Помоги проекту - поделись книгой:
На берегу за ними следил человек — так спокойно, будто уже давно за ними следил и всё о них знал. Высокий, темнокожий, что еще более подчеркивало его худобу, в бородке, которая имела форму вывернутой наружу запятой, в пышнейшей курчавой шевелюре с проседью и в набедренной повязке из широких листьев.
— Я так думал, мои акулы вас не тронули — значит, вы хороши для этого места, — сказал он на языке, который почему-то был им понятен.
— Вы кто? — с непревзойденным остроумием спросил Бьярни.
— Я виринун — мудрец, знахарь и колдун, который отделил небо от земли, подставив под него палку. Я Байаме, тот, кто начинает и завершает. Я тот, кто ждет, когда никого и ничего не остается.
— Неужели вокруг больше нет людей? — спросил Фаласси.
— Отчего же? Для них просто наступило Время Сновидений. Смотрите: вот мой народ. Ручей — змея с прозрачным хрустальным телом, сквозь которое проглядывают камни. Сами камни — лягушки Бун-юн Бун-юн, которые очищают его воды во время таяния снегов в горах, когда по руслу катится горячий красный шар грязной воды. Видите, на спине одной даже сохранились полоски? И горный хрусталь, что лежит поверх горных вершин, — тоже мой и тоже подвижен. Когда я поднялся в горы с моей женой, мы стали им наполовину, лишь то, что выше пояса, выступало из него наружу. И деревья мои — это дочери речного змея. И цветы — это застывшие птицы. И все твари, которые тут во множестве бродят, — о нраве и уме каждого сложена история. Даже солнце, если рассудить, — не что иное, как огромный яичный желток. Даже о ветрах есть сказка. Хотите послушать?
— Конечно, — ответил Фаласси. — Для того мы и здесь. К тому же такое поведение будет учтивым.
— Итак, Ван-ворон построил свой дом высоко на белом эвкалипте Яраан.
В это время Гигер-Гигер, холодный западный ветер, дул с такой силой, что с корнем вырывал деревья и переносил хижины воронов с места на место. Доставалось от него и всем прочим. «Надо, — подумал Ван, — постараться схватить Гигера-Гигера и запереть его вот в этом большом полом бревне».
Через несколько дней, когда Гигер-Гигер утомился, повалив деревья на протяжении нескольких миль и поранив людей своими холодными порывами, Ван внезапно напал на него и загнал внутрь полого бревна, заделав отверстия на его концах и в середине.
Напрасно Гигер-Гигер гремел и выл внутри.
— Ты несешь всюду только разрушения, поэтому останешься здесь, — сказал Ван.
Гигер-Гигер обещал быть не таким порывистым, если Ван временами станет давать ему немного воли. Долгое время Ван не верил ему и держал крепко запертым, но затем стал иногда выпускать его, когда тот обещал не создавать ураганов.
Но Гигер-Гигер то держал обещание, то снова нарушал его — такой уж был его дикий нрав. К тому же из-за того, что он буйствовал внутри, бревно начало разрушаться.
И когда-нибудь Гигер-Гигер сметёт все на своем пути, мчась навстречу своему любимому Ярраге — весеннему ветру, дующему с Камбурана — востока. Яррага привык встречать появляющийся с Диньерра — запада Гигер-Гигер и согревать его своим ароматным теплом.
Ибо дважды в году все ветры встречаются и устраивают большое корробори и празднества. Дуран-Дуран приходит со своим знойным дыханием с Гарбар-ку — севера, чтобы встретить свой любимый Ган-я-му, который приходит с Були-миди-мунди — юго-востока, чтобы освежить мягким, прохладным дыханием Ган-я-му, пока его жар не уменьшится и он не перестанет опалять попадающихся ему на пути. Затем с Нуру-буан — юга дует ветер Нуру-нуру-бин, чтобы встретиться с Мунди-ванда — северо-западным ветром. Они завиваются друг возле друга, крутятся и поют громкие песни.
После большого корробори ветры расстаются, и каждый возвращается в свою страну в надежде снова встретиться и устроить новый праздник, такой же прекрасный, как этот.
Вот потому и беспокоится Гигер-Гигер в полом бревне, потому и завывает — ведь он не может вырваться из тюрьмы и ринуться вперед, чтобы смешать свое ледяное дыхание с ароматным дыханием Ярраги.
— Какая прекрасная сказка — и как много новых слов мы узнали, — ответил Ситалхи.
— Тебе бы лишь только получать информацию, — откликнулась его сестра. — А ведь это старинная легенда о любви, разве ты не чувствуешь? Я читала нечто похожее в книге.
— Ты права, девушка: это о любви, — ответил Байаме.
— Значит, нас привела к тебе наша счастливая судьба, — ответил Бьярни. — Мы принесли с собой дар и к нему любовную историю. Так мы делаем повсюду.
— Хорошая история, по мне, всяко лучше иных подарков, — ответил Байаме. — Особенно такая, что будет холодна, как Гигер-Гигер и те гигантские горы и глыбы льда, что плывут сюда с юга.
— Тогда слушай, — сказал Бьярни. — Эту историю, которую не однажды рассказывал детям мой Бран, я тоже подслушал и крепко запомнил. Называется она —
«Жил человек по имени Асгейр Дышло. Он был по происхождению чужеземец и отличался высоким ростом и худобой, от чего и получил такое прозвище; но во всем остальном был не хуже иных прочих. У его родичей была земля поблизости от Пастбищного Залива, и там он поставил свой дом, когда вернулся из Миклагарда. Люди говорили, что он был на хорошем счету у тамошнего конунга, много за него сражался и получил богатые дары; и доля его в добыче была всегда большой. Но известней всего был тот его меч, что Асгейр непременно надевал, когда в дом прибывали гости или когда сам ехал на большой тинг; только тогда он завязывал на ножнах и крестовине так называемые „путы мира“ в виде тонких кожаных ремешков. Был этот меч прямой, с острым концом и хотя длиной не уступал клинкам местных кузнецов, — вдвое их легче. Выкован меч был из металлов разного вида и цвета. Средняя пластина была голубовато-белой, как пролитое молоко, тверда и отменно прокована. Она была вложена между пластинами более мягкого синего железа; это железо с трудом брала ржавчина, и на нем играли разводы более темных тонов. Поверх железа был желтый с огнистым отливом металл, слишком твердый для обычной бронзы, а поверх него еще и красивые накладки из красной меди, изузоренные тайными письменами — рунами в округлых рамках. Эти знаки давали клинку его силу, отчего он долго сохранял остроту и не притуплялся от бранного дела: только становился чуть уже.
Асгейр раздобыл его неизвестно как и где: сам миклагардский конунг в жизни не видел ничего похожего, и поговаривали, что именно его зависть прогнала Асгейра с прибыльной и почетной службы.
Однако сам Асгейр меча не любил и говорил, что он слишком легок для того, чтобы им нанести добрый удар. К тому же и рукоять клинка была странной. На ней умещались полторы мужских ладони и две — хрупкой женщины или ребенка, оттого и рубить им было неудобно.
Впрочем, этот клинок все равно был великой ценностью. Его красота и редкость послужили тому, что имя самого хозяина переменилось к лучшему. Так как меч стали именовать Пестрым, владельца его прозвали Асгейр Пестрый Клинок, или попросту Асгейр Пестрый. Впрочем, позже меч получил куда более почетное имя: Радуга Сечи.
В Исландии Асгейр высватал себе недюжинную женщину по имени Торбьёрг Корабельная Грудь, красивую, как статуя на носу боевого корабля, и умелую хозяйку. Ее мягкий нрав и приветливость всем были по душе. Жили они в добром согласии, и скоро у них пошли дети. Торбьёрг родила мужу много сыновей, здоровых и годных к любой работе: что на воловьей пашне, что на бранном поле. Однако Торбьёрг всё кручинилась оттого, что у нее никак не получалось родить дочку.
Тут надо сказать, что до прибытия в Исландию Асгейр одну или две зимы провел у норвежцев и был очень хорошо принят. Там ему сильно полюбилась женщина по имени Сигню Нерожденная, весьма знатного рода, и когда он собрался домой, она попросилась с ним. Он спросил, есть ли на то воля ее родни.
— Им всем нет до того никакого дела, — ответила Сигню. — Я ведь всего-навсего побочный ребенок Харальда Серого.
На это Асгейр сказал, что у него слишком мало людей, чтобы решиться на увоз женщины из такого сильного и влиятельного семейства, как ее.
— Тогда я объявляю тебе, — сказала Сигню, — что я беременна и что ты — отец ребенка. Когда он родится, я пришлю его тебе с моим знаком на пальце, и сделает это мой доверенный раб. А там — как хочешь.
— Я думаю, что приму это дитя как должно, — ответил Асгейр.
На том оба расстались.
Лет через пять-шесть приехал из Норвегии человек по имени Индриди Вольноотпущенник. Он говорил, что Сигню отпустила его на свободу, чтобы он мог послужить ее дочери, и что на Западе, где он был взят в плен, род его был не менее хорош, чем род самой Сигню. Он привез девочку, у которой на шее висел шнурок с кольцом, что Асбьерг однажды подарил своей побочной жене и которое она очень любила. Девочка была на редкость хороша собой: тело у нее было стройное и гибкое, лицо белое и округлое, глаза темные и ясные, а черные волосы блестели как шелк и уже сейчас рассыпались по плечам и доставали до пояса.
А был второй день полнолуния, когда они оба прибыли с побережья, и уже смеркалось.
— Как твоя госпожа ее назвала? — спросил Асгейр.
— Йорун, — ответил Индриди.
— Йорун Ночное Солнце, — сразу прибавил Асгейр. И проговорил еще:
— Думаю, многие люди дорого заплатят за подобную красоту.
Прозвище, которое дал девочке отец, сохранилось за ней до конца жизни.
Торбьёрг приняла девочку с радостью, потому что ей всегда хотелось такую. Асгейр же более того радовался, получив Индриди, потому что с первого взгляда понял, какой тот хороший боец.
Индриди стал воспитателем и защитником всех детей Асгейра и его жены. Он был великодушен, спокойного нрава, справедлив, на диво храбр и искушен во всех воинских искусствах. Он убил в Исландии много людей, но ни за одного из них не было присуждено виры. В доме его сразу полюбили.
Тем временем Йорун росла и хорошела. К четырнадцати годам она была по плечо своему отцу, за что ее ещё прозвали Йорун Длинноногая. Волосы ее стали еще красивее и такими длинными, что когда она их распускала, закрывали ее до самых щиколоток. Скальды любили говорить, что ночью в Йорун отражаются три луны: две в зрачках, а одна запутывается в косе и играет на глади волос. Но она этого не слышала.
Несмотря на молодость, Йорун слыла хорошей хозяйкой: любая работа у нее спорилась. Она была такой искусницей, что мало кто и из женщин постарше мог с ней потягаться в любом рукоделии. А когда мужчины семьи сеяли, Йорун всегда находилась рядом и пела заклинательную песню вардлок, чтобы всходы были дружнее, а урожай лучше. Никто не умел петь вардлок так хорошо и таким красивым голосом, как она.
Однако нрав у нее был не по возрасту крутой, и когда нужно, она была очень храбра. То, что было у нее на уме, могла сказать в лицо любому. Оттого многие говорили, что не Индриди надо было бы приставить к Йорун, чтобы ее усмирять, потому что в самом главном они слишком схожи друг с другом.
Также нередко видели, как она и Индриди вдвоем уходят куда-нибудь на ровное место: на морской берег или темный песок каменных пустошей, — и там упражняются, оттачивая удары, наносимые разным оружием. Это считалось странным занятием, хотя не чтобы совсем неподобающим женщине. Происходило это, впрочем, открыто и на виду у всех.
Асгейр и Индриди очень доверяли друг другу. Как-то учитель полушутя спросил у своего хозяина:
— Моя любимица уже невеста, и многие сильные мужи уже делают вокруг нее круги, точно ястреб вокруг лебедицы. Что скажешь, если и я к ней посватаюсь?
— Скажу, что ей нужен кое-кто получше бывшего пленника, будь он хоть трижды из царского рода, — ответил Асгейр. — И не такой, что вдвое старше, а к тому же покрепче духом, чем любой из тех, кого я знаю. Не ожидал я от тебя таких слов.
— Ты прав: я и в самом деле не тот человек, что мог бы с ней совладать, — ответил Индриди.
На том дело и кончилось, и никто из двоих не захотел обидеться на другого.
Жил в то время человек по имени Хёгни с Осинового Холма, человек достойный, но небогатый и, по слухам, не во всем удачливый. Женой его была Гудрун Пригожая. У них родилось трое сыновей и столько же дочерей, и все стали людьми весьма уважаемыми. Самым старшим из сыновей был Старкад Золотая Пуговица. Прозвище своё он получил оттого, что эта пуговица была единственной его драгоценностью, добытой в опасных походах, и он перешивал ее с одного плаща на другой, когда прежний совсем уж истреплется. Ставил он эту дорогую пуговицу как раз на то место, где сходятся на горле ключицы, и, говоря что-нибудь, теребил ее пальцами. Был он высок ростом, на голову выше других мужей, и очень силен. Он был приветлив, нерасчетливо щедр, прекрасно владел оружием, дельно судил о людях, и его многие любили. Никто не мог отвести ему глаза, ибо он видел всё как есть: однако был по природе молчалив, на словах прям и резок и казался ко всему равнодушным. Узнавал ли он о смертельной опасности или радостной новости, он не становился печальнее или радостнее. Выпадало ему счастье или несчастье, он ел, пил и спал не меньше и не больше, чем обычно.
Старкад единственный из братьев остался холостяком, хотя был на хорошем счету и успел нажить кое-какое добро.
Вот говорит как-то ему отец:
— Всех невест мы с тобой перебрали, кроме одной. Не хочешь ли посвататься к Йорун, дочери Асгейра Миклагардца?
— Отчего ж нет, — говорит Старкад. — Только молода очень, не отдадут ее из-за одного этого.
— А если бы отдали?
— Взял бы за себя с радостью.
— Говорят, у нее дурной и резкий нрав. Нелегко будет вам поладить.
— Может, и правда, только я не верю. Хочу попытать счастья.
— Что ж, это тебе с ней жить.
Поехали они к Асгейру и посватались.
— Я к этому всей душой, — говорит им Асгейр, — да и супруга моя скоро пожелает снять с себя бремя. Но нехорошо такое решать без самой Йорун — она еще своей волей не сыта.
Йорун же, услышав от Асгейра о сватовстве, отвечает:
— Тебя послушать, так лучше Старкада нет на свете человека; но пусть бы это хоть как-то было написано у него на лице. Чтобы уж мне наверняка знать.
— Так ты его хочешь или нет? — спрашивает Асгейр прямо.
— Как ты, отец, прикажешь, так и поступлю, — отвечает Йорун, а на лице ее ничего такого не видать.
Вышел от нее отец и говорит обоим мужчинам:
— Согласна моя дочь, только вот подождать надобно три года.
Отец с сыном так не хотят, и решают все четверо, что отпразднуют свадьбу не далее чем следующим летом. На том заключили сговор и ударили по рукам.
А стояло тогда время первого инея.
Вот, значит, вернулся Старкад к себе, а вскорости отплыл в Бьярмию и Гардарику по торговым и иным делам.
На том пока это дело закончилось.
Жил человек по имени Хёскульд, прозвищем Медовый Язык. Он скрылся из родных мест, потому что ненароком сразил на поединке человека, который в чем-то перешел ему дорогу, а родичи убитого никак не шли на мировую и не соглашались на выплату виры. Он был на голову выше всех других мужей, кроме разве Старкада, широкоплеч, тонок в поясе и крепок в груди. Руки и ноги у него были стройные и сильные. Также он был очень красив с лица: кожа у него была белая, черты крупные, нос с горбинкой, глаза голубые и взгляд острый. У него были прекраснейшие светлые волосы и великая сила. Он лучше всех плавал, дальше других бросал копье и попадал в цель из лука и мог долго рубиться мечом и секирой без того, чтобы кто-то держал перед ним щит. Также он был неплохим скальдом и мог долго веселить любое собрание. Словом, всем был хорош. Были у него там, откуда вышел, двое братьев и сестры, а жены и детей не было.
Пришел Хёскульд к Асгейру в дом и говорит тому:
— Хотел бы я послужить тебе, Владелец Радуги Битвы, своей секирой, ручка коей заплетена золотой нитью. А нить эта делает столько оборотов, сколько неприятелей было у моих друзей и родичей.
Удивился Асгейр, что молодой человек говорит так красно и метко. А обо всём прочем давно был наслышан.
— Что же, — отвечает Асгейр, — лучше уж мне служи, чем тому, с кем я в ссоре.
И с тех пор сидел Хёскульд напротив него на всех пирах, и люди не могли оторваться от его губ, когда он рассказывал саги или слагал висы: смеялись, когда он того хотел, и проливали слезы, когда он желал этого.
Вскорости заметили, что он часто шутит с Йорун, а она охотно ему улыбается. Многие стали поговаривать, что он, должно быть, собирается ее одурачить. Тогда Асгейр позвал к себе дочь и начал крепко ее отчитывать.
— Остерегайся говорить с Хёскульдом, когда других нет при этом, — наказал он ей под конец.
— Я так и не говорю. Иначе кто бы мог тебе насчет нас донести? — отвечает Йорун.
— Я сказал — ты слышала.
— Когда ты велел мне ждать Старкада из его странствий, я тоже тебя слыхала, — отвечает девушка. — Тогда я поступила, как хотел ты, а теперь — как желаю одна я.
— Ты истинная дочь своей высокорожденной матери, — только и сказал Асгейр.
Вскорости Хёскульд заговорил о своей женитьбе на Йорун. Асгейр на то ответил, что она уже давно просватана за достойного мужа и не след это рушить.
— Это ты не потому говоришь, что хотел бы сдержать слово, — отвечает Хёскульд, — а оттого, что я тебе не люб как зять.
— И оттого тоже. Не хотел бы я видеть дочь за человеком, чьи беды написаны у него на лице, — отвечает Асгейр.
Впрочем, размолвка эта далеко не зашла. Однако Асгейр велел Индриди ходить за молодыми людьми следом, куда бы они ни шли.
Вот однажды видит Индриди, что Хёскульд взял девушку за руку и повёл. Тогда он прихватил свою секиру и пошел за ними. И видит Индриди, что оба лежат в кустах. Замахнулся он на Хёскульда своим оружием, но тот мигом вскочил и в один взмах перерубил рукоять. Видит Индриди, что остался безоружен, и стал отходить назад. Тогда обрушил Хёскульд лезвие своей собственной секиры на спину Индриди и убил его наповал.
— Теперь тебе никак нельзя оставаться у Асгейра, — говорит Йорун. — Он разгневается, но мои братья — еще пуще. Мы все любили Индриди не меньше, чем родного отца. Но еще больше мой Асгейр будет разозлён другим: я от тебя беременна.
— Я пойду и при всех скажу ему о том и о другом, — возражает Хёскульд.
— Тогда тебе никак не уйти живым, — говорит она.
— Будь что будет, — отвечает он.
Асгейр сидел на почетном месте посреди гостей, что как раз прибыли почтить его, и самого разного народа. Его меч по имени Пестрый стоял для почета рядом с ним, с рукоятью, что была привязана к ножнам.
Поделиться книгой: