинезийских диалектах видим названия мао, мау, вау, фау, хау и ау. Названные авторы заключают:

«Махо, махагуа, или липолистный гибискус, — хозяйственное растение, о котором следует помнить, когда изучаешь проблему доисторических контактов между обитателями тропического пояса Америки и тихоокеанских островов. Хотя его считают уроженцем Америки, оно распространилось на островах и берегах Тихого и Индийского океанов явно до прихода европейцев. Простота размножения кустарника и перевозки черенков облегчила его разведение и распространение первобытными народами. Хотя для расселения махо участие человека не столь необходимо, как для батата и других растений, размножаемых черенками, его названия являют собой почти такое же убедительное свидетельство контактов, как и в случае с общим для полинезийцев и перуанских индейцев названием батата — кумара. Название махо или махагуа с многочисленными местными вариантами широко распространено в тропической зоне Америки, и на многих тихоокеанских островах встречаем сходные обозначения либо самого растения, либо важнейших областей его применения (для волокна, лубяной материи, разведения огня)… Очевидно, первобытные полинезийцы знали махо до того, как познакомились с аналогичными азиатскими растениями; это следует из того, что полинезийские названия других важных культурных растений — бумажной шелковицы (Papyrius или Broussonetia), китайской розы (Hibiscus rosa sinensis) и винтовой пальмы (Pandanus) — суть производные от махо. Добывание огня трением, изготовление материи отбиванием луба рифлеными колотушками — специальные приемы, которые, возможно, распространились вместе с махо из Америки в тропические области Старого Света» (О. Cook and R. Cook, 1918[84]).

Меррилл тогда оспаривал этот взгляд, утверждая, что названный вид никогда не возделывался за пределами Полинезии. Дескать, если его возделывали в Полинезии, то потому, что гибискус был лучшим или одним из лучших волокнистых растений, доступных первобытным полинезийцам. Он настаивал, что Hibiscus tiliaceus — вид, получивший естественное пантропическое распространение, и что его семена разнесли морские течения. Ссылаясь на господствовавшую в ту пору этнологическую доктрину, будто американские аборигены не были мореплавателями, Меррилл утверждал, что, если человек и впрямь был причастен к распространению, разумнее полагать, что растение попало с островов в Америку, а не наоборот (Merrill, 1920[216]).

В 1950 г. Картер вернулся к изложенным выше противоречивым гипотезам:

«Эти аргументы представляются мне яркими примерами того, к чему приводят навязчивые идеи. Кук так старался доказать американское происхождение земледелия, что неосторожно, чтобы не сказать неразумно, сослался на галофит, семена которого хорошо приспособлены для переноса водой, как на доказательство того, что человек перевозил растения через океан. В свою очередь Меррилл то ли был очень возмущен настоятельным заступничеством Кука, то ли вообще не переносил мысль о транстихоокеанских контактах (а может быть, и то и другое) настолько, что, ослепленный своими страстями, не видел достоинств аргументации Кука… Судя по ветрам и течениям, если растение в самом деле было перенесено через Тихий океан естественным путем, то именно в направлении из Америки в Полинезию. Однако естественный перенос оставляет нерешенным вопрос о применении и названии… Совпадающие в Полинезии и в Америке названия и способы использования кустарника вкупе с положительным свидетельством в виде батата позволяют утверждать, что независимо от того, естественным или искусственным путем пересекло это растение океан, название его и скорее всего способы применения были перенесены через этот самый океан человеком. Очень похоже, что и растение доставил человек».

Картер пишет там же: «Трудно назвать более ясное доказательство контактов между народами Тихого океана и Центральной Америки, чем то, которое дают нам батат и гибискус, известный под названием махо» (Carter, 1950[62]).

Как мы уже видели в главе 6, Бак в поисках маршрута для миграции из Малайского архипелага признавал, что ни одно из полинезийских растений не могло прийти оттуда, поскольку сухие песчаные атоллы Микронезии служили барьером. Он показал, что все культивируемые в Полинезии пищевые культуры Старого Света (хлебное дерево, влаголюбивое таро, сахарный тростник и пр.) были получены полинезийцами в недавнем прошлом, в пору оживленных межостровных контактов, когда посещавшие Фиджи гости через Самоа и Тонга распространили эти растения почти по всему Полинезийскому треугольнику. Вместе с фиджийским аутриггером, вместе с курицей и свиньей меланезийские растения постепенно переходили с острова на остров после того, как маори обособились от родственных племен в собственно Полинезии. Рис, с древнейших времен основная пища на Малайском архипелаге и в Юго-Восточной Азии, не был известен на Фиджи и других островах Меланезии, а потому так и не дошел до полинезийцев.

Хотя соседство Фиджи сильно влияло на экономику Полинезии в столетия, предшествующие появлению здесь европейцев, далеко не все полезные растения, которые распространились в разных частях Полинезии в доевропейские времена, можно привязать к этому архипелагу. Хорошо известно, что исконная флора до прихода человека, несомненно, была чрезвычайно бедна полезными растениями, однако европейцы застали уже совсем другую картину. Мы видели, что общеполинезийское возделывание батата, бутылочной тыквы, кокосовой пальмы, а также наличие в треугольнике хлопчатника и гибискуса вызвали оживленную дискуссию ученых, привыкших считать, что эти острова были недосягаемы для южноамериканских аборигенных судов. Но к этому списку можно добавить еще много растений той же немеланезийской категории; правда, они распространены в Полинезии не так широко.

Три островные территории, образующие фасад Полинезии со стороны Америки, считая с юга на север, — остров Пасхи, Маркизские острова и Гавайские острова. Во всех этих местах обнаружены примечательные ботанические свидетельства, озадачившие ботаников и требовавшие непредвзятого объяснения.

Ближайшая к Южной Америке полинезийская территория — остров Пасхи. Его хозяйство ко времени прихода европейцев, как и хозяйство Гавайских островов и Новой Зеландии, всецело основывалось на возделывании южноамериканского батата. Пасхальцы выращивали несколько разновидностей, известных здесь под общим перуанским названием кумара. Голландцам преподнесли большое количество батата (Roggeveen, 1722; Behrens, 1722[263, 26]); отряд Кука наблюдал обширные плантации этого растения (Forster, 1778[116]). Первые обосновавшиеся на Пасхе миссионеры писали: «Вечно они варят этот батат. Батат — повседневное блюдо, основная, неизменная пища аборигенов, взрослых и детей… ненарушимое однообразие: всегда батат, всюду батат…» (Eyrand, 1864[109]).

Первые на Пасхе европейцы видели также на полях бутылочную тыкву (Hervé, 1770[146]), и, когда прибыл Томсон, чтобы провести важные исследования для Национального музея США, он отметил: «Распространена дикая бутылочная тыква, она служит единственным сосудом и предметом домашней утвари, известным островитянам». И еще: «Эти калебасы растут в изобилии на острове, но заслуживают внимания еще и потому, что занимают большое место в преданиях, так как первые семена были привезены исконными поселенцами» (Thomson, 1889[307]).

Интересно, что прибывшим из Перу испанцам пасхальцы поднесли «бананы, чилийский перец, батат и птицу» (Hervé, 1770[146]). Все названные растения были известны в доевропейском Перу; их находят в древних, доинкских погребениях на побережье материка. Чилийский перец (Capsicum), похоже, рано попал также на Маркизские острова, где его часто можно видеть дикорастущим у заброшенных селений, но наиболее точные исторические сведения дает нам остров Пасхи. Все виды Capsicum американского происхождения; ни один не числится уроженцем Старого Света.

Заинтриговало ботаников также присутствие в чрезвычайно скудной пасхальной флоре мелкого томата и низкорослой разновидности ананаса. Томсон писал в прошлом веке: «Были также найдены дикорастущие томаты, и во многих случаях они вносили ценное разнообразие в наши нехитрые припасы» (Thomson, 1889[307]). Однако в начале XX в. Кнохе, отметив наличие на Пасхе чилийского перца, добавляет: «…мелкий томат (Solanum lycopersicum) …исчез с острова Пасхи». Он пишет также, что из-за отсутствия ухода почти вовсе исчез полудикий низкорослый ананас (Knoche, 1925[187]).

Томат и ананас — сугубо американские растения, они не могли попасть в Полинезию с Фиджи. Оба росли в диком виде в районах домиссионерских поселений на восточном берегу Пасхи, откуда пасхальцы перебрались в Хангароа на западном берегу, когда на острове впервые поселились европейцы. В тех же районах росли также озадачившие ботаников маниок, маранта и табак; все это американские виды, и, однако, местные предания приписывают их интродукцию предкам в отличие от других растений, привезенных чужеземцами. В первые десятилетия европейской колонизации Томсон записал: «Мы видели растущий в глухих местах табак, но не могли определить, кем и когда он интродуцирован. Туземцы утверждали, что семена были в числе тех, которые привезли на остров первые поселенцы» (Thomson, 1889[307]). Местное название табака — ава-ава, из чего следует, что листья жевали, как жуют листья ава или кава, тогда как табак европейцев называли одмо-одмо (всасывать) или пухи-пухи (дуть). В Андской области, пока европейцы не перенесли сюда с севера обычай курить табак, его выращивали для жевания.

Важно отметить, что первые чужеземные растения, успешно интродуцированные на острове Пасхи, были доставлены миссионерами, прибывшими за два десятилетия до Томсона. А первая вообще документированная попытка была предпринята Лаперузом в 1786 г.: его огородник посадил на Пасхе капусту, морковь, свеклу, кукурузу, тыкву, грушу, сливу, вишню, апельсин, лимон и хлопчатник (La Pérouse, 1797[194]), но пасхальцы уничтожили посевы, не дав растениям укорениться.

Когда на Пасху впервые приплыли из Перу испанцы, они обратили внимание еще на одно важное американское растение. В их записках читаем, что для строительства своих жилищ пасхальцы собирали на плантации тот самый камыш тотора, который культивировали и использовали аборигены Перу (Hervé, 1770; Agüera, 1770[146, 10]). Этот камыш Scirpus riparius и поныне играет важнейшую роль в хозяйстве острова, но растет дико на частично заболоченных кратерных озерах Пасхи. Ко времени прихода европейцев он был главным строительным материалом не только для жилищ, но и для лодок; помещения обставлялись только циновками из тоторы; из нее же плели шляпы и корзины; чрезвычайно прочные волокна шли на изготовление рыболовных сетей, веревок и толстых плетеных канатов; покойников хоронили в обертке из тоторы. Этот пасхальный камыш — единственный за пределами Нового Света представитель сугубо американского вида. Углеродная датировка оберток, анализы пыльцы и документальные источники — все говорит о том, что данное растение интродуцировано на Пасхе до прихода европейцев (Smith, 1961[290]). Поскольку речь идет о пресноводном растении с орошаемых полей в приморье Перу, корневища его не переносятся морскими течениями, морские птицы не едят его семян и не могли перенести их на своих перьях за три тысячи с лишним километров. И так как пасхальцы вязали из тоторы такие же лодки, какими пользовались древние рыбаки вдоль всего тихоокеанского побережья Южной Америки, ботаники и в этом случае предоставили этнологам искать ответа на загадку. Первоначально пасхальский камыш получил латинское наименование Scirpus riparius var. paschalis, но в 1956 г. видный знаток пасхальской флоры Скоттсберг провел новое исследование и пришел к выводу, что речь идет не о варианте, а о растении, тождественном перуанскому Scirpus riparius. Ученый заключил, что это растение было интродуцировано аборигенами: «Трудно представить себе прямой перенос семян через океан без участия человека, а говорить о сухопутных мостах несерьезно» (Scottsberg, 1956[287]).

Пасхальское предание утверждает, что один из древних предков островитян, Уре, привез с собой первые корневища тоторы и посадил их в кратерном озере Рано-Као. Отметим, что «уру» — название племени в области озера Титикака, чье хозяйство особенно зависит от камыша тотора. Большинство уру в наши дни живут на плавучих островах из камыша, строят свои лодки и жилища из того же материала.

Единственный спутник тоторы в кратерных озерах Пасхи, если не считать торфообразующего мха, — Polygonum acuminatum, еще одно ввезенное аборигенами сугубо американское пресноводное растение. Его трансокеанское распространение наводит на такое же размышление, как тотора. Древние пасхальцы и обитатели бассейна Титикаки использовали его как лекарственное растение.

