Колыбель колдуньи

— Так и есть, папа, так и есть…

— Это у тебя нервы. Я оторву голову твоему супостату — мужу!

— Не надо, папа, прошу тебя, я сама разберусь, ладно?

— Да как же можно!

— Папа, он же мой муж, мы обязательно помиримся. — Алька явно была недовольна легендой, которой она должна была следовать, но быстро взяла себя в руки. — Зато мы с тобой можем побыть вместе. Ты ведь не прогонишь меня. А Данька обязательно приедет, и мы помиримся. Вот увидишь.

— Боюсь, что нет, девочка моя, не увижу, послезавтра я уезжаю, ты же знаешь, мы увидимся только следующей весной. Я не могу бросить государеву службу.

— Не можешь бросить, — тоска сжала Алькино сердце, она только обрела отца, ушедшего так безвременно, и вот, спустя два дня опять его потеряет. Жестокий сценарий.

— Тем более мы должны каждую минуту проводить с тобой вместе, — она едва сдерживала слезы, — когда теперь увидимся…

— Ну, полно, полно, девочка! Я жив, здоров, слава богу, а ты рыдаешь так, словно хоронишь меня.

— Папа, побудь со мной подольше, — Алька всхлипывала и целовала отцу руки.

— Полно, а то я тоже расплачусь. Пойдем. Пойдем, вон Анфиса чаю подала.

Двое суток с отцом, которые Алька не отходила от него ни на шаг, вглядываясь в родные морщинки на лице, держа его за руку и говоря о всякой-всячине, канули в лету. Алька с тоской смотрела вслед удаляющейся карете. Она готова была отдать миллионы фирме «Сторакс» за те недолгие, подаренные ей два дня с отцом. Она разрывалась от желания кинуться вслед карете, броситься под копыта коня и вернуть отца. Но разум твердил, что это не явь, это лишь её детские воспоминания, преобразованные умной машиной. Все бесполезно, все кончено. Ей лишь остается благодарить судьбу за подаренную возможность сказать отцу как она его любит и боготворит. Прощальный взгляд отца, полный любви и горечи, его слова: «Будь мудрой, понапрасну не гневись, и народ не мытарь…» — к чему он это?

— Ой, барыня, матушка! Ой, убили! — резкий вопль вывел Альку из оцепенения. Она обернулась. По широкой деревенской улице шел мужчина лет тридцати пяти. Высокого роста, атлетически сложенный, длинные темные, кудрявые волосы спадали на плечи. На руках он нес безжизненное тело женщины. Её тяжелые светлые косы, волочились по земле, платье было в крови. Мужчина подошел и, уложив бережно тело женщины на землю перед Алькой, прошептал:

— Барыня…вот…убили мою Настасью…

Алька подняла глаза. В паре метров от них стояла плотная толпа крестьян. Лица их не выражали ничего хорошего. Один из мужиков, стянув шапку с головы, шагнул вперед:

— Барыня, матушка! Душегуб — он! Он свою жену сгубил, больше некому! Вот и нож мы у него нашли! — Он развернул тряпицу, из нее выпал окровавленный нож. Альке стало дурно. Земля качнулась под ногами. Словно в бреду со всех сторон посыпались голоса, сливаясь в один рокочущий, визжащий хор:

— Он убийца, матушка! Он!

— Он жену свою зарезал!

— Лаялись, как собаки всю жизнь!

— Детей она ему родить не могла, вот и порешил он её!

— Он давеча кричал на всю деревню, что убьет, вот и убил…

— Да он во хмелю сам не знает что творит!

— Душегуб!

— Не ладили они всю жизнь…

Толпа опутала мужчину веревками, он даже не пытался сопротивляться, словно под гипнозом шел, куда его толкали. Бабы вцеплялись в темную гриву волос и вырывали оттуда клочья, деревенские пацаны кидали в него камни, какой-то мужичонка выкрутил ему запястье и вогнал под ногти иглу. Мужчина застонал. Толпа взревела и понесла его мимо Альки, крестьяне били в печные заслонки, тазы, сковороды, волоча его по улице.

— К реке потащили, — седоватый лакей покачал головой, — утопят как котенка.

— Что значит утопят?!

