Костры Сентегира

— Ну вот вышло так — прижгло тебя до времени. Это пройдет, только чуток перетерпеть надо.

— Если бы знал — сам бы пошёл к этому бандиту.

— Тебе у Тэйна бы преотлично жилось. На первых порах — скорее любимец, чем любовник. Нашему главному ремеслу стал бы обучать: всадник и следопыт от Бога, фехтовальщик от дьявола, как у нас говорят. Я ему и то по большей части уступаю. Дали бы тебе полную волю гулять — хоть с такими же юнцами, хоть с девицами. Слышал насчет обновления рода?

— Тогда… не знаю. Мне такая жизнь и такая воля — вторая смерть.

— Не преувеличивай. Вторая — не первая. А вот выжмешь из себя по капле правоглавское сектанство — и первой перестанешь бояться.

— В любом случае спасибо тебе. Но… как ты смогла?

— Иштену скоро семьдесят — слишком большой риск умереть в своей постели. А после семидесяти пяти любой из нас начинает исцветать: сил нет жить, как прежде, а размышлять над тем. что прошло и миновало, научается из нас не всякий. Оттого Иштен и обычай нарушил: решил последовать за тем, кто учится одинокому пути. За мной то есть. Теперь он погиб самой лучшей и почётной смертью — от храброй руки да своего клинка. Ради сего и от послабления отказался. Мы ведь зачем косы растим? Почти для того же, для чего индеец отпускает прядь, а запорожский казак — свой оселедец. Чтобы ухватились, когда с одного взмаха голову рубят, а потом голову к седлу приторочили… Нет, последнего Тэйн делать не будет. Разве что праздничную чашу велит выточить из черепа — чтобы дорогого противника наравне с собой вином поить на пиру.

— Врага?

— Нет. Противник — не враг. Это, считай, почти что друг. Враги всем — твои правоглавы: вишь, окопались у себя в долине, так за границы никакими посулами не выманишь. Протестанты посговорчивей были: боевитый народ и пристальное понятие о чести имеют. Раззадорить — раз плюнуть. Не буквально, разумеется: оскорблять ни у кого из здешних не в обычае.

От этих разговоров Сорди стало чуть легче. Наркотик больше не заволакивал восприятие, последние события парадоксальным образом приобрели некий возвышенный смысл, и даже Карди показалась вроде бы мягче нравом.

— Я могу спросить?

— Всё равно уже спрашиваешь.

— Он, Тэйнрелл то есть, сказал, что я ученик. В самом деле?

— Нет. Я же велела волосы показать — ты не успел. Ученик их под своим браслетом в две пряди скручивает и в такой узкий чехол прячет, воин — в три, а мастер — во сколько захочет. Чем дольше живёт, тем коса гуще отрастает.

— А волосы на лице?

— Ха. Зависит от веры. Вот муслимы любят себя по бородке поглаживать во время степенной беседы за чашечкой кофе — и выходит по их желанию.

Усмехнулась:

— Тебе чего — хоть скобли, хоть лелей. Молод для такого, вот и бородка редкая. И в походе легче: меньше бреешься — меньше зеркальце показываешь. Расколотое. Он так понял — неспроста это, про зеркало. Знак? Что-то братья по вере ему говорили про иное братство. Еретическое.

Тут Карди прибавила уже совсем серьёзным тоном:

— Теперь уж тебе от ученичества при мне никуда не своротить. Ради того, чтобы Тэйнри сам себе не солгал и меня во вранье не уличил. Ну, и чтобы старому кешиктену в своей могиле мирно лежалось. А пока лишний раз волосом не тряси — не девица.

Почему-то Сорди не удержался — спросил напоследок:

— А как здешние девушки и жёны волосы убирают? Настоящие. Ведь не в косы, пожалуй?

— Я тебе, что ли, не настоящая? Да как им вздумается, так и убирают. Винтом, торчком, водопадом, крутым бараном…

III

— Не знаю, как тебя по горам тащить такого расхлёстанного, — проговорила Карди. — Душа мал-мала упорядочилась, но в кишках ветер свистит.

— Я что — я ничего, — ответил Сорди. — Голода не чувствую, только голова разнылась и под ногами земля пружинит. Но насчет земли — даже хорошо. Ступать мягче.

— Это он и есть — настоящий голод. До того ты знал только воспаление аппетита.

Мужчина хотел возразить, что там, на скале, он… И вдруг засомневался: между тем моментом, когда он испытал первые болезненные судороги в пустом желудке, и фразой, что была брошена в воздух наудачу, а угодила в его будущую спасительницу и ментора, зияла пропасть. Нет, не из таких, на краю которых они с его старшей время от времени балансировали, передвигаясь по узкой кромке. Безмозглая, бессмысленная. Где-то в этой тьме, наполовину стёртое, маячило мгновение, когда Сергей из какого-то невнятного бахвальства приподнялся на ватных ногах, расстегнул ширинку — и отомстил наступающей тьме единственным возможным для него способом. Весьма нагло.

«Такое чувство, что я после того потерял сознание так прочно, что мои алчные мучения прошли мимо, нисколько меня не задев, — подумал Сорди. — И голода я в самом деле не испытал. Но Карди — она-то откуда взялась? Где она существовала между обоими моими жестами — первым в досмертии и вторым — в посмертии? И откуда, кстати, взялись эти мысли о несуществовании?»

— Не тормози, юноша, — ворчливо проговорила здешняя и вполне осязаемая Карди. — В то уютное гнёздышко, куда я собиралась тебя направить, мы не поспеваем, но есть шанс до темноты устроиться неплохо. Правда, в отличие от вчерашнего, постоянный хозяин там есть — и еще какой.

Тем временем они отошли в сторону от большой тропы, прошли по уступам, что сходили за дорогу, по видимости, лишь в глазах местных жителей, и приблизились к очередному склону, сплошь покрытому вертикальными складками.

Карди указала на щель почти в рост человека, что пряталась в одной из складок:

— Вот, давай сюда. Или нет, конечно. Сначала рискует мастер, потом подмастерье.

Она сняла плащ, подвинула саблю ближе к переду, повернулась боком, как-то сразу сузилась вся и начала протискиваться.

— Да сюда впору одной змее пролазить, — сказал Сорди ей вслед.

— Ты не представляешь, малый, насколько ты прав, — хихикнуло оттуда нечто вроде эха. — Вот и вообрази себя ею. Или диггером: не развлекался этак до того сакраментального обращения?

— Нет, только спелеологом немного.

— Отлично! Вот вернись мыслью в свое грешное и разнообразное прошлое — и валяй.

Как ни странно, кожу он с себя не содрал; даже одежда осталась почти невредимой. Пара-другая царапин на рукавах куртки, каменное крошево на ткани свёрнутого и протянутого перед собой ягмурлука — и всё.

Внутри оказалось просторно: ход не тянулся коридором, как в прошлой пещере, а обрывался в довольно глубокую впадину с гладкой, как бы даже отполированной стенкой, по которой подошвы скользили с опасной прыткостью. Зато искать или зажигать свет не понадобилось: здесь слегка фосфоресцировал сам воздух, вернее — некая взвесь парящих в нём частиц. А внизу мертво стояло круглое озерцо с тёмной, тяжёлой на взгляд водой и широкими песчаными берегами.

— Споры, — отрывисто сказала Карди, опуская ношу на влажный песок. — Светящиеся споры. Это от растений здешних — вон какие бороды на дальнем склоне. Снова мох или, верней сказать, водоросль. Вообще-то не опаснее болотной гнилушки, но зрелище имеем недурное.

В самом деле — стоило глазам чуть отойти от вечернего солнца, как замерцали уже стены грота, песок и даже вода.

— Можно пить с берега внаклонку или прямо из горсти, если ты хочешь, — продолжила Карди. — Но не очень рекомендуется. Лучше подожди, пока устроимся в задних помещениях.

Они обошли озеро по краю, поднялись по противоположной стороне чаши — растения не скользили, а лишь слегка пружинили — и увидели низкую арку хода. Идти по ней можно было лишь пригнувшись, а позже — и вообще ползком.

Когда запыхавшийся и вконец истомлённый Сорди сумел, наконец, подняться на ноги, его старшая уже била кремнем о кремень, зажигая огонь в светильнике чугунного литья.

— Хорошо быть запасливой, что скажешь?

— Хорошо весьма. Это всё ты с собой принесла?

— Только камушки. Ты примечай — металл тяжёлый, работа местная. Богатая.

Узор вокруг глубокой плошки был неожиданно изысканный — крылатая змейка с раскрытой пастью. Жало в виде языка пламени перевешивалось внутрь сосуда — оттого казалось, что огонь в нём есть продолжение самого гада.

— Затейливо, — ответил Сорди. — Да, прости, я могу отпускать по делу какие-никакие замечания?

— Конечно, юноша. Запрет на слова и даже на вопросы — вовсе не самодурство: ты должен учиться слышать те тихие ответы, что звучат здесь со всех сторон.