Дикая или предположительно дикая флора уединенного острова Пасхи была чрезвычайно бедна. В 1934 г. Скоттсберг насчитал здесь всего 31 цветковое растение, из них 11 пантропических или широко распространенных в тропической зоне, а остальные 20 известны в ограниченной полосе к востоку или к западу от острова. Только семь играли существенную роль в хозяйстве пасхальцев, причем два были принесены из Полинезии и пять из Южной Америки[12]. Присутствие двух полезных полинезийских видов вполне объясняется тем, что предки нынешних пасхальцев, как известно, пришли из Полинезии, зато пять полезных южноамериканских растений основательно озадачили ученых. В 1934 г. Скоттсберг писал: «С ботанической точки зрения эти растения, исключая американские виды, не представляют большой проблемы, если признать, что в самом деле была трансокеанская миграция… однако наличие американского элемента вызывает недоумение». Когда экспедиция «Кон-Тики» показала способность южноамериканских бальсовых плотов проходить расстояние, по меньшей мере вдвое большее того, которое требовалось, чтобы доставить на Пасху семена и корневища, Скоттсберг с новых позиций вернулся к загадочному происхождению пасхальской флоры и заявил, что интродукция аборигенами во всяком случае двух пресноводных видов вполне вероятна и такое допущение намного упрощает сложную ботаническую проблему трансплантации в доевропейские времена (Skottsberg, 1934, 1957[286, 288]).

Установив, что на острове Пасхи предостаточно биологических свидетельств древнего привоза растений с Американского материка, обратимся теперь к Маркизским островам; до них от Южной Америки вдвое дальше, зато они омываются главным потоком Перуанского течения. Флора Маркизских островов тщательно изучена Брауном; его трехтомный труд издан Музеем Бишоп в 1931–1935 гг. Браун установил, что важное хлебное дерево и влаголюбивое таро — неизвестные на Пасхе пищевые культуры маркизцев — были привезены аборигенами с Фиджи; вместе с тем из чисто ботанических соображений он оспаривал господствующие среди этнологов взгляды, утверждая, что другие растения маркизской флоры столь же убедительно свидетельствуют о доевропейских плаваниях из Южной Америки.

Мы увидим в главе 11, что племенные предания на Маркизских островах ясно говорят о далекой стране на востоке (где лежит Южная Америка), откуда предки маркизцев привезли первые кокосовые орехи. Далее, здесь, как и всюду в Полинезии, единственным сосудом была бутылочная тыква. Батат — кумара — возделывался тут, как и на других островах, хотя не играл такой роли, как на Пасхе и на Гавайских островах, поскольку его оттеснило гораздо более удобное в культуре хлебное дерево. Культурный линтерный хлопчатник одичал. Браун дополнил этот ряд ананасом (Ananas sativus), сугубо американским растением, мелкоплодная разновидность которого свободно произрастает от Бразилии до Андского высокогорья. По его мнению, доколумбово присутствие ананаса на Маркизах говорило о древних плаваниях аборигенов через восточную часть Тихого океана:

«…уроженец тропической Америки, он явно доставлен в древности аборигенами на Маркизские острова, где его видишь во всех обитаемых долинах. Можно встретить отдельные растения тут и там на малых высотах, но похоже, что чаще его сажали на засушливом нагорье… Одна из самых больших ананасных плантаций на Маркизах — на востоке Фату-Хивы, на сухих, открытых, каменистых склонах Моуна-Натаху, на высоте 900 м» (Brown, 1931[44]).

В 1937 г. я прожил несколько месяцев в совершенно изолированной долине Уиа у подножия названной горы и мог убедиться, что дикие ананасы растут в самом неприступном уголке острова, куда вряд ли забирался кто-нибудь из европейцев, кроме бесстрашного Брауна (Heyerdahl, 1952; Хейердал, 1978[148, 8]). В зажатых горными массивами долинах восточного приморья Фату-Хивы никогда не селились европейцы, и даже сами полинезийцы покинули их вскоре после первого контакта с миссионерами. Мелкие местные ананасы были заброшены в покинутых районах Маркизских островов, когда европейцы интродуцировали более крупную разновидность, и островитяне четко различали их; новый ананас всегда рос около их нынешних поселений. Документально известно, что более совершенная разновидность ананаса на Маркизах впервые была интродуцирована в долине Таиохаэ на острове Нукухива в начале XIX в. (Porter, 1815[252]). Браун приводит и еще свидетельства того, что мелкий ананас произрастал на расчистках доевропейской поры:

«Местные названия хаа хока (северный диалект) и фаа хока (южный диалект) на Маркизах, хара на островах Кука… Их мелкие плоды намного превосходят более крупные коммерческие разновидности тонкостью запаха и вкусом. Следующие шесть культивируемых разновидностей, составлявшие неотъемлемую часть древней материальной культуры, очевидно, выведены маркизцами из одного бразильского вида. Это убедительно говорит о том, что древние полинезийцы через контакт с Америкой получили исходный материал задолго до открытия Маркизских островов европейцами» (Brown, 1931[44]).

Папайя Carica papaya — еще одно растение, неспособное распространяться по морю. Принадлежит к роду Carica; родина — тропический пояс Америки; более мелкая разновидность с не такими вкусными плодами произрастала от Колумбии до Перу, где найдено много керамических изображений папайи, выполненных доинкскими гончарами.

Браун пишет: «Carica papaya …на Маркизских островах по меньшей мере две разновидности: ви инана (ви ината), которую маркизцы считают одной из своих древних пищевых культур, несомненно, привезена аборигенами. Плоды мелкие и не такие вкусные, как у ви Оаху, привезенной, по словам островитян, с Гавайских островов первыми миссионерами. Обе разновидности обильно плодоносят. Местные названия: на Маркизах — ви инана, ви ината или ви Оаху, на Таити — ита, на Раротонге — нинита, на Риматаре — эита, на Гавайских островах — хеи. Сок папайи, желательно мужского дерева (мамее), применяется для припарок. Происхождение — тропическая Америка; в Полинезии интродуцирована аборигенами» (Brown, 1935[45]).

Наличие заметного южноамериканского элемента в маркизской флоре поразило Брауна не меньше, чем такой же элемент поразил Скоттсберга на Пасхе, и, хотя он допускал прибытие ряда видов естественными путями из Нового Света, Браун подчеркивал, что другие виды намеренно или ненамеренно были доставлены аборигенами. Поскольку его биологические наблюдения не согласовывались с господствовавшими этнологическими гипотезами, он заключал: «Хотя похоже, что основной поток населения Полинезии в отличие от флоры пришел с запада, между аборигенами Американского континента и Маркизских островов, несомненно, происходило какое-то общение» (там же).

Обратимся теперь к Гавайским островам, которые лежат далеко к северу от экваториальной штилевой полосы и за пределами природных конвейеров. Хиллебранд в своей «Флоре Гавайских островов» подчеркивал, что эти острова расположены в области продолжения Куросио, отраженного северо-западным побережьем Америки; вместе с тем чисто гипотетически он предположил наличие побочной ветви течения со стороны Южной Америки: «Это побочное течение, возможно, причастно к прослеживаемому в гавайской флоре важному американскому элементу из Андского региона» (Hillebrand, 1888[160]).

Андский элемент на Гавайских островах включал уже рассмотренный в связи с Пасхой и Маркизами ананас. Бертони в своей работе, посвященной роду Ananas, одним из первых указал, что эта пищевая культура, видимо, попала на тихоокеанские острова из Южной Америки в доколумбовы времена (Bertoni, 1919[32]). В 1930 г. Дегенер в статье о гавайских растениях сослался на письменные источники, удостоверяющие, что первые привезенные европейцами ананасы были посажены на Гавайских островах в 1813 г., то есть через 25 лет после того, как Кук открыл эти острова; однако он же добавил, что «гавайцы выращивали это растение в полудиком виде задолго до того» (Degener, 1930[93]). Коллинз в статье по истории ананаса также обращает внимание на его давнее присутствие на Гавайских островах, где аборигены знали его под названием хала Кахики (Collins, 1949[75]). «Кахики» — полинезийское наименование легендарной родины предков, а «хала» созвучно ха’а и хара, как аборигены называли то же растение соответственно на Маркизах и на островах Кука.

Гавайские острова — еще одна полинезийская группа, где европейцы застали дикорастущий линтерный хлопчатник. Gossypium tomentosum одно время считали гавайским эндемиком, но в 1947 г. уже упоминавшееся исследование, проведенное Хатчинсоном, Силоу и Стефенсом, доказало, что речь идет о прямом деривате 26-хромосомного хлопчатника, искусственно выведенного представителями древних культур Мексики и Перу. Авторы заявляют, что «ввиду его тесного родства с хлопчатниками Нового Света G. tomentosum мог попасть на Гавайские острова только после утверждения цивилизации в тропическом поясе Америки» (Hutchinson, Silow and Stephens, 1947[170]).

Еще один примечательный вид в ряду американских пищевых культур, известных гавайским аборигенам, — перувианская вишня Physalis peruviana. Хиллебранд считает ее натурализованной и приводит местное название поха. На Гавайских островах Physalis культивировали в прошлом ради съедобных ягод, которые можно хранить несколько месяцев (Hillebrand, 1888[160]). Родина перувианской вишни — область от Мексики до Перу. В Новом Свете возделывались две разновидности, но попавшая на Гавайские острова Physalis peruviana культивировалась преимущественно аборигенами Перу. Картер выделяет в труде Хиллебранда девять американо-гавайских растений и заявляет, что все они заслуживают изучения с этноботанической точки зрения. О перувианской вишне он говорит: «Подобно хлопчатнику, батату и гибискусу, Physalis опять-таки указывает на Перу». И еще:

«Даже эти немногие выдержки из старого труда содержат ключ к вопросу происхождения американского элемента во флоре Гавайских островов. В самом деле, было бы странно, если бы оказалось, что природа доставила на Гавайские острова только те „космополитические травы“, которые использовались человеком в Америке, причем и сам способ употребления совершил то же путешествие, как мы это видим в случае с Argemone» (Carter, 1950[62]).

Присутствие на Гавайских островах сугубо американского Argemone (A. alba var. glauca) было отмечено еще капитаном Куком, когда он открыл этот архипелаг, и заставило ученых основательно поломать голову. В статье о роде Argemone Прейн пишет, что его присутствие в аборигенной Полинезии «трудно объяснить» (Prain, 1895[253]), и его коллега Федде позднее в параллельном исследовании повторяет следом за ним: «право же, трудно объяснить» (Fedde, 1909[111]).

Ближайший родственник гавайского Argemone с белыми цветками растет на тихоокеанском побережье Южной Америки. Аборигены Перу культивировали его ради наркотических и анестетических свойств (Yacovleff and Herrera, 1935[322]), и такое же применение нашел он на Гавайских островах. Не удивительно, что это растение вскоре привлекло внимание этнологов. Сотрудник Музея Бишоп на Гавайских островах Стоукс, один из тех, кого заинтриговала роль американского батата для древних гавайцев, писал: «Если между Гавайскими островами и Центральной Америкой были древние контакты, не так уж и удивительно, что люди Кука обнаружили на островах мексиканский мак (Argemone mexicana). Тогда он мог сюда попасть на судах, а не с помощью ветра, как обычно утверждают» (Stokes, 1932[297]).

Наконец Картер сделал решительный шаг:

«Это не сорняк, а растение с определенным применением в рамках данной культуры. Поскольку растение прибыло на острова вместе со специфическими способами его применения, можно предполагать намеренную, а не случайную доставку… Оно используется здесь в медицине так же, как и в Америке: применяют не только масло из семян, но и млечный сок (от хронических кожных заболеваний). Кук застал это растение, когда открыл острова. Федде давно отмечал, что этот вид произрастает на открытых пространствах, а это, как еще раньше указывал Энглер, характерно для интродуцированных растений на островах. Федде не считал этот вид древнейшей интродукцией. Названные свидетельства убедительно говорят о том, что растение доставлено на Гавайские острова человеком». И еще: «Argemone — признак того, что обмен знаниями касался не только пищевых культур, но и медицины с сопутствующими магическими ритуалами» (Carter, 1950[62]).

Как мы уже говорили, неверно представлять себе Полинезию островным раем до прибытия первых поселенцев. Всюду, где сохранились предания, мы узнаём, что люди не застали на островах почти никаких полезных растений. На благодатном ныне острове Мангарева предание говорит: «Когда туда прибыли Миру и Моа, там вовсе не было людей. Не было и высоких деревьев от берега до подножия гор. Земля была голая» (Buck, 1938 b[53]).

Хотя некоторые американские растения вроде камыша тотора и папайи, видимо, достигли только ближайших к их родине тихоокеанских островов, другие, как линтерный хлопчатник, распространились через острова Общества вплоть до Фиджи. А такие, как батат, проникли в глубь Меланезии всюду, где были полинезийские колонии, но не дальше. А вот кокосовый орех дошел через Тихий океан до Малайских островов и далее за несколько веков до прихода в эти области европейцев. Причина достаточно ясна: кокосовая пальма хорошо приспособлена для путешествия через сухие коралловые атоллы промежуточной микронезийской территории; стоило ей где-то прижиться, как она становилась верным спутником человека в дальних плаваниях благодаря тому, что содержимое ореха, включая молоко, долго сохраняется.

Мы видели в главе 2, что первые европейские мореплаватели, да и многие бальсовые плоты в XX в., миновав мелкие острова Полинезии, подходили к суше в обители негроидов — Меланезии. То же самое вполне могло происходить в доевропейские времена. Даже если перуанские предшественники маори-полинезийцев в своих экспедициях выходили на какие-то полинезийские острова, они мало что могли там найти помимо рыбы и морских птиц, так что естественно было, оставив необитаемые и невозделанные клочки суши, двигаться дальше, к большим лесистым островам Меланезии, где весьма древнее полуконтинентальное население могло предложить выращенные им тропические культуры.

В пользу очень давнего прихода в Меланезию аборигенов Америки говорят не только археологические и исторические данные о наличии там налепной керамики американского типа и другие примеры культурных параллелей, но и присутствие линтерного хлопчатника, который в отличие от батата и бутылочной тыквы не мог быть посажен обходящимися тапой маори-полинезийцами. К тому же на запад вплоть до треугольника Самоа — Тонга — Фиджи проникли и другие полезные растения Нового Света. В прошлом веке Зееманн установил американское происхождение многих фиджийских растений (Seemann, 1865–1873[275]), и Меррилл признал: «…хотя полинезийцы могли сами вывезти батат из Америки в Полинезию, они могли также интродуцировать некоторые американские сорняки» (Merrill, 1946[216]). Но опять-таки бросается в глаза высокий процент полезных растений. Среди них Heliconia bihai — сугубо американское волокнистое растение, неожиданно появляющееся в сопредельной зоне Полинезии — Меланезии. Бейкер установил, что тихоокеанская геликония — культурная разновидность, родственная видам, которые выращивались аборигенами Мексики и Перу (Baker, 1893[16]). Ботаник Кук первым предположил, что она была доставлена человеком, ведь листья геликонии шли на кровлю, изготовление шляп, циновок, корзин, а богатые крахмалом клубни употребляли в пищу. Он писал:

«Хотя это растение больше не возделывается полинезийцами, оно прочно обосновалось в горах Самоа и на многих архипелагах дальше на запад. В Новой Каледонии из крепких листьев и в наши дни плетут шляпы, однако уроженец Малайской области панданус больше подходит для всяких хозяйственных нужд, и на полях полинезийцев он вытеснил Heliconia» (Cook, 1903[79]).

Этнологи всегда считали, что таро интродуцировано в Полинезию из Меланезии, и это несомненно так в отношении истинного таро Colocasia antiquorum, которое произрастает только на сырой почве и на орошаемых полях. Иное дело — предпочитающее сухую почву таро Xanthosoma atrovirens, известное на Таити и Маркизах как таруа, — единственная разновидность таро, встречаемая на острове Пасхи на сухой земле среди лавовых глыб (Heyerdahl, 1961[151]). Сухолюбивое таро могло явиться лишь из Америки, родины всех видов этого рода. Подобно Куку, Зауэр показывает, что Xanthosoma, как и истинное таро, обычно культивируют на относительно влажных низменностях. В Перу корни его сушат для длительного хранения.

В той же пограничной полинезийско-меланезийской области видим американские ямсовые бобы Pachyrrhizus. Поскольку они тесно связаны в своем распространении с собственно ямсом Dioscorea, следует, пожалуй, начать с последнего, у которого более замысловатая история. Принято считать ямс меланезийским растением, доставленным в Полинезию вместе с хлебным деревом. Однако это еще надо доказать. Род Dioscorea получил транстихоокеанское распространение в доколумбовы времена; европейцы в своем продвижении встречали его от атлантических берегов Центральной Америки до Малайских островов. Специалист по географии растений Зауэр в своем обзоре культурных растений Южной и Центральной Америки показывает, что в тропиках Нового Света произрастает ряд диких видов Dioscorea, в том числе есть виды со съедобными клубнями (Sauer, 1950[272]). Картер сообщает, что ямс (местное название ахес) подробно описан уже во времена первой высадки испанцев на островах Карибского моря. Самое первое упоминание — в записках Наваррете о плавании Колумба: «Итак, вот еще одно растение, которое, подобно батату, размножается вегетативно, а потому вряд ли способно пересечь морские просторы с ветром, течением, птицами, вообще без помощи человека и, однако же, пересекло океан в доколумбовы времена» (Carter, 1950[62]).

Браун также вполне отдавал себе отчет в том, что аборигенный ямс попал на Маркизы скорее из Нового Света, чем из Меланезии. Узнав от островитян, что они называют эти клубни пуахи, он записал:

«Материала для точного определения недостаточно, но это растение как будто близко, если не тождественно Dioscorea саyenensis Lamarck, уроженцу Африки, который издавна возделывался в тропической Америке… Его подземные клубни охотно применяются в пищу аборигенами… На Маркизских островах ямс очень редок. Всего один экземпляр найден на Фату-Хиве, самом южном острове архипелага. Несомненно, интродуцирован аборигенами в давние времена. Если это и впрямь D. cayenensis, на который он очень похож, перед нами еще одно указание на контакт с Америкой» (Brown, 1931[44]).

Джейкмен также отнес ямс наряду с бататом, хлопчатником, гибискусом, кокосовой пальмой и Argemone к этноботанически общей группе культурных растений, которые возделывались на островах Тихого океана до всякого контакта с европейцами:

«Эти растения, вероятно, уроженцы Америки и оттуда попали на острова… поскольку основные течения Тихого океана направляются от Америки на запад, к островам. Большинство этих растений не просто прибыло на острова случайно с течениями, их сознательно доставили туда переселенцы из древней Америки, это видно из того, что лишь немногие из них, а именно те, которые не боятся соленой воды, могли бы пересечь океан без помощи человека…» (Jakeman, 1950[176]).

В пользу того, что ямс попал на острова скорее из Америки, чем с Малайского архипелага, говорит также упомянутая выше связь с ямсовыми бобами Pachyrrhizus. Ямсовые бобы, известные индейцам кечуа под названием ахипа, обнаружены в Паракасе, в перуанском приморье, при раскопках доинкских могил рыжеволосых мореплавателей, ходивших на швертовых плотах (Yacovleff and Herrera, 1934[322]). Племена Андской области культивировали ямсовые бобы вместе с ямсом как инсектицид (Clausen, 1944[71]). Однако он известен больше как пищевая культура благодаря сочным и сладким клубням. Встреча с ямсовыми бобами в Океании поразила Геппи:

«…родина Pachyrrhizus — Америка. Спрашивается, как растение такого происхождения вообще могло попасть на запад Тихого океана?.. Я тщательно искал, однако семян так и не обнаружил. На Тонге, как сообщает Грэффе, его часто сажают, чтобы улучшить почву для собственного ямса…» (Guppy, 1906[133]).

И опять же Кук явно первым среди ботаников понял, что, «если считать время и трудности путешествия, тихоокеанские острова находились ближе к аборигенам перуанского приморья, чем многие внутренние области материка, покоренные доевропейскими правителями этой империи». Он видит здесь объяснение, почему съедобные клубни такого представителя бобовых, как ямсовые бобы, могли распространиться от Перу до Тонга и Фиджи. И отмечает:

«Аборигены островов Тонга больше не выращивают Pachyrrhizus для питания, но поощряют его рост на паровых землях, считая, что это растение помогает быстрее получать более высокие урожаи ямса… иногда это растение почему-то фигурирует в их религиозных ритуалах; видно, в древности оно играло более важную роль» (Cook, 1903[79]).

Против комплекса биологических свидетельств, которые говорят о том, что важные элементы древнего земледелия тихоокеанских островов были доставлены человеком из Южной Америки, выдвинут только один аргумент: кукуруза, очень древняя в Новом Свете, классическая американская пищевая культура, не возделывалась в Океании, пока ее не интродуцировали европейцы. Поскольку этот неоспоримый ботанический факт согласовывался с господствовавшим мнением о полной изоляции Нового Света от всех заморских территорий, кроме Сибири, он особенно сильно влиял на позицию этнологов. А потому стоит напомнить, что экспедиция Менданьи, вышедшая из Перу и в 1595 г. открывшая первые полинезийские острова — Маркизы, везла с собой кукурузу. Черным по белому было записано, что команда «посеяла кукурузу в присутствии туземцев» (Guiros, 1609[255]). Тем не менее, когда Кук повторно открыл те же острова в 1774 г., там не было кукурузы, не культивируют ее на Маркизах и в наши дни. Далее, Лаперуз в 1786 г. посадил кукурузу на острове Пасхи, но, прибыв туда почти через сто лет, миссионеры кукурузы не застали и сеяли ее заново. Никто не станет оспаривать исторически известных посещений Менданьей Маркизских островов и Лаперузом острова Пасхи на том основании, что посеянная ими кукуруза не принялась. Конечно же, о трансокеанских плаваниях следует судить по большому количеству американских пищевых культур, которые росли в полинезийских поселениях до прихода европейцев, а не по одному отсутствующему виду. Если отсутствующее растение можно считать аргументом против контакта, почему бы не уделить такое же внимание основной пищевой культуре Малайского архипелага — рису.

Подведем итог. Всякий ученый, с интересом следивший, как в этом столетии росло число убедительных этноботанических свидетельств, не может не согласиться всецело с заявлением Барро при открытии возглавлявшегося им симпозиума по растениям и миграциям тихоокеанских народов на Тихоокеанском конгрессе в Гонолулу в 1961 г. Признавая, что ботаника Тихого океана слишком долго руководствовалась признанной почти всеми догмой об одностороннем движении человека в этой области, он счел желательным пересмотреть все ботанические данные в свете установленного ныне факта, что люди на бальсовых плотах из Южной Америки вполне могли быть переносчиками андского элемента в доевропейской флоре Океании (Barrau, 1963[23]).

ЧАСТЬ IV

Ступеньки на Запад из Южной Америки

Глава 10

Использование островов Галапагос до испанцев

Прибытие в Полинезию бальсового плота «Кон-Тики» с командой настолько поразило научный мир, что один видный американский деятель объявил во всеуслышание, что отказывается верить в возможность такого плавания, и продолжал стоять на своем, пока не увидел снятый в экспедиции документальный фильм. Пришлось признать, что бальсовый плот вопреки господствовавшим мнениям мореходное судно и что аборигенные мореплаватели из Южной Америки вполне могли дойти до Полинезии. Следующий аргумент, выдвинутый изоляционистами, гласил: хотя бальсовый плот в принципе мог пересечь океан, древние перуанцы все равно пользовались им только в прибрежных водах. Дескать, если не так, почему же ближайшие к Америке острова Хуан-Фернандес, Галапагос, Кокос в отличие от далекой Полинезии не были обитаемы, когда европейцы пришли в Инкскую империю? Почему люди проплывали мимо островов, лежащих в сотнях миль от побережья, и поселялись на островах, удаленных на тысячи миль?

Одно дело — глядеть на карту океана с напечатанными на ней наименованиями, совсем другое — видеть географический объект воочию. Могли ли эти острова предложить поселенцам то же, что архипелаги, расположенные дальше в океане? Очевидно, нет. Чем еще объяснить, что ни Хуан-Фернандес, ни Галапагосы, ни Кокос не привлекли не только индейцев, но и испанцев, когда эти острова были официально открыты европейцами? История показывает, что острова Галапагос, столь притягательные для игуан, огромных черепах, тюленей и птиц, отпугивали людей отсутствием постоянных источников воды. Лишь маленькая группа переселенцев, преимущественно из Эквадора и Норвегии, ухитрилась кое-как перебиваться в окружении кактусов, запасая в периоды дождей воду в цистерны. Острова Хуан-Фернандес тоже мало кого манили, хотя Александр Селкирк, прототип Робинзона Крузо в романе Дефо, прожил здесь с 1704 по 1709 г. Остров Кокос, подвергавшийся регулярным набегам искателей счастья, которые надеялись отыскать там легендарное сокровище инков, по сей день остается необитаемым.

Выходит, само по себе существование того или иного острова необязательно влечет за собой заселение его человеком, как это бывало и с обширными областями на материке, которые не привлекли обитателей. Полинезия относится к регионам, всегда соблазнявшим человека. Но и здесь есть острова, которые по разным причинам остаются необитаемыми и в наши дни, хотя по карте этого не определишь. Так, по обе стороны Пасхи лежат хорошо известные пасхальцам и мангаревцам и тем не менее необитаемые Сала-и-Гомес, Дюси и Оэно. Необитаемый остров Хендерсон играет важную роль в экономике жителей Питкэрна, плавающих туда на лодках за древесиной для резных изделий. Да и сам Питкэрн неизвестно почему был безлюден, когда Флетчер Крисчен и другие бунтовщики с «Баунти» прибыли туда в 1790 г. и основали существующую поныне колонию. Между тем аборигенные мореплаватели знали про Питкэрн; это видно из того, что люди Крисчена находили мелкие каменные статуи и другие следы былого поселения, включая неполинезийские кварцевые и базальтовые наконечники для копий, хранящиеся ныне в одном из музеев Оксфорда (Heyerdahl and Skjölsvold, 1965[157]).

Можно ли представить себе, что такой крупный архипелаг, как Галапагос, расположенный относительно близко к берегам Эквадора и омываемый главным потоком Перуанского течения, был известен южноамериканским морякам, однако не располагал их к постоянному поселению? Не говоря уже о предельно скудном ландшафте с его вечными кактусами, где все выпадавшие в сезон дождей осадки тотчас уходили в пористую лавовую почву, известно, что действующие вулканы производили опустошения на этих островах и в исторические времена.

Исследование наличной литературы об этом архипелаге выявило единодушное мнение авторов, что на островах Галапагос нет никаких археологических остатков, что до европейцев здесь не ступала нога человека. Однако все эти утверждения основывались не на личных наблюдениях археологов, а исходили от зоологов, ботаников, геологов и авторов путевых записок, которые, судя по всему, просто цитировали друг друга и повторяли суждение, ставшее аксиомой. Выяснилось, что ни один археолог и не пытался заниматься островами Галапагос, поскольку считалось, что 600-мильное расстояние, отделяющее их от материка, не могло быть преодолено судами южноамериканских аборигенов.

Обстоятельства, которые в конце концов привлекли внимание археологов к Галапагосам, можно назвать забавными. В руки сотрудников Американского музея естественной истории попала фотография странной каменной головы, обнаруженной ботанической экспедицией на острове Санта-Мария (Чарльз) (Orcutt, 1953[239]). Обросшая лишайником и затененная листвой, голова эта выглядела настолько подлинной, что специалист по этнологии острова Пасхи Метро заключил, что этот образец ваяния вдалеке от материка обязан своим рождением полинезийским мореплавателям. Археологи упомянутого музея полагали, что стоит исследовать территорию, где найдена скульптура. Я пригласил заведующего археологическим отделом Управления национальных парков США Рида и главного куратора кафедры археологии в университете Осло Шёльсволда, и мы приступили к первым систематическим поискам следов доевропейских поселений на островах Галапагос.

Фотография с Санта-Марии (Чарльз) оказалась сплошным разочарованием: непосредственный осмотр камня позволил установить, что он недавно обработан добродушным немецким поселенцем, который немного подправил естественную поверхность лавы на радость своим детям, и у него не хватило духу сказать об этом, когда он увидел, как ликовали при виде камня приезжие ботаники. Впрочем, не менее забавно, что тот же поселенец, господин Виттмер, узнав о наших планах, отвел нас в курятник, где куры уже давно, на удивление хозяину, выкапывали из земли старые черепки. Не так давно после особенно сильного ливня такие же черепки обнажились на склонах небольшого овражка. Так получилось, что не ученые, а куры первыми открыли археологические свидетельства на островах Галапагос.

Наши исследования были ограничены островами Санта-Мария (Чарльз), Санта-Крус (Индефатигабл) и Сан-Сальвадор (Джеймс). Способ отбора наиболее многообещающих мест для закладки шурфов был очень прост: мы ходили вокруг островов на маленькой лодке и высаживались там, где, как нам представлялось, захотели бы высаживаться наши предполагаемые предшественники. Таких мест на Галапагосах чрезвычайно мало. Эродированные скалы и застывшие лавовые потоки с острыми гранями не благоприятствовали высадке, а там, где все-таки можно было высадиться, редко удавалось найти подходящий ровный участок для лагеря среди лавовых глыб и острых скал. Тем не менее на всех трех названных островах нашлись исключения, и в каждом случае лопатки археологов подтвердили, что раньше нас на берег сходили аборигенные мореплаватели.

Следующая глава основана на докладе «Археология островов Галапагос», прочитанном на X Тихоокеанском конгрессе в Гонолулу в 1961 г. Полный иллюстрированный отчет о находках Галапагосской экспедиции опубликован мною совместно с Шёльсволдом под названием «Археологические свидетельства доиспанских посещений островов Галапагос» в Memoir of the Society for American Archaeology (1956, № 12).

Археологическим исследованием островов Галапагос до недавнего времени пренебрегали, полагая, что они находились за пределами досягаемости для примитивных судов как Южной Америки, так и Полинезии. Примечательно, однако, что авторы XVI–XIX вв., знакомые со швертовыми бальсовыми плотами, полагали Галапагосы вполне достижимыми для аборигенных судов Южной Америки. Убеждение, будто сюда могли дойти только европейские суда, возникло после того, как европейцы перестали встречать в море бальсовые плоты.

Мы уже говорили, что и Мигель Кабельо де Бальбоа, и Педро Сармьенто де Гамба знали и лично описали парусные бальсовые плоты еще до того, как были записаны предания о длительном океанском плавании Инки Тупака. Испанцы тогда уже знали Галапагосы, но Полинезии не знали, поэтому Бальбоа предположил, что флот Инки посетил именно острова Галапагос. Однако Сармьенто де Гамбоа собрал более обширную информацию, в том числе точные навигационные указания, и убедил вице-короля снарядить экспедицию Менданьи на поиски острова в 2400 милях (600 лигах[13]) на юго-юго-запад от Кальяо, далеко в стороне от Галапагосов.

Чтобы лучше судить о предыстории этих островов, остановимся сначала на исторически известных первых европейских посещениях архипелага.

Впервые европейцы посетили архипелаг в 1535 г., когда корабль, на котором находился епископ Панамы Томас де Берланга, следуя вдоль побережья на юг, в Перу, был подхвачен неблагоприятным течением. Там, где течения Эль-Ниньо и Гумбольдта объединяют свои силы, на шесть дней наступило затишье, и парусник Берланги начало быстро сносить в море. Беспомощно продрейфовав 10 дней в экваториальной штилевой полосе, судно в десятый день марта очутилось на расстоянии видимости какого-то острова. В донесении королю Испании, датированном 26 апреля 1535 г., Томас де Берланга сообщает о тщетных поисках воды на новооткрытой земле, где команде встретились странные игуаны, похожие на змей, и такие большие черепахи, что на них можно было ездить верхом. На острове окружностью 4–5 лиг не нашлось ни капли воды, а тут и на корабле кончились ее запасы, отчего сильно страдали испанцы и их лошади. На другой день был обнаружен еще один остров, больше первого и с высокими горами. Из-за течений и штилей шли до этого острова три дня; он насчитывал в окружности 10–12 лиг. Когда корабль бросил якорь, все сошли на берег; одних послали внутрь острова искать воду, другие вырыли колодец, из которого пошла вода «соленая, точно в море». За два дня и тут не было найдено пресной воды; испанцы спасались тем, что выдавливали и потребляли сок кактусов. Здесь, как и на первом острове, водились тюлени, черепахи и игуаны, не говоря уже о разных птицах, таких ручных, что многих ловили руками.

Епископ выражал сомнение, чтобы на этом острове можно было найти клочок, пригодный для посева хотя бы одного бушеля зерна: кругом сплошной шлак с кактусами вместо травы и груды камней в таком количестве, словно «всевышний некогда наслал на эту землю каменный ливень». Из-за безводья испанцы потеряли двух членов команды и десять лошадей. В конце концов удалось в одном овраге найти среди камней воду и набрать в бочонки и кувшины около 2 тысяч литров.

С этого острова было видно еще два: один средних размеров, другой — намного больше всех прочих, по меньшей мере 15–20 лиг в окружности. Было определено, что острова лежат между 0°30′ и 1°30′ ю. ш. Испанцы не стали исследовать два других острова; вместо этого, полагая, что новый архипелаг, до которого они дошли очень легко, находится всего в 20–30 лигах от перуанского побережья, они взяли курс на материк с уже упомянутым скудным запасом воды. Однако вскоре им снова пришлось убедиться в силе направленного к западу течения: 11 дней они плыли, не видя суши. На 3° ю. ш. Берланга понял, что взятый курс завел их в еще более сильную струю океанского течения, приказал лечь на другой галс, и еще через 10 дней судно пришло в Каракасский залив в Эквадоре, нисколько не приблизившись к Перу.

Следующее посещение островов Галапагос, еще более кратковременное и поверхностное, чем первое, состоялось в 1546 г. Во время гражданской войны между Писарро и вице-королем Перу капитан Диего де Риваденейра украл корабль в Арике, на северном побережье нынешнего Чили, и взял курс на Новую Испанию, после того как ему не позволили высадиться в Куильке. После 25 дней плавания без приборов и карт корабль приблизился к очень высокому острову, который и обошел за три дня.

Бурное волнение не дало команде высадиться на берег, и судно продолжало бороться с сильными течениями. При этом было замечено еще 12 островов, размерами уступавших первому. Лишь в одном месте людям Риваденейры удалось наконец высадиться для поисков воды, но и то они поспешили вернуться на корабль, боясь, как бы товарищи не бросили их на этом пустынном клочке земли. Разведчики доставили на борт несколько птиц, команда снова подняла паруса и покинула засушливый архипелаг, так и не запасшись водой. Людям Риваденейры пришлось очень туго; наконец сильный ливень помог им утолить жажду. После этого они пристали к берегу в Гватемале, где Риваденейра сообщил о своем открытии и описал виденных на островах огромных черепах, игуан, морских львов и птиц.

В конце XVI в. к Галапагосам подходили и другие испанские каравеллы, но засушливые, бесплодные острова не нашли применения. Местные течения и завихрения постоянно сбивали корабли с курса, так что казалось, эти странные острова перемещаются по поверхности океана. Вот почему их называли Лас-Ислас-Энкантадас — Заколдованные острова. Никто не видел в них никакой пользы, пока под конец XVII в. на архипелаге не высадились английские буканьеры. С той поры колдовство было развеяно, и буканьеры предпочитали называть острова более реалистичным именем — Галапагосы, которое впервые употребил еще в 1570 г. фламандский картограф Абрахам Ортелиус в честь огромных местных черепах, так поразивших первооткрывателей.

Первый отряд буканьеров, задумавший обосноваться здесь в 1680 г., возглавлял капитан Бартоломью Шарп. Поначалу его судно следовало на юг, в сторону Перу, но у мыса Парина свернуло в океан, избегая встреч с испанцами. Оказавшись в районе, где Перуанское течение устремляется к Галапагосам (к тому же дул очень сильный береговой ветер), буканьеры увидели идущий под парусом торговый бальсовый плот. Штурман посоветовал не связываться с командой плота, «потому что было еще не известно, сумеем ли мы их догнать…».

Из тех же записок мы узнаём, что бальсовые плоты «превосходно» ходят под парусом, причем самые большие перевозят до 250 тюков муки из долины Перу до Панамы, не замочив ни одного тюка (Shar, 1704[278]).

В 1684 г. пиратский корабль «Услада холостяка», войдя в Тихий океан, соединился с кораблем «Никлас», и вместе они возле островов Лобос у берегов Перу захватили три испанских торговых судна. Один из пиратов, Уильям Эмброуз Каули, поведал об этом историческом событии в рукописи, хранящейся в Британском музее. Каули сообщает: «…мы пошли на запад, чтобы попытаться найти эти острова под названием Галиполус, а испанцы подняли нас на смех, они называли их заколдованными островами и говорили, что никто, кроме капитана Пориальто, их не видел, да и то он не мог подойти к ним вплотную и бросить якорь, ведь это призраки, а не настоящие острова» (Cowley, 1684[86]).

Приводимые здесь строки были частью опущены, частью искажены, когда Хакке опубликовал рукопись в 1699 г. в «Сборнике настоящих плаваний» под заголовком «Плавание капитана Каули вокруг земного шара».

После трехнедельного плавания Каули и его пиратская шайка нашли острова Галапагос. Они простояли на якоре 12 дней, деля добычу и занимаясь на берегу лечением больного капитана Джона Кука. Пираты посетили несколько островов, и Каули на правах первооткрывателя дал им названия. Он успел также составить первую карту архипелага. Каули и его сподвижники, включая Уильяма Дампира, Эдварда Девиса, Лайонела Уэфера, Безила Рингроуза и Джона Кука, нашли пресную воду только в бухте Джеймс на острове Джеймс, или Сан-Сальвадор (у Каули — залив Олбэни на острове Герцога Йоркского). Здесь им попалась «отличная пресная вода», и они свезли на берег несколько тысяч тюков муки и 8 т айвового конфитюра, составивших часть своеобразной добычи, взятой на испанских кораблях. Последующие посетители часто указывали на множество однотипных больших разбитых «испанских сосудов», обнаруженных на этом берегу, и нет никакого сомнения, что эти черепки и впрямь представляют остатки сладкой добычи «Услады холостяка».