— Так ведь знают, барыня, что вы под суд отдадите, в тюрьму, в город, а там, пока суд да следствие, а то и выпустят, а им надо чтоб, сразу и сейчас. А не то не успокоятся, покуда либо в избе не спалят, либо не поймают, где потемней, и забьют насмерть. Батюшка ваш такие неприятности враз разрешал…

— Стоять! — Алька заорала, что было сил. Потухший взгляд «душегуба» почему-то все время был у нее перед глазами. Дворня озадачено глядела на неё. — Стоять я сказала! Никому его не трогать!

— Прикажете в «темную»? — Лакей услужливо поклонился и кивком отправил за связанным стоящих рядом дворовых.

Алька хватала ртом воздух, голова шла кругом, она подняла взгляд к небу, облака кружились в какой-то дикой пляске….. Она почему-то вдруг вспомнила о Даньке и вдруг поймала себя на мысли, что не помнит, как выглядит её муж. Совсем не помнит. Помнит, что он у неё есть, что она здесь не по настоящему, а как выглядит Данька? Эх! Был бы здесь Данька… — дальше она ничего не помнила.

* * *

Я стоял перед огромным, старинным, чуть пыльным зеркалом и вертел в руках большущие ножницы. В целом мое отражение нисколько меня не смущало, однако вот длинные черные кудри… короткая стрижка мне была больше по душе. Я вытянул длинный, вьющийся локон. Ножницы лязгнули и прядь за прядью, мои виртуальные кудри оказались на полу. Вот теперь я был похож на прежнего меня.

— Что ж вы натворили! Батюшка! — растерянный Анисим смотрел на меня с горечью, — барыня так любила Ваши кудри!

— Барыня?! — Я хохотнул, — думаю, она одобрит мою прическу. Кстати! Вели заложить лошадей! Пора бы и помириться с барыней! Неделя прошла, а я еще ей на глаза не показывался.

Я действительно был счастлив и безмятежен как ребенок. Весенний деревенский воздух мая, наполнявший меня безудержной энергией, был отнюдь не виртуален. По утрам, когда солнце только показывалось из-за вершин деревьев, и крики петухов будили всю округу, я, едва открыв глаза, мчался на реку. Деревенская дорога у самого берега переходила в тропку, и травы окрестных лугов стелились, колышась как шелк под утренним ветерком, переливаясь, и становясь похожими на огромное темно-зеленое море. Вода в реке с буйным характером под ласковым названием Вьюнок, у самой середины которой был порог на пороге, была очень прохладной и чистой. Такой, какой только вообще могла быть вода. Такой я никогда не видел в реальном мире. Её можно было пить, не опасаясь за свое здоровье. Эта речушка, извилистая и бурлящая как горный ручей, у самых берегов была ласковой, как домашняя кошка. Я наслаждался ласкающими меня струями, а потом, выбравшись на берег, усыпанный мелкими камушками, с удовольствием наблюдал, как мужики, пригнав коней из ночного, чистили их, загнав в реку, расчесывали им гривы, заплетая в косы. Потом проснувшиеся деревенские ребятишки с визгом прыгали с мостков в реку, снимая на бегу подштанники, и поднимая вокруг себя тучи брызг. Я загорал под нежарким, пьянящим солнышком, ласковым и неопасным (в отличие от реального светила, под которым без защиты нельзя было оставаться больше минуты) почти до самого полудня, когда лучи становились уже нестерпимо жаркими, и плелся в усадьбу. Там меня ждал вкуснейший и ароматнейший обед, приготовленный умелыми руками искусницы Антонины, — нашей поварихи и по совместительству подруги Анисима. Тот, оттрубив честно на военной службе и поступив на содержание к моему ныне покойному батюшке, по легенде, царскому генералу, и став моим денщиком, а так же нянькой, мамкой и учителем жизни по совместительству, уже лет десять стеснялся сделать ей предложение, трепетно ухаживая и опасаясь обзаводиться семьей. А вдруг, дескать, снова на войну призовут, что тогда супруга будет делать. Я наслаждался вкусом яичницы с непривычно оранжевыми, почти красными желтками с таким ярким, насыщенным ароматом. Объедался пирогами с душистой вишней, заготовленной Антониной загодя, лопал от пуза клубнику, залитую сладчайшим липовым медом, обпивался киселями и квасами различных видов и сортов, и понимал — никакие деньги мира не стоят тех ощущений, которые мне подарил «Сторакс». Я с трудом осознавал, что рано или поздно придется вернуться в свой мир, такой серый и неяркий, на свой пятидесятый этаж к своим компьютерам, продажам, отделам… Я вдыхал каждую минуту этого счастья, осознавая, что это все ненадолго. Вечерами я сидел на крыше усадьбы и с сожалением осознавал, что со мной нет фото и видео, чтобы заснять картину, расстилавшуюся передо мной. Ровные деревенские улицы заканчивались на опушке леса. Из трубы каждого дома высоко в небо поднимался дым. Было похоже на сказку. Там пекли хлеб, варили щи, а на печи нежили свои косточки старики, кувыркались ребятишки, мурлыкали коты. Во все небо раскидывался звездный шатер. Звезды были яркими, крупными, мерцающими и разноцветными. Было жутковато — в каменных джунглях Екатеринодара, под стеклянными куполами высоток жилых кварталов звезд не видел никто и никогда. Их наблюдали из астрологических лабораторий, в которые водили с детства как в кино или в театр. Когда совсем темнело, я спускался вниз, во двор, где Анисим разводил костер, и мы полночи пекли на углях картошку с грибами и салом, и я заслушивался историями, в которых мы, по словам Анисима, все еще считавшего меня потерявшим память, «рубали неприятеля». А несколько дней подряд, когда Анисим с дворней зарезали поросенка, и мне удалось отвоевать у Антонины, забравшей почти всю тушу на солонину, премного нежнейшей вырезки, мы лакомились жаренным на углях мясом, запивая все это ароматнейшим яблочным сидром, которого в подвалах наряду с винами, наливками, водками и настойками было великое множество. Я осознавал, что впадаю в какую-то зависимость, что я уже не хочу возвращаться в реальность, и единственное, чего мне не хватает, это Алькиной улыбки. Я почти не помнил, как выглядела Алька. Портрет на стене с каждым днем становился все более чужим и незнакомым, напоминавшим скорее кого-то другого, но я помнил, что у меня есть жена, тосковал по ней, каждый день обещая, что поеду и привезу её домой, и что мы будем наслаждаться всей этой благодатью вместе.

Анисим насупился:

— Не взыщите, батюшка, только в соседнюю деревню Вам не попасть.

— Почему? — я опешил.

— Мост, батюшка, давеча мост обвалился. Телега, груженная дровами, через мост ехала, да под тяжестью мост и обвалился. Теперь не проехать.

— Да что же ты сразу не сказал!

— Не гневитесь, Данила Лексеич, не хотел я вам настроение портить, уж вы как дите малое, последнее время так всему радуетесь!

— Да как же я к жене попаду! Мост когда восстановят?

— Дык, никто не начинал. Уездное начальство друг на друга валит, а мы без приказу не могём.

— Так отдай приказ! — Я рассвирепел, — немедленно пусть чинят, собери мужиков, заплати им…

Обескураженный взгляд Анисима привел меня в чувство — я вспомнил про крепостное право.

— В смысле пообещай, что награжу за быструю и хорошую работу.

— Все исполню, не извольте беспокоиться.

Я сел на ступеньки усадьбы. Сколько дней нужно чтобы восстановить деревянный мост длиной метров в четыреста и шириной в полсотни метров вручную, без спецтехники. Алька, Алька, как ты там сейчас…Алька — и снова странное ощущение: всплывший перед глазами портрет в спальне. Там изображена не Алька — глаза, как мне кажется, её, но не Алька. Я напрягся и попытался вспомнить, как выглядит моя жена — тщетно. Пушистый рыжий одуванчик плюс глаза с портрета — и все… Профессор предупреждал, что воспоминания о реальности сотрутся, но не до такой же степени! Алька…как же мне вспомнить тебя?

* * *

Алька пришла в себя. Рядом сидел пожилой полный мужчина в пенсне. Он держал её запястье. Первым желанием было выдернуть руку из его холодных влажных пальцев, но, потом, успокоившись, она поняла — он измеряет ей пульс. Она вспомнила, как это было описано в исторических романах. Было странно и смешно — у людей её времени давно встроены датчики, измеряющие пульс¸ кровяное давление, сахар крови, холестерин, билирубин…да мало что еще — все измерялось автоматически и считывалось с запястья как штрих-код. Голова еще кружилась. Мужчина в пенсне вздохнул и покачал головой:

— Эдак вы, матушка, себя до полного изнеможения доведете. Когда вы последний раз ели?

Алька напряглась и попыталась вспомнить, когда она последний раз действительно ела, не считая поджаренного тоста с чаем. Даже во время семейных трапез с отцом она была настолько потрясена, что кусок не лез ей в горло:

— Я не помню, доктор!

— Вам надо хорошо питаться. В вашем положении…

— В каком положении?! — Алька, выдохнув, села на постели и голова закружилась вновь.

— Я пока не могу с уверенностью ничего утверждать, но вскоре вы сами поймете.

— Что я должна понять?

— Ваш организм предельно напряжен, причем не столько в нервном, сколько в физическом плане. Вы упали в обморок, а ваша служанка подробно описала мне, когда у вас должны начаться эти дни…ну вы понимаете.

— Мне не совсем ловко, доктор!

— Не тушуйтесь, моя дорогая, уж мне ли вас не знать — я с детства вас наблюдаю, но продолжим: по словам служанки у вас задержка около пяти дней. На самом деле это значит одно из двух — либо вы беременны, а как замужней женщине это вам просто положено быть, либо у вас истощение организма, приведшее к временной потере детородной функции. Будем надеяться на первое, тем паче, что моя супруга, после вашей совместной поездки к святому источнику о прошлом году, тоже понесла успешно и в июле мы ожидаем первенца…

— Поздравляю. — Алька опешила. Издевка программистов «Сторакса» или на самом деле… в ту последнюю ночь дома Даниил был рассеян и беспечен, не спросил, принимала ли она таблетку, пожалуй, впервые за всю их жизнь. Они не предохранялись. Неужели организм дает сигнал? Доктор встал с её постели и продолжил:

— Пока положение не прояснится, прошу вас, будьте предельно осторожны. Лежать и еще раз лежать. Питание самое легкое — овощи, рыба, бульоны. В город бы надо, да вот ведь незадача…

— А что случилось?

— Мост разрушен. Уездное начальство рядит, кому чинить, а мы дожидаемся. Данила Алексеевич тоже теперь за вами приехать не сможет. Надо ждать, пока поправят конструкцию. Что ж, пойду, пожалуй. На неделе буду в ваших краях, обязательно навещу. Берегите себя.

Алька приподнялась на подушках. Мысль о том, что она ждет ребенка, поразила её до глубины души. В любом случае, надо было найти способ увидеться с Даниилом, да как назло этот мост… надо как-то прийти в себя. Ей вдруг до смерти захотелось есть. Она схватила колокольчик и удивилась, насколько интуитивно это вышло, а ведь она всего несколько дней в прошлом. На звон прибежала горничная Анфиса — темноволосая девушка в форменном платье с испуганными слегка навыкате глазами.

— Чего изволите?

— Бульону мне подай, пожалуйста. Куриного бульону с ложкой сметаны и зеленью и с хлебом. Так хочется хлеба…

Спустя полчаса она с аппетитом поглощала бульон со сметаной, в котором плавали сухарики и мелко порезанные листочки петрушки и укропа, вперемежку с большими желто-оранжевыми пятнышками жира. Такой замечательный вкус! А хлеб! Что это был за хлеб! Душистый, ароматный, мягчайший, с хрустящей корочкой, он был совершенно не похож на хлеб из их супермаркета, который больше напоминал пластилин. Она наслаждалась каждым кусочком, каждой ложечкой душистого, насыщенного бульона. Так тепло и уютно было в этом доме, который как ни странно она искренне воспринимала как свой родной. Она вспомнила, как с испугом изучала строение, расположение комнат, как боялась показать прислуге и отцу, что она здесь впервые, как перепутала двери и на глазах у всех «вышла» в шкаф. Вспомнила, как впервые увидела в зеркале свое отражение и ахнула. Рыжий одуванчик прически сменился густыми темными локонами до пояса. Таллия стала тоньше, а грудь выше. Черты лица слегка заострились, и она стала похожа на благородную даму. Вспомнила, как впервые легла в свою кровать, на мягкую перину, как сладко пахли солнцем накрахмаленные кружевные наволочки. Столько новых впечатлений, звуков, запахов, событий. Не мудрено, что у неё задержка, а плохой аппетит последних дней и полуголодное существование сыграли свою роль.

— Барыня. — Тихий голос служанки прервал её размышления.

— Да, вот, возьми, — Алька протянула ей пустую чашку, — и спасибо, было очень вкусно.

— Барыня, там мужики у порожка, спрашивают, что с Гришкой делать. Он в темной закрыт. Спрашивают, вызывать ли полицейского исправника.

— В темной?

— Ну, в бывшем амбаре, в котором теперь преступников держат.

— Преступников?

— Барыня, да что с вами, — горничная сделала круглые глаза, — ну кто проворуется, или дебоширит, или еще хуже. Батюшка ваш всегда самолично разбирался, а до того в темную всех сажали.

— Вот что! — Силы к Альке возвращались, она встала с постели, — принеси-ка мне платье, пойду я тоже, как батюшка, сама разберусь, а мужикам вели — пусть уходят. Я их если надо потом позову.

— Да как же это, барыня, нечто можно — он ведь жену свою зарезал!

— Ничего, милая, ты иди, делай что велю.

Стремительно темнело, когда Алька подошла к двери старого амбара, на который указала ей горничная. Неподалеку толпилась кучка селян, с любопытством взирающая на странную барыню. Тесная обувь и затянутый корсет удобства не прибавляли. Алька подняла повыше фонарь и открыла замок ключом. Лучи фонаря осветили большой каменный мешок. К стене цепью был прикован тот самый мужчина, которого она видела утром. Он поднял голову и тряхнул спутавшимися кудрями:

— А, это ты, матушка, Алевтина Александровна, а я, было, грешным делом подумал, что отдала ты меня полицейским.

Альке было странно, что её крестьянин называет её матушкой и при этом с ней на «ты», но она решила пропустить это мимо ушей.

— Григорий, так тебя зовут, верно?

— Да уж верней некуда, ты уж вида-то не делай, словно не знаешь меня, матушка, свет мой, зачем цепью велела заковать?

— Я велела? — Алька опешила, — я не велела…

— Тогда ослабь чуток цепь — затек весь. Да не бойся, не сбегу.

Алька повернулась — цепь шла через кольцо на потолке и была обвязана вокруг столба у входа. Она протянула руку и отвязала узел. Цепь с грохотом упала у ног Григория. Он выправился во весь рост. Алька выдохнула от изумления — перед её глазами в лучах фонаря стоял высокий, не меньше двух метров человек, с широкими плечами, обнаженный торс играл мускулами — работа в кузне давала свои результаты. Добрый, почти детский взгляд и мягкий глубокий голос напоминал кого-то, кого она точно не могла вспомнить, красивые правильные черты лица — он не был похож на деревенского парня, скорее напоминал актеров американского кино середины прошлого века — брутальных, смуглых, черноволосых. Арестант сел, опершись спиной о холодную влажную стену.

— Я не убивал её, не верь им, матушка. — В его голосе было столько отчаяния, что Алька засомневалась, а правы ли крестьяне.

— А нож?

— Нож бросил тот, кто убил.

— И тот, кто бывал у вас, ведь это был твой нож.

— Того я не ведаю. — Его взгляд был прямым и искренним. Алька не могла отвести от него глаз — таких красивых мужчин она не видела. Она невольно попыталась сравнить его с Даниилом. Получилось плохо, она просто снова не могла вспомнить, как он выглядит. Она только помнила какие-то отдельные моменты. У него тоже был мягкий, бархатный голос, и когда он шептал на ухо слова любви, у Альки сердце падало куда-то вниз. Данька был своим, родным, домашним. Красота и сила его были результатом многолетнего труда в спортивных залах. Этот же мужчина был красивым совсем по-другому. От него исходила какая-то первобытная, необузданная сила, он был просто несовременно красив, красив природной, дикой, не искусственной красотой.

— Мне нужно знать, кто был вхож к вам в избу.

Григорий встал, и подошел к Альке. Глаза его светились нежностью.

— Да неужто тебе, Алевтина Александровна, и впрямь не все равно, что будет со мной? — Он помолчал, потом вновь заговорил: