Клятва Гарпократа

Да, отчего это мы сменяем друг друга в наших странствиях так легко и непринужденно? Обнаружилась одна странная вещь. Мы, дюжина, суть нерасторжимая связка. Кроме, возможно, Фрейри и Фрейра, что соединили собой Рутен и нашу вертдомскую землю и тратят на это все свои парадоксальные и трансцендентальные способности. Но и с ними мы можем общаться; со всеми прочими людьми — только «сообщаться».

Как происходит это «сообщение»? В определенную точку Верта кладут добытые последней парой инфантов предметы, ставят летун — и очередная пара попросту вступает всем этим во владение.

О, эта латинская девчонка — не предмет? Хорошо, тогда реалия. Явление природы, как вулкан или цунами. Когда мы плыли над Средиземным морем, бегала по салону вертолета, как ненормальная, — должно быть, никак не могла нарадоваться своей новой природе. Летун прямо-таки ходил ходуном и трясся мелкой дрожью. А у нас троих, между прочим, морская болезнь, осложненная водобоязнью. То есть перспектива сорваться с высоты метров этак с пятисот и встретить по пути на дно жидкий соляной раствор вызывает удвоенный приступ тошноты даже у Бьярни. Хотя всякий раз непонятно, чем там его выворачивает, болезного: останками сдобного пирожка или кровью последней жертвы.

Тут наш Бьярни вопит, что уничтожал обнаруженных заговорщиков куда более стандартным способом, чем его родители. И что мудрено не испугаться воды: она, видите ли, жёсткая. Разбиться можно в прямом смысле вдребезги, тем более ему. (Он говорит «вдребезину», что, по-моему, прилагается исключительно к пьяным.)

В таком ключе происходят все наши доверительные беседы — вплоть до момента, когда наш телохранитель даёт команду опуститься, черт вас возьми, на седалища и сиденья и затянуть страховые ремни.

После серии хитрых маневров летун приводнился на лыжи и закачался на волне. Чем спровоцировал…Ясно что. Пришлось срочно лавировать к берегу.

Выползши из прокисшего нутра вертолета и преодолев полосу прибоя, мы увидели узкую полосу песка и горы.

— Атласские, — проговорил наш высокородный охранник. — Тут воздушные течения такие, что не один ночной пилот в них завертелся и разбился. Как вы решите — идем или летим? Проваливаться в воздухе или на земле?

Мы решили идти — ямы там или не ямы, — а умный вертолет пустить следом по верхам. Торопиться нам было почти некуда, а вблизи куда лучше всё рассматривается.

…Здешние горы были похожи на невест под белым покровом снегов и льда или на цариц в белой зубчатой короне крепостей — ими тут были даже малые селения. Покинутые декорации жизни. Пустой дом, прибранный в ожидании хозяина, которого как раз и нет. Провалы и вершины, нагой красноватый камень и пышные деревья, поражающие воображение: кедры, достигающие, по меньшей мере, двадцати — двадцати пяти человеческих ростов. Их характерная синевато-зеленая хвоя и шишки величиной в детскую ладошку окружали нас плотным облаком чудесного аромата, похожего на сандал.

Человек перестал теснить деревья своими потугами земледелия, и теперь они множились, наполняли расщелины и стекали со склонов в пустыню, постепенно затягивая ее пески пышным покровом. Трава вокруг них была высохшей, но на удивление густой, а под ними — скользкой и пружинящей из-за миллиона осыпавшихся игл, что к тому же еще звенели, как тихие голоса…

Вот почему еще мы не испытывали особых трудностей в своем передвижении — Марикита разговаривала с местными древесными уроженцами. Оказалось, что язык этого царства повсеместно одинаков. Странное это было зрелище — видеть, как девушка прислоняется к шершавому стволу и начинает поглаживать его руками, постукивать и шелестеть, прислоняя губы к коре. Она говорила, что кедры могут петь не только при ветре — в глубине ядра создаются колебания, которые распространяются, если надо, вплоть до вершины. Слов «ультразвук» и «резонанс» она не знала, но суть дела мы поняли. Наши собеседники — тоже. По крайней мере, подлесок нас пропускал без помех, а старшие великаны указывали нам безопасный путь во всех местах, куда простирались их длинные переплетенные корни.

— Здесь нет животных? — спрашивали мы друг друга. — Нет хищников?

Малая жизнь пряталась днем от жары, но чуть что выдавала себя: какая-то неописуемая. Змеи скрытно скользили по впадинам, как блескучая вода, ящерицы и жуки шныряли под беспечной ногой, иногда глухой дальний рык разрывал пространство.

— Лев, — говорил тогда Бьярни.

И рассказывал нам, что великолепного берберского льва извели не так давно по вертдомскому календарю — остались сомнительные помеси. И что, похоже, теперь он вполне может вернуться.

Ночью мы спустили с неба вертолет — не настолько мы были храбры и беспечны.

А на следующий день не выдержали — перенеслись на летуне в Сахару. И немало удивились. Задолго до экспедиции нам описывали ту резкую смену жары и стужи, которую можно наблюдать в пустыне. Но на деле мы ничего такого не испытывали — возможно, оттого, что растения повели наступление на бесплодную местность. Ночью можно было идти в прохладе или спокойно лететь в свете бортовых огней, днем — уходить под вертолетное брюхо и зарываться в песок, почти белый, как пепел или соль, желтоватый или бирюзовый, точно море, без коего никто из нас мыслил своего существования.

Холмы и пещеры в них тоже попадались нам нередко — даже после того, как мы миновали горы. От горделивых дворцов и храмов остались лишь узкие многоэтажные стелы с их изображением, да и те наполовину засыпало неутомимым песком. Ажурные тени финиковых пальм витали над оазисами и стерегли колодцы с солоноватой водой.

Летун здесь блаженствовал и просто обжирался небесной энергией. Зато Марикита заметно погрустнела:

— Эти деревья со мной не говорят. Гордые. Одинокие. Скрытные.

— Что они скрывают? — спросил догадливый Бьярни.

— Сирр. Это называется «сирр», — проговорила она. — Я не понимаю их языка.

— Просто «тайна» по-арабски, — пояснил он.

— Они прячут тайну или загадку, — медленно сказал я. — А мы пришли сюда, чтобы их разгадывать.

— Опасно, — коротко возразила Марикита.

— У короля Кьяртана нас целых двенадцать, — сказала ей Ситалхо. — Опасностью дышим, вместо вина ее пьем и активно в ней размножаемся.

— И вообще работа наша такая, забота наша дурная, — подвел итог Бьярни. — Жарковато становится, однако. Вон там колодец — с виду просто булыжник посреди песка, но явное место собраний. Думаете, отчего его не замели здешние передвижные барханы? Давайте-ка отдохнем в тенечке: походный тент натянем…

Под пологом мы улеглись на плащи и наплечные мешки и как-то вмиг заснули.

А проснулись уже в плену.

Жуткого вида и в то же время невероятно красивые химеры обступили нас кольцом, никак не пытаясь его сжать.

Нагой до пояса великан, могучий торс которого увенчан собачьей головой — лицо нагое и даже почти безбородое, седые волосы падают роскошной гривой на спину — и два его то ли помощника, то ли сына, совершенно такие же, но ростом ему по плечо. Наполовину женщина, наполовину кошка: тело в тонком рыжеватом меху, чуткие уши и дрожащие вибриссы, зрачки в огромных глазах цвета меда поставлены стоймя. Слегка мужеподобная дама в одеянии из тонкого полотна — бронзовая кожа, плоский носик, раскосые глаза на пол-лица, голову венчают большие рога в виде лиры. У ног ее свернулся то ли шакал, то ли пес с ослепительно черной шкурой и мудрым выражением глаз. Двух других собак, совсем обыкновенных с виду, что от нетерпения то ложились, то перебегали с места на место и явно пасли всю компанию, я определил как арабскую борзую салуки и атласскую овчарку аиди. Первая была длиннонога и поджара, темная шерсть с рыжими подпалинами была как шелк, длинные кудрявые уши висели по сторонам узкой морды. Вторая — пышношерстая, белая с рыжими пятнами и тяжелым хвостом, который мёл по песку.

При виде этих созданий дремлющая Марикита села на месте, ойкнула и ухватилась за шею моей сестры. Сама сестра ограничилась тем, что слегка погладила ее руку. Бьярни выпрямился в полный рост и напряг стальные мышцы — я впервые узрел его бойцовскую стать во всей красе.

— Не спеши, друг, — негромко сказал я. — Песьеглавцы и прочие людезвери не желают нам зла. Это они так нам по-своему честь воздают. Мы гости на их родной земле.

— Истинно ты говоришь, — ответил на эти слова великан, и на слова его величавым рокотом отозвались близлежащие скалы. — Я предводитель моего рода, имя мое — Христофорос. Имя прочим — Ахракас и Аугани, Бастис и Хатхор, Саб, Дуата и Тефнут.

Снова имена, данные в воспоминание о прошлом, подумал я. И какой это язык, если я его понимаю?

— Язык плоти, — снова загудел Христофор. — Язык телесной мысли. Его не надо учить, его непросто понять, но он всегда в тебе и с тобой.

— Это воистину прекрасно, — ответил я. — Просто замечательно. Именно этого мы тут и искали на свою голову. А кроме вас, тут живет еще кто-нибудь двуногий… или, скажем так, телесно умный?

— Мы — большое племя, — с гордостью отвечал он. — Когда люди ушли в песок и растворились в нем, мы остались и начали свое превращение. Так было много веков назад — очень много.

— И кто стоит во главе этого племени метаморфов? — спросил я. — Есть у вас вождь? Князь там, базилевс, Большой Дом…

Он понял.

— Нет, никого наподобие прежних фараонов у нас нет. Есть Тот, Кто Говорит с нами и всеми другими. Его имя — Ра-Гарахути. Ты хочешь его видеть?

— Я так считаю, у нас будет о чем потолковать с этим Ра, как его там, — негромко сказал мне Бьярни. — Прости, сынок, что я вмешиваюсь. Это же очень громкое прозвание, если кто понимает.

— Он нас примет, если мы сейчас к нему направимся? — спросила нас Ситалхо. — До завтрака.

— Чьего? — ответил Бьярни. К нему возвращалось прежнее присутствие духа, и то, что все прочие проигнорировали его реплику, нисколько этого настроя не сбили.

— Ра- Гарахути никого не принимает и никому не отказывает, — учтиво ответил Христофор. — Ничего не ест, кроме песка, и ничего не пьёт, кроме дуновений хамсина, сирокко и их братьев. Мы сейчас направляемся к нему рассказать о происшедшем в его владениях — вы пойдете следом?

— Отчего же нет, — кивнул я.

Только мы не пошли, а поехали. Христофор мигом вскинул обеих девушек себе на плечи, вороной песик, осклабясь во все зубы, предложил мне аналогичную услугу, а наш скандинав… В общем, он как «в настоящем деле» умел летать, так и в походном строю не разучился. Он, я думаю, всегда будто планировал над землей, не касаясь ее ногами по-настоящему.

После довольно долгой и тряской пробежки мы, наконец, оказались рядом с крутой песчаной горой. Траншея рассекала этот бархан пополам, стены ее были укреплены булыжниками. Позже я сообразил, что это камень был изначальным, а песок пришел позже.

Нас ссадили со спин и плеч и предложили зайти внутрь священного холма — а что он был именно священным, никто из нас не сомневался. Собаки следовали за нами по пятам, полулюди (или называть их так неполиткорректно?) остались стеречь вход.

Внутри оказалось вполне обжито: какие-то пестрые полотнища, слегка присыпанные вездесущим песком, гладкие булыжники для сиденья или чего иного. По мере продвижения вглубь в известковых стенах появлялись ниши в виде арочных углублений, выстроенных рядами. Выглядело это очень изящно.

И вот что еще: никаких гибридов. Те существа, которые приветствовали нас по пути, были людьми — или животными: кошками необыкновенной величины, собаками размером со львицу.

Коридор постепенно расширялся, пока его не замкнула высоченная башня без крыши. Внутри стояли жилища или небольшие храмы: куполообразные хижины вблизи окружали невысокую пирамиду кольцом, а далее теснились вплоть до стен.

А перед самой пирамидой стоял самый настоящий сфинкс.

Далеко не такой огромный и потрепанный жизнью, как в Гизе. Видно было, что его тщательно хранили и освобождали от песчаных наносов и, похоже, полировали ему шкуру — так она блестела. Впрочем, львиное тело было гладким — ни единого волоска, кроме как на кончике хвоста. Когти были отполированы с особой тщательностью. Человеческая голова отличалась правильностью черт, длинные волосы были убраны под классический полосатый платок и падали из-под него красивыми прядями: явное нарушение канона.

— Он дремлет — и не дремлет, — сказал наш проводник. — Приблизьтесь так, чтобы он мог вас видеть.

Все-таки сфинкс был огромен: для того, чтобы стать глаза в глаза, понадобилось совсем немного к нему подойти, примерно на уровень внутреннего кольца хижин. Чуть дальше — и ты окажешься у него между протянутых лап, а то и прямо под точеной бородкой.

И тут сфинкс открыл глаза.

Зеницы. Очи.

Огромные и бездонные, как колодцы.

Сияющие, как двойное черное солнце.

И спросил голосом, похожим на львиный рык — тот самый, что мы слышали давеча в песках.

— Привет вам. Мое имя Ра-Гарахути, или по-иноземному Гармахис. Мое прозвище — Лев Пустыни. Мой знак — Восходящее Солнце. Говорите со мной о вашем пути и цели.

И тут снова вперед выступил наш Бьярни.

— Тебе тоже привет от нас, о Лев Пустыни. Мы ищем жизнь повсюду, где можем найти. Нет у нас иной цели.

— Вы ее нашли. Что дальше? — спросил рыкающий голос.

— Это уже второй раз, как мы говорим с разумными, о Ра-Гарахути. В тот раз дали нам одну вещь, чтобы мы принесли ее сюда, — может быть, награду, может статься, загадку.

— Загадку? Я люблю загадки, — ответил сфинкс гораздо мягче.

— В каком смысле — задавать или отвечать?

— В обоих.

Тогда Бьярни полез себе куда-то за ворот и достал серебряную статуэтку пумы.

— Вот она. По правде сказать, это и для меня загадка, достойнейший Лев.

— Почему ты так меня называешь? Потому что я так назвался? Или ты считаешь, что человеческого во мне куда меньше, чем звериного?

— Нет, только потому, что Львом называли того, кто в самый первый раз переправлялся на плечах Христофора, — ответил Бьярни.

— Быстр ты на ответ, — сказал сфинкс. При этом нам почудилось. Что его точеные губы тронула улыбка. — Добро тебе: я твою кошку — или это кот? — приму. Но что же за подарок, если к нему нет объяснения? Расскажи нам.

— Вот влипли, — пискнула Марикита. Величавость здешней атмосферы, очевидно, подействовала на нее с обратным знаком. — Этой сказочки никто из нас, лесных, не помнит. Попалась тогда Филу под руку — и всё.

— Зачем помнить, когда можно выдумать? — спросила ее Ситалхо.

А я уже начал — совершенно неожиданно для себя — говорить плавно и зычно, будто не забивало мне горло песком и пылью здешних дорог.

— Я назову эту сказку… да, именно так:

Сватовство к Ируйн

Эту повесть мой славный дед по имени Бран рассказывал не иначе, как взяв на колени самого крупного из наших дворцовых котов и поглаживая его по ушам и по пузу, а потом слегка приподнимая его с места за большие уши с кисточкой на конце, отчего тот начинал зло урчать без перерыва:

— Мррр-миау-ау-ау-ау-а! Миау-у-рр!

Похоже на боевой клич? Именно так, по слова деда, пели, разъярившись, прекрасная дама Ируйн и кавалер по имени Ирусан, славнейшие из славных. Те, от которых есть пошла вся вертдомская кошачья порода. И сразу же после этого, откашлявшись, начинал говорить.

«Был в одной из ирландских земель владыка по имени Эоган. Его любимую дочь Айфе воспитывали двенадцать женщин благородной крови, чтобы привить ей любовь к учености, чувство долга и хорошие манеры. Содержались все эти женщины вместе с Айфе в отдельном доме, красивом и хорошо укрепленном.

Случилось так, что один могучий и знатный воин выступил в поход против земли Эогана. Имя воину было Дубтах, и с ним было трижды по девять людей. Напали они на большой и богатый дом, что одиноко стоял на пустоши, подожгли его и убили всех, кто там находился, кроме одной девушки, которая спрыгнула с крыши в самую гущу воинов Дубтаха и силой расчистила себе дорогу к лесу. Девушка эта была Айфе, а убитые — двенадцать ее воспитательниц и их служанки.

Так и не узнали люди, кто учинил это смертное злодейство.

Вот приходит Айфе к своему отцу и говорит:

— Мести я требую.

— Кому я смогу отомстить, дочь моя, если никто не может назвать мне имен? — сказал Эоган.

Рассердилась девушка и отвечает:

— Пробегая сквозь ряды этих трусов, видела я всех и каждого. Вожак их носит под бурым плащом темно-красную рубаху из тонкого полотна, заложенную на груди в пять складок, складки же скреплены красивой заколкой из светлой бронзы. Короткое пятизубое копье с пятью серебряными кольцами, скрепляющими древко, было у него в руке, а на широком поясе из бычьей кожи с серебряными заклепками висел тяжелый меч из железа, пять раз прокованного. Прямо и гордо стоял он в свете пожара, что сжёг моих учителей.

Собрала она друзей и слуг своего отца и отправилась искать след Дубтаха — а он был широк. Долго шли ее воины по этому следу, нападая на врага ночью и днем, ранним утром и после заката солнца. Много людей они убили и много домов и заезжих дворов разграбили по пути. С тех пор стали люди почитать Айфе за редкостную учтивость и за ту доблесть, что выказала она в сражениях.

Как-то отошла Айфе от своих людей, увидев не очень вдалеке прекрасный источник, что протекал посреди голой пустоши и был окружен глыбами. Решила она искупаться в источнике, положила оружие и одежду под прибрежный камень и вошла в воду.

Случилось так, что и Дубтах был там. Встал он между Айфе и ее оружием и платьем, обнажив меч над ее головой.

— Прошу от тебя пощады, — сказала девушка.

— Обещай исполнить три моих желания, — ответил Дубтах. — Прекрати убивать моих людей. Упроси отца своего, Эогана: пусть настанет мир между твоим домом и моим. И ложись сейчас со мной, чтобы я мог сполна получить удовольствие от твоего тела.

— Уж лучше всё это, чем быть убитой, — произнесла Айфе.

И возлегли они тут же, на берегу. Люди Айфе стерегли их справа, а люди Дубтаха — слева, потому что взяли с них со всех клятву, что перестанут они отныне сражаться друг с другом.