Во всём виноват Гоголь

Чему капитан и по сей день часто удивляется? Так тому только, как удалось ему от огорчений и переживаний за судьбы неживых душ, старосветских помещиков, философа Хомы, Катюшки Масловой с Карениной Аней или других героев от родных классиков не спиться в те времена окончательно, чего в эти годы легко добились многие приличные люди прославленного Н-ского танкового полка.

Роту свою и танк Бронькин любил во всех смыслах этого слова. Ещё больше боготворил он свой родной второй батальон, которым повелевать и шевелить его не упрашивали, хотя этого ему всегда очень хотелось. В том-то и сидела его большая печаль и тревога. Долгими пуржливыми полярными ночами Афанасий часто кричал себе мысленно: — Почему комбат Деревянкин? Почему человек с такой бронетанковой фамилией, как у меня, не комбат? — Но на мысленные вопли свои не получал Бронькин никакого ответа. Тундра про комбатов играла в молчанку. Олени, о Бронькине ни слова не мыча, выковыривали себе из-под снега ягель. Танки вели себя так, словно вместо солярки в баки воды набрали. И думали танки только о том, зачем они вообще нужны на Севере, если дорог здесь даже в оптический прицел не видится, о чём знает даже их командир батальона, да ещё и Деревянкин? Коренное народонаселение нордовых берегов океанов о батальоне ничего толком и подробно не мыслило. Но красную рыбу и моржовые клыки на спирт, сапоги и тушёнку оно разменивало только здесь. Во втором батальоне служили самые смелые и проверенные в непубличных торгах компаньоны и благодетели всех северных народов.

А потом взошла заря удачи. В силу обстоятельств Афанасий Петрович на целую неделю остался батальонным командиром. И он пошёл, поднявшись в полный рост, пошёл вперёд и разошёлся на этой промёрзлой почве так, что дальше уже разойтись было некуда. Дальше там уже находились то сугробы, то болото. Бронькин всегда мечтал служить и командовать так, чтобы депрессия от вечной мерзлоты, магнитных бурь и отсутствия витаминов были всегда, но только у других комбатов полка. И он добился этого! С торжествующе-победительным отпечатком на лице в первый же день своего командирства он провозгласил всем, что второй его батальон вскоре унесётся на тройке побед и бог знает на какую высоту! О том, что цветы и краски тундры и всех удовольствий Севера будут лежать на броне его дружины. А потом и ещё больше обнародовал всякого такого, что было уже и т. д. и т. п. Поначалу среди комбатов загорелся даже спор: Бронькин снова стебается так, как всегда он это делает? То есть что-нибудь классическое и непонятное для других, слово там иль потеху какую вворачивает им как в своей роте ранее? Или по-взрослому взялся за дело? Оказалось, за батальон Бронькин взялся не по-детски.

Безудержно отважная работа Афанасия по управлению батальоном с первой же минуты воистину сопровождалась легкокрылыми везениями. Земля! Ух, как под гусеницами танков его второго батальона дрожала земля! Как плавился между штабом и его квартирой и завидовал бордюрным камням асфальт! Как самозабвенно пьянели от идей врио комбата люди! Как дулись на него неисчислимые пентюхи и вороватые и не всегда трезвые прапорщики! Трудно осознать и понять, как жутко было улицезреть это врагам на самом что ни на есть краю земли нашей! Но нюхали ли вы северный ветер на марше? Вкушали ли вы приполярную влагу из слегка примятой гусеницами танков тундры? Носились ли вы когда-либо на броне по тем магистралям, которых не отыскать даже на самых секретных картах мира, причём даже у нашего наиболее вероятного противника?..

Нет, нет и ещё раз нет! Вам этого не постичь и не уразуметь! Вас там, скорее всего, никогда в жизни не было! А там чего только не было!..

Но удача одна не приходит. На глазах всей мировой закулисы, а также в условиях дикой политической смутности и совершенно внезапно их полку обозначили подведение итогов за какой-то туманный период. А к тому же ещё и красная рыба раньше обычного срока сдвинулась неудержимо на нерест по всем прилегающим к нему водным артериям. Комдив, отвлёкшись от важных государственных и приравненных к ним иных дел, охотно согласился заняться именно теми гвардейцами, у которых со старта тронулась рыба. А к прибытию генерала Хреновухина в полк второй батальон успел подтянуться как следует. И чтобы не утонуть в болоте демократической бездарности, а порыв энтузиазма не попал в долгие ящики полковой канцелярии, Бронькин произвёл рывок. Он понимал: для успеха нужен рывок! Встречу комдива Афанасий Петрович ознаменовал сорока артиллерийскими залпами из каждого 100-мм танкового орудия батальона в отдельности в организационно-штатной их очерёдности и в направлении того угла местности, куда ещё не ступала человеческая нога.

Командир полка, заслышав такое вдруг от второго батальона своего же полка, конечно, онемел от изумления. Но Бронькин пошёл дальше, ибо к тому же разучил со своими бойцами медоточивую строевую песню удачливого каюра на оленьей упряжке в соединении с куплетами о возложении к унтам генерала Хреновухина хлеба и соли. И исполнил коллектив эту песню на приличном уровне, а именно в сопровождении полкового духового оркестра, что за ящик варёной сгущёнки инкогнито выучил все до единой ноты каюровой песни и движенья, выдуманные накануне коренными жителями Севера с бубном и вторым батальоном в тандеме. Песня, как и салют, прозвучала как следует, и можно сказать, что наряду с песцовым малахаем и такой же песцовой буркой, возложенных к подножью комдива, усладили оба генеральские уха до слёз умиления. Правда, комполка и на эту тему сильно надулся. Он потом ещё дважды весь оркестр загонял по такой обиде в морпорт на разгрузку бурого угля и сушёной картошки, поскольку дела и с оркестром, и с песней для него оказались инкогнито. И это несмотря на то, что особенный отдел в его боевых порядках никогда не спал ни днём ни ночью, прикрывая свои доносы и особливое положение демонстративной легендой об игре в карты на щелбаны. На самом деле они играли только на водку.

Но это было потом. А пока что генералу «…не не понравился…» этот разумный акт батальона Бронькина в честь своего прибытия, и он во всю свою генеральскую мощь включил рупор правды о положении дел в целом мире. Потом из закромов своего норова, где у Хреновухина обычно хранились храбрость, великодушье, ум, «…изрядная помесь себялюбья, честолюбья, самолюбья…», капризы и другая всячина, в этот раз он, хорошенько покопавшись, вытащил безграничную щедрость. Зная, как важна она для его бронированных витязей, генерал насупился важно, показал на Бронькина указательным пальцем да и наградил его прямо перед своим строем своими личными часами «Ракета», сняв их со своей правой руки. Да, и такое в жизни бывает. Вот вам крест! Замечу, что при рассказе об этом вашему повествователю на случайной встрече у дяди Лысого Пимена Бронькин тогда, помнится мне, в том месте даже расплылся в преждевременно образовавшейся сладкой улыбке, что потом оказалось делом совершенно напрасным. Впрочем, а тогда генерал тут же вытащил из своего кармана и надел себе на правую руку прямо перед тем же строем свои другие личные часы, но уже не «Ракета». И полк в ту минуту чуть было не умер на плацу от страха, потому как от бархатистого приветственного рыка генерала тогда и «…до малейшего телодвиженья, в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость». Хреновухин пошёл ещё дальше и прилюдно провозгласил, что на параде по случаю его прибытия и за особую перед ним лично доблесть второй батальон пройдёт торжественным маршем по плацу первым, а уже потом поплетутся остальные батальоны полка, включая даже первый батальон.

Тут Бронькин не на шутку призадумался о своей дальнейшей карьере в недавно отремонтированном кабинете начальника штаба полка, куда позавчера только переселилась отслужившая свой срок в кабинете командира полка, но ещё вполне приличная для использования в интересах обороны страны шатурская корпусная мебель… Надо сказать, что в те годы с поставками мебели дела обстояли неважно, и не то, что сейчас, когда в таких вопросах дока даже сам министр.

Однако зависть, как вы понимаете, всегда топчется окрест фортуны. Вот и тогда земная слава Афанасия Петровича Бронькина прошла быстрее парада его батальона по гарнизонному плацу. Оказалось, что в судьбоносные минуты его салюта в том поросшем лебедой и борщевиком углу тундры, куда примерно повалились вылетевшие из стволов второго батальона снаряды, обдумывало свои планы ближайшего развития районное начальство, что ввиду буднего дня мозговало над ними там вместе со всеми своими неутомимыми секретаршами. Начальство, правда, в тот раз не пострадало, потому, как снаряды рвались с перелётом, да никто в него-то, в начальство, по сути, и не прицеливался, а к тому же ещё и схоронилось оно там со своим индивидуалками в тёплых палатках и за мобильными коваными мангалами.

Но и здесь не всё получилось ладно. Выяснилось, что из сорокового танка снаряд не взлетел. А руководство района, будь оно неладно, штаты и вооружение второго батальона уже хорошо знало и в тундре той сутки ещё поджидало артиллерийского залпа из последнего танка, потому как все взрывы от залпов остальных танков параллельно подсчитывало. И чтоб затем не войти в историю района в виде заключительной воронки, начальники потом ещё сутки и по-пластунски добирались из этого совещания до райцентра. Об осечке во втором батальоне и уровне его боеготовности они, конечно, сразу же накатали в прокуратуру и что, дескать, родина защищается абы как, тоже настрочили. Завязалась катастрофа небывалого значения…

Прокуратура учредила мгновенно наряженное следствие, что в полк скоро прибежало и полетело генералу смастряченное на живую нитку «Дело капитана Бронькина А. П.…» по признакам 126 статьи известного кодекса про людей, похищенных организованной группой лиц, причём в сговоре и с применением оружия, а также из меркантильных соображений. Словом, почти всю статью переписали они с пунктом «3» включительно, где на кону вплоть до двенадцати лет казённых харчей полагается. В то же время на продовольственном складе прокурорские ещё и обревизовали свои ощущения потерь и недостач, что привело их точно к усохшим сапогам, тушёнке и ящику сгущёнки, скушанной военным оркестром уже в варёном виде. Но и это ещё не до конца главное! Оказалось, что прокурорские прицелились и в другой движущий процесс угол. Нацелились они по такой статье, что танкисты, мол, саданули ровно 39 раз против всей власти в целом и с определёнными планами. Потому как в Белом доме, чтоб командовать районом двое суток и секретарш не было, а без их указаний там даже ягель в горшках на подоконниках никогда не колосится и не расцветает. Тут, правда, прокурорские на счастье тоже не доглядели и промазали, потому как сверху позвонили и строго указали как надо, чтобы правильнее, а то было бы всё ещё хуже, и не только Бронькину, но и самому генштабу.

Генерал Хреновухин и здесь в стороне не остался. Комдив в минуту заменил идеал Бронькина на пол-литровый «Абсолют» для прокурорских писателей в оптовых дозах каждому. Большой ревнитель абсолютной правды прямо в парилке и под вениками сухо велел прокурорским чинам изъять себя полностью из славной летописи торжественного салюта во втором батальоне полка, что уже висела с его портретом на гвозде штаба. Понятно, что для Бронькина тогда уже лучшую гадость придумать было невозможно. Бунт его разума о справедливости столкнулся с лавой бурлящих угроз прокурорских чинов, а жажда надежд окаменела и застыла на пороге чинов, но уже практически судейских.

Вот так-то и влип в историю дивизии одинокий и добродетельный человек А. П. Бронькин! Хотя «…пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку; потому что праздно вращается на устах слово: добродетельный человек; потому что обратили в рабочую лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нём, понукая и кнутом и всем, чем попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нём и тени добродетели, и остались только рёбра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека». Не посылают ему справедливость небесную, награду за терпенье иль за геройское седлание умом его стихии масс воинских… Хотя честно скажем, что добродетель его всегда целилась в одну лишь сторону и сторона эта небесспорным достоинством сияла.

А в обозреваемую нами ту долгую ночь добродетельный Афанасий показал импозантному клиенту учреждения «Мудрецов» Павлу Ивановичу свой подвиг, конечно, с другими метафорами, красками и запахами, да и времени у него эта боль душевная заняла гигантское множество. Однако Павел Иванович на редкость терпеливо выслушал его сагу, а в конце только что и сделал, внимательно разжёвывая сухарь, так всплеснул руками.

— Не уж-то в сыром чулане двенадцать годков как одна копейка?!

— Прям-таки так! Да вот им хрен! Поставили мы другую пьесу вместе с сотоварищами, — не в меру остро отозвался Бронькин. — Тут, поняв переполох и раскол у прокурорских с судейскими и с генштабом, в дело врезался наш непотопляемый замполит Аверкий Семёнович, гвардии подполковник. Он стороной выказал тому маршалу, что стоит над головой Хреновухина, что квартальная сводка по дисциплине и порядку из-за победного моего салюта во всей танковой армии ниже их колен колеблется, — ещё больше завёлся Бронькин. — Замполит у нас такой был горячий и требовательный, что не то что генералу или прокуратуре, а чёрту мозги легко вправит, да так, что чёрт сам по электричкам побежит бегать и милостыню собирать, если ему Семёныч прикажет. Хоть самому Семёнычу на его личные именины, а хоть даже и на борьбу с нечистой силой чёрт ему собирать будет ассигнации как миленький!

При неоднократном упоминании чёрта здесь клиент саркастически и длинно нахмурился, непривычно осклабился, затем равнодушным взором окинул висящие по углам портреты современных бородатых и лысых классиков, но жевать прекратил. Стало слышно даже тайное дыхание Зухры за ближайшей портьерой. Но капитана её дыхание не остановило.

— Замполит-то наш и запустил следствие точно по понятиям и директрисе болотных огней, — продолжил Бронькин. — Семёныч, слава богу, и сейчас среди нас. Он отец Феофан (в миру Аверкий Гармошкин), окормляет нас и окрыляет, правда, в тестовом режиме в приходской церкви Николы на Недотычках, что пока ещё торжественно не для всех открыта. Хотел он было на ипотечный кредит совсем новый храм строить, да от условий и процентов банка уже и сам потерял веру. Ограничился он пока что возведением минимаркета сувениров, домашней кухни спешного питания и личных покоев сверху, где и живёт с молодой матушкой и верой в квартиру от нашей обороны.

— Так комиссар и теперь при власти? — заинтересованно прервал его клиент.

— Так, да не так, — тяжело вздохнул Афанасий Петрович. — С ним тут такая история завязалась. Гармошкина сильно заинтересовала вдруг полнота всей нашей подлунной жизни как таковой, то есть вместе со всеми её прелестями и безобразиями. Будучи только что как назначенным к нам настоятелем, теперь, как болтают за углом, в служении запрещён и направлен указом их командира за штат временно. Вроде как за самоволку с выездом на выставку ЭКСПО в Шанхай на дегустацию наших щей и кваса с боевой стрельбой. Здесь пока ни гу-гу про это, но его электорат и МИД в курсе.

— Что ж до меня касательно, — продолжил Бронькин, — то пришлось мне тогда скоропостижно подать в отставку. Хотел было эмигрировать в Германию или какую другую экзотическую страну, где со специалистами моего уровня туго, но пока что думаю. Сижу в детективном отделе и ещё в одном месте. Конечно, красота классики — страшная сила! Но там мне для личного обогащения уже мало чего осталось. Набираюсь, так сказать, иных полезных сведений с мечтой о построении своего бизнеса во всём городе сразу.

— Вы, я вижу, тоже на пороге неких мыслей, а то и свершений, — решился наконец-то взять клиента за рога Бронькин. — Быть может, вам недостаёт соратника, в совершенстве владеющего местным колоритом и знаниями о бизнесе господина Чичикова, или толкового топ-менеджера на условиях выплаты активно прогрессирующих бонусов по факту талантливо выполненных работ? Такого человека я бы мог вам подогнать, что, конечно, тоже не вполне бескорыстно, но доступно… — Бронькин вытащил из сумки несколько чуть смятых листов и протянул их посетителю. — Здесь публичное слово в поддержку господина Чичикова и его соратников, вязь размышлений вашего покорного слуги. Ткань кружевная, ибо носит коммерческий нрав и состоит в ожидании вознаграждения центральным печатным органом непримиримой оппозиции города… Здесь же мои неподкупные суждения о городе. Сегодня материал уже опубликован, правда, самой газеты у меня пока нет. Вы могли бы насладиться его прочтением, пока я произведу предрассветные указания персоналу, — сказал он отрывисто и категорично, будто с силой всучивая клиенту бумагу и время для обдумывания.

Любопытно, что в Павле Ивановиче сейчас распахнулась «…не только любознательность, но и основательность…» С решительностью, присущей лишь наиболее опытным военнослужащим по контракту, он устремил взор в машинописный текст под шапкой «Руки прочь от П. И. Чичикова и его боевых соратников» и припиской, что текст к чтению абитуриентами и школьниками не предназначен…

Спустя некоторое время, то есть к минуте возвращения Афанасия Петровича, клиент уже, видимо, постиг, что стропальщик завода малолитражных молоковозов Афон Броненосцев и Бронькин — одно лицо, а красавица Зухра успела даже пошептаться с ним, будто бы как о правильной температуре кипячения чая…

— Ну что ж, недурственные у вас блинцы и креативность мыслей вытанцовываются. Кучеряво написано. Не всё понятно настрогали, но правильно, — процедил ему гость.

Бронькин не успел даже обрадоваться этим словам, как посетитель ещё больше наддал жару — и не в бровь, а в глаз.

— Почему же наш писец для красоты слога и борьбы с вашей затхлостью не плеснул сюда гроздь былых экономических побед господина Чичикова?

Теперь Афанасий Петрович обрадовался во всю ширину: — Картина тут ясная, Палваныч. Не тот читатель сегодня пошёл, не тот! Но вы здесь точно в десятку чихнули! Кучеряво многие пишут. Вряд ли стоит сомневаться, что Гоголь гениален. Да и я, судя по отзывам оппозиционных аналитиков, не лыком шит. Впрочем, речь сейчас не о нас. Моему перу принадлежит творенье моих непокладаемых рук, пока остановленное мною от публичного провозглашения: «Опыт П. И. Чичикова — критерий истины в развитии макроэкономики района, освоения его недр, земель сельскохозяйственного и иного назначения, а также воздушного пространства и экспорта вплоть до 0000 года». Это основа пока ещё не провозглашённой мною предвыборной платформы…

Пик процветания макроэкономики города NN и всего остального района здесь был заявлен такой, что Павел Иванович непроизвольно зажмурился и впервые оторопело замолчал.

Таких цифирь и широты размаха он не встречал даже у Нострадамуса и в календаре майя…

Глава X

После первых петухов

Под натиском городской серости, понемногу пробирающейся в торговый зал сквозь огромные окна учреждения, бездушные светильники блекли и растворялись в предрассветном мареве. В отдельных окнах по-прежнему буднично и тускло моргали огни, а где-то, как в хрущёвке, что напротив, огни уже не моргали. Двум буквам рекламного щита учреждения, видимо, уже наскучило ковать славу Петру Октябриновичу Мудрецову. Они прекратили корчить из себя бесправный светофор и в трубках дрожащего голубого неона принялись выдавать себя за надменные полицейские мигалки. Остальные литеры пока ещё свою лямку тянули исправно. Они заискивающе подмигивали городу, площади, развидняющемуся над ней небу и разновеликим, но аккуратным лужам на свежеуложенном работящими гастарбайтерами затейливо-волнистом асфальте: цердуМ, цердуМ, цердуМ — красным, жёлтым, зелёным… Тронутая поздней осенью и ранними заморозками листва кое-где плоско и обречённо, но всё ещё держалась на чахлых прутьях кустарника. Седые от пыли и слякоти листья тучных и равнодушных ко всему фикусов на холодрыгу внешне пока ещё не реагировали и над ядовито-изумрудными кубами вместилищ висели вполне непоколебимо. Впрочем, изумруд на их боках давно уже переродился в более привычный глазу цвет армейского камуфляжа группы «Джунгли». Фикусные кубы даже выстроились по-военному: слегка неровным пунктиром, напоминающим очередь новобранцев на военно-врачебную комиссию. Пунктиром длинным, но малообразованным и порядочно напуганным скорым и неизбежным погружением во все ужасы неуставщины от матёрых казарменных авторитетов. Тем не менее казалось, что всем этим фикусным призывникам, как и их обидчикам, было глубоко наплевать: придётся ли им коротать время с лопатами в забытом генералами стройбате или же после ВВК наступит их звёздный час и станут они танкистами, лётчиками или водолазами.

Разгорающийся рассвет, вытесняющий темень и серость, теперь уже ползуче завоёвывал и внутренние объёмы торгового зала учреждения. А когда Эшонкул принялся за смежные обязанности, картина дерзко изменилась. Надо заметить, что акт отключения светильников всегда исполнял Афанасий Петрович. Но сегодня на этом верблюде славы возвышался болигард Эшонкул. Не обременяя себя вниманием к устрашающим надписям на щитках и костям в крест под портретами недружелюбных черепов, он с безудержной удалью душил рубильники и давил кнопки, не выпуская при этом из поля своего зрения ни входную в учреждение дверь, ни кассиршу, ни сам кассовый аппарат.

Безобразно-лохматые, косые, хвостатые и рябые тени жадно бросались на полки с избранными сочинениями местных кудесников пера последних лет, пока ещё не признанных легкомысленными земляками районных классиков современности, нападали на стены учреждения, на пол и даже на одежды трудящихся. Трудящийся персонал учреждения казался таким же косым, лохматым и непрочным, как и всё его окружающее. Сейчас так выглядели размашисто рекламируемые в краевой газете «Правда в последней инстанции» и районной — «Чистой правде» и повсеместно предлагаемые всякому прохожему в киосках «Край печати», наряду с контрацептивами и чипсами, новинки даже краевых литературных мэтров с жирно пропечатанными на обложках их фамилиями и титулами. Все эти творенья проповедников краевого реализма и несгибаемых борцов с врагами регионального патриотизма размашисто писаны были пожизненными лауреатами и дипломантами всевозможных премий имени самого губернатора, но из-за пляски теней и они сейчас казались конопатыми и недоделанными. Недоделанными и кривыми, хоть и занимали они здесь полку ничуть не более двух аршин с четвертью, выглядели даже произведения самого Степана Ильича Пробки — губернатора Краснотупиковского края, поэта, прозаика, драматурга и бессменного лауреата премий имени С. И. Пробки.

И, конечно, во всей этой неприглядной картине виноват был лишь истреблявший по принуждению электрическое освещение Эшонкул. Да он и сам это видел, но так получалось.

Одуревшие от ранее откушанной водки, друг от друга, игры в Чапаева, в поддавки и от надзора за бездушным банкоматом, его крепко выпившие обереги — раскрасневшиеся красавцы в устаревшей милицейской форме — дружно подтянулись к кассе и принялись возбуждённо фамильярничать и клеиться к кассирше Зульфии. На их потных физиономиях застыла и легко читалась омерзительно-материализованная мысль в отношении этой непорочной девушки. Но та, не будь дурой, сунула им в нос подарок от Селифаноффа в виде флакона московских духов с его автографом на этикетке и что-то ехидно им пообещала…

Красавцы тут же от неё отклеились и принялись обмозговывать, чем бы ещё заняться, ибо перспектива встречи с Гаврилой их никогда не радовала даже на трезвую голову. В городе NN из поколения в поколение передавались подлинные истории о том, что зачинателя рода Селифаноффых даже сам помещик Манилов называл на «вы». Что этот зачинатель своей бричкой легко и безнаказанно сносил с автострады коляску с шестериком коней, принадлежащую даже губернаторской семье, и выходил из воды совершенно сухим. Уже только за это Селифаноффа в городе продолжали бояться. И похоже, что сейчас в подуставшие головы красавцев-оберегов после упоминания девушкой известной фамилии больше так ничего порядочного и не поступило, а потому они уселись прямо на пол, уставились на банкомат и принялись чесать свои котелки с таким остервенением, будто бы все блохи учреждения обрушились на них одновременно.

Петухи пели недолго, но вразнобой, вроде как перекликаясь и о чём-то возражая друг другу. Разрозненный собачий лай за окном, напротив, постройнел и теперь уже вызывал мысли, связанные лишь только с силой песнопения хора районного ДК непорочных работников прилавка. Затем и этот хор отчего-то, может, усталости, придушил ноты, зато в сторону полигона твёрдых бытовых отходов центрального подчинения дружно потянулись стаи ворон и галок, оживлённо перекидывающихся на лету последними новостями и сплетнями.

Тягучий рассвет неизменно будоражил воображение Афанасия Петровича мечтами о том, что бы ему ещё вырвать от угасающей ночи и учреждения. В такие минуты он по обыкновению набивал ранец сухарями или скрепками, туалетной бумагой или салфетками, карандашами, а то и электрическими лампочками, если у него на то загоралась нужда по месту временной прописки. После того он любил выходить на зелёный пластиковый ковёр перед парадным входом, приятно ёжась от отступающей ночной свежести, ловить невидимые прикосновения к лицу проникающего сквозь облака солнечного тепла и глубоко вдыхать постепенно тающую прохладу. Затем он, как правило, начинал подстерегать созерцаниями дефиле олигархов, что, выпендриваясь друг перед другом расписными спорткостюмами от национальных сборных по несказанным видам соперничеств под видом физкультурной разминки, и, правда, брели в ту сторону, где находился стадион. Но плелись они, конечно, на самом деле в закусочную, чтоб принять на грудь утреннюю кружку свежего пива. Из «Бешеных ершей», что у них считалось бизнес-клубом, олигархи обычно вылезали далеко за полночь. Ершей здесь острословы называли «Голубой луной» или «Зелёным змием», и к тому времени они уже состояли в закрытии. Но даже и не поэтому олигархи поутрянке к ершам никак не стремились. Просто впереди у каждого из них стоял рабочий день.

Затем на твердь исторической части райцентра обычно выплывали жены бизнессообщества или не состоящие в родстве его приживалки: всевозможные клуши и марфуши, что начинали выпендриваться своими утренними нарядами ещё больше, чем их спонсоры и благодетели. Они нещадно таскали за собой по дорожкам и клумбам разнокалиберных кобелей и сучек неведомых пород с топорщащимися от бантиков, шляпок и другой ерунды ушами, хвостами, лапами и другими частями тел. Те так смахивали на своих владетельниц, что Бронькин всякий раз даже отгадывал, кто в этот раз выйдет из подъезда, а кто выползет из-за угла чебуречной. Кто будет заливаться хохотом во время орошения его питомцем плиты и какой именно из плит «Аллеи звёзд города NN».

Сегодня Афанасий Петрович на крыльцо не выходил, от прохлады не ёжился, лучи солнца и тепла щёками не ловил, воздух не втягивал, на писающих собачек не засматривался, а о здешнем бомонде даже не вспоминал. Его мысли были направлены только в полезную для его планов сторону. Именно поэтому взгляд Бронькина упал точно на Павла Ивановича, а уже затем и на стену учреждения, что и вызвало у него немалую оторопь. Его глаза застыли так, будто бы они на что-то натолкнулись, хотя наталкиваться там, в частности на стенке, было совершенно не на что. Перекидной настенный календарь с губернатором, продвигающим из семейного круга какой-то чудотворный заморский чай. Часы с тремя циферблатами и стрелками по Санкт-Петербургу, Душанбе и Лондону. Витражи, что переплелись причудливыми призраками, а кое-где даже совместились с привычными для глаз утренними отблесками, тенями и размытыми силуэтами, начиная от очертания тени самого Бронькина и заканчивая хмурыми очертаниями стеллажей… Природа его смутного беспокойства прояснилась чуть позднее, когда Бронькин осознал её настоящую причину. Не было ни малейшего сомнения в том, что на стене не было ни малейших признаков тени покупателя его товаров и услуг Павла Ивановича?! Быть может, да и наверняка, кто-то слово «ерунда» употребит здесь и по новому кругу. Можно было бы и так, но Афанасий Петрович сейчас воздержался. Вначале он украдкой перекрестился, потом подумал ещё и решил, что не лишним будет сегодня навестить отца Феофана, то есть Аверкия Семёновича, и он исподволь скрестил два пальца под полой пиджака.

Конечно, для Бронькина узреть чёрта без маски и в рабочее время было удачей неслыханной, но с чем тот мог к нему сегодня пожаловать? А потом, чёрт он не чёрт или даже чёрт его знает кто? Если он просто нездешний стиляга-негоциант, удачно толкнувший свою душу чёрту — при деньгах, значит! — в очередной раз подумал Бронькин. — По-любому моим оглушающим разум идеям в городе даже и без чёрта пределов нет. И каким бы уставшим ни был Афанасий Петрович сейчас, он принялся зорко всматриваться именно в то место, где могла бы присутствовать тень от его странного клиента. Всматриваться, чтоб-таки понять, в чём он наименее опасен, а в чём наиболее полезен по тому делу, что, без всякого сомнения, замыслил в практически родном Бронькину городе NN. Хотелось ему понять только это. А то, что после первых петухов даже чёрт не так опасен, как себе воображает, Афанасий Петрович твёрдо помнил всегда, почему и комплектовал свою командирскую сумку уже после их утреннего песнопения. — Ну что ж, другой раз и чёрт плачет, а два чёрта в одном болоте не живут, — удачно вспомнил Бронькин чью-то мудрость, ещё раз перекрестился и мысленно плюнул через левое плечо… Глянул на Эшонкула. Тот показался похожим на писателя Гоголя, только с кобурой и в другой причёске. Глянул на милиционеров — те усиленно чесались и скрытно пялились на лодыжки Зульфии. Глянул на Зульфию: та умело и радостно красила и без того уже сияющую краской и красотой мордашку. Глянул на клиента. Тот не чесался и никуда не смотрел, однако гладил себе рукою голову так, будто бы пытаясь схоронить в отступающей от пролысины растительности короткие рога или ещё какую-то секретную необычность. В конце концов, Афанасий Петрович решил ещё раз подвергнуть рассмотрению себя, чтобы вернее вступить в предстоящее ему дело. Теперь Бронькин с удивлением обнаружил, что и его тени на этой проклятой стенке с губернаторской роднёй не присутствует?! «„Чёрт знает что, какая дрянь!“ — произнёс он, плюнувши…» Тьфу, на всех ещё раз! — сказал уже мысленно и подошёл к посетителю…

— Талантливые люди мне нужны, хоть я и не привык подбирать их на улице, — с неожиданным дружелюбием взглянул на Бронькина клиент и тем вернул его к продолжению разговора. — Ясно теперь, где вы этих историй про Гоголя набрались, — здесь он высморкался так, что его нос снова зазвучал трубой, и в который уже раз вновь воткнулся в табакерку. — Признаться прямо, думаю сейчас, что предо мною, скорее всего, человек умный…

Обнажённая оценка от клиента, как и другие, прозвучавшие сейчас слова, Бронькина вдохновили, хотя и показалось ему, что на этот раз из табакерки потянуло палёной шерстью. Тени клиента, как и его собственной тени, на стене по-прежнему не существовало, но и рассвет по полумраку уже колотил наотмашь. Бронькин непроизвольно провёл рукой по голове, где, правда, ничего предосудительного у себя пока что не выявил. Скосил очки в стальной оправе вниз, но ни у себя, ни у собеседника даже копыт не обнаружил. Полицейские служители в милицейской форме чего-то вдруг одновременно прекратили чесаться и уставились мутными глазами в одну точку, но уже не в Зульфию, что было бы для крепко выпивших мужчин целесообразным, а точно в ту же стенку учреждения, где недоставало внятности. И так сильно они уставились туда, будто бы детвора нацарапала там самые обидные слова об их начальнике или того хуже — о них самих. И надо заметить, что на этот раз часовые банкомата поступили очень нетипично и даже необыкновенно умно для допившихся до чертей приятелей. Весьма предусмотрительно поступили они и в отношении изумительной кассирши Зули, ибо Бронькину показалось, что сейчас и на стенке, и на всех стёклах кассы одновременно слабо отражается сильная тень господина Селифаноффа, хотя самого Гаврилы в зале вроде бы, как нигде в эту секунду, и не стояло.

— Я существую делами, но в силу врождённой скромности перед крутыми виражами иной раз внутренне колеблюсь, — наконец привычно плавно заговорил Павел Иванович…

— Обнаружилось мною, что с вами в концессию вступать можно. Видится, вы опытный малый, и помыслы наши на короткой дистанции могут быть взаимовыгодны, — пространно повёл он речь дальше, как бы обнимая своими рассуждениями не только город NN, но и прилегающую к нему страну в целом, поскольку, как показалось Бронькину, он толком пока ещё ничего и не сообщил. Клиент снова замолк, а потом вымолвил такое, что Афанасий Петрович даже взмок для приличия, будто от неожиданности, хотя давно уже понял, чего ожидать в этом неожиданном, но по ощущениям полезном ему посетителе.

— Открываюсь сразу, — резко возобновил речь оратор, продолжая для вида в чём-то как бы сомневаться, — я прямой наследник Чичикова I. То есть дальний правнук известного даже вам Павла Ивановича Чичикова — Первопроходца…

?..

— Да, это именно так… Теперь о деле, и обратного пути уже нет. Понятно?

— Понятно, — жадно сглотнул Бронькин и почесал затылок.

— Батенька мой Иван Павлович — сейчас уже старик бездельный и доживает своё время в глухой деревне под Марселем, — как ни в чём не бывало спокойно продолжил речь Чичиков. — За ним, кроме недвижимости и прочих благ изменчивого мира, нетленных триста га косогоров с виноградом, винзаводом и другой всячиной, а кроме меня, наследников ни-ко-го, — сделал он многозначительную паузу. — Именьем по дряхлости он управлять уже не способен, но и мне его пока не передаёт. И такой странный приводит резон: — Я, говорит, тебя в крупном деле ещё не испытал. Может быть, ты даже и совсем реальный мот в натуре? Докажи мне, что ты надёжный человек. Купить людей сейчас — дело плёвое. А ты прибери-ка себе землицы в собственность фантазиями подвигов великого Чичикова Первопроходца, дай мне осознать твою силу и получишь наследство… Да и мне не хочется связываться с этими Луврами и Монпарнасами… А потому бери земель нашего отечества сразу этак десятин двести, к примеру, чтоб было потом, где бы и мой прах мемориально увековечить.

Горько всё это мне говорить, — внимательно обследовал Чичиков взглядом Бронькина. — Тем более что за плечами у меня немало и таких дней, когда градоначальники и президенты корпораций плакали, как дети малые, и шнурки на моих ботинках вязали бантиками…

— Видно, батенька ваш уж чуток совсем, несколько того?.. — деликатно и до чрезвычайного невероятия съёжился от его речей Афанасий Петрович, продолжая просчитывать, как бы чего не упустить. Он внимательно всматривался в Чичикова-младшего, но глаза наталкивались лишь на «благоприличие изумительное». Не верилось, что перед таким приятным мужем лились слёзы, хотя шнурки с его ботинок и, правда, свисали.

— Не без того, чтобы и «того»! Но не ума это твоего, — тут Чичиков врезал даже стихом. — Есть ещё у папашки в эквиваленте и фамильные ценности, а с ними, так сказать, мой сыновний долг перед зачинателем сохранять их и в веках, и в потомствах… Представь же… приятель, положеньице. — Тут П. П. Чичиков-младший, понизивши голос, стал объяснять как бы по секрету: — У Ивана Павловича референткой разгуливает Люлька, а у неё детки разные… Того и гляди всё пойдёт прахом и перейдёт им. Была когда-то Люлька, теперь секретарь-референт мадам, Эвелина, я блиц извиняюсь, Спиридоновна… Лучше б она, конечно, коров доила, как в молодости, или занималась чем публичным, что ею тоже разнообразно проштудировано, но… Меня пятилетку как барку среди свирепых волн мотало по Сыктывкарам да Мордовии. И упустил я мадамшу… упустил, так сказать, по вине нашего правительства. Даже загранпаспорт торжественно получал потом, не без греха тоже. После командировки — к батяне в эту глушь марсельскую добираюсь и гляжу конкретно! Люлька всплывает точно ведьма и всё у неё уже схвачено. Чёрная кошка там у них породистая есть, на Меджи отзывается, так даже она при встрече с ведьмою, чтоб уйти от неприятностей, всегда трижды плюёт себе через левое плечо и дорогу ей уступает неизменно…

Теперь и у Бронькина зачесалась голова ото лба и до макушки, ибо из-за возвышающейся над стеллажами пальмы высунулась, а потом и промяукала чёрная морда кошки. Затем показалась вся остальная кошка заведения, снова мяукнула, сиганула на свежевымытый пол, приблизилась к Чичикову, будто бы подтверждая им сказанное. Затем она обозначила хвост трубой и неспешно побрела в сторону кассы за первым завтраком.

— Такие вот… брат, дела наши, — зло завершил Чичиков. — Гениев, конечно, мало не бывает, но не каждому яблоку дано падать к чужим ногам, — под конец ясно глянул он на Бронькина, но тот про яблоки в этот раз ничего не разгадал. — Нам надлежит «…привести в исполненье мысль» зачинателя моего Ивана Павловича. Зарплата будет. Потребуется танк — будет и он. Был бы результат. Сейчас я на вольных хлебах временно, но талантливых людей подбираю, будете теперь увлекаться моим контрактом, — завершил он и порядочно отхлебнул остывшего чая. — Хватит вам в детской песочнице забавляться. Время, вперёд!

Земельный вопрос Бронькин разгадал, а потому услужливо вытянулся и пронзительный взгляд Чичикова выдержал. Каких начальников он видал, каких перевидал, каких терпел и перетерпел!.. Теперь командиром его станет творец полёта и мысли, да ещё и с фамилией Чичиков и «…с его обворожительными качествами и приёмами, знавший в самом деле верную тайну нравиться»… Бронькину уже давно вместо Елизаветы каждую ночь снились только выборы мэра, снилось, как «…сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слёз в знак признательности к господину градоначальнику». И фамилия у градоначальника была Бронькин, и звали его Афанасий Петрович. Нет, глубокоуважаемый Афанасий Петрович!.. Нет, отец наш и благодетель достопочтенный господин Бронькин!..

— Да пускай меня теперь наш шеф Петрушка Мудрецов не наградит самой почётной грамотой заведения, если я вру, — запальчиво очнулся Бронькин. — Невооружённым взглядом вижу, что скромность ваша, Павел Иванович, непревзойдённа! Я и сам-таки обладаю этими качествами, а потому родство наших душ обнаружил немедленно! Честью сочту работу с вами в контракте, в «ВКонтакте» и в «Фейсбуке», хоть машинки такой пока что и не имею!

Чичиков удовлетворённо склонил голову влево, а Бронькин мягко добавил: — Однако ж хотелось бы думать, Павел Иванович, что прежде чем уйти на хлеба, вам удалось-таки запастись хоть бы сухарями?..

«Да, подумал Чичиков, — у этого губа не дура».

— Вы, я вижу, и, правда, Стрелец? — наконец спросил Чичиков.

— Стрелец я, и я неплохо владею всеми ви…

— Это недурно, — хмуро оборвал его Чичиков. — А то я с Козерогами, а в особенности с Водолеями принципиально не работаю, но вас, любезный, знаю больше, чем вы думаете. Так зарубите себе на носу: «Если уже выбрана цель, уж нужно идти напролом». И если я открылся, то для вас теперь обратная дорога завалена, — сообщил он с нескрываемой угрозой в голосе, нехорошо улыбнулся и подытожил: — Я уже отвык от нефильтрованного базара и в молоко не стреляю. Для меня если козыри те же, то и дураки те же. В итоге только полный ажур! Я не выдумал вам про танки. Здесь может быть и последняя модель «Калины», и путёвка на двоих в тот же, например, Кисловодский нефтегазовый санаторий. Сухари есть. Земля мне! Земля! По либеральным ценам равным исключениям из правил!..

Афанасию Петровичу сделалось несколько не по себе. Показалось, что Чичиков некоторые слова произнёс, будучи уже абсолютно не в себе, а в совершенно другом человеке. Правда, затем Чичиков снова в себя вернулся и стал таким же спокойным, вежливым, элегантным и внимательным господином, каким представлялся ему ранее…

Глава XI

Каланча поручика Ржевского

Накопившаяся в годы вынужденного бездействия энергия потребовала от Бронькина немедленного выхода, и он заговорил так, что остановить его уже было никак невозможно: — Ну тогда, Павел Иванович, как говорится, как говорится, Наполеона вспомним, — неожиданно смело встрепенулся Бронькин, пренебрегая холодящими душу угрозами Чичикова. — Наполеон всегда жил грядущим, чтоб не отвлекаться на кусачих блох в дне нынешнем. Светом душа моя возгорелась после слов ваших, господин Чичиков. Аки ангелы, ухватив ваше фио на слух, над «Хайкомбанком» братьев Хайгуллиных в небе пропели, хотя дело мыслится здесь такое, что и сам бес лишним не будет. Озвучу вам главные мысли, от души исходящие, а там и другие идеи приложатся.

— Давайте, давайте, — покровительственно кивнул полночный книголюб.

— Так вот! Если бы к вашему взгляду, господин Чичиков, и повадкам замечательным добавить ещё и власти исполнительной, — тут Бронькин закрыл глаза и сделал такую физиономию, будто бы у него перед носом появился вяленый лещ, а в рот уже устремилось жигулёвское пиво. — Это я вам для преамбулы так заметил, — продолжил он теперь уже с открытыми глазами. — По Гоголю точно знаю, что хождение во власть Чичикову I всегда было по большому барабану, и не удивлюсь, если такие же привычки и вы в себе содержите. В общем, в ответ на ваше благородное доверие поделиться последней рубашкою я могу. Выстраданным мною планом могу интегрироваться с вами! — вытянулся в струну и без того стройный Афанасий Петрович. И он замер в том положении, в каком рапортуют искушённые в рисовании на штабных картах стрел атак и ресниц оборонительных окопов лейтенанты презираемым ими генералам за их неумение так красиво изображать побеждающие всех врагов красные стрелочки и реснички с синевой.

— Доносите, мой друг, доносите. Слушаю вас безо всякой тени недоверия, — не вставая, распрямил плечи Чичиков и «…с обворожительной приятностью подшаркнул…» под столом ногой, в то время как Бронькин взял продолжительную театральную паузу, заполняя её мелким, но убедительным покашливанием.

— Да, уж точно сказано, что «безо всякой тени», хотя, правда, и без копыт тоже, — подумал Бронькин, но коротко заявил: — Мы могли бы нырнуть в пучину планов вместе, Павел Иванович, причём крепко взявшись за руки, а вынырнуть из неё с обоюдными успехами. Директриса стрельбы у меня имеется…

— Так, так, продолжайте, коллега, продолжайте, но без всяких пучин и мокрухи.

— Да, здесь можно и без воды. Во-первых, ваш сыновний долг, что мне святым кажется! — снова зажмурился точно в предвкушении чего-то приятного Бронькин.

— С тем, что первый вопрос именно мой, решительно согласен, коллега, — внешне без восторга и всякого доверия криво кивнул Чичиков, и Бронькину показалось, что к святости Чичикова не предрасположен.

— Позвольте же для постижения всеобщей диспозиции заговорить с вами практически братским и непостижимо мягким образом… — уже твёрдо заявил Бронькин. — Мысль моя на том скроена, что всякому специалисту, посещающему наш город по выдающимся коммерческим проектам, случается истекать из него в ещё более глухие волчьи углы даже в сравнении с нашей районной столицей. И отходить — в сумасшедшей торопливости и в не афишируемом даже для полиции направлении. Внимание, мой вопрос! Зачем вы чаете заняться делом здесь, а не в каком-то там таком элитном ауле торфяного Подмосковья, например, где всё постановляется в один присест? и не в тени херсонских платанов, где ещё никем недомеренные угодья устремляются за недосягаемые горизонты?..

— А вы, Бронькин, я вижу, отпетый дебатёр… «Право, у вас душа человеческая, всё равно, что пареная репа». То, что в вашем NN все места гениев пока что вакантны и мне по нраву, — нахмурился принуждённой откровенности Чичиков. — И хотя я чужим ушам не потакаю, скажу только вам, что есть тут в ваших сумерках и серости и у меня дела, созвучные эпохе. Сегодня о них говорить рано, а послезавтра поздно. Если доверия к вам не испытаю, то и завтра говорить ни к чему будет, а может, и к чему, — пригвоздил он тугоплавкими буквами сверху и резко замолчал.

— Что ж, думайте до завтра… Так вот предуведомляю вас сразу, — перешёл на шёпот Афанасий Петрович, — звону у нас однозначно будет немало. Учтите, что в нашем любимом городе «…мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы». Но я откликаюсь откровенностью на ваше завтрашнее чистосердечие уже сегодня, хотя мог бы покамест и помолчать. А теперь сообщаю вам, что на задворках нашего гиганта книжных мыслей и эксклюзивного производителя подакцизных изделий в виде пьянящих жидкостей и суспензий возвышается пожарная каланча XIX века. И по слухам, она создана во исполнение указа Александра I от 1804 года о создании пожарных команд.

— А что мне из той каланчи, если нужна земля, — скривил брезгливым полумесяцем губы Чичиков и отхлебнул чаю.

— Ха! Так это ж моя каланча! Только не завидуйте мне, господин Чичиков, я вас умоляю! И если вы уже решили мне довериться, то уберите с лица свою более чем скептическую улыбку. И дослушайте меня! — с весёлым негодованием будто бы обиженно поджал губы Бронькин, затем отпустил их и продолжил уже без показного раздражения: — Каланча приобретена мною в собственность по известной лишь мне одному баснословной цене. Одновременно оторвал я себе документы и на всю пожарную часть, где по сей день числятся даже водовозка и кони, хотя этих коней и съели наши благодарные граждане ещё в честь 10-летия Великого Октября. Бумаги на пожарку, кстати, оторваны мною из архива ровно за такую же точно, как и каланча, порядочную на вид покупную кизлярскую бутылку сами знаете чего, с кучей дагестанских неподдельных звёзд и градусов…

Так вот, теперь ловите слово! Пожарная часть стояла на месте этого, — он обвёл глазами торговый зал и закончил по слогам, — по-ме-ще-ни-я… То есть пожарной, как видите, части здесь уже не стоит. Водовозки тоже нет! Кони с удовольствием скушаны революцией, но ничего не списано. А в хитро приобретённых мною подлинных архивных документах, подписанных царскими министрами, она, пожарная часть, или депо, совершенно здесь располагается даже сейчас, — снова зажмурился подобно коту перед сметаной Бронькин. — Оптово-розничное учреждение господина Мудрецова, как видите, здесь и-ме-ет-ся… А по бумагам оно не существует!? Почему? А потому как главный архитектор города господин Мамагонов отчаянно увлёкся нашей продукцией, предназначенной для народа и щедрых приёмов в администрации нашего города. Архитектор вот уж который месяц как не может собраться и передислоцировать свои градостроительные мысли со склада нашего ликероводочного производства, где я исполняю роль переднего плана, на чертежи и проекты, а затем в БТИ и в регистрационную палату города. Мудрецов, как видите, творил быстрее, чем думал. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Нет, — ответил и на этот раз не соврал Чичиков.

— А мулька в том, господин Чичиков, что теперь самым чудесным образом и в запланированную мною минуту это помещение — Бронькин обвёл взглядом торговый зал — через моё владение верными бумагами способно возродиться, извините за правду, моим собственным в составе комплекса «Историческая каланча поручика Ржевского». Всецело моим подворьем. Ведь здание оптово-розничного учреждения господина Мудрецова в моих верных бумагах числится всего лишь обветшалым до безобразия пристанищем огнеборцев с фантастическим процентом износа, небывалой по никчемности остаточной стоимостью, но и в то же время — неотторжимой частью единого архитектурного ансамбля начала XIX века нашей эры!.. — наконец победоносно завершил речь Бронькин.

— «Экой чёрт!» — думал Чичиков, глядя на него в оба глаза: «Загребастая какая лапа!»

— Вы хотите мне сказать, милейший, что это забавное трёхэтажное зданьице с кассой, банкоматом, мебелью и человечками этими в нашем деле способно возродиться, извините, всецело помещеньем нашим? И что нам оно практически ничего больше стоить не будет? — Чичиков мечтательно и откровенно окинул взором торговый зал и остановил глаз на броско вырядившейся Зухре. Именно в эту минуту девушка на каблуках запредельной высоты и с подносом в руках устремлённо близилась к их столику. Здесь Чичиков позволил себе даже мелкую, но простительную для любого мужчины средних лет слабость, ибо вцепился бесстыдным взглядом в её фигурку, ножки особенно и легкомысленные завитки волос, что нежно укрывали притаившиеся под её блузкой приятные формы.

— Да, именно забавное четырёхэтажное зданьице… И возродиться оно может полностью именно моим холдингом, — буднично кивнул Бронькин в сторону приятных форм и сухарей, выглядывающих из-под колыхающегося на груди девушки бейджика. — За этой каланчой, господин Чичиков, таится мой каторжный труд на галерах косной современности и небезвредная для здоровья битва на арене отрицания трезвости. Кроме того, до ратификации в моё достояние безродная каланча устойчиво наводнялась возобновляемыми похабными надписями, что неустанно, но недолговечно нивелировалось привлечённым мною к её побелке персоналом в виде ветерана горторга пенсионерки бабы Оли…

Так продолжалось до тех пор, пока я не распространил по городу свои обильные знания. Пока не сфабриковал серьёзно обоснованную историю о том, что на каланчу всходила для сердечных встреч и любовных утех правнучатая троюродная племянница фаворитки Людовика XIV графини и фрейлины Луизы де Лавальер. Племянница Жужу всходила. Причём всходила она туда синхронно с поручиком Мариупольского полка его императорского величества господином Ржевским вместе. Но если с поручиком Ржевским вам всё и так понятно, он мог с какой попало бабой встречаться и не в таких местах, то о графине послушайте. Один из томов романа С.-Ф. Жанлис «Графиня Лавальер», отыскавшийся в чемодане Чичикова в период оформления списков накупленных им душ, читал даже он, то есть ваш предок Чичиков I. А в библиотеке полковника запаса Кошкарёва Павел Иванович I однажды даже сокрушался, что творенье о графине этой постиг не до конца. Так что можете смело причислять свой род к фанатам французского двора и бизнеса, требовать от них крупных инвестиций и даже стать почётным гражданином нашего города или хотя бы того же Парижа. Сведения эти могут быть оформлены мною и документально, что, разумеется, имеет свою цену…

«Плут, однако ж, ужасный», — подумал Чичиков: — Об этом пока думать рано, — аккуратно остановил он оратора. — А ему палец в рот не клади, — снова подумал.

— Павел Иванович, так вы ж обо мне скорее простецки думаете, — будто прочёл его мысли Бронькин. — Это шутка юмора у меня такая, а вершить дела я намерен системно. Мы ж ведь не для того собрались, чтобы заняться благотворительной вышивкой гладью? — подпёр его новыми доводами Бронькин. — Моя каланча наделала много суматохи даже в Краснотупиковске. Поговаривают, что на неё чуть ли даже не ЮНЕСКО зарится, и глаз уже свой на неё оно положило, и зубы острит. Её цена уже сегодня взлетела до небес. На почве моего открытия рассудком подвинулся даже наш мэр. Он уже ухватил себе трёхмесячную командировку в департамент Буш-дю-Рон Французской Республики и устроил там охоту на небедного города-побратима. Забыл даже, что полномочия его уже на краю и со дня на день понесётся гонка по выборам нового мэра. Правда, не забыл кума своего. На радостях и спьяну объявил его президентом общества нашей неугасаемой дружбы с французами. А кум, хотя дружбы пока и никакой, уже принялся рубить себе капусту на контрактах для поставок за бугры болотных лягушек и жаб.

— Всё это только для вашего кума недурно, а мне лишь для учёта в работе, — задумчиво нахмурился Павел Иванович, будто утратив интерес к тому, чем ещё секундой ранее озарялся. — Мне что с каланчи нашей или с побратимов ваших может выпасть? — Вижу, коллега, вы тоже на каланче чуток головой подвинулись, — как бы снова закипал Чичиков. — Нужна земля! Причём методом Чичикова I, то есть с либеральными исключениями из установленных правил и без публично осязаемого известными органами греха.

Здесь стороннему свидетелю этого разговора могло бы даже показаться, что мозги Чичикова тоже не гуляли, но стороннего свидетеля там не наблюдалось.

— Павел Иванович, — примирительно притронулся Бронькин к сверкающему металлом и камнями хронометру на руке Чичикова и долил ему чая. — Дорогой Павел Иванович. Я ведь ждал вас полжизни. Я практически уже спалил все мосты и заборы, пренебрегая сейчас даже тем, что вокруг нас вот уже битый час как вертится первейшая доносчица нашего генерального директора Фелиция Ляминович. Вы понимаете это? Я ведь о вас забочусь и потому лишь и рекомендую вам приобрести эти документальные сведения во славу вашего славного рода человеческого. Для короткого друга я отдаю свои несгораемые строки, ибо будут они нотариально заверенные, практически за бесценок. Могу даже за вот эти бэушные часики легко согласиться. Подумайте об этом, — на секунду смолк Бронькин, в то время как из-за портьеры, где ещё совсем недавно томилась в засаде Зухра, действительно послышались сдавленные басистые вздохи Феньки-Фелиции Ляминович, что всегда носом чуяла, что где взять и почём затолкать его в уши директора. — В том-то и фокус, — пренебрегая опасностью, однако, уже шифруясь, продолжил речь Бронькин, — что при обсуждении перспективы покупки крупного рогатого скота, — кивнул он на портьеру, — следует учитывать кормовую базу. А за господином Мудрецовым как раз и числятся болотные угодья бывшего колхоза-миллионера «Ни свет ни заря», огульно и не пойми зачем выкупленные им у крестьян паями. Там наш любимый шеф со своими собутыльниками и уличными девками обычно диспуты проводит, да и нас туда как-то привозил на такую же попойку в день неутомимых тружеников торговли.

Петрушке те места заодно сообщаю и вижу, теперь будут ни к чему. А нам перво-наперво потребуется методом полковника Кошкарёва «…оросить жажду истины…» сквозь бумажное производство. Вот мы и оросим её. Мне и без ваших стараний передастся этот притороченный к каланче и смешной архитектурный комплекс вместе с двором, этим книжным сельмагом и пьяным цехом в подвале. А вам всё, что для выпаса крупного рогатого скота: за смешные деньги из ваших накоплений и по чрезмерно либеральным ценам, что я обеспечу. А можно это дело для вас обтяпать и за банковский кредит под залог теперь уже моей недвижимости, но только с услаждающими мою душу вашими процентами поверх банка. По такому делу, конечно, нужны хлебосольные переговоры. Но главное: я берусь за ваши гектары! Берусь.

«„Экой кулак!“ — сказал про себя Чичиков…» — Всё в одну сторону.

— Только для вашей Феньки, что за портьерой, скажу, что меня интересует лишь кормовая база для крупного рогатого скота! — продолжил он уже вслух. — Владельцу пастбища у меня и без вас есть что сказать, — теперь уже многозначительно бросил Чичиков. — Смотрите, Бронькин, как бы вам без рогов и копыт не остаться в этой партии. И часы мои вам не по руке будут. А проценты? Это да, да и зданьице это обсосать и обкашлять нам следовало бы…

Бронькин несколько напрягся, задумался, да в конце концов и махнул рукой: — Мы это обсосём, Павел Иванович, всенепременно. А вокруг зданьица этого вам уже не кашлять, если кашель — лечитесь… Бумаги из архива мною уже обсосаны. Но есть и второй вопрос, где можно было бы смягчить кашель, крепко взявшись за руки? Это часть такой моей планиды, что важнее денег будет…

— Какой такой планиды? Что ж у вас больше денег может взяться? Золото?! — с удивлением оживился Чичиков.

— У меня, Павел Иванович, как вы понимаете, в городе есть вес, публичная репутация и немало рвущихся в бой сателлитов. У меня, извините за выражение, как у прозаика, имеется даже несколько специально обученных почитателей моего яркого таланта. Есть даже человек в… Впрочем, это пока неважно… Но есть и враги. Да и у кого из мыслителей моего уровня сегодня нет врагов!? До выборов на пост благодетеля и любимого мэра нашего города время ещё есть, к чему и нужна харизма ваша в обоснованных мною пределах, что обеспечит и вам эпохальные скидки по кормовой базе. Авторитет вашего родословия и ваше умение держать себя!.. Вот что нам надо! На выборах мэра мы заклеим нашими портретами все хлебные места города и впишем ещё более героические обещания в его летопись.

— Вашими, вашими портретами город заклеим, так будет лучше, — прервал его Чичиков, ничуть не удивившись такому повороту грядущих дел.

— Хорошо, пусть будет моими портретами, — ещё больше приободрился Бронькин. — Портретами, где вы лично и сильно пожимаете мне руку на фоне Дома краевого правительства, а другой рукой — дружески похлопываете меня по плечу и оптимистично улыбаетесь. Мы разведём такую демагогию, что души избирателей охватит полная эйфория очарования и недоумения нами. Живых возьмём крупами, вином и другими синонимическими жидкостями, мёртвых — через процедурные бумаги. Обнулим долги, провозгласим счастье и незамедлительный расцвет города, а тарифы модифицируем уже потом. Писателям и бизнесу мы учредим Чичиковские премии за такие дела, по которым даже наука ещё не в курсе дела.

— А вот этого как раз мне и не надо…