Когда они поели — нечто вроде толокна, заболтанного водицей, которая была запасена у них во флягах с прошлого раза, — Сорди высказался вторично:

— Карди, это я по твоему примеру стал вегетарианцем или окрестная натура подсказывает?

— Говоришь в том смысле, что ты моей затирухой не наелся?

— Ну… не знаю. Живот вроде набил, а морального удовлетворения как не было, так и нет.

— Знаешь, тут место особое. Впрочем, во всем Динане места особенные, а в горном Лэне — тем паче. Вот как было, или не было, или в какой-то мере всё-таки существовало царство пресвитера Иоанна.

— Умберто Эко, «Баудолино». Да, я читал.

— И только-то? Маловато. В таких книгах поселяться внутри надо, чтоб их суть познать. Знаешь, как твои православцы здесь оказались? Динан по своей природе точно книга, страницы которой перелистывает нездешний ветер. И оттого как бы мерцает. То встраивает себя в человеческое бытие вплоть до заметок в прессе и дружественных визитов глав государства, то стирает следы подчистую. Обыкновенная жизнь ведь тоже с двойным дном, только вы того не замечаете. То есть, то нет, то горит, то тухнет и протухает. Одна сторона — свет, другая — тьма, одна — плюс, другая минус. Двоичный код. А твои приятели свет не по чести воруют. Берут то, что им пока не предназначено от Бога. Заповеди блаженства соблюдают, а внутренний смысл для них закрыт. Получили чаемое — а потом стоп машина.

— Погоди, прошу тебя. И прости, что внедрился в паузу. Это ведь… Синдром Мерфи. Каждый застревает на уровне своей некомпетентности.

— Ха! Лихо. Так вот они внедрились со своим заёмным светом в Динан, когда он проявился, и позже засели в нём инородным телом. Бревном в глазу. Вляпались или влопались. Ни туда, ни оттуда, ни вверх, как Иштен, ни вниз. Хотя в одну сторону могут, пожалуй… Да, тебе понятно или не очень?

— Не очень. Это не мозгом, наверное, а всем телом надо постигать, как танец. Сердцем. Они нам опасны?

— Нам ничто не опасно.

— Ну, могут навредить из-за меня?

— Как сказать. Они — не те, кто тебя с горки спустил. Как и ты не совсем тот.

— А Тэйн нас здесь в узком месте не подстережёт?

— И не помыслит. Подождёт чистого поля. Я ему, видишь ли, прилюдную схватку задолжала, перед лицом ваших и наших. Прошлый раз верх-то мой вышел.

Сунула ему большую миску и две малые чашки с ложками — вытереть расхожей тряпицей и выполоскать. Сняла плащ и положила на пол, бросила в изголовье оба заплечных мешка. Сказала с холодноватой интонацией:

— Теперь ложись отдыхай. Я тут кое с кем из местных поговорю, но тебе не надо при этом присутствовать. И на берег озерца не выходи тем паче.

Сорди упал на постель как был — в одежде и обуви. И снова заснул, как умер. Но уйти далеко не успел. Ибо его позвали.

В узком проходе встала луна — или нет, он сам сделался луной, круглым осколком зеркала, похожим на то, что дала ему Карди для бритья, но девственным и не тронутым никакими изъянами, как сама античная богиня.

Нечто свыше подняло Сорди с ложа и окунуло в Луну. По лунной дорожке он не двигался подобно прочим смертным — плыл, купаясь в молочном, серебряном волшебстве. И сам не понял, как очутился в месте, что было ему запретно…

Нет, не так. Смотреть издали — не находиться, подумал он. И берега нет: озеро встало вровень с краями своей чаши, это его вода сияла живым фосфором. А у самой воды, в одной светлой рубахе и шароварах, — увидел он — лежала Карди. Запрокинутое так, что коса полощется в лунной воде, лицо казалось высеченным из здешнего мрамора: не подрагивают веки, не трепещут круглые ноздри. А вокруг всего тела…. Чёрное, лоснящееся, со сложным рисунком более светлых ромбовидных пятен и зигзагов…

Огромная змея, что обвила человека кольцами, подняла изящную стреловидную голову и уставилась немигающими глазами в полупрозрачной плёнке — в другие глаза, плотно закрытые веками. Спящие. Зачарованные.

Видимо, Сорди непроизвольно подался назад, вообще шевельнулся. Ибо змей рывком повернул голову — отверстая пасть, кинжальные клыки — и с почти беззвучным шелестом ринулся навстречу святотатцу.

Но наперерез ему уже летел, поворачиваясь вокруг оси, уже раскрытый «Белый Волчонок», неведомо как вышедший из-за пазухи и возникший в руке Сорди.

Клинок ножа ударил точно поперек шеи, звякнув о камни. Голова отлетела к ногам убийцы — челюсти судорожно раскрывались и открывались, язык трепетал обоими концами, как алая лента на ветру.

Кольца раскрутились, соскользнули вниз. Кровь пролилась в воду и пригасила своим пурпурным цветом фосфорное сияние.

— Недоумок, — Кардинена, полуобнаженная и злая, подобрала нож и держала его, по-прежнему раскрытый, на отставленной в сторону руке. — Это ведь с ним я говорила. Хорошо, что беседа наша уже шла к концу, а то бы тебя не так еще приласкало.

Теперь Сорди почувствовал немоту во всём теле и понял, что его парализовало. Как жену Лота. Откуда повылезли некстати эти библейские реминисценции…

— Это как раз ерунда, — она плеснула ему в лицо тепловатой водой из озерца, и он вмиг очнулся. — Ты нарушил запрет. Ты убил вместо того, чтобы самому стать на пороге гибели. Здесь за такое полагается вира.

— Я заплачу.

— Сказано смело. Откуда ты знаешь, как и чем? При всём том ученик не платит и ничем не платится — за него отвечает учитель, — Кардинена подобрала змеиную голову, приложила к извивающемуся в последних судорогах узкому телу. Теперь, в более естественном свете небольшой лампадки на стене, который проявился, когда озеро помутнело, стало видно, что змей скорее атласно-коричневый, чем чёрный, а узоры на нём — золотистые и алые, как пламя.

— Я виноват… Но мне было страшно за тебя, и я разозлился.

— Убить со страху презренней, чем от злости. Что ты выбираешь?

— Второе, Карди.

— Хорошо. Учту, когда придётся тебя наказывать. Не сей же час, разумеется, а когда у меня будет пояс с тяжелым набором вместо этого шарфика или хотя бы жеребец в полной боевой сбруе. Кстати, можешь меня спросить, пока я не занята тем или иным: верный вопрос — зачёт в твою пользу.

— Я убил разумного?

— Да, но, по счастью, не высокоразумного. Главу Подземного Народа. Единая мысль природы — вот это Высокий Ум, Вселенская Связь Разумов. Капли, что сливаются в реку, не теряя своего вкуса и запаха.

Кардинена произносила двухсловные и трехсловные термины так, что отчётливо звучали прописные буквы.

— Ну что же, сделанного не переделаешь. Остаётся использовать то, что дано в непосредственном опыте. Я хотела взять от Змея силу для твоей инициации — придётся совершать иной ритуал, хотя с прежним смыслом. Вот твой нож, забирай. Свежевать змею сам будешь? Ну, шкуру снимать? Ученику положен выползок, старая кожа, что кай-коаты оставляют внутри грота, пробираясь наружу сквозь щель, но судьба вновь нас переиграла.

Теперь Сорди почувствовал уже не страх, как в самом начале, — но неподдельный ужас.

— Я не смогу.

Однако принял своего «Волчонка» и сунул в узкий карман на внутренней стороне плаща.

— Немногое ты можешь, однако.

Карди забрала свой камзол из кучи, где были сложены все ее вещи. Откуда-то из недр вынула плоский, величиной в палец, кинжальчик и начала не торопясь снимать змеиную кожу, выворачивая наизнанку чулком.

— Мы должны показать, что взяли жизнь Нейги не понапрасну. Единственное, что может нас извинить. Да, что глазеешь попусту? Огонь высеки — здесь не принято его мхом прикрывать. Воду здешнюю в котелок набери и вскипяти, пока назад не ушла.

В самом деле, под ногами уже показались края обрыва, поросшие здешними непонятными растениями, и Сорди пришлось перегнуться ради того, чтобы черпнуть жидкости, до того, как ему показалось, для них запретной. Некоторые водоросли показались ему отчасти высохшими — когда собрал и подложил под кресало, зажглись вообще как порох. Вода в сосуде, который он с умением, куда большим прежнего, укрепил на рогатке над костерком, тоже вскипела почти мгновенно.

Тем временем Карди совершенно обнажила и разрезала тело змея на куски, побросала в котелок. Взломала хрупкий череп, вынула и разрезала надвое мозг, похожий на грецкий орех в сетке прихотливых извилин, протянула мужчине половину на кончике лезвия:

— Это надо есть непременно сырым. Пополам: мне и тебе. И не кривись напоказ, будь другом.

Сорди покорно проглотил, стараясь не слишком давиться. Однако мучения были разве что нравственными: подрагивающая масса оказалась нежной, солоноватой и чуть пряной на вкус.