Помоги проекту - поделись книгой:
— Д-да. Господин.
Она сжимается в ожидании удара. Но я же не садист какой-нибудь, мне просто так бить кого-то, причинять боль — удовольствия не доставляет. Да мне это вообще… «в поперёк»! Только иногда возникает необходимость. Чисто для достижения поставленной цели. А так-то я — «беленький и пушистенький». Зачем мне это «битьё»? Одни лишние физические усилия. Легче же просто сказать или похвалить, например.
— Умница. Хорошая девочка. Видишь как всё просто. И — никакой палки, никакой боли. Всего-то навсего — обычная вежливость, просто обращение с уважением. А вот то, что ты снова ссутулилась — плохо. Выпрямись.
Трифена неуверенно убирает руки от лица, отводит их за спину, пытается сесть прямо. Я понимаю — ей это тяжело, непривычно. Держать гордо поднятую голову в церкви, перед мужчиной, перед господином с палкой в руке, перед иконой за моей спиной,… все рефлексы против. Сочувствую. Но, детка, в цирке и не такое с рефлексами делают. Здоровенные тигры прыгают с тумбы на тумбу через огонь. Просто от дрючка дрессировщика. Но я — добрый, мягкий, интеллигентный человек, ни огня, ни прыжков — заставлять не буду.
Девушка неуверенно отводит руки за спину. Как показал наш недавний опыт: на время обучения обучаемую надо связывать. Как младенцев пеленают. Связывать ей кисти — нельзя. Опояска не очень подходящий инструмент. Если связать сильно, то перекрою кровообращение, если слишком слабо — она легко вырвется. В «Святой Руси» обычно вяжут не за кисти, а за локотки. Меня самого так в самом начале увязывали.
А тут я просто повторяю проделанное сутки назад с её батюшкой — накладываю её предплечья друг на друга, так что пальцы одной руки почти достают до локтя другой, и приматываю их друг к другу по всей длине своей опояской.
Узенький ремешок — универсальное воспитательное приспособление. В отношениях со «святым отцом» — помогло. Поможет и в отношениях с его дочерью. «Святоотеческое наследие», так сказать.
Девочка снова начинает скулить, опускать голову. И получает полновесный щелчок по лопаткам.
— Я просил тебя сидеть прямо. Ты не слушаешься меня. Как я вижу, тебя хочется, чтобы тебя наказали.
Ну вот, спинку держит — теперь другое дело. Подходит Сухан, тащит кучу каких-то тряпок, белых с золотым шитьём, цветных… И пару кувшинчиков. Открыл-таки ризничную. А в одном кувшинчике-то — вино. То самое, что будет при случае претворяться в кровь Христову. Но пока на вкус вполне приличное. Покойничек, похоже, имел тайничок от жены в производственных помещениях. Но-но, Ванюша, не увлекайся. Пара глотков и хватит. Алкоголь в такой ситуации… Тут чисто миллиметрическая работа получается. Даже — микрометрическая.
А во второй посудинке? А тут у нас маслице, елей церковный. Помню-помню. Мне таким в Киеве задницу мазали. Там помогло и здесь пригодится. Обмакнём-ка в него посошок мой берёзовый. Для запаха. Запах приятный, девушки любят, когда хорошо пахнет. И ещё ей надо дать вина. Немножко, чисто «для сугреву».
Я подымаю голову девушки за подбородок, запрокидываю ей лицо и вливаю между дрожащих губ тёмно-красную струйку виноградного вина. Похоже, именно этот, вспомненный отцом Геннадием кувшинчик, и использовал покойник вчера в качестве приманки для меня — в «кошёлке» кувшина с вином мы не нашли.
Она дёргается, выплёвывает, захлёбывается, пытается вывернуться. Вино выливается на её лицо, на шею, на грудь. Приходится отставить кувшин в сторону и взять снова палку. Она пытается откашляться, отдышаться. Наконец начинает что-то говорить… И получает щелчок по лицу.
— Ты плохая. Ты меня не слушаешься. Ты глупая, бестолковая и неловкая. Ты даже пить нормально не можешь. Но главное — ты не исполняешь мои просьбы. Я — просто прошу, а ты — не делаешь. Ты заслуживаешь наказания. Я добрый, я мягкий, я не хочу делать тебе больно. Но мне приходиться. Потому что ты непослушная. Потому что в тебе нет смирения. Ты дерзишь мне. Тебя плохо учили. Теперь я вынужден преподать тебе урок.
Каждая фраза сопровождается щелчком. По скулам, по плечам, по грудям, животу, бёдрам. Спокойно, Ванюша. Тут нельзя увлекаться. Серия моих ударов вызывает серию её усиливающихся взвизгов. Усиление её громкости провоцирует меня на увеличение силы и частоты ударов. А этого делать нельзя. Здесь же «Святая Русь», а не экзотические игры 21 века. У неё же реально нет никакой защиты. Хотя бы на уровне где-то существующих умозрительных общественных норм. Ни её добровольность, ни безопасность — никого не волнует. Меня же, блин, никто и ничто не остановит! А свихнуться по теме садизма мне не интересно. Да и вообще — хоть по какой теме! Может, ну её? Развязать, отпустить? — Уже поздно, «дорогу осилит идущий». Придётся дойти до конца. Или, хотя бы, до удобного места съезда.
— Почему ты выплюнула вино, которым я с тобой поделился?
— Это церковное вино! Его нельзя пить! Я подумала…
Новый щелчок по ягодице. Я постепенно перешёл к ней за спину. Медики, при проведении уколов «внутримышечно», различают по три области на каждой ягодице. А я в этой ситуации вижу 18. Это важно, потому что удары не должны наноситься в одно и то же место. Простой щелчок вызывает короткий болезненный импульс, потом — прилив крови, ощущение жжения. Если попасть снова в то же самое место — восприятие будет другим. Несколько, даже лёгких ударов в одну точку, приведут к серьёзному разрыву кровеносных сосудов, подкожной или внутренней гематоме, длительным болям. А оно мне надо? Портить девочку я не хочу — только обучение подчинению. Подчинению мне.
— Тебе незачем думать. Господин — я. Я решаю. Тебе достаточно повиноваться. Освободи голову, выбрось сомнения, тревоги. Для тебя больше нет законов, правил, обычаев. Только один закон — моя воля. Для тебя больше нет страха, только один страх — расстроить меня. У тебя больше нет стыда, только один стыд — не исполнить слова моего. Только это — беда твоя. Только опечалить меня — твоё горе. Поняла?
— Но ведь…
Новый удар.
— Я спросил, ты не ответила. Это очень дурно с твоей стороны. Ты поняла?
— Д-да. Господин.
— Хорошо. Поднимись на колени.
А вот это моя ошибка. Чётче, Ванюша. Она сидела на пятках. После моей команды Трифена несколько замешкалась. И я автоматически стукнул её по косточке лодыжки. Девка взвыла. Ну, естественно — у меня удар по лодыжкам поставлен по воспоминаниям о Савушкиных приёмах. Но здесь же не палаческий застенок, а просто приведение к подчинению молоденькой девчонки! Зря я так. Но как сразу шустрее она стала двигаться!
— Раздвинь коленки. И пятки. Шире. Ещё. Ты удручающе непослушна. Ты опечалила меня. Мне снова придётся тебя наказать.
— Нет! Не надо, господин! Я сделаю!
Сесть в шпагат здесь мало кто может. Вот и у неё до пола остаётся ещё ладонь. Но уже хоть что-то. Видно, как дрожат от напряжения мышцы на внутренней стороне бёдер возле паха. Осторожно веду дрючок вверх от её коленки по этому дрожащему телу. Дрожащему от мышечного напряжения, от напряжения душевного, от напряжённого ожидания новой боли. Дрючок оставляет на смуглой нежной коже след — полоску церковного масла. Доходит до самых кудрявых волосиков. Осторожно касается завитушек, раздвигает их, сдвигаясь в середину, очерчивая контур женского тела, прикасаясь к чувствительной коже под волосами…
Трифена ахает, резко дёргается и просаживается назад. Нехорошо, неправильно девочка сделала. Такое, знаете ли, крайнее проявление несдержанности. Воспитанные девочки такого себе не позволяют.
Мягонько похлопываю её дрючком по бочку. Щёлкать уже не надо — взаимопонимание на уровне прикосновения уже достигнуто. Она снова поднимается на коленях, выдвигает свой тазобедренный вперёд и замирает. От напряжения у неё снова дрожат натянутые жилы на внутренних сторонах бёдер. Похоже, пока для неё это — предел.
Я обхожу её по кругу и снова возвращаюсь к лицу. С моим движением она вся подтягивается, отводит назад плечи, выпрямляет спину, поднимает голову. Хорошо, но мало, сделаем чуть лучше:
— Поставь ступни на пальцы. Подбери задницу. Втяни живот.
Как там, в «Служебном романе» сказано: «всё — в себя»? Но, вообще-то, правильно — так лучше. Но — не «всё».
— Подними свои сиськи. Я хочу, чтобы они торчали сильнее.
— Но… Господин, у меня же связаны руки! Я же не могу… Ай!
Точный, довольно сильный боковой щелчок исключительно по соску левой груди.
— Если я приказываю тебе — ты можешь. Ты сама не знаешь, что ты можешь. Но если я сказал, то ты — в состоянии сделать это. А если не делаешь — просто ленишься. Лень, по воле господа нашего — смертный грех. Он заслуживает наказания.
Симметрично — по соску правой. Ну вот, девушка несколько напрягла соответствующие группы мышц и… «обводы корпуса» стали ещё более…
Ванюша! Твою…! Не увлекайся! Сохраняй отрешённость и отстранённость. Как мозг в банке. В крепкой такой трёхлитровой банке с маринованными огурцами. В банке из пуленепробиваемого стекла и с закатанной «насмерть» бронированной крышкой. Быстренько меняем фокус внимания, потому что если «крышку снесёт», то вместо «мозговой отстранённости» пойдут «безмозговые действия». Я просто не сумею проконтролировать себя — всё будет слишком быстро и резко. А при её таком… положении… порву-поломаю, блин, чего-нибудь, нафиг! Когда кровь в организме приливает в… одно место, то в другом начинается кислородное голодание. В мозгах, например. Выключаются они.
Спокойно. Спа-а-акойненько. Где тут эта банка с елеем? Для переключения собственного внимания, для запаха, для смазки, для… Факеншит! Не надо о смазке! Лучше давай-ка поговорим о чём-нибудь умно-абстрактном…
Дрючок осторожно скользит по её лицу, оставляя на коже пряные пахучие жирные следы церковного масла. Носик у неё… несколько великоват. Такая носопырка в холодном климате… можно отморозить. Но смотрится вполне. Кончик палки медленно, чуть касаясь, очерчивает её скулы и, опустившись под подбородок, начинает давить вверх. Её лицо поднимается, запрокидывается. Ещё дальше. До допустимого для этого юного женского тела предела.
— Ты чувствуешь положение своего тела?
— Да, господин.
— Молодчина. Хорошая, послушная девочка. Теперь запомни. Каждый мускул. Замри так.
Человеческое тело — оружие. Сильное, выносливое, тренированное тело — оружие против врагов. Слабое — против самого себя. Наказания вида привязывания в различные станки активно применялось, например, в российской армии в 18 веке. «Посадить в рогатки» — для крепостных уже и в веке 19. Фиксация, полный покой — мучительны для человека.
Тремор покоя — нормальное состояние здорового тела. Если вы не мастер спорта по пулевой стрельбы, то ваши мышцы непрерывно отрабатывают цикл сокращение-расслабление, и тело чуть колеблется. Лишить человеческое тело этой возможности — обречь на муки — неподвижные, зафиксированные мышцы начинают затекать, болеть. Я это уже здесь, в подземельях Степаниды свет Слудовны, сам проходил.
Но, кроме вязок ременных, у человека есть ещё путы страха. Собственная душа, которая заставляет мучиться собственное тело. Девочка идёт к балансу страхов: страха меня, боли от моего наказания, страха себя, боли от собственных мышц. Как выходили на баланс электрических потенциалов из-за двух конфликтующих законов робототехники азимовские роботы на Меркурии.
Я не собираюсь доводить девочку до боли, судорог, обморока, но некоторые ощущения, связанные с приливом крови в некоторые места… О! Таки — уже! То она была вся такая мокрая и холодная. А теперь — и высохла, и согрелась и, даже, на верхней губе капельки пота появились. И сам я… не то, чтобы вспотел, но уже вполне согрелся. Аж жарко стало. Так что я там хотел насчёт умно-абстрактного?
— Эта икона у меня за спиной… Это что?
Судорожный всхлип. Немедленное колебательное выравнивание покачнувшегося тела, плечи сильнее отводятся назад, бёдра и соски — вперёд… Блин! Ну! Давай же хоть про какую-нибудь абстракцию! Быстро!
— Это батюшкина сокрытая икона. Называется — перво-Лукинишна.
Лучше я, пожалуй, от девушки отвернусь, а на богоматерь с младенцем посмотрю. Точно — успокаивает и умиротворяет. Очень юная женщина с удивительно счастливой улыбкой склоняется над новорождённым младенцем. А ведь я её видел… И даже помню где… Не эту — сильно побольше. Но… точно такую же. По рисунку, по манере. По лицу изображённой женщины.
— Расскажи.
— Папенька был прислужником у одного очень святого человека. В монастыре в Каппадокии. Однажды папенька зашёл в келью к этому человеку, а тот умер. Папенька обыскал его вещи, нашёл эту икону и унёс её под одеждой. Другие монахи её искали, но не нашли. Потом папеньку прогнали на Русь, потом поставили на этот приход. Он никому её не показывал. Он говорил, что цена этой иконе — целое царство, но если кто её увидит, то икону отберут, а нас убьют. Поэтому он её сокрытой хранил. В том ящике спрятанной. Открывать не дозволял. Он сказал, что перед ней молиться можно, если уже ничего не помогло. Потому как она: «Исполнение».
— «Исполнение» — чего?
— Всего. Желаемого. Благовещения божьего, ожидания Богородицы, предсказанного Спасителя… Всего.
— А что ещё про неё знаешь? Название странное — «перво-Лукинишна».
— В Святой Земле во времена пришествия Иисуса Христа жил святой человек по имени Лука. Он, хоть и был из Антиохии, но хорошо знал и деву Марию, и обручника её Иосифа Плотника, и детей их. Бывал он со Святым Семейством во многих делах их. Например, при введении Иисуса в храм. Будучи греком, а не иудеем, которым изображения людей запрещены, нарисовал он множество икон с Богородицей, а первой — вот эту. Дева Мария, поглядевши на это изображение, его одобрила. После-то Лука и иные её изображения делал. Большие. Они — в миру почитаемы, иконы чудотворные. Во многих славных храмах висят. А вот эта — маленькая. Потому что — первая, потому что Лука не знал — понравится ли, получится ли у него изобразить Богородицу. Потому-то у неё на иконе и улыбка счастливая. Других-то почитаемых икон, где она счастлива — нет. Только вот когда сыночка в первый раз в руки взяла. А Лука увидел и запомнил.
Эх, девочка, я ведь бывал в храме Рождества Христова в Вифлееме. Видел эту икону. Не вот эту именно — такую же, но — побольше. Чудотворную Вифлеемскую. Единственную, на которой юная мать счастливо улыбается над своим младенцем.
Странная икона. И не только этой улыбкой. Подаренная храму царицей Елизаветой, она была сделана в России. Где, кем, когда — неизвестно. Всякие изменения в иконографии крайне редки. Есть канон, стандарты на все детали изображений. Принятые церковью, они потом многократно воспроизводятся поколениями мастеров. А эта так и осталась единственной. Потому что осмелились показать Царицу Небесную — счастливой? Был древний образец? Вот этот? Почему не повторяли? Утратили «исходник»?
В Вифлеемском храме слева от неё на колонне изображён удивительный лик Спасителя — её сына. Говорят, что одни люди видят глаза на этом лике открытыми, а другие, которых Иисус по множеству грехов их видеть не хочет — закрытыми. Говорят — «чудо».
Фигня. На меня, грешного, эта картинка смотрела и открытыми глазами, и закрытыми, и подмигивая то левым, то правым глазом. И такую бурную мимически-оптическую деятельность этот Спас проявляет не только ко мне, но и к трём «мыльницам», на которые мы там снимали. Мы — фоткали, он — подмигивал. Но как это делается — так и не поняли.
С правой стороны там стоят каменные колонны. Внутри одной из них дупло, из которого когда-то вылетали дикие пчёлы и жалили разбойников, пытавшихся ограбить храм. Дырку в эту каменную «пасеку» — видел, пчёл — нет. Хотя… я ж ведь не разбойничать пришёл.
Но главное чудо в этом храме — не это. И не ясли в каменном подвале, в которые положили новорождённого Иисуса, куда к нему являлись с дарами цари-волхвы. Главное — вот эта икона. «Вифлеемская чудотворная». Когда я поставил рядом с ней двух своих самых дорогих женщин, когда они, подобно деве Марии, покрылись шарфами и склонили набок головы… Когда они счастливо улыбнулись мне… Они же совсем разные! Ростом, цветом волос и глаз, возрастом, жизненным опытом… Но… удивительное сходство всех трёх женских лиц было потрясающим!
«Улыбка Джиоконды»… Да видел я её! И, при всём моём уважении…
Что ж это за гений был этот евангелист Лука? Который написал своё Евангелие. И ни одна христианская церковь не может его «переварить». Нарисовал картину. Во времена, когда иудеям это было категорически запрещено, а Иисус ни с кем другим и не общался. И нарисовал юную Деву Марию так, что любая любимая женщина выглядит на неё похожей…
Вот это фантастика! Вот это загадка истории! Попаданцы и пришельцы толпами взволнованно курят в сторонке. Маленький да Винчи нервно подпрыгивает у окошка, пытаясь заглянуть в мастерскую мастера…
В моём времени в России насчитывалось около десятка образов Богоматери, приписываемых Луке. По преданию, и Смоленскую, и Иверскую, и Владимирскую иконы написал он. Причём последнюю — прямо на доске стола, за которым они трапезничали втроём: Мария, Иисус и Лука. Чего трижды вообще быть не может — слишком много запретов у иудеев, связанных с питанием, с иноверцами и с женщинами. Я уж не говорю про повсеместную негативную реакцию на «спереть столешницу из ресторана».
Если рассказ этой девчушки — правда, то мне попалась в руки едва ли не самая первая христианская икона. Как минимум — из первого десятка. Офигеть! Вот уж точно: цена её — целое царство. И такое… приличное царство, без бюджетного дефицита и отрицательного внешнеторгового сальдо.
Как-то вот так просто, в каком-то Угрянском захолустье нарваться на такую редкость… Но у древних, намоленных вещей — собственная история. Часто не менее разнообразная, чем у их создателей или изображённых персонажей.
При крещении Руси царевна-гречанка привезла из Константинополя несколько икон. Богоматерь Оранта («Нерушимая Стена») пребывала в Киевской Софии несколько веков до самого Батыя. Потом исчезла и вдруг, вроде бы, всплыла в 20-х годах 20 века в каком-то захолустном местечке в границах Польши в Западной Белоруссии. И снова пропала.
— Часть 30. «Cогласие есть продукт при …»
Глава 160
Чуть слышный вздох заставляет меня обернуться. Наступившая тишина создала у девушки иллюзию покоя. Она меня не видит и не слышит, поэтому и расслабилась. Чуть сдвинулось, просело тело, чуть опустились, ослабли спина, грудь и живот. Нехорошо — сеанс ещё не закончен. Допрос не доведён до конца. Дело есть дело.
— Ай!
Мой дрючок молча — а чего берёзовому дрыну разговаривать? — продвинулся между её чуть согнувшимися коленями и щёлкнул прямо вверх, по промежности. Как она подскочила! Ну вот, совсем другое дело — тазобедренный выпрямился. Но это ещё не всё.
— Твой рассказ интересен. Но если ты думаешь, что это освобождает тебя от обязанности выполнять мой приказ — ты ошибаешься. И твоя ошибка заслуживает наказания.
— Ай! Нет! Не надо! Господин, я сделаю как ты хочешь! Ой!
Чёткий щелчок прямо снизу по чуть опустившейся левой груди заставил женщину отдёрнуться, повернуться вправо. Тут же — аналогичное воздействие справа. Ещё парочка симметричных обжигающих прикосновений заставляют её до предела, до грани вывиха, отвести назад плечи и запрокинуть голову. Ну вот, исходное состояние восстановлено. Продолжим игры в подчинение. По теории её надо чем-то обидеть, оскорбить, унизить… А чего тут у них считается «стыдно»?
— Кто растлил твоё девство, женщина?
Тема для обсуждения выбрана преднамеренно… скользкая. Но вот такого ответа я не ожидал. После короткого сглатывания звучит:
— Отец.
Блин… Кажется, я сделал ну очень благое дело, когда угробил этот… «сосуд с божьей благодатью». То он мёртвых грабит, святые иконы ворует, то мне, любимому, всякие нужные «детали» откручивает, то собственную дочь…
— Расскажи, как это случилось.
— Господине! Я виновата! Я грешна и грех мой не может быть прощён. Я знаю это и искренне раскаиваюсь. Я буду вечно гореть в гиене огненной. Я — гнусная, мерзкая дрянь, полная бесовской похоти и прельщения…
Как-то это звучит как накатанный, многократно повторённый текст. С отработанными, правильно поставленными интонациями в нужных местах. Интересно: кто ей такие выразительные слова списал? Щелчок по животику кающейся грешницы останавливает поток ритуального покаяния.
— Я спросил и не услышал ответа. Ты говоришь о себе, но не о деле.
— Я… я совратила своего кровного отца и духовного пастыря. И нет мне прощения ни на земле, ни на небе…
Только «щёлк» по губам останавливает это «пение». По её нижним губам. С соответствующим коротким вскриком. Бедняжка аж поперхнулась. Откашляться с запрокинутым к потолку лицом — не просто. А я упираю ей в подбородок свой дрючок, ожидаю завершения процесса, не позволяя наклонить голову, и снова щёлкаю её. В почти ту же точку, чуть изменим наклон дрючка. И оставляю его там. Прижатым к этим её губкам. Плотненько. Плашмя. Вдоль. Чуть-чуть играя усилием прижатия, чуть-чуть потягивая вверх-вниз.
Она вся вытягивается в струнку. Запрокинутое вверх до предела лицо, растянутое, развёрнутое до грани судороги тело. И острое, напряжённое, ни на мгновение не прерываемое внимание. Ожидание, вслушивание. Вслушивание в себя, в свои ощущения. Ожидание собственной боли. Фокус сконцентрированного до предела внимания — в… в точке соприкосновения. Очень хорошо — при таком отвлекающем факторе она, возможно, будет говорить не подумавши, будет говорить правду.
— Я слушаю.
— Я… Прошлая весна была очень жаркая. У нас тут, возле церкви есть огород. Цветочки растут. Я пришла сорняки выбрать, полить… А вода… таскать с реки в гору… Упарилась на солнышке. А в ризнице темно и прохладно было. Я там и прилегла. Платье верхнее сняла, чтобы не измялось. Да и заснула. А сорочка моя… Нет! Я не хотела! Даже и помыслить! Бес попутал! Враг рода человеческого дремоту наслал… Ой!
— По делу говори.
— Да, господине, да. Вот я и уснула там. А сорочка моя и задралася. А тут папенька пришёл. Выпимши. Он как причастие проведёт — всегда… А тут я лежу. Срамом своим наружу, головой-то под тряпки спрятавши. Кабы я лежала пристойно, полотном каким прикрытая, лицом кверху, так, чтобы видно было… А то папеньке-то только срам-то мой… Вот он и распалился. И меня, диаволом положенную и… и поял.
Чуть вздрагивающий, то и дело затихающий голос. Но каких-то сильных, несдерживаемых переживаний от рассказа… Похоже, текст излагался неоднократно.
— Больно было?
Эта сволочь и на моей спине покатался, а Трифена была на год моложе, чем сейчас. Косточки-тростиночки…
Вот только после этого моего вопроса её голос дрогнул по-настоящему. Что-то новое для неё? Её никогда прежде об этом не спрашивали?
— Да. Очень.
Я как-то пропустил повод щёлкнуть её за отсутствие «господина». А она продолжила:
Поделиться книгой: