Знакомые страсти

Женщина, открывшая ей дверь, повела ее по голой лестнице наверх, и мафочка очутилась в доме, в каком ей не приходилось бывать с тех пор, как она перестала работать медицинской сестрой в лондонском Ист-Энде. На лестничной площадке грязная раковина с непрерывно капающей водой — единственный источник воды для жильцов, мокрые стены, один на всех туалет. Мафочке не верилось, что она найдет Гермиону в таком неприглядном месте, и она едва узнала исхудавшую, непричесанную женщину, которая появилась в дверях. Та смотрела-смотрела на нее и вдруг рассмеялась, а потом заплакала.

— Ради всего святого, зачем ты здесь? Вот уж кого совсем не ждала!

Мафочка сказала:

— Ну, конечно же, я обняла ее. Бедняжка! Одна в таком ужасном месте! Но ничего другого она не могла себе позволить, ведь ей надо было посылать деньги детям. Так она сказала, но я думаю, она наказывала себя. Она лежала в холодной комнате, кутаясь в старые вытертые одеяла, хотя в комнате был газ. Я сунула несколько монеток в щель, вскипятила на плитке чайник и сделала ей какао с сухим молоком, которое нашла в буфете, потом растерла ей руки. Поначалу она не хотела говорить, словно рассердилась, что я приехала и вижу ее в таком состоянии, но понемногу, согревшись, рассказала мне все. Она действительно влюбилась в итальянца Марио. Началось это, когда он попросил у нее книги; ему хотелось всерьез заняться английским языком, а у нее было свободное время после того, как дети засыпали. Лето подходило к концу, уже заканчивалась жатва, но по ночам еще было тепло и темнело поздно. Они устраивались с книжками в саду за фермерским домом, ну и одно за другим. Наверно, проще всего сказать, что их соединил секс — она страдала от одиночества, он был далеко от дома, — но мне хотелось бы думать, что они познали настоящую любовь. Он был нежным, сказала она, заботливым, никогда не приходил в ее комнаты, чтобы не потревожить детей. Но ведь ферма большая, строений много, ну и много мест, где можно укрыться от чужих глаз. Обычно они встречались над конюшней, на сеновале — рассказывая об этом, она уже освоилась и смеялась, как счастливая девчонка. Там было замечательно. Дверь открыта, светит луна, запах сухой травы, а внизу перебирают ногами и фыркают старые тяжеловозы. И дом Добсонов виден на случай, если кто-то вздумает выйти во двор. Важно было, чтобы они ничего не заподозрили, и даже не из-за нее, а из-за него. Ведь он как пленный должен был после наступления темноты сидеть в доме, но Добсоны относились к нему почти как к члену семьи и не следили за ним. Вот почему Гермионе пришлось срочно покинуть ферму. Ей показалось, что миссис Добсон подозрительно поглядывает на нее, и она испугалась, что та обо всем догадалась. Однако Гермиона была твердо уверена, что Добсоны не сделают Марио ничего плохого, если их не прижмут. Если что и было, сказала Гермиона, то после ее отъезда все прошло и быльем поросло. Другая причина заключалась в том, что Марио даже не догадывался о ее беременности. Отчасти — потому что был молод и неопытен, отчасти потому что она сама поначалу старалась об этом не думать. Делала вид, будто ничего нет, пока не поняла, что у нее начала меняться фигура. Вот и уехала в спешке. Ничего не сказала Марио — не было смысла, если уж она решилась, — да и время не стоило терять. Ребенка она решила отдать на усыновление, чтобы ее другие дети — Мэтью и Касси — ни о чем не узнали.

— И ничего не рассказали папочке, когда он вернется с войны?

— Не смейся, Малышка! Ты не представляешь, какая это была проблема. Слава Богу, тебе такое не грозит! Ей же надо было думать не только о себе, но и о Мэтью и Касси. Если бы Гилберт узнал — любой мужчина на его месте, но Гилберт особенно, с его-то характером, — никому бы жизни не было. Она поступила храбро — что есть, то есть. Уехала одна, никому ничего не сказала, даже мне, хотя на мою помощь всегда могла рассчитывать. Она сказала, что не хотела меня впутывать, но думаю, тут было кое-что еще. Мне кажется, она хотела наказать себя, оказаться на самом дне. Вот и нашла ужасную комнату, да еще чуть ли не голодала! Я осталась у нее на ночь, и мы опять делили кровать, как в детстве во время другой войны, а наутро я отправилась за едой для нее, но она не могла много есть, так, кусочек хлеба, стакан молока. Мне было ясно, что оставлять ее одну нельзя. Но и увезти ее в Шропшир я не могла. Вот и придумала поехать в Лондон. Папа и мама оставались там все эти годы, даже во время бомбежек. Хотя церковь была разрушена и дома вокруг тоже…

Вспомнив о родителях, мафочка улыбнулась.

— Знаю, ты не помнишь их. Когда они умерли, ты была еще слишком маленькой, но лучше и решительней их я никого не знала. В доме полно народа, беженцы из Европы, соседи, лишившиеся жилья. У них всегда находилось место для тех, кто нуждался в крыше над головой. Счастливый был дом, хотя вокруг сплошное горе, воронки, кучи щебня, заколоченные магазинчики, горы из мешков с песком. Но Гермиона там приободрилась. Я тоже. Мы опять радовались жизни, хотя иначе, чем в Шропшире. Нам приходилось много работать, но Гермионе было полезно чувствовать себя нужной; она помогала моим родителям, а они помогали ей. Слишком много горя они видели, так что помогать умели. Словно бы и не помогали вовсе. Любя и жалея, они умудрялись не лезть в душу, как бы давали моральную перспективу, и от этого становилось легче. Их не интересовало прошлое — психоанализ они сочли бы пустой тратой времени! — и лишь старались помочь в настоящем. Они верили в Бога, верили в загробную жизнь и не возмущались тем, что земная жизнь несовершенна. Разве Гермиона была одна такая во время войны? Да и не только во время войны. Когда она сказала им, что собирается делать с ребенком, они приняли ее решение как единственно возможное и стали ей помогать. Папа проследил, чтобы она зарегистрировалась в больнице, раздобыл адрес порядочного агентства, короче говоря, сделал, что мог. Наверно, если бы все сошло гладко, если бы она родила в больнице, ничего бы не случилось. Но кто знал? Однажды вечером у нее начались схватки, и не успела приехать «скорая», как ребенок уже родился!

Мафочка рассмеялась, словно вновь стала молодой и сильной.

— Не знаю, почему я сказала «ребенок»! Ты родилась. Я помогала твоей матери при родах и первой взяла тебя на руки. Я сказала Гермионе: «Дорогая, твоя маленькая девочка очень красивая». А она повернула голову на подушке и говорит: «Хочешь ее?» Я даже не сразу поняла. Она же продолжала: «О подруга моей души!» Тогда я посмотрела на нее и как будто увидела маленькую девочку, повторяющую старую дурацкую шутку. Но она-то была взрослой женщиной, и я все поняла, даже поняла, что она все время думала об этом и только в ту минуту набралась храбрости, чтобы сказать. Еще я поняла, что сама тоже думала об этом, но не признавалась себе. Я ведь уже любила тебя, такую маленькую у меня на руках, и я любила Гермиону! Сразу все стало просто. Я сказала: «Конечно, но надо спросить Мартина». Тогда она рассмеялась и сказала: «Моя милая дурочка, он сделает, как ты пожелаешь!»

Тут приехала «скорая помощь», и Гермиону увезли в больницу, а тебя оставили. Так она сама захотела. Я же была счастлива и напугана — в ужасе от того, что случится непредвиденное и все пойдет прахом. Она же могла изменить свое решение! Представь только, Гилберт мог умереть в лагере, и тогда она забрала бы тебя! Мне было стыдно за такие мысли; я чувствовала себя виноватой, потому что была необыкновенно счастлива! Потом приехал Мартин. Он навестил ее в больнице, а я ждала его и думала: сейчас он придет и скажет, что ничего не получится. Когда он открыл дверь, я боялась взглянуть на него, а когда подняла глаза, он улыбался. Он сказал: «Все в порядке, она — наша дочь». Потом ему пришлось заняться бумагами. Мне хотелось поддерживать отношения с Гермионой, посылать ей твои фотографии, но Мартин сказал «нет». После больницы она сразу уехала к своим детям в Шрусбери. Больше она не изъявила желания повидаться со мной, попросила не посылать ей ни писем, ни фотографий. «Так лучше для нас, — сказал Мартин, — и легче для нее. Полный разрыв»…

Мафочка вздохнула.

— Потом я узнавала о ней только из газет. После войны у нее вышла книга — однажды утром открываю газету, а там ее фотография и небольшая заметка о том, как она начала писать, чтобы содержать семью, когда ее муж вернулся домой совсем больным и не смог работать. С тех пор она написала много книг, так называемых дамских романов, или романтических историй о том, как юноша встречается с девушкой и все заканчивается счастливо. Правда, мне они кажутся немного печальными, ведь я знаю, чем закончилась ее собственная история и как потом складывалась ее жизнь. По крайней мере до смерти Гилберта. Когда я прочитала об этом в «Таймс» лет десять назад, не помню точно — ты уже была замужем и родила Пэнси, — то написала ей через издателей о том, что у тебя все хорошо и что ты родила ей внучку, но она не ответила…

Она посмотрела на Малышку.

— Не расстраивайся, дорогая. Не знаю, какие у тебя планы, но не исключено, что ей не хочется тебя видеть. Она уже старая. Ей столько же лет, сколько мне. Семьдесят. Наверно, потому что я много наговорила о том времени, когда мы обе были еще относительно молодыми, но, знаешь, поверить в это трудно!

— Не думаю, что хочу ее видеть, — выпалила Малышка и сама удивилась, сколько злости было в ее голосе.

Почему она так разозлилась? Ведь сама же хотела все знать, разве не так? Нельзя же злиться из-за того, что ей рассказали куда больше, чем она ожидала услышать. В ее жизни появилось еще одно измерение, и требовалось время, чтобы к этому привыкнуть, вот и все!

— Извини, мафочка, и спасибо тебе за рассказ. Мне надо все переварить, так что потерпи. Сейчас у меня такое чувство, что глупо было расспрашивать тебя, так это все не важно. Пока ты говорила, во всяком случае почти все время меня интересовала не она. Что мне до нее? Меня интересовала только ты.

— Моя дорогая, тебе надо все обдумать.

Мафочка улыбалась, но Малышке показалось, будто та отстранилась от нее, и она испугалась. Ей хотелось сказать: «Все это не имеет никакого значения для нас с тобой, правда?» Но она вспомнила, как отвратительно чувствовала себя, когда Эйми произнесла нечто подобное…

— Дорогая, — сказала мафочка, придирчиво оглядев дочь, — твоя щека очень неважно выглядит. Пожалуй, тебе пора сделать примочку и чем-нибудь ее смазать.

Глава пятая

Дом в викторианском стиле из красного кирпича, когда-то принадлежавший тете Мод, стоял немного в стороне от дороги на заросшем вереском склоне довольно крутого холма. Кто бы ни жил в нем сейчас (дурацкая асфальтовая дорожка и аккуратные клумбы с поздними розами предполагали опрятную немолодую пару), эти люди почти свели на нет живую изгородь и срубили старые яблони, хотя в прежние времена, если смотреть из верхних окон, никакие деревья не могли загородить прекрасный вид на широкую мирную долину. Возле одного из них, бывало, стояла мафочка и смотрела, не мелькнет ли красный платок заскучавшей Гермионы. Теперь можно позвонить по телефону, подумала Малышка, обратив внимание на провода, которые тянулись от темно-фиолетовой черепичной крыши к телеграфному столбу у ворот, и стайку сидевших на них птиц.

Если не считать телеграфных столбов и шеренги электрических опор, мрачно вытянувшейся вдоль вспаханных осенних полей, здешние места как будто не изменились за несколько десятков лет. Возможно, тут стало пошумнее из-за тракторов, но это все. Даже маленький магазинчик, который мафочка посоветовала Малышке найти, так как он стоял в конце улицы, ведшей к ферме Добсонов, был на месте: старый бело-черный дом, развернутый боком к дороге, со старым рекламным щитом на стене и единственным насосом бензозаправки. Малышка проехала около полумили после этого приметного ориентира, удивляясь, что узнала его, будто сама когда-то видела. Не останавливаясь, она ехала дальше, и сердце у нее билось все сильнее по мере того, как перед ней разворачивались декорации прошлой жизни мафочки. Белые ворота, безлесая гора, высокий медно-красный бук, за ним дом.

Малышка остановилась. Жаль, конечно, яблонь, но мафочке будет приятно узнать, что дом цел и невредим и цела даже старая железная скамейка, на которой тетя Мод любила фотографироваться с собаками. Интересно, что сталось с собачьими конурами за домом, о которых рассказывала мафочка, и что изменилось в самом доме. Прежде ей ничего не стоило бы постучать в дверь, и Малышка вообразила пожилую женщину, которая открывает ей, приглашает зайти и даже, возможно, предлагает чай или домашнее вино из бузины. Если ей много лет, то не исключено, что она помнит тетю Мод, которая наверняка принадлежала к местным «чудакам». А теперь одна мысль о том, чтобы поднять крючок на калитке, приводила Малышку в трепет. Что она скажет? Что здесь когда-то жила ее мама? А что если эта — воображаемая, напомнила себе Малышка, — женщина знает, что дочь мафочки умерла?

Смущало ее и другое. Зачем она вообще решила совершить паломничество в здешние места? Неожиданно это показалось ей глупее глупого. Собственно, она сама вызвалась ехать в Южный Уэльс и привезти в Лондон тетю Флоренс, чтобы та там дожидалась тетю Блодвен, а так как Шропшир был почти по пути, то решила заехать и сюда тоже. На самом деле поездка была совсем не обязательной. Хотя тете Флоренс и досаждал артрит, в семействе Маддов с презрением относились к тем людям, которые поддаются возрастным болячкам. Вот и Флоренс собралась ехать поездом, о чем она с раздражением заявила Малышке, когда та позвонила ей.

— Думаешь, я такая старая, что не могу устоять на ногах? Или это твой отец тебя надоумил? Бедная старушка Флоренс, ей не выдержать дороги!

Предложение Малышки она все-таки приняла, но в виде величайшего одолжения со своей стороны.

— Ладно, если у тебя много свободного времени, я согласна!

Но Малышка обрадовалась и такому согласию, потому что в душе, увы, точно знала, зачем ей понадобилось ехать за тетей Флоренс. А теперь она думала: «Какого черта? Что мне тут нужно?»

Она вновь села в машину — в машину Джеймса, в их «общую собственность», которую он в конце концов уступил ей. Если он собирался ехать за границу, то зачем ему эта машина? Однако Джеймс изобразил величайшую щедрость, сам пораньше с утра прикатил на ней в Ислингтон и оставил ключи в почтовом ящике, присовокупив к ним записку: «Ключи от любимого семейного экипажа, заново отполированного и почищенного внутри. Надеюсь, ты будешь заботиться о нем хотя бы в память о прошлом». У Малышки выступили на глазах слезы ярости, но, к счастью, она обнаружила, что страховка подходит к концу, что надо менять покрышки и выхлопную трубу. Поэтому она написала Джеймсу, что «забот потребуется больше, нежели подразумевает память о прошлом». Вспомнив, с каким удовольствием сочиняла эту фразу и с каким нетерпением отправляла свое иронично-благодарственное письмо, Малышка подумала: а вправду ли она совсем освободилась от Джеймса? Ну конечно же, освободилась, твердо сказала она себе, и случайный приступ ярости значит не больше, чем боль от старой и слишком быстро затянувшейся раны. Наверное, папа был прав: ей скучно и надо как-то убивать время. Для этого она пишет Джеймсу дурацкие письма, отправляется в никому не нужное путешествие…

Малышка въехала в ворота, потом развернулась и вскоре вновь была возле магазинчика. Ей надо было заправить машину, и поскольку она не заметила поблизости ни гаража, ни настоящей бензоколонки, то решила воспользоваться насосом перед бело-черным домом. Удивительно, подумала Малышка, как тут безлюдно. Никого не видно ни на дороге, ни в поле, нет ни одного человека, разве что издалека доносится гул тракторов. Даже на фермах, которые ей пришлось проехать, было безлюдно и чисто — совсем не так, как рассказывала мафочка; ни разу не увидела она свиней, кур и гусей, свободно гуляющих во дворе, тем более лошадей, поднимающих красивые головы над стойлами. Ну что ж, все меняется. Фермерские хозяйства, столь любовно расписанные мафочкой, отошли в прошлое. Куры несутся лучше, бедняжки, когда они заперты в клетках (но почему «бедняжки», никто ведь не знает, что думают об этом сами куры?), и труд машин куда эффективнее и дешевле труда людей и лошадей. Скорее всего, магазинчик, в котором мафочка брала военный паек, тоже изменился. Его наверняка модернизировали, и теперь там стоят морозильники с чипсами, горошком, стейками из трески, мороженым, не говоря уж о нарезанном хлебе, мясных консервах и бисквитах в коробках. Да и прилавок, верно, пластмассовый, а не из прохладного мрамора, на котором ушедшим в прошлое лавочникам было удобно резать масло на куски, похлопывать и подравнивать их тонкими деревянными лопаточками.

Да нет, как раз в этом магазинчике, прилепившемся к дому, скорее всего, мало что переменилось. В засиженном мухами окне виднелась пыльная пирамида банок с супами и большой стенд с изображением пухлого в ямочках малыша, рекламирующего детский крем. Железный колокольчик висел на стене возле окна, но так как Малышке нужен был всего лишь бензин, то она не стала вылезать из машины и нажала на клаксон.

И тотчас испугалась до тошноты. Мафочка говорила, что магазинчик держала пожилая пара, которая в первую очередь была занята своим небольшим хозяйством, поэтому вместе с хлебом и бакалеей торговала яйцами, молоком, овощами. Малышка подумала о здоровом образе жизни, который продлевает жизнь и дарит активную старость. «Ради Бога, не будь дурой», — громко приказала она себе, стараясь унять вдруг забурчавший живот и громко колотившееся сердце. Даже если на пороге появятся самые что ни на есть памятливые и остроглазые старики, чего ей бояться? Что они признают в ней дочь Гермионы? Ерунда. Мафочка знала, что она заедет сюда в своем сентиментальном поиске корней. Если бы она думала, что сходство Малышки с ее матерью бросается в глаза, то непременно предупредила ее! Нет, с этой стороны бояться нечего; никто ничего не заподозрит. И нечего чувствовать себя виноватой! Ничего плохого ты не делаешь…

Все равно, когда дверь открылась, у Малышки от страха голова пошла кругом. Однако появилась девушка в цветастом с оборочкой фартучке поверх тесных джинсов и темного свитера. Малышка постаралась улыбнуться и попросила четыре галлона бензина. Глядя, как девушка управляется с насосом, она успокоилась, но вдруг почувствовала, что голодна, и когда та подошла, чтобы взять деньги, спросила:

— А шоколад у вас есть?

Девушка покачала головой.

— Магазин закрыт. Совсем закрыт. Вот только насос остался. Мы купили дом, а магазин был при нем, но в нем уже давно не торговали, правда. С тех пор, как старик заболел. Да и то, восемьдесят лет не шутка. А знаете, многие останавливаются, хотя то, что в витрине, смотрится не очень привлекательно.

Она улыбнулась, и ее доброжелательная улыбка, ее прелестный валлийский говорок придал Малышке храбрости.

— А вы не знаете тут ферму, где можно было бы снять на лето комнаты? Моя кузина привозила сюда детей… это было несколько лет назад. Она сказала, что возле фермы был магазинчик, где дети покупали сладости. Вот я и подумала, что это тот самый магазинчик. — Она наивно округлила глаза. — Здесь есть ферма?

— Фаулерова ферма, — ответила девушка, — но они комнаты не сдают. — Она опять мило улыбнулась. — О, это не ферма, а картинка!

Малышка завела наверх глаза и медленно, как бы задумчиво произнесла:

— Добсон. Кажется, так она сказала. Моя кузина так говорила.

— Нет, тогда это не та ферма. Тамошних зовут Ньюхаузами. У нас тут нет никаких Добсонов. Впрочем, я из Абердара, здесь только три года, чужачка!

Девушка и Малышка рассмеялись.

— Ну конечно. В деревне всегда так! — воскликнула Малышка.

Вдруг ей стало очень весело. Если бы Добсоны до сих пор жили на ферме, Малышка ни за что не посмела бы приблизиться к ней. До чего же глупо так бояться, подумала она. Всего-то и надо, что заручиться правдоподобной историей, и теперь она у нее есть! Итак, у нее маленькие дети и она ищет дом, где могла бы провести летние каникулы, поэтому ездит по красивым местам, где несколько лет назад ее кузина отлично отдохнула летом. Дороти, сказала она себе, Дороти Ардвей. Так зовут кузину. Если облечь ложь в плоть, она становится убедительной даже для автора, тем более для окружающих.

У Дороти будет трое детей, решила Малышка, две девочки и мальчик (имена она придумает, когда понадобится), а муж занимается ядерной физикой. Генри. Себастьян. Сэр Себастьян Ардвей, нобелевский лауреат? Нет, это нехорошо. Физик-лорд звучит слишком по-стариковски для симпатичного мужчины, которому едва за тридцать. Достаточно будет Генри Ардвей. Если Дороти все еще оставалась туманной фигурой, то Генри уже начал вырисовываться: высокий, стройный, голубоглазый, очень умный и прекрасный пловец. Пусть он будет кузеном, а Дороти его женой. Их родители (матери были сестрами!) снимали дом на побережье, скажем, в Корнуолле, и Генри учил ее плавать. Он на полтора года старше, и в детстве она была немного влюблена в него.

Помахав девушке на прощание, Малышка подумала: ну вот, очередная игра в семью! В детстве она только и делала, что придумывала родственников, их имена, возраст, занятия, внешность, и, лежа в постели, вела с ними долгие беседы. Фантазии приемного ребенка? Больше похоже на желание единственного ребенка иметь братьев и сестер, сказала она себе и вспомнила, свернув на нужную улицу, что у нее есть брат. Единоутробный, но брат. Единоутробный брат Мэтью и единоутробная сестра Касси, которые наверняка бегали по этой дороге в магазин за сладостями военного времени, выуживали тритонов из лужи, собирали фундук, рвали шиповник и ежевику с живой изгороди, палками пригибали высокие ветки, чтобы достать до ягод…

В те времена здесь наверняка были живые изгороди и уж точно рос конский каштан, с которого падали «толстые каштаны» для Грейс. А сейчас Малышка видела лишь проволоку под током по обе стороны дороги. Она проехала примерно треть мили между двумя холмами с крутыми склонами, пересекла бурливый, но мелкий ручей и вновь стала подниматься вверх по склону. Неожиданно справа появился дом, а слева был луг и на нем множество коров. Симпатичные коровки, отметила про себя Малышка, со стройными ногами и изящными рогами. Даже если бы на воротах не было написано: «Стадо Ньюхаузов, мистер Джон Ньюхауз, мистер Чарлз Ньюхауз», — Малышка все равно поняла бы, что эти коровы — аристократки! Она остановилась у ворот и посмотрела на дом. Большой, массивный, покрашенный в белый цвет — ничего особенного, но хороший, отлично спланированный дом, ухоженный, как и постройки кругом, и чистый, посыпанный гравием двор.

Малышка вышла из машины. У нее немного подгибались колени, но в остальном она держалась молодцом. Беседа с девушкой возле магазина придала ей уверенности в себе. Если кто-нибудь объявится, у нее есть что сказать. Милые Генри и Дороти Ардвей где-то тут поблизости прекрасно провели лето. Никто ведь не знает, что ей уже сообщили о нежелании хозяев Фаулеровой фермы сдавать комнаты.

Толкнув калитку, Малышка ступила на гравий и подняла такой шум, что сама удивилась. Дойдя до середины двора, она огляделась — для любого наблюдающего за ней — с невинным видом. Однако в доме стояла тишина, и так же в старом сарае с глухой стеной, если не считать маленькой зеленой дверки под карнизом. Наверное, это и есть та самая дверь на сеновал, где Гермиона встречалась со своим любовником. Внизу были конюшни, так сказала мафочка, там фыркали и перебирали ногами лошади. Малышка обошла постройки и оказалась на заднем дворе, которого не видно из дома, — на опрятном дворе с кучей навоза, навесом для тракторов, загородкой для толстых кур, которые мирно (как с радостью убедилась Малышка) что-то клевали с земли. Большой сарай был действительно большим, разделенным на именные стойла. Мария, Клементина, Роза Генуи, Цветок Рима. С одной стороны из-за закрытой двери доносился гул мотора, с другой была видна обычная деревянная лестница.

Малышка остановилась возле нее и посмотрела наверх. Если лестница ведет на сеновал, у Малышки должно было дрогнуть сердце. Гермиона — бедняжка Гермиона, поправила себя Малышка, — лезла наверх летней ночью, и сердце у нее громко стучало от любви и страха. Мафочка сказала, что она была счастлива, но ведь не могла же она не осознавать, как рискует. Ирония судьбы! Влюбиться в красавчика-итальянца, когда ее муж в итальянском плену! Здорово! И не девочка уже — тридцать восемь. Люди не простили бы ей. И она не могла оправдаться ни юностью, ни неопытностью и обвинить во всем соблазнителя. Поймай ее Добсоны, и ей пришлось бы испытать немалое унижение. Не очень молодая женщина из среднего класса, у которой есть муж и дети, не говоря уж об определенном месте в обществе, резвится во дворе, совокупляется на сеновале, отдается плотским радостям на стогах и в саду…

Жаркая волна ярости захлестнула Малышку, злость и зависть перевернули ей душу, и, как ни странно, она почувствовала нестерпимое желание переспать с мужчиной, отчего кровь бросилась ей в голову, а руки и ноги противно задрожали. Почти теряя сознание, она привалилась к стене и прижала кулаки к животу. Это должно пройти. От боли — сладостной боли — через минуту не останется и следа. Напрасная трата сил, промелькнуло в голове у Малышки, ужасно жалко. Подумать только, что это из-за ревности к собственной матери! Чудовищная безнадежность, беспомощность; к чему эти муки? Она прошептала: «Ей было тридцать восемь, дорогая, больше, чем тебе, значит, у тебя еще все впереди». Как Малышка ни старалась заставить себя посмеяться над своей глупостью, она едва сдерживала слезы. Разжав кулаки, она порылась в кармане куртки, достала носовой платок и громко высморкалась.

— Вам помочь? — услыхала она мужской голос.

Голос был как голос, вежливый, немного удивленный, но Малышка все равно вздрогнула от неожиданности. Кровь бросилась ей в лицо. Давно он тут?

— Да, если можно.

Двусмысленность фраз, которыми они обменялись, рассмешила Малышку, и она по-дурацки захихикала. В данную минуту ей мог бы помочь любой мужчина, если не считать чудовищ и стариков, а этот был к тому же еще очень молод. Почти ровесник Адриана, может быть, постарше. И уж точно опрятнее, ни с того ни с сего пришло ей в голову. Не очень высокий, ненамного выше ее, но очень аккуратно сложенный и аккуратно одетый в коричневый свитер и брюки из корда. Сообразив, что она не отрываясь смотрит на его ширинку, Малышка опять хихикнула. Прекрати, сказала она себе и, сделав над собой усилие, перевела взгляд на лицо мужчины. Голубоглазый молодой человек с прямыми гладкими светлыми волосами все еще вопросительно глядел на Малышку, очевидно не понимая (не желая понимать) ее похотливый призыв. Ну и отлично, подумала она, хоть в этом женщинам везет. Никому не дано знать, что они чувствуют на самом деле! Однако старенькая спортивная рубашка, которую она надела под блейзер, как будто села в последнюю стирку, во всяком случае стала тесной. Соски выпирали под тонкой шерстью, как круглые пуговицы. Малышка обхватила себя руками и торопливо заговорила, напрочь забыв о Генри и Дороти, не говоря уж об их троих детях:

— Прошу прощения. Я не хотела ничего нарушать. Просто ехала и, кажется, сбилась с пути. Вот и подумала: на ферме наверняка кто-нибудь есть и я узнаю дорогу. Но я никого не видела. Ну, до сих пор никого не видела.

Как ни странно, молодой человек принял ее объяснение.

— Куда вы направляетесь?

Из заднего кармана брюк он достал очки, надел их, поправил дужку и улыбнулся.

— Так лучше.

— Лучше? — переспросила она, ничего не понимая. О Господи, ему же надо знать, куда я еду, а у меня ни одной мысли в голове. — Знаете, я не совсем уверена, правда, — проговорила Малышка и мысленно застонала в отчаянии. Ну до чего же противный, пискливый девчоночий голос. Тут ей припомнилось название последней оставшейся позади деревни. — Я должна была ночевать в Касл-Стоук. Это где-то поблизости. Мне говорили, моя подруга говорила, что там симпатичный маленький паб. Не помню, как он называется. — Она сделала вид, что напрягает память. — Сейчас…

— «Валлийский барашек»?..

— Да. Да, конечно. Правильно. Ну и дура же я! Все забываю. Правда, я не звонила туда, не заказывала номер. Может быть, они не смогут меня принять.

— Сейчас у них наверняка есть свободные номера.

— Отлично! — Малышка просияла благодарной улыбкой. Похоже, надев очки, он стал смотреть на нее с большим интересом. Значит, он близорукий! Слава Богу, подумала Малышка с неподдельной радостью. — Это далеко?

— Около трех миль по шоссе. Вам надо вернуться по этой улице. Можно ехать и вперед, но так будет сложнее.

Они обошли сарай, пересекли двор и вышли к воротам. На улице рядом со старым «рено» стоял новенький зеленый «сааб».

— О Боже! — воскликнула Малышка. — Извините меня. Моя машина помешала вам въехать.

— Не беспокойтесь. Улица и в самом деле узкая, но я открою ворота, тогда вы развернетесь во дворе, и я смогу проехать.

Он открыл дверцу «рено». Малышка скользнула внутрь, стараясь не прикоснуться к нему, что было довольно трудно, так как между машиной и придорожной канавой оставалось совсем мало места. Она вдохнула запах его шерстяного, по-осеннему влажного свитера и, когда он закрыл дверцу, опустила окошко, после чего положила на него руку. Он положил свою руку рядом, и стоило им соприкоснуться мизинцами, как дрожь пробежала по ее телу.

— Прошу прощения, — сказал он и подвинул руку. Оба неловко рассмеялись. — Знаете, мы стоим так, что вам лучше въехать во двор не разворачиваясь, задом. Сможете?

— Наверно.

— Хорошо. Вернетесь на улицу и поедете по шоссе налево. Если в «Валлийском барашке» возникнут затруднения, скажите, что я прислал вас.

Малышка посмотрела на его руку, слишком маленькую для мужчины, с рыжими волосками на тыльной стороне, с короткими пальцами и блестящими розовыми ногтями. Если он фермер, то фермер, который делает маникюр.

— Вы — Джон или Чарлз Ньюхауз?

— Ни тот, ни другой. Это мои отец и брат. Я — Филип.

— А меня зовут Малышка. Малышка Старр.

Он улыбнулся, и она заметила у него между передними зубами щербинку.

— Очень симпатичное имя.

Смутившись, Малышка почувствовала, что опять краснеет.

— Вы ведь не фермер, правда? — торопливо спросила она.

Филип покачал головой.

— Нет. Помогаю в выходные, чем могу. Я ведь только и знаю, где у коровы голова, а где хвост. — Все еще улыбаясь, он не сводил с Малышки глаз. — Как вы управляетесь с ней?

— С ней?

— Со своей машиной. У меня была такая же — тоже «рено». Старенькая четверка. Незабываемая. Пробежала сто тридцать тысяч миль, прежде чем успокоилась навеки. Отправилась в гараж на небесах. — Малышка заметила, что Филип тоже покраснел. Наверно, это заразно. — Прошу прощения, сам не знаю, зачем об этом говорю. Обычно я не очеловечиваю машины.

— Вам нравится «сааб»?

— Очень. Отлично ведет себя на шоссе. Хотя в Лондоне я часто вспоминаю малышку «рено». Особенно когда надо парковаться. — Он убрал руку с окна. — Ладно. Думаю, вам не терпится ехать дальше. Уже темнеет.

— Да.

— Удачи вам в «Валлийском барашке».

— Спасибо.

— Там довольно вкусно готовят. Особенно домашние супы. И есть маленький бар. — Он помолчал, смущенно кашлянул. — Если задержитесь там, скажите хозяевам, что я, возможно, заскочу сегодня вечером. После ужина, — он неуверенно улыбнулся. — Я, как правило, бываю там по субботам, когда приезжаю сюда.

— Скажу.

Малышка включила зажигание и нажала на педаль. Филип проговорил еще что-то, чего она не разобрала, однако улыбнулась и задним ходом повела машину в ворота, разбрасывая гравий. Сделав знак большими пальцами, что все в порядке, Филип побежал к своей машине, и, когда он проезжал мимо ворот, она крикнула ему:

— Может быть, увидимся!

Хотя Филип улыбнулся ей, Малышка поняла, что он ничего не слышал. Как только дорога освободилась, она включила первую скорость и лихо выехала из ворот, едва не зацепившись за них.