Православное пастырское служение

Приведем примеры более характерные для упоминания в Пастырском богословии.

Типично обольстившимся своим "призванием" должен быть признан знаменитый французский литератор 18-го века 1'abbe Prevost, автор "Manon Lescaut," "Memoires d'un homme de qualite," "Le pour et le contre," etc. Послушник иезуитов, бежавший от них, чтобы поступить в армию, вернувшийся к ним и снова их оставивший; вступивший в орден Бенедиктинцев, в ученую конгрегацию Мавристов, давшую столько для истории Церкви, патристики и литургики, он покидает и их. Две очень дельные статьи Sainte-Beuve: L'abbe Prevost в "Portraits literires" и "1'abbe Prevost et les Benedictius," там же, дают блестящую характеристику Прево. Острый критик, прекрасно знавший историческую обстановку и источники для истории своего "героя," показывает, насколько он был именно "Не призван" к тому духовному пути, по которому он пытался три раза идти. Благородство духа, тонкая просвещенность, большой литературный и научный вкус могли бы сделать из него, при наличии самодисциплины большого ученого или духовного деятеля. Самообман, самопрельщение и гордость погубили Прево для духовной карьеры.

Примером несколько иного рода может послужить Эрнест Ренан. Правда, Ренан никогда не был священником и даже не принял низших церковных степеней, так что нет речи о снятии сана, которого не было, а лишь о духовном разочаровании и ломке своего раз уже намеченного пути. Большинство людей знают Ренана только как автора "Жизни Иисуса," вещи самой слабой из всего им написанного. Мало кто читал его исторические этюды из апостольского времени, его филологические исследования. А воспоминания его детства и отрочества следует прочитать для ознакомления с эпохой и с самим Ренаном, и эта книга говорит с такой любовью и уважением о его бретонских кюрэ и наставниках малого семинара в Париже. Во всяком случае известно, что Ренан не принял духовного звания, в силу своего разочарования тем обскурантским подходом к науке, в частности к библейской критике и археологии, которая господствовала в его время. В наши дни католические ученые ушли в области критики текста гораздо дальше того, что грезилось Ренану.

Ренан не мог или не захотел сочетать послушание авторитету Церкви с достижениями тогдашней науки и счел честнее для себя не войти в иерархию. Это было тоже своеобразным "снятием сана." В русской истории есть эпизод, напоминающий Ренана, но гораздо более трагический. Это пример архим. Феодора Бухарева. Магистр Моск. Дух. Академии, на виду у начальства и благоволившему к нему митр. Филарета Московского, архим. Феодор подал прошение о добровольном снятии сана, что было тогда (60 годы) неслыханным скандалом. Глубоко скрытой причиной этого шага было сознание невозможности сочетать свое понимание христианства, пастырства, монашества и ученого поприща с требованиями высшей церковной власти и исторической действительностью. Ничто не толкала архим. Феодора на этот шаг: чистейшая личная монашеская жизнь, ученые заслуги, положение в церковной иерархии, возможность будущего и пр. Глубокий внутренний разлад с действительностью и с самим собою, какое-то свое произвольное толкование христианства, созданные себе невыполнимые иллюзии, разлад с обществом и начальством, враждебные выходки некоторых церковных писателей (Аскоченский) довели человека до убеждения о необходимости снятия сана. Тут было и самообольщенное чувство правильности своего понимания христианства, и повышенная чувствительность, но было забыто главное: что божественная благодать врачует, а не личность человека.

Чтобы закончить, приведем нашумевший пример нашего времени в английском католическом мире. Моника Балдуин в своей интересной и увлекательной книге "Я перескочила через стену" рассказывает историю своего монашества. Племянница английского премьер-министра, девушка из высшего английского общества, католичка, а не англиканка, очень образованная, она в 1914 г., накануне первой мировой войны, ушла в бенедектинский женский монастырь, где, пройдя строгое послушание, она пробыла в затворе 27 лет. В 1941 г., уже во время второй войны, она после долгих размышлений, терзаний, советований и пр., подала прошение о снятии с нее обетов монашества и о позволении ей вернуться в мир. Рим всегда умеет находить выходы и нужные формулы. Ей это было разрешено, и она вернулась в мир. Причиной её ухода из монашества было, что у нее "есть сознание того, что у нее нет призвания" к монашеству. И это после 27 лет! Книга настолько искренне написана и так чиста, так возвышенно и с благоговением говорит о годах в затворе, что читать ее можно, как один из образчиков духовной литературы. Но это не меняет сути дела. Переоценка своих собственных сил и личных суждений, вероятно, обостренная до предела честность и строгость в отношении к себе, громадное искание духовной правды. Но трагедия налицо: духовное разочарование после 27 лет монашества! Книга эта невольно своим возвышенным отношением к монашеству и прошлому автора наводит на вопрос: а не вернется ли Моника Болдуин снова в монастырь?

Самонадеянность и самоуверенность в определении своего призвания, а вслед за тем при известных затруднениях и разочаровании очень часто приводят таких клириков к более резкому и оппозиционному отношению к иерархии в Церкви. Пример Лютера не единственный. Из самых благородных, может быть, побуждений он из законного подчинения своему священноначалию основывает свое самостоятельное религиозное общество, кладет начало одному из самых больших расколов в истории западного христианства. История знает достаточно таких примеров. Свободолюбивый дух "галликанизма" породил во Франции множество таких же примеров.

Революция 1789 г. знает, между прочим, и такой случай. Епископ диоцеза Viviers, La-font de Savine, проникся идеями Ж. Ж. Руссо и после известной революционной присяги духовенства он начинает свою реформаторскую деятельность, отвергает посты, воздержания, праздники, проповедует разводы браков, близко сходится с деятелями революции и даже обещает всем священникам даровать епископское достоинство. Правда, после реставрации он, видимо, осознал свои ошибки, вернулся к послушанию Церкви и горько оплакивал свое падение.

Если Лафонт де Савин не снял сана, то был близок к тому, чтобы вызвать гибельные последствия в церкви; а вот Ламеннэ пошел дальше по этому пути. Он официально порывает с преданием Церкви и с иерархией. В своем завещании, помеченном 16 января 1854 г., он пишет: "мое тело должно быть отнесено прямо на кладбище, без внесения его в какую-нибудь церковь...."

После провозглашения ватиканского догмата о "непогрешимости" папы, кармелит Гиацинт Луазон уходит из католического священства, порывает с Римом, заявив, что не принадлежит больше ни к какой иной церкви, как церкви будущего, к Новому Иерусалиму. Он отвергает обеты монашества и целибат священства, женится и в этом отношении идет даже дальше Ламеннэ и Луази. Аббат Пьер Дабри, увлеченный вначале социальными идеями папы Льва 13-го, быстро разочаровывается в современном положении церкви; он с нею порывает, заявляя, что она недостаточно современна и неконгениальна духу времени и теперешнего общества.

Это все показывает, что "призвание" упомянутых клириков было очень непрочно и любовь к Церкви весьма не глубока. Идеи современности их больше привлекают, чем мудрость церковного и иерархического начала. Они оправдывают свой уход "голосом совести." Удивительно, как легко они отдают то, что получили в таинстве Священства. Многие из так называемого "Общества 33-х петербургских священников" (в годы революции 1905) сделались потом руководителями обновленцев и живоцерковников. Они порывали с Церковью ради каких-то призрачных и временных политических принципов. В наше время характерен пример французских "священников-рабочих," не пожелавших (в известной своей части) подчиниться голосу епископата и свою "миссию" поставивших выше церковного послушания. В своей аргументации они предпочитают ссылаться на имена марксистских вождей, а не на евангелистов и отцов Церкви.

Список таких "разочарований" и падений можно продолжить, но и этих примеров достаточно. Напрашивается при этом один вывод. Такие случаи происходят чаще всего среди вольнодумствующих и либеральничающих пастырей. "Либеральность" эта берется не в прямом, политическом его значении, и речь здесь не о политике. "Политика Церкви в том, чтобы не делать никакой политики" — мудрое выражение западного церковного деятеля. Но в либерализме и вольнодумстве есть уже какая-то скрытая возможность бунтарства. В уклонении влево (не политическом) есть всегда опасность несмирения, непокорности традиции, превозношение своего личного мнения над мудростью веков и опытом Церкви.

Особым искушением на пути пастырского служения является секуляризация духовного дара, который священнику дается в хиротонии. Есть священники, которые почему-то устремляются на пути, не имеющие ничего общего с их служением и с благодатным преображением мира. Вместо того чтобы таинственно содействовать рождению "новой твари во Христе," они почему-то ставят центр тяжести на разные мирские подделки подлинного духовного делания. Если пастырь вообще склонен к политике и имеет патриотические слабости, то он и настоящее свое служение легко подменяет разными земными интересами. Тут его подстерегает и может увлечь соблазн конформизма власти, будь то левой или правой. История неоднократно нам являла примеры таких священников и иерархов, которые слишком легко заключали сделки с политическими факторами, подчиняли вечное и небесное в Церкви чисто земным и переходящим ценностям. Если пастырь почему-то считает, что самое главное в его деятельности — это насаждать социальную справедливость и искать осуществление какого-то земного рая, то он легко и быстро сменяет духовные ценности разными социальными иллюзиями. Такие пастыри становятся кооператорами, пчеловодами, агрономами в рясах, участвуют в пожарных и гимнастических обществах, уходя с головой в разные светские организации. Все это делается всегда с благородной оговоркой в необходимости или желании быть современным и жить интересами своей паствы.

Выше говорилось о необходимости интеллектуальной и внешней подготовки для будущего пастыря, но указывалось, что неумеренность в этом может легко привести к обмирщению священника. Поэтому если у пастыря есть прирожденный вкус к разного рода культурным начинаниям, то он легко может впасть в соблазн увлечения мирскими интересами. Культурная подготовленность может быть полезным средством в деле пастырского окормления, но никак не целью жизни священника. В противном случае легко впасть в очень вульгарное мирское увлечение и незаметно превращаться в "модерного" пастыря- литератора, театрала, публициста и тому подобное. Знать все то, что интересует паству — весьма полезно и руководить ею в этом отношении тоже похвально, но самому отдаться этим увлечениям и растерять свою духовность, молитвенность, аскетичность в современных вопросах для пастыря пагубно и для дела неполезно. От священника паства может хотеть слышать веское слово о том или ином культурном явлении, но слово пастырское, т.е. духовное слово, из иного мира, от иных критериев. Пастырь может и даже должен все это знать, но не приражаться этому, не подменивать ценностей. Евангелие никогда не обещало оптимистических перспектив, оно не заповедовало христианину, а тем более пастырю заниматься социальными реформами. Оно предупреждало о том, что Царство Божие не от мира сего и учило отдавать кесарю только то, что ему принадлежит, а никак не Божие. От священника поэтому ожидается милосердие к падшим, сострадание к бедным, но никак не строительство земного рая и не экономическое или иное какое мирское строительство.

Совершенно особо надо поставить ту группу искушений, которая некоторыми пасторологами ставится в связь с искушениями Господа в пустыне. Вкратце они представляют собой, как соблазн материальный (искушение хлебом), соблазн авторитета (искушения царствами мира) и соблазном "святости" (искушение чудотворением). Надо говорить о каждом из них подробно, ибо к ним примыкают и другие искушения, в этой связи лучше понимаемые.

Соблазн материальный. Хлеб. В этой теме пастыря и пасторалиста подстерегают немалые затруднения в противоположных сторон. Вопрос этот стоит сам по себе в связи со специальной темой об обеспечении священника, о вознаграждении его и т.д., чему будет посвящена особая глава. В данном контексте приходится говорить только о соблазне материальном, как искушении пастырского служения, о психологической стороне вопроса.

Как во всех сторонах духовного делания, пастырь в этом вопросе является, прежде всего, человеком, подверженным общечеловеческим слабостям и искушениям. Всякому человеку свойственно заботиться о своем благополучии и о своих близких. "Никто же плоть свою ненавидит, но каждый питает и греет ее." Поэтому вполне законны эти заботы о насущном хлебе. Искушением является вовсе не забота о куске хлеба, особенно если пастырь обременен семьей и не имеет средств. Совершенно оправданы нравственным законом стремления священника дать своим детям образование, обеспечить здоровье и благосостояние своей семьи, как и самому быть опрятным и не лишенным необходимых вещей. Материальный соблазн не в этом, это не "искушение хлебом."

Это искушение является в ином плане. У пастыря может быть соблазн "быть, как все." Могут появиться стремления к обогащению, к роскоши или, что еще хуже, "только бы не показаться беднее других." Вместо равнодушия к земным благам у священника начинает расти интерес к материальному обеспечению себя и своих, желание умножать свои доходы, "разорять свои житницы и строить новые большие прежних." Священник начинает сам бояться бедности, заглушать в себе евангельские чувства сострадания к обездоленным, забывать, что деньги — это "кровь бедняка." Священник тогда незаметно, но постепенно отходит от того, что ему завещано Самим Пастыреначальником, и переносит центр своих интересов в противоположную сторону. Он начинает сторониться бедности, ищет знакомства и связи с богатыми и знатными, у него вырабатывается особая психология земного благополучия. Он слишком легко оправдывает наживу, заключает в своей совести союз с богатеями, стыдится нищеты, скромности и нужды.

В истории и литературе немалочисленны прямые и косвенные обвинения священства в конформизме богатству. В исторической реальности кумир денег слишком часто привлекал священническое сердце. Дворцы западных кардиналов и архиепископов, богатые покои наших князей церкви как в русских лаврах, так и в патриаршем дворце в Карловцах, в Черновицах и других центрах, обеспеченной Габсбургами и потому покорной иерархии, примеры некоторых священников домовладельцев и имеющих банковские вклады, хотя все это не очень частое, но создает священству нехорошую репутацию в глазах безбожной, масонской и антицерковной пропаганды. Миряне неоднократно упрекают христианство за союз с капиталом. Церковь никогда не брала на себя обязательств, да и не должна их брать, насаждать экономическое равенство и разрушать капиталистический строй; но пастырь, оправдывающий богатство, боящийся бедности, стремящийся к обеспеченности, — это есть прямое противоречие евангельской заповеди и прекрасное оружие для антихристианской пропаганды.

Короче говоря, этот соблазн материальности, или "искушение хлебом," сводится к психологическому обману зрения. Священник теряет правильное направление, прельщается не тем, чем надо, извращает иерархию ценностей и поклоняется тому, что должно было быть для него ничтожным и к чему надо было бы быть равнодушным. Не обязательно священник должен быть сам нищим, но он не должен бояться бедности и ее стыдиться. Священник не должен заниматься проповедью социального равенства, но и не должен защищать и оправдывать богатство и роскошь.

В этом вопросе есть соблазн и с другой стороны. Не поддавшись искушению богатства и конформизма с капиталом, молодой иерей может по неопытности увлечься "жгучими вопросами современности" и уклониться в другую крайность.

Не осознав правильно своей задачи в этом трудном вопросе, он может увлечься стилизованным идеалом евангельской бедности и начать проповедь социального равенства, произвольно им понятый "христианский коммунизм" апостольской общины первых дней христианства, забывая, что подобного рода попытки отдают сектантским уклоном и в своем корне антиисторичны. Все это будет не больше, как стилизация дурного вкуса. Пойдя дальше, он может превратиться в апостола политического коммунизма, в проповедника какой-нибудь социалистической партии, что уже вовсе несовместимо с его священническим призванием.

Резюмируя изложенное, можно прямо сказать, что от священника не требуется вовсе роли социального реформатора, которая ему церковью и не поручена, и не входит в его пастырскую деятельность. Центр ее тяжести в области только духовной, и меры воздействия могут быть только церковными и достойными его сана. Но не должен быть ни в своей жизни, ни в проповеди апологетом капитализма и конформистом с социальным злом, но также и не апостолом коммунизма и не социальным трибуном.

Соблазн авторитета. Власть. Не менее увлекающее и гораздо более тонкое искушение в жизни и деятельности священника. Оно вовсе не заключается в одном только узком понимании карьеризма священника и в его неудовлетворенной жажде честолюбия и славолюбия.

С этого, правда, начинается. Пастырь, приучаемый обычаем награждения духовенства разными церковными, а иногда и светскими наградами, легко поддается честолюбивым вожделениям. Он начинает рассчитывать через сколько лет он получит камилавку, когда будет произведен в протоиереи, или скоро ли будет награжден митрой или иным знаком достоинства. Развивается психология своеобразного местничества, как напр., с какой стороны предстоятеля он будет стоять на соборных служениях и вообще какой ранг он занимает среди духовенства. У греков и арабов совершенно не существует иерархии разных наград, как в русской Церкви (набедренник, разного рода кресты, митра). Самый принцип награды не согласен с евангельской идеологией, по которой всем добро потрудившимся одна "многая награда на небеси." Все это является следствием тесного союза Церкви с государством.

Но это является только внешней частью честолюбия, а гораздо опаснее то, что возбуждает в пастыре стремление к духовному властвованию. Пастырю действительно дана от Бога власть, но она прежде всего сакраментальная, мистической природы и должна быть растворена отеческой любовью и состраданием к пасомым. Если пастырь наслаждается только разными наградами, то это можно легко извинить наследием долгого плена Церкви государством. Но если у пастыря начинает пробуждаться жажда духовного властвования над паствой, то это уже более опасный симптом, свидетельствующий о некоем искривлении его духовного зрения.

В чем же это более тонкое искушение проявляется?

Священник хочет духовно господствовать над душами, забывая, что он прежде всего должен им соболезновать и призван к их духовному рождению, к новой жизни во Христе и преображению. Господство это может проявляться различно. Наиболее частая форма — это жажда добиться от пасомых "подвига послушания," что митр. Антоний определил так: "даже глубоко религиозные и благочестивые аскеты, но мало одаренные пастырским духом, становятся для пасомых тяжелыми чиновниками." Священник молодой и без меры ревностный мнит себя быть старцем вверенных ему душ, требует себе безоговорочного послушания, вплоть до чтения тех или иных книг или интересов той или иной областью общественной жизни. Совсем неумеренные в этом отношении пастыри подвергают цензуре всю жизнь своих духовных чад, совершенно не считаясь с индивидуальными способностями каждого, а главное к своим собственным дарованиям.

Вторая форма этого же искушения проявляется в области учительной. Такой молодой и неопытный пастырь хочет быть во что бы то ни стало "авторитетом" для своих пасомых. Он считает себя более знающим во всех областях, во все вмешивается со властью и требует признания этой власти. Не будучи знатоком в некоторых вопросах, но претендуя им быть, он старается подкрепить свой авторитет священническим саном. В таких случаях степень истины зависит уже не от нее самой, а от того кем она произнесена. Такой обольщенный пастырь, как веское доказательство, приводит аргумент: "я вам говорю как священник" или "я вам говорю как архимандрит." Приходилось слышать даже "я вам говорю как диакон."

Когда критерием истины почитается не само ее содержание, а то место, с которого она высказывается, то вескость данной истины от этого не увеличивается. Ни сан данного духовного лица, ни местоположение кафедры не могут в глазах умного и критически одаренного человека поддержать колеблющуюся истину. Это искушение властью и соблазн авторитета должен быть в себе священником искореняем и взамен ему должно быть выставляемо слово умное, мудрое, веское, обоснованное.

Не внешние почести, чины и награды, искание авторитета и духовное подчинение пасомых должно руководить священником, а служение Истине. Он должен всегда помнить, что в подражание своему Небесному Пастыреначальнику, он должен стремиться служить другим, а не ожидать служения себе.

Авторитет настоящий, т.е. действительная духовная весомость проявляется сама собой, как дар свыше, как плод настоящего духовного подвига смирения и аскетичности. Те, кто в истории обладали таким авторитетом и весом, меньше всего противопоставлял в спорах свой сан, положение, внешние отличия и дипломы. Истина всегда говорит сама за себя.

В этой связи встает и такая подробность пастырской жизни. Священнику естественно принимать знаки почтения его сану: испрашивание благословения, уступание ему места, почтительное выслушивание его слов и т.д., но его пастырскому сердцу особенно горестно встречать признаки непочитания, намеренное желание оскорбить, неприличные жесты и слова по его адресу и грубые выпады озлобленного сердца против него. Надо при этом заметить две вещи. Прежде всего, почему же это по адресу пастыря такое, чаще всего, незаслуженное отношение и злоба? Можно это объяснить внушением враждебной силы ко всему духовному и не мирскому. Но следует спросить себя и о другом, а именно: не дал ли священник повода тому, что его духовный сан не внушает к себе уважения? Может быть, данный иерей и не дает повода подозревать себя в чем-нибудь недостойном, но не виноваты ли священники коллективно в какой-то измене своему духовному призванию и своему сану? Не является ли поэтому такое оскорбление каким-то ответом за грехи некоторых священников в недостойном поведении, в нерадении, в недостатке духовности? Второе, что следует заметить, это то, что всякое такое пренебрежительное и злобное к себе отношение пастырь должен принять со смирением и даже благодарностью, что и ему дано "Христа ради" приять дань гонения и поругания, и мужественно, скромно и достойно продолжать свое исповедничество во имя Господне.

Соблазн "святости" (чудотворство). Это самый опасный соблазн из всех пастырских искушений. Его опасность именно в том, что он проистекает из побуждений высшего порядка, из стремления к нравственному совершенству и может незаметно вовлечь пастыря в грех прелести, т.е. духовного самообольщения.

Священник должен стремиться к святости, к духовности, к "небесности" (по слову св. Григория Богослова). Своей жизнью и деланием он стоит у святыни. Ежедневно предстоя престолу, он является посредником между людьми, ищущими святости, и Богом, источником святости. Он священнодействует, молится, прикасается к святыне. В хиротонии ему дается благодать, превышающая все. По св. Ефрему Сирину, его служение выше царского. Чем глубже пастырь входит в ритм своего служения, тем более он проникается атмосферой святости. Прикасаясь к сосуду с благовонием, он и сам начинает благоухать. И все совершенно законно, святость и должна быть нормой священнослужения.

Всякое тайнодействие иерея есть дерзновенное прошение у Бога чуда. И при каждом священнодействии это чудо происходит независимо даже от личных достоинств иерея, его ума, внешности, способностей. Вода освящается, грехи прощаются, евхаристические дары прелагаются в Тело и Кровь, освящаются иконы, кресты, облачения, дома и всякая вещь. Вся деятельность священника есть деятельность теургическая, по его молитве все обычное становится освященным, необычным, неприкосновенным для руки непосвященного. Словом, священник живет и действует в атмосфере чуда и чудесного. Его область есть область чудотворного.

Все это законно и проистекает из самой сущности священнослужения. Священник молится, ходатайствует, призывает, а благодать Духа Святого все восполняет, врачует, прелагает, освящает. Естественно также и стремление священника к еще большей святости, к еще большим дерзаниям. Заповедь совершенствования дана, и границы ему не положены, так как предел — Сам Отец Небесный, т.е. беспредельность для нашего естества.

И как когда-то искуситель приступил ко Господу с требованием показать чудо (броситься с кровли храма, и чудо произойдет, когда ангелы на руках Его понесут), так и к неискушенному священнику в какую-то минуты его жизни приступает искуситель и соблазняет его в этой же области чуда. Разница в том лишь, что там сатана ждал самоубийственного акта Господа, искушая словами Писания (намеренно искаженными); тогда как здесь, лукавый голос начинает искушать юного священника, внушая ему, что именно он, сам по себе, в силу своих дарований и совершенств, уже достиг особой силы и степени святости и может стать чудотворцем. Священник уловляется в самом возвышенном его служения, в идеале совершенства, в святости. Ему внушается соблазнительная мысль, что он уже достиг какого-то особого предела и сподобился совершенства.

Пастырь незаметно начинает приписывать себе то, что принадлежит не ему, а благодати Св. Духа. То, что от Духа Святого подается во всяком таинстве и священнодействии, совершенно не зависит от личных дарований иерея, этот иерей начинает ставить в зависимость от своих личных качеств и совершенств, от своей духовности, молитвенности, подвига и пр. Подобное заблуждение проявляется скорее в области настроения и ощущения, чем области умственно-теоретической. Это сдвиг больше психологический, чем национальный. Иерей прекрасно понимает, что освящающая сила принадлежит Св. Духу, но возможность добиться большего освящающего действия Духа он приписывает уже себе, своему духовному достоинству, своему подвигу.

Этому очень помогают некоторые экзальтированные личности, окружающие пастыря, по преимуществу восторженные дамы, не лишенные элемента истеричности, которые в своем духовном устремлении должны перед кем-то преклоняться, кого-то обожать, кому-то служить. Русский церковный быт выработал особое выражение для таких кликушествующих особ — "мироносицы." Это явление свойственно исключительно русскому быту. Греческая, арабская, сербская церковная стихия благодаря своей большей трезвенности не знают этого уродливого явления. Русская душевность, большая лиричность, певучесть наших религиозных переживаний подвержены этому в высшей степени и способствуют этому соблазну в пастырском быту.

Такие "дэвотки" непременно перед кем-нибудь благоговеют, быстро находят себе предмет обожания в мало-мальски незаурядном пастыре, особенно хорошем проповеднике, если он красиво служит, хорошо поет или, что всего хуже, если он молод и красив. Каждое его слово ловится на лету, голос его приводит в волнение, каждый шаг и жест толкуется в особом смысле. Такой пастырь уже не может ошибаться, каждое его слово — жемчужины мудрости, проповедь — затмевает Златоуста, его молитвенность — огонь перед Богом. Его молитвенности приписываются чудеса там, где не было ничего особенного в смысле медицинском, и вообще никакого чуда не случалось. Пастырь становится в глазах этих неврастеничек и, что хуже, в своих собственных, особым молитвенником, духовно одаренным, он имеет особенное дерзновение перед Богом, он исцеляет, он чудотворит. У него находят особые дары: одно прикосновение его руки уже облегчает застарелые недуги, он даже прозорлив, угадывает мысли, предсказывает будущее. По меткому слову митр. Антония такой пастырь начинает "кронштадтить." Про него уже при жизни слагаются легенды. Хуже всего то, что неопытный, молодой пастырь сам начинает легко поддаваться таким обольщениям, верить своим мнимым дарованиям, входить в роль такого "целителя, молитвенника, святого."

Для поддержания ли своей репутации или по привычке многих подражать другим пастырь начинает вырабатывать свой стиль, стилизуется под кого-то, кто ему представляется совершенным священником, заучивает особые позы, говорит проповеди особенно филыниво-слащавые, неестественно служит "со слезой и умилением."

Пастырь с первых шагов такого начавшегося поклонения должен решительно и резко (резкость здесь полезна и оправдана) отвергнуть подобные лжеумиления и сразу положить предел этому нездоровому и уродливому явлению в жизни своей паствы. Если же пастырь это поклонение допускает, увлекается и культивирует, то сам попадает в это ложное настроение, прельщает себя и других губит.

Особой заботой таких восторженных женщин является здоровье и благополучие пастыря. Само по себе в этом ничего плохого нет. Но опять-таки опасность не в самой заботе а в "творимой легенде." Начинают распространяться слухи: наш-то батюшка себя не бережет, он-то ведь не от мира сего, у него уже начинается чахотка, он себя морит, он все ночи напролет Богу молится и пр. Здесь тоже священнику следует решительно и сразу отвергнуть такие слухи, потому что в большинстве случаев они ни на чем не основаны. Если же действительно пастырь отдается особым подвигам поста и молитвы, то "промышлять этим," как говорили свв. Отцы, вовсе не следует. Подвиг есть подвиг только тогда, когда он скрыт от взоров людей. Аскетизм, проявляемый на глазах у всех, теряет свою ценность и перед Богом, и для самого аскета.

Всякая забота о личности пастыря, исходящая от любви, должна им быть с любовью принимаема. Всякое приношение надо взять и за внимание благодарить, НО какие бы то ни было преклонения, обожания, легенды решительно отвергать.

Суммируя вышеизложенное, можно заметить, что священник в себе должен возгревать все духовное, небесное, все больше укореняться в атмосферу молитвенности и тайнодействия; верить несомненно в то, что он призван к чудотворению; НО ничего не приписывать своим личным дарованиям, не считать себя особым молитвенником и избранником, а, наоборот, смирять себя в своих собственных глазах и в глазах паствы и, самое главное, решительно пресекать всякое обожание и преклонение.

Все перечисленное не может исчерпать в полноте вопроса о пастырских искушениях, и испытания пастырской совести могут являться на самых неожиданных путях и местах его деятельности. Все то, что нарушает нормальное течение духовной жизни священника или что может его заставить сойти с указанного ему пути служения Церкви и пасомым, все это должно быть осознано им, как новое искушение, с которым ему надо начать борьбу. Вопрос этот должен быть отнесен скорее к области аскетики, где пастырь найдет полезные советы от векового подвижнического опыта жизни в борьбе с искушениями. Самый большой грех тот, который мы считаем незначительным и малым. Поэтому и борьба должна начаться в самом начале появления греховного пожелания, не дожидаясь, чтобы это пожелание осуществилось в форме уже законченного греха. Это первое. Второе же, это необходимость помнить, что часто грехи представляются нам в виде добродетелей. Искуситель является в виде "ангела света." Очень часто из хороших побуждений рождаются плохие пожелания. Зачастую грех нас завлекает разными благовидным предлогами и соображениями, казалось бы, самого возвышенного характера, и только уже после того, как мы окажемся всецело в его власти, грех обнаруживается во всей своей наготе. Поэтому очень важно для пастыря обладать даром рассуждения и уметь различать духов, откуда они, — от Бога или от врага.

Материальное обеспечение священника

Этому вопросу обычно в курсах Пастырского богословия посвящается недостаточно внимания. Он относится, скорее, к церковной политике, проблематике, администрации. Но так как подкладка этого вопроса очень близко соприкасается с областью пастырской психологии, то и нельзя оставить его без внимания, когда речь идет об обязанностях и о поведении священника. Острота этого вопроса ощущалась во все времена, материальные запросы, как бы их не упрощать, всегда будут волновать каждого человека, почему и во все века этот вопрос получал свое надлежащее освещение.

В св. Библии немало говорено об обеспечении священника, о его питании и о возможных затруднениях в этой области. С одной стороны, пастырь должен следовать идеалу святой бедности, ему завещанной свыше. Но, с другой стороны, никакой идеал на этой планете не осуществим. Свыше дано обещание: "... как Я был с Моисеем, так буду и с тобою; не отступлю от тебя и не оставлю тебя " (Иис. Нав. 1:5). Эти слова побуждают ап. Павла писать в послании к Евреям: "имейте нрав несребролюбивый, довольствуясь тем, что есть" (13:5). В первом послании к Тимофею та же мысль: (пастырь должен быть) "не корыстолюбив и не сребролюбив" (3:3), это повторяется и в посланиях к Титу (1:7). Сребролюбие представлено как один из главных грехов не только пастырства вообще, но и всех христиан, так как во 2-м послании к Тимофею (3:2) знаком "тяжких времен в последние дни " явится сребролюбие людей. Этот грех ап. Павел называет даже "корнем всех зол" (1 Тим. 6:10). С лихоимцами Апостол запрещает общение (1 Кор. 5:10), так как они не наследуют Царствия Божия, наравне с пьяницами, ворами, блудниками и под. (1 Кор. 6:10). Любостяжание названо идолослужением (Кол. 3:5). Все это только вывод из текста евангельской проповеди. Если в Нагорной проповеди у св. Матфея сказано: "блаженны нищие духом" (5:3), то лучшие манускрипты Евангелия от Луки не содержат этого слова, вошедшего в наш теперешний церковный текст. Надо читать у Луки: "блаженны нищие..." (6:20). Богатство есть препятствие для легкого входа в Царство Небесное (Матф. 19:23). Притча о богатом и Лазаре достаточно подтверждает это (Лук. 16:19-31).

Если Спаситель в 10 главе от Иоанна дает нам образ "доброго Пастыря," то нигде, может быть, так ярко не обличается иудейское священство, как в одной из последних речей Господа, обращенных к книжникам, фарисеям и лицемерам. Напрасно думают, что она относится только к тому историческому моменту и имеет в виду только современных Спасителю фарисеев-уставщиков и саддукеев-интеллигентов. Эта речь обращена ко всем религиозным книжникам и законникам на все времена. "Поедание домов вдовиц" (Матф. 23:14), отдание десятины с мяты и тмина (23) наравне со всеми грехам лицемерия, внешней праведности, формализма и пр. есть грозное слово Господа ко всем иереям всех времен. Но еще более яркой и беспощадной в отношении разбираемого вопроса надо признать обличительную речь пророка Иезекииля в его 34 главе. Она поистине звучит укором на все времена нерадивому пастырю и обличением его пороков. Вот эти упреки: "Пастыри Израилевы... ели тук и волною одевались, откормленных овец закололи, а стада не пасли (3), правили с насилием и жестокостью (4), пасли самих себя (8), т.е. искали своей корысти, почему Господь обещает "исторгнуть овец из челюстей этих жестоких пастырей" (10). Не меньший укор слышен в словах другого пророка (Михея 3:11): "...священники его учат за плату и пророки его предвещают за деньги, а между тем опираются на Господа, говоря: не среди ли нас Господь? Не постигнет нас беда!" Совершенно вопиющим грехом является желание Симона-волхва приобрести благодать Духа за деньги (Дн. Ал. 8:18), что и стало потом нарицательным именем греха "симонии." Сребролюбие и пристрастие к материальному благополучию обличается, как тяжкое преступление и в памятниках раннего христианства. Так, "Дидахи" (гл.11) заповедуют: "Уходя, апостол не должен брать ничего, кроме хлеба и необходимого, до тех пор, пока где-нибудь не остановится. Если же он потребует денег, то он лжепророк." Там же говорится, что "никакой пророк, назначая в духе (в экстазе) трапезу, не станет есть от нее, если только он не лжепророк." Также (гл. 12) и странник, не желающий работать и жить по этим правилам вольной нищеты, расценивался как "христопродавец." Все это находит свое обобщение в словах (гл.4) "не будь протягивающим руки, чтобы получить, и складывающим их, когда нужно дать," что буквально повторяется и в послании псевдо-Варнавы 19:9 и, с несколькими изменениями в 1-м послании св. Климента Римского (гл. 2). "Пастырь" Ерма рисует печальную картину разлагающегося христианского общества и клира в начале 2-го века: клир увлекался соблазнами мира, пресвитеры спорили между собой о первенстве, жили среди роскоши, диаконы расхищали достояние вдов и сирот, пророки гордились и искали первенства, предсказывали за деньги, появилось социальное неравенство — с одной стороны, богатство, а с другой — бедность (Заповедь 11:12). Так наз. "Письмо к Диогнету" звучит, как один из последних аккордов первобытной, эсхатологически настроенной, евангельски бедной апостольской Церкви. Голос обличения против корыстолюбия и сребролюбия не перестает, правда, раздаваться со стороны христианских учителей, епископов и соборов последующих веков, но положение вещей в сущности меняется коренным образом. Признанная государством Церковь начинает упрочивать свое земное устройство, жизнь пастыря становится более спокойной, налаженной, обеспеченной. Возникающий административный аппарат церковной организации содействует такому строительству. Если "Дидахи" имели молитву о скорейшем конце, то Тертуллиан свидетельствует, что молились о замедлении конца. Вся дальнейшая история Церкви и пастырствования есть уже история более или менее прочной священнической бытовой устроенности. Это, правда, вовсе не означает материального благополучия и обогащения священнослужителей, но это тем не менее не есть апостольская бедность первого периода жизни церкви. Нищета, как идеал, нестяжательность становится предметом благочестивых пожеланий уже только в монастырской жизни, скорее даже в пустынножительстве. На Западе св. Франциск Ассизский, да и вообще нищенствующие ордена там, а на Востоке основатели наших монашеских пустынь и во особенности заволжские старцы еще отстаивают идеал евангельской бедности. Но наряду с ними отстаивают свое благоустроение обители иосифлянского склада, а самые нищенствующие ордена Запада превращаются довольно быстро в прочные и далеко не нищенствующие организации францисканских и доминиканских орденов. Такое явление, как кюре де Аре во Франции в 19 веке и его литературные отголоски в священниках — героях Бернаноса являются только исключением. Но это вовсе не означает, что священник в последующие времена превратился в синоним капиталиста, эксплуататора, как это представляет антирелигиозная пропаганда.

Что же выработала церковная практика в вопросе материального обеспечения священника? И как к этой практике может и должен относиться священник?

В общем жизнью выработано три способа разрешения этого вопроса: 1) питаться от алтаря, т.е. брать вознаграждение за требы, 2) получать установленное вознаграждение от своего прихода и 3) получать жалование от государства или центральной церковной власти. Все эти способы имеют свои достоинства и недостатки.

1. Питаться от алтаря. Основание этому принципу дано в Св. Писании: священнодействующие питаются от святилища, служащие жертвеннику берут долю от жертвенника" (1 Кор. 9:13). Надо признать, что это начало "жить от благовествования," завещанное апостолами и ими проводимое в жизнь, освященное долгой, многовековой практикой Церкви, стало почти повсеместным обычаем. Древность не знала иного способа обеспечения своего клира. Другие способы разрешения этого материального вопроса внушены уже в новейшее время и диктуются скорее некоторыми новыми идеями. Каковы же отрицательные стороны этого принципа "жить от жертвенника"? Новые и молодые священники и по преимуществу "с направлением" обычно выставляют следующие возражения против этого способа вознаграждения: а) священнику унизительно брать за требы; б) получается впечатление какой-то симонии, т.е. продажи благодати Св. Духа за деньги; в) при этом способе возможны злоупотребления, поборы с паствы и у священника бесконтрольно развивается корыстолюбие по отношению к своим обязанностям; г) в бедных и необеспеченных приходах священник при такой системе ставится в необеспеченное и даже нищенское положение. В каждом этом положении, кроме первого, есть своя доля правды, которая, однако, может быть смягчена теми или иными улучшениями жизни приходской и епархиальной. Следует разобрать все эти соображения по порядку.

Унизительность. Это соображение является необоснованным, священнику меньше, чем кому бы то ни было, следует бояться унижения. Пример совершенного унижения и смирения дан нам в кенозисе Спасителя, обнищавшего Себя в образе раба. Повышенное чувство собственного достоинства, присущее молодости, должно быть изгнано из пастырского сердца. Он всегда граничит с гордостью и свидетельствует о чрезмерной заботе о своем авторитете. Уплата гонорара врачу или адвокату нисколько не унижает людей этой профессии и их авторитета в глазах клиентуры. Если же получение платы за требу и смиряет гордость юного иерея, то это ему только полезно. В связи с этим у некоторых молодых иереев есть манера не брать за требы, что только: 1. Свидетельствует об их гордости. 2. Распространяет о них молву как о бессеребренниках. 3. Ставит в ложное положение тех собратьев, которые смиренно принимают плату за исполненную требу. Можно все, в том числе и принятие платы делать с достоинством и от этого не терпеть никакого умаления своего авторитета. Дальше будет сказано о возможных усовершенствованиях в этом способе взимания гонорара.

Симония. Об этом грехе не может быть и речи, коль скоро вспомнить слова Апостола о "питании от жертвенника" и принимать вознаграждение не как плату за благодать молитвы, а как жертву Богу, данную от любящего сердца духовных детей, которые заботятся о своих молитвенниках и отцах.

Возможность вымогательства и злоупотребления всегда и всюду могут случиться и зависят не от способа вознаграждения, а от характера и нрава вымогающего, который сумеет найти способы вымогать и при иных условиях. Единичные случаи вымогательства со стороны священника не могут быть распространены, как общее правило, на всю организацию.

Необеспеченность в бедных приходах есть, пожалуй, самое серьезное возражение. Действительно, священник в городских, столичных и вообще богатых церквах всегда будет лучше обеспечен, чем иерей в забытом и заброшенном приходе. Это один из примеров имманентного греховному миру зла социального неравенства. Резкие контрасты в этом отношении были в истории всегда. Здесь вот и необходимо вмешаться церковной власти, особая забота благочинных и архиереев о нуждах своих бедных пастырей. Здесь можно рекомендовать постоянную помощь от центра или от касс священнической взаимопомощи, но это уже выходит за пределы нашей науки.

2. Жалование (от государства или от епархии). Этот способ представляется многим одним из лучших. Священник, якобы не унижается взиманием платы, не возникает впечатления "симонии," злоупотребления невозможны, повсюду царствует справедливость и нет бедных и богатых приходов. Все это кажется так, только на первый взгляд.

Прежде всего, такой принцип возможен только там, где Церковь признана государством и не отделена от него или, епархии настолько обеспечены, что могут содержать своих иереев на жаловании. Там же, где церковные имущества секвестрированы или государство едва терпит рядом с собой такое "зло," как Церковь, об этом способе нельзя и говорить.

В действительности этот принцип осуществлялся в истории в некоторых государствах, как напр., в Черногории до 1914 г., в некоторых епархиях в б. Австро-Венгерской Империи, с некоторых отраслях священнической службы, как-то: военные священники, консисторское духовенство, в заграничных миссиях, посольских церквах, школах, тюрьмах. Последним примером проведения в жизнь этого начала надо признать закон об отделении церкви от государства в Югославии в 1933 г., по которому государство взимало со всех чиновников православного исповедания дополнительный налог на жалование, (что часто вызывало возмущение лиц, не желавших жертвовать на церковь), давало ежемесячную дотацию церкви, которая платила жалование своему духовенству, превращая его таким образом в церковных чиновников.

Очевидна отрицательная сторона этого способа обеспечения духовенства. Прежде всего, у священника вырабатывается психология чиновника, получающего каждый месяц свое жалование. Это может в нем легко выработать формализм и принцип "все равно заплатят." Это способствует обмирщению духовенства, разрывает его связь с паствой, создает бюрократизм там, где должна быть как бы одна семья. У священника развивается затем известный карьеризм, так как он стоит на определенной "табели о рангах" и повышается по службе, как чиновник канцелярии. Самый принцип родственности, жертвенной любви, отечества, стирается в такой атмосфере. Так как это вовсе не уничтожает возможности принимать приношения за требы, то иерей заинтересован только выгодными случаями, небрежет о незначительных с материальной точки зрения, не откликается легко на нужды своей паствы. Наконец, этот способ, если и освобождает пастыря от возможных "унижений," то ни в коем случае не развивает в нем того смирения, которое связанно с "питанием от жертвенника."

3. Вознаграждение от прихода. Этот способ есть нечто среднее между первыми двумя. Приход дает священнику определенное вознаграждение натурой и деньгами. Натурой: квартира, отопление, известные услуги в его саду и хозяйстве. Кроме того, он определяет своему клиру прожиточное достаточное вознаграждение, что не мешает клиру пользоваться и доброхотными даяниями своей паствы. При такой практике священник везде более или менее обеспечен, приход ответственен за его благосостоянии, а иерей освобождается от забот о насущном хлебе. Этот способ может быть признан лучшим разрешением вопроса, принимая во внимание исправления в отдельных случаях.

Момент вознаграждения священника приходом, прихожанами или епархией должен быть им воспринимаем, как жертва церкви и Богу, жертва ему, а не как жалование, плата, гонорар.

При вознаграждениях за требы надо момент уплаты сделать возможно более благообразно. Производится плохое впечатление от того, если, например, после исповеди все присутствующие слышат шелестение бумажки или звук падающей звонкой монеты. Лучше если у свечного стола поставить ящик, в который прихожане опускали бы свои лепты. Это избавляет священника от неприятного впечатления: кто за какую требу сколько дал.

Совершенно не допустимы таксы за требы. Самые разговоры при назначении требы о классах венчания, похорон, крестин и пр. оскорбительно для религиозного сознания, как внедрение материального в сферу молитвы и благодати.

В тех церквах, где членов клира несколько, раздел прихода должен происходить в пропорции, установленной центральной епархиальной властью, во избежание притеснений низших членов клира. Настоятелю следует помнить о нуждах своих собратий, которые могут меньше надеяться на внимание и заботы прихожан. Также следует напомнить молодым священникам смиряться в этом вопросе, не позировать своим бессеребренничеством, помнить о солидарной ответственности всего духовенства.

Семейная жизнь священника

Этот вопрос представляет собой особенную черту православного духовенства, совершенно неведомую миру католическому. Поэтому надо прежде всего уяснить различия во взглядах на эту сторону жизни у православных и у латинян, сказав попутно нечто и о протестантизме, хотя они не имеют священства в настоящем смысле слова.

Римо-католицизм узаконил в своей канонической практике целибат духовенства, введя его в обязательную норму. Если латинство иногда и допускает в своем "восточном обряде" женатое духовенство, как редкое исключение, которое, однако, не встречает сочувствия в католическом обществе и церковном сознании. Целибат утвердился многовековой практикой, отказаться от которой Рим не может и не желает.

Православие не только допускает, но и поощряет женатое духовенство. Безбрачие остается иночествующим или же встречало к себе на протяжении долгого времени очень осторожное отношение. Брак духовенства у православных связан с особым регламентом канонических постановлений и возможен только до поставление в священные степени. После хиротонии священник жениться не может.

Протестантизм не только не запрещает брак духовенства, но и допускает его даже после избрания пастора на его служение. Точно так же и англиканские общины допускают своим священнослужителям жениться после посвящения.

Вот вкратце три основных взгляда на брак духовенства. Надлежит снабдить сказанное и некоторыми историческими справками.

Христианская древность стояла в этом вопросе на точке зрения гораздо более терпимой, чем взгляд позднейшего латинского канонического кодекса. 51-е правило свв. Апостолов не делало целибата обязательным. В эпоху 1-го Вселенского Собора, согласно церковным историкам Сократа (Н.Е. 1:2) и Созомена (Н.Е. 1:23), церковь в лице аскета Пафнутия (который, казалось бы, должен был быть защитником безбрачия), встала именно на защиту женатого священства, зная и предвидя все трудности бремени целибата для всех.

Но, с другой стороны, в христианском обществе слышались и другие голоса. Всегда была сильна струя известного ригоризма и неумеренного подвижничества, которая часто ставила требования, несовместимые с благостью и любвеобильностью евангельской морали, с одной стороны, и церковной мудростью и предосторожностью — с другой. Постановления Гангрского собора явно свидетельствуют о том, что требования ригоризма предъявлялись в среде христиан. Например, 10-е правило этого собора угрожает анафемой тому, кто превозносится своим девством над бракосочетавшимися. Тем же угрожает и 4-ое правило этого же собора тем, кто считает недостойным причащаться у женатого священника. Своим 13-м правилом 6-ой Всел. Собор утверждает, что бракосочетание не должно быть препятствием к рукоположению, так как "брак честен и ложе нескверно" (Евр. 12:4) и если "соединен ли ты с женой? не ищи развода" (1 Кор. 7:27); если же диакон или пресвитер, под видом благочестия изгоняет жену, да будет анафема.

К 11 веку римокатолицизм (папа Григорий 7-й в 1076 г.) сделал обязательным и узаконил целибат. Восток отнесся к этому явлению с крайней осторожностью, чтобы не сказать отрицательно, предоставляя неженатому или вдовому искать рукоположения после принятия иноческого звания. В России законом 16-4-1869 г. рукоположение целибатных было узаконено только после 40 лет. Причины понятны. Событием огромной важности было рукоположение митр. Филаретом московским проф. Моск. Дух. Академии Александра Горского, не связанного ни супружеством, ни иноческими обетами. Для обеспечения себя от возможных нареканий со стороны Синода митр. Филарет поручил сначала Горскому составить ему историческую справку о не запрещенности целибата в прошлом. Когда такая в высшей степени документирована справка была получена митрополитом, он и предложил священство автору справки, чтобы через короткое время возвести его в протоиереи и сделать ректором Академии. На вопрос Синода митрополит мог ответить исчерпывающей документацией нашего блестящего церковного историка. Об этом небывалом факте говорила вся Россия, и это считалось чуть ли не опасной реформаторской попыткой поколебать установившийся веками церковный быт.

В данное время взгляд на этот вопрос сильно изменился. Рукоположение Горского не осталось единичным явлением. После Моск. Собора 1917-18 гг. целибатные рукоположения стали гораздо более частыми. В эмиграции к этому прибегают легче, чем в России, не делая, правда, из этого обязательной нормы. Нормой остается возможность священнику, не связанному обетами монашества, вступить до рукоположения в канонический брак. Понятно, почему протестантский и англиканский взгляд неприемлем для нас. Посвящение есть тот рубеж, который отделяет мирское поприще от чисто духовного. После прохождение через царские врата священник уже не может возвращаться в гущу мирских интересов и суеты. С этого момента он должен стараться все больше и больше освобождаться от мирских приражений. Сватовство же, жениховство, атмосфера влюбленности и медового месяца после того, как он уже отдал себя на служение Богу, просто немыслимы. Не лишая священника услад семейного очага, уюта и ласки близких ему людей, Церковь не может тем не менее обмирщать настолько высокое призвание священника. Древность в своей широте шла еще дальше. До Трулльского собора и епископат был женатым. Отец св. Григория Богослова, тоже Низианский епископ был женат и имел детей. И таких примеров не мало. Лишив епископат семейного счастья и оставив это только для пресвитерства, Церковь ставит все же тут известные пределы времени.

Вполне понятно, почему католичество узаконило целибат и придало ему общеобязательную силу. Благодаря тому, что священник не имеет своей собственной семьи, он легче и беспрепятственнее отдается своей церковной деятельности, он подвижнее в случае каких-либо перемещений, командировок и пр. Он меньше находится под влиянием близких людей, лишен заботы о жене и детях и тем самым больше находится в послушании церковной иерархии. В значительной степени благодаря целибату католицизм смог воздвигнуть столь стройное и иерархически дисциплинированное здание своего духовного воинства.

Но наряду с этим принудительный целибат вносит с собой и ряд теневых сторон в жизнь духовенства. Не говоря уже о большей доступности соблазнов, прикрываемых благовидным покровом "домоправительниц" и "близких родственниц," приходится указать и на некоторые иные психологические отрицательные стороны целибата. Целибатный священник легче становится сухим и эгоистом, у него нет опыта семейной жизни, и ему неведомо отеческое отношение к пасомым, особенно к молодежи, что ему мешает в этой среде пастырствовать. У него легко развивается комплекс заброшенности, одиночества меланхолии, подчас уныния, его отеческие чувства остаются нераскрытыми. Это последнее обстоятельство может перейти в более опасные психофизические комплексы. Литература дает этому яркие примеры ("Овод" Войнича, "Владыка" Тренева, также романы Э. Золя).

Как бы то ни было для кандидата священства встает вопрос о будущем устроении своей жизни, что заставляет некоторых откладывать посвящение до принятия окончательного решения. Не находя себе по душе матушки, такой кандидат может решиться на целибатное священство. Здесь приходится себя глубоко проверить и взвесить все возможные за и против.

Надо при этом подчеркнуть всю неправильность такого подхода: священство или монашество, не может быть этого "или-или." Принятие иночества есть не какой-то из двух путей, а совершенно единственный и исключительный путь. Если не ощущается особая призванность к монашескому пути, то идти в иночество только потому, что не нашлась невеста, или потому, что избранная сердца отказала, или потому, что иночество является более легким путем продвижения по иерархической лестнице — совершенно неверно. При окончании военной училища можно выбирать между пехотой и кавалерией, но при окончании семинарии или академии такого выбора быть не должно. В монашество идут по исключительному призванию к уединенной жизни, или миссионерской, или общежительной.

Кстати будет указать, что латинство, благодаря обязательному целибату, не знает одного из соблазнов нашего церковного быта — розни и неприязни белого и черного духовенства. Тогда как иночество у нас есть более легкий путь в архиерейство и церковную администрацию, мирское священство не может попасть на высшие ступени иерархии, откуда у него и развивается неприязнь к иночеству, как к карьерному пути в мире образованных иноков. Латинство этого не знает. Простой сельской кюрэ при наличии дарований может со временем стать епископом и даже больше. Ни для кардинала, ни для папства монашеского пострижения не нужно. Последний папа из монахов был Григорий 16-й (камельдул), который к моменту своего избрания (1831 г), даже и не был еще епископом. Некоторые монашеские ордена дали, правда, немало блестящих епископов и пап (например, Августинцы, Клюнийцы, Францисканцы), но зато одним из достоинств иезуитского ордена является их четвертый обет монашества: никогда не быть епископом.

С вопросом брака священника в Православии связан ряд обязательных требований канонического характера. Хотя они относятся к области церковно-правовой дисциплины, упоминание их может иметь интерес в настоящем контексте. Священник не может быть женат на иноверной (4 Всел. Соб. 14 прав.); дом его должен быть православным (Карф., 45 прав.); дети его не должны быть сочетаемы браком с еретиками (Лаод. 10 прав., Карф., 30 прав.); сама супруга священника не может быть ни вдовой, ни разведенной, ни блудницей, ни артисткой (Апост. Прав. 18; 6 Всел. Соб. 3 прав.); в случае неблаговидного поведения жены священника он должен или развестись с женой, или быть расстриженным (Неокесс. 8).

В вопросе брачной жизни священника возникает ряд тем, которые не всегда могут быть легко и трафаретно разрешены. Возникает особая "проблема матушки," которая в наше время, особенно в эмиграции, становится весьма нелегкой.

В старинных курсах пастрологии этот вопрос относился к категории бытового уклада и выбор невесты имел оттенок традиции. Вся жизнь способствовала этому наивно-бытовому освещению проблемы. Прежде всего: наследственное священство. За немногими исключениями в священническое сословие не входили извне. Сын священника наследовал отцу в приходе или же получал приход за невестой, и не был чужеродным элементом в духовной среде. Эта же среда силой вековых обычаев и благодаря мудрой попечительное™ великих русских иерархов Филарета московского и Исидора санкт-петербургского прекрасно организовала дело духовной подготовки кандидатов священства и их жен. Если будущий иерей проходил нормальную 10-летнюю подготовку училища и семинарии, или высшую — 14-летнюю; то, с другой стороны, во многих епархиях России существовали епархиальные училища для дочерей священников со специальной программой мудро приспособленной для будущих матушек. В этих училищах епархиалки проходили, кроме предметов общеобразовательных, также такую широкую церковную программу, как изучение церковной истории, богословских курсов, знание славянского языка, церковного пения и богослужебного Устава. Особое внимание посвящалось на воспитание в духе церковности, строгой морали и светского приличия, равно и на подготовку девиц к ведению домашнего хозяйства и воспитания детей.

Таким образом епархиалки заранее себя посвящали к достойному прохождению своего нелегкого звания матушки. Кандидату в священники сама жизнь и бытовой уклад облегчали решение этого сложного вопроса устроения семейной жизни. Все это уже кануло в вечность с разрушением величественного здания былой России и ее благоустроенного и мудрого уклада жизни.

Русская историческая катастрофа принесла совсем иное устройство семейной жизни пастыря. Все переменилось. Священство перестало быть сословием, государство больше не является дружеским фактором в жизни церкви, нет нормальных духовных школ, угасла традиция бытового уклада священства, нет и замечательных Епархиальных женских училищ. Реставрировать это невозможно, и вопрос теперь должен быть поставлен по-новому.

Существование епархиальных училищ в значительной мере разрешало трудный вопрос устройства будущей семейной жизни пастыря и подготовляло будущих матушек. В старое время тоже существовали в скрытом состоянии некоторые "проблемы матушек." Теперь они возникают с большей остротой и сложностью.

Проблема матушки заключена в самой своей основе. Многих молодых девушек смущает вопрос стать матушкой и женой священника. Внутренние психологические препятствия для этого заключаются в разных сферах и потому и неодинаково остро расцениваются, как самими женщинами, так и их будущими мужьями. Вот некоторые из этих препятствий: а) боязнь и стыд стать попадьей, что еще может быть объяснено старыми предрассудками русской либералыцины, относившейся свысока к священству; б) в католической среде латинских стран, привыкших к целибату священства, кажется странно и даже малопристойно положение жены священника; в) боязнь рано отказаться от светских удовольствий и чисто мирских радостей (театр, танцы, шумная жизнь, известная легкость светских отношений мало соответствующих в семье священника, и т.д.); г) меньшая обеспеченность жизни и тревога за будущую судьбу своих детей.

Самая острая тема этой проблемы относится уже к самому поведению матушки в ритме работы и жизни ее мужа священника. Если будущая жена священника нашла в себе мужество трезво решиться стать матушкой, то в самой жизни и работе ее мужа она встретит новые затруднения, раньше ей не представлявшиеся и более трудные, чем невозможность развлечений и прочее. Здесь приходится говорить об особом такте матушки. Замужество не является всегда полной принадлежностью одного другому. Всегда остается в области внутренней, духовной, душевной, интеллектуальной и пр., какая-то сфера, в которую женщине "вход воспрещен." У военного есть свои служебный тайны, у врача, ученого и адвоката свои этические нормы, неприступные для проникновения жены. Всякая умная женщина это прекрасно понимает и не будет никогда ревновать своего мужа к его работе, пациентам, клиентам и пр. И это что-то, неприступное для жены не должно нарушать гармонию семейных отношений.

Но в области жизни священника это "что-то" особенно остро входит в его жизнь. В идеальной семье супруги привыкли ничего друг от друга не скрывать, но у священника появляется целая область сокровенного, совершенно закрытая и никогда не открываемая матушке. Дело в том, что священник в значительной мере духовно и интимно не принадлежит своей жене, но зато очень глубоко связан с целым рядом лиц, жизнь которых он знает лучше, чем кто-либо иной, чьи интересы как бы его собственные, и он с ними связан узами пастырской сострадательной любви, исповедничества и пр. С ними он составляет одну семью, которая в какой-то мере разрезает его собственную, законную семью.

Вот в этом-то и состоит особая задача жены священника и особые затруднения в этой проблеме матушки, найти в себе достаточно такта и внутренней гармонии, чтобы не мешать священнику делать его великое дело руководства чужими душами, их преображения, воспитания и т.д. Паства, ставшая между священником и его матушкой, есть в значительной мере тот пробный камень для матушки и испытание ее чуткости, такта и духовной высоты. Немало было в истории печальных примеров, когда матушка, не отдавая себе отчета во всех обязанностях мужа, неумно его ревновала, вредила ему, и себе, и пасомым из-за своей нетактичности.

В этой проблеме не следует впадать в другую крайность и предписывать матушке какие-либо обязанности помощника и сотрудника своего мужа. Если для этого у нее найдутся дарования и сам священник найдет это полезным, если обстоятельства выдвинут подобные требования, то, разумеется, участие матушки в деле приходской помощи может быть полезным и плодотворным. Но это не есть вовсе какая-то обязанность матушки. Нет спора, что она может помогать в деле школьном, катихизаторском, в деле больничной и социальной работы, в простой помощи там, где и когда это окажется нужным и только при одобрении пастыря. Все же надо помнить, что лучше матушке хорошо вести дом, в порядке свое хозяйство и семью, быть для мужа просто женой и для детей матерью, чем играть роль сотрудника, друга в работе, помощника в трудах своего мужа и пр., что может привносить неприятный оттенок, напоминающий настроения "передового общества" перед революцией, женщины с "запросами" и т.д.

По вопросу затруднений матушки из-за вторжения в жизнь элемента паствы, от нее потребуется особого такта в тех случаях, когда вокруг священника появляются нездоровые окружения в лице разных почитательниц, экзальтированных женщин. В этих случаях правильное понимание матушкой своей задачи и ее дарования могут ликвидировать эту нездоровую обстановку и трудную атмосферу вокруг священника и предотвратить назревающую трагедию для него и его семьи.

Поведение священника, его внешний облик

Этому вопросу посвящается не одинаковое внимание в курсах пастырской науки. У митр. Антония Храповицкого ему уделено мало, у прот. Щавельского — ничего, несколько больше у Певницкого и у еп. Бориса Плотникова.

Руководящим принципом в этой проблеме служит духовность пастыря. Его настроение должно быть прежде всего духовным, а не греховным. Священник должен заботиться о поддержании и развитии в себе духовности. Им должны руководить интересы не мирские, а религиозные и духовные. Пастырь призван преображать мир молитвой, таинствами, примером своей личной духовности. Он должен носить в себе высшие культурные ценности, воплощать высшую духовную жизнь и благородство сердца.

Уже было сказано о необходимости пастырю широкого образования, и помимо чисто богословских вопросов еще быть начитанным во всех областях общей культуры, быть осведомленным в истории, философии, литературе, искусстве и пр., чтобы он мог понимать интересы своей паствы, облагораживать их, руководить, исправлять, влиять на своих духовных детей.

Для такого успешного руководства священник не должен себя отгораживать непроницаемой стеной от интересов мира, он должен вникать в происходящее вокруг него. Вопрос о прикосновении к благам мирской цивилизации должен ставиться для священника не как таковой, а как требующий знакомства с мирскими развлечениями. В какой мере это ему дозволительно?

В канонических правилах такого ответа не найти. Каноны отражают ту историческую эпоху, в которую они были составлены. Они могут дать руководящие указания, наметить принципы, которых священник должен придерживаться в своей жизни, но точно регламентировать навсегда, на все последующие века все подробности священнического опыта они не могут, да и не должны.

В канонах мы находим совершенно ясные указания, обязательные для всех времен и касающиеся явно недопустимых поступков. Как напр., правила: 86-ое бго Всел. Собора, запрещающее содержание блудниц, или 9-ое того же Собора недозволяющее священнику содержание корчемниц, или же 44-ое Апостольское, 17-ое 1 Всел. Собора, 4-ое Лаодикийского, 10 трулльского, 5-ое и 21 Карфагенского, запрещающие ростовщичество. Приведенные примеры сами собой очевидны и проблемы здесь не возникают.