С киноаппаратом в бою

— Сто пятьдесят метров, товарищ контр-адмирал!

— И не могли попасть в цель? Десять суток для обучения стрельбе в цель! Кругом! Шагом арш!

— Вам повезло, товарищи! Могло быть намного хуже. — Контр-адмирал пожал нам крепко руки и пожелал хорошей съемки.

Матросы виновато вернули нам аппараты и гурьбой побежали снова на подвалившую к пирсу «Абхазию».

— Пойдем, пока не поздно, наверх, — сказал я. — Может, еще снимем что-нибудь интересное…

Борис шел рядом и молча крутил простреленную фуражку, боясь надеть ее на голову.

14. Начало конца

Ночь как ночь. Я иду незнакомой тропой в призрачном мраке среди развалин. Они не видны, но я чувствую каждую глыбу, каждую изогнутую огнем балку.

Тишина. Тяжелая, весомая, гнетущая. Мои нервы напряжены. Яркая вспышка прорезала полнеба. Все смешалось, стало дыбом: и город, и море, и небо. Бомбы и артиллерия бессмысленно перемалывали заново уже давно разрушенный город.

Враг бросился на последний приступ. В течение восемнадцати суток, начиная с 20 мая, сила артиллерийского огня и авиаударов нарастала с каждым днем. Ежедневно истерзанный город вспахивали от 2500 до 6000 бомб.

Защитники города дали клятву стоять насмерть до последней капли крови, до последнего патрона.

Да, патроны и боезапасы подходили к концу.

Главный удар враг направлял через Сапун-гору на юго-восточную окраину города.

С рассветом немецкая пехота пошла на штурм истощенного, смертельно измученного севастопольского гарнизона.

Атака была стремительной, злой и упорной, но городом овладеть врагу не удалось. Огромные потери в живой силе и технике не стоили незначительного позиционного продвижения.

Уж несколько ночей после того, как была разрушена гостиница «Северная», мы с Левинсоном и Петром не имели постоянного ночлега. Сначала нам удавалось хорошо выспаться на передовой — в окопах хозяйства полковника Горпищенко, но когда немцы продвинулись вперед, нам пришлось искать другой ночлег. Им оказалась небольшая зеленая балочка недалеко от полевого аэродрома. Несколько раз Петро отвозил нас туда на ночевку, и мы имели возможность передохнуть до восхода солнца.

Но так продолжалось недолго. Вчера балочку заняла воинская минометная часть, а мы получили официальное предписание от командования расположиться в штольне под скалой на Минной, против Сухарной балки.

— Там веселей, мы снова будем в компании журналистов «Красного черноморца». Они уже дней десять, как переехали, — успокаивал нас Левинсон.

Обстановка под землей оказалась просто невыносимой.

Огромный тоннель был наполнен людьми — бледными, худыми, истощенными. Одни работали у станков, другие — сменщики, утомленные и обессиленные непрерывным и тяжким трудом, — спали тут же рядом у выточенных снарядов и мин. Неподалеку редакция севастопольской газеты «Красный черноморец» трудилась над выпуском очередного номера. А немного в стороне пробивали второй ход сквозь скалу — запасной выход из штольни. Немцы прорвали участок обороны на Северной стороне и со дня на день могли выйти к Сухарной балке. Тогда старый выход из штольни на Минную пристань будет блокирован прямой наводкой через залив.

В сумерках, перед тем как отправиться в штольню спать, мы с тревогой наблюдали за нашими истребителями. Они штурмовали немецкую пехоту, прорвавшуюся на Северную сторону. Нас отделяла от немцев только полоска морской воды.

Спали мы первую ночь в штольне плохо, хотя у каждого была своя матросская койка. Все время нам казалось, что немцы закроют выход из штольни и мы останемся погребенными под землей. Было душно, и очень хотелось выбраться на волю.

— Ну что, не спится? Немцев боитесь или душно вам здесь, а? Не привыкли к могильной тишине? — К нам подошел старый знакомый, лейтенант Клебанов.

— Так, так… Звезды привыкли считать, слушать пение птичек, а тут даже лампочки вполнакала и то редко горят.

— Брось, Семен…

— Да! Положение, друзья, тяжелое. Вам надо, пока еще не поздно, подаваться на Кавказ. Я пришел предупредить вас: готовьте снятую пленку. Наша редакция через несколько часов садится на тральщик и уходит в Сочи. Вот такая команда поступила. Даже как-то неудобно: вы остаетесь, а мы должны уходить… — Семен присел на мою койку, и лицо его, всегда улыбчивое, веселое, погрустнело.

— Снятой пленки не так много, но если не довезешь ее, сам понимаешь, вся наша жизнь была вроде ни к чему… Тебе ясно?

Через два часа мы расстались с друзьями. Они уходили из Севастополя.

Так нам и не удалось в эту ночь сомкнуть глаз.

На следующий день, на заре, пришла с Большой земли с пополнением хорошо знакомая «Абхазия». Она ошвартовалась под крутым боком Сухарной балки. С нее выгружали боеприпасы и одновременно грузили раненых. «Абхазию» все время окуривали густой дымовой завесой. Только изредка в коротких просветах можно было увидеть прижавшийся к крутому обрыву теплоход. Над городом непрерывно рыскали одиночные юркие «мессеры» и многочисленные эскадрильи «юнкерсов». Они ходили над бухтами нахально, не боясь зенитного огня, очевидно зная, что боезапас сберегался для стрельбы прямой наводкой по живой силе. Команда «Абхазии» лихорадочно разгружала трюм, надеясь успеть до наступления темноты закончить одновременно и погрузку раненых. Под покровом ночи корабль снова должен был прорваться на Большую землю.

Когда взошло солнце, ветер вздохнул последний раз и затих. Дымовая завеса поднялась столбом к небу, и «Абхазия» оказалась открытой.

Мы с Левинсоном стояли на берегу Минной. Я держал «аймо» наготове и следил за «юнкерсами».

— Увидели, гады! Ну, пропала, пропала «Абхазия»! Смотри! Выходят на цель, сволочи!.. — Левинсон не говорил, а кричал. — Снимай! Снимай! Пусть все увидят! Пикируют на беззащитный транспорт с ранеными!..

Рев пикирующих самолетов и рокот работающей камеры заглушали слова Левинсона. Снимая, я не сводил глаз с черной стаи — раз, два, три, четыре, пять… Они заходили со стороны ГЭС — 13, 14, 15, 16… Дальше считать было невозможно. В визире не помещалась вся эскадрилья. Вот, сделав поворот через крыло, «Ю-87» пошли в вертикальное пике. Я видел, как оторвались бомбы у первых трех «козлов». Вздыбилось море. Стена воды закрыла собой «Абхазию», а пикировщики у самого моря, ревя от натуги, круто уходили в небо. Казалось, время замерло и остановило в воздухе стену воды. Наконец брызги упали.

— Урра! — заорал Левинсон. — Промазали, промазали!

К теплоходу подходил небольшой портовый буксир.

— Ложись! Ложись! В душу мать!.. — Я увидел, как прямо на нас пикировал «Ю-88». Было видно, с ним вместе, немного впереди, летели две большие бомбы.

— Ну, вот и все! Прощай, Владик! — Левинсон успел протянуть мне руку. То ли крепкое рукопожатие отвлекло, то ли нервы были перенапряжены, но свиста бомб и близкого разрыва я не услышал. Меня приподняло и сильно ударило о землю — так, что я не мог вздохнуть. «Пропали легкие», — мелькнуло в голове, и я стал задыхаться. Черный дым закрыл все вокруг.

— Владик! Владик! Ты жив?

— Жив, кажется…

Совсем рядом курилась желтоватым дымком большая воронка. Вокруг присыпанные землей убитые и умирающие. Слава богу, глаза целы, только в ушах стоит колокольный звон. Да, но почему же я сижу? Где же камера?

— Ты что сидишь? Ранен? — подбежал ко мне Левинсон.

— Где «аймо»?

— Ты с ума сошел или дурака валяешь? В руках! Да нет! В твоих, Владик! Владик! — Левинсон помог мне встать на ноги. — Смотри, опять идут. Много их, бог ты мой, сколько…

Я увидел большую эскадрилью. «Ю-88» шли теперь прямо через Минную. «Абхазия» стояла голенькая.

— Где же эта дурацкая дымзавеса? Как много их — в кадр не лезут, сволочи!

Камера работала. Только бы не отказала! Только бы хватило завода. Больше, кажется, ничего на свете меня не интересовало. Снять во что бы то ни стало. Снять! Я через голову вел панораму. Было очень неудобно сохранять равновесие, и я боялся завалиться назад. Это почувствовал Левинсон и вовремя поддержал меня за плечи.

Я увидел в визир «аймо», как не то первые бомбы попали в буксир, проходивший в этот момент под боком «Абхазии», не то закрыла его вздыбленная вода, только он вдруг стремительно исчез под водой. Следующая, еще более густая партия бомб задела бак корабля. Я увидел, как взлетела вверх крестовина мачты и долго, как мне показалось, висела в синеве неба. Над «Абхазией» взвилось яркое пламя, и все вокруг смешалось с новым высоким каскадом вздыбленного моря.

Камера остановилась. Заведя пружину, я побежал вперед, но тут же с размаху упал. Держа камеру на весу — инстинктивно оберегая ее, — я сильно ударился плечом и головой о землю.

— Тонет! Снимай, снимай скорее! Что с тобой? Ты ранен?

Я ничего не понял, не успел ответить другу — вскочил на ноги и увидел, как, накренившись на правый борт, тонет «Абхазия». Не сходя с места и отсняв весь завод, я двинулся вперед, но снова упал и ударился еще больнее.

— Ты все же ранен. Давай посмотрим. — Левинсон наклонился надо мной, а я залез руками в черный мешок и стал перезаряжать аппарат.

— Странно, брюки пробиты, а крови нигде нет. Болит нога? А эта?

Мы вместе осмотрели обе ноги, но ни одна не болела.

— Сними китель! Смотри!

На спине у поясницы просвечивали два рваных отверстия.

— Ты в рубашке родился, — развел руками Левинсон.

Я оделся и при помощи Левинсона попытался встать на ноги. Но правая нога отказалась повиноваться.

— Неужели контузия? В такой напряженный момент только контузии не хватало. Надо снимать, а тут эта чертовщина…

— Пошли в штольню. — Левинсон взял меня под руки, как ребенка.

— Подожди, дай хоть доснять пленку.

Я снял полузатонувшую «Абхазию», воздушный бой перед нами над бухтой, но, когда кончилась пленка, Левинсон утащил меня в штольню.

15. Бессмертие

— Да, завтра бой… Немцы полезут валом…

Левинсон приподнялся, посмотрел на меня из-под плащ-палатки:

— А я думал, ты спишь! А ты все о том же… Завтра — уже сегодня. Давай смываться в город. Скоро будет совсем светло — застрянем.

Над Севастополем полыхало пламя, и рвались с небольшими промежутками бомбы. Прожекторы перестали беспокоить немцев.

— Оце воны, наши охфицеры, шкандыбають, — услышали мы голос Петро из темноты оливковой рощицы. Он с кем-то прощался. Затарахтел мотор нашего «козла».

Нога болела, и я еле дошел. Левинсон помог мне забраться в машину, и она запрыгала по жесткой дороге к Севастополю. Петро был молчалив и мрачен.

— Ты чего так расстроен? — спросил его Левинсон.

— Та ничего. Трошки побалакал с хлопцами-земляками. З пид Полтавы воны, зовсим пацаны… Хибаж це дило?! — И Петро замотал головой, свел брови.

Нога разболелась основательно, и Левинсон решил отвезти меня обратно в штольню.

— Сегодня тебе нужно отдохнуть, отлежаться, а то черт знает, что будет завтра… Петро, скорее в штольню, пока капитан третьего ранга не передумал! Ты этим не шути, — обратился он ко мне. — Немцы на носу. На одной ноге никуда от них не денешься!

— А на двух денешься? Ну ладно, вези куда хочешь!..

В штольне меня заботливо уложили в чистую постель. Где они только все это умудрялись стирать, гладить?.. В этом черном, горящем, грохочущем аду…

Я лежал наверху двухъярусной матросской койки и смотрел в темный каменный потолок. Снова и снова память возвращала меня к тому злополучному дню. Стоит закрыть глаза, как снова появляется и висит в небе крестовина мачты. Сколько было связано с этим кораблем! Где теперь и уцелел ли тот паникер особист, стрелявший в нас с Борисом? Может быть, остался там, на корабле? Жаль, хоть и дурак. Где теперь Борис?

Незаметно я уснул.

На другой день утром, тяжело хромая, я вышел на Минную. Перед нами на другой стороне бухты лежала на боку полузатопленная «Абхазия».

— Здоровеньки булы! — подкатил, как всегда веселый, Петро.

Мы помчались в Севастополь. Низко над городом, пронизывая черные дымы, шныряли «юнкерсы» и «мессеры».

— Летают, подлецы, как хотят! Где же наша авиация? Как можно бросить такой город? Это же Севастополь! Нет, нет, тут что-то не то! Уверяю тебя, не то, — непрерывно повторял Левинсон.

Подъем кончился. Мы выскочили наверх. Петро затормозил «козла» под скалой у последнего поворота дороги. Дальше шел открытый участок. Он тянулся километра два, и беспрестанно в шахматном порядке на нем рвались мины. Немцы блокировали дорогу, пытаясь прервать единственную сухопутную линию, связывавшую Минную с Севастополем.

Мы вышли из машины и начали изучать — не обстановку, которая и без того была ясна и понятна, а закономерность во времени между взрывами мин. Ехать просто так, очертя голову, было безрассудно.

— Придется загорать, — сказал Левинсон, расстегивая китель.

— Загорать так загорать! — Петро сел в тень под скалой. — Закуримо, шоб дома не журились! — добавил он, затягиваясь.

«Загорали» мы около полутора часов и, наконец, нашли короткие периоды затишья.

— На большой скорости можно проскочить. Ты как думаешь, Петро? — спросил Левинсон. — Проскочим, а?

— Хибаж я знаю? Мабуть, проскочимо! Треба помацать! — сказал, пожимая плечами, наш ас.

— Надо проскочить, а не «мацать»! Понял? — Левинсон застегнул китель.

Без четверти девять Левинсон крикнул:

— Вперед!

«Козел» выскочил на открытый участок и рванулся вперед. Петро низко склонился над баранкой.

Немцы на этот раз подтвердили свою точность. Только мы проскочили половину пути, как на участке, где еще не успела рассеяться пыль нашего «козла», появились сразу шесть разрывов. Затем еще шесть ближе, и, когда мы добрались до поворота дороги и скрылись в углублении, завизжали осколки, выбивая дробь совсем рядом.

Над городом висел непрерывный грохот. В бухтах то и дело вздымались белые столбы от бомб и снарядов. Низко шныряли «мессеры».

Немного переждав и разобравшись в обстановке, мы ринулись вниз. Немцы уже овладели северной окраиной и стремились прорваться к берегу. В районе Константиновского бастиона их еще не было. Нам хорошо было видно, как вела беспрерывный огонь батарея капитана Матушенко.

— Какой молодец! Держится еще! Эх, Миша, Миша, недолго тебе осталось! Немцы-то совсем рядом. Смотри, как он их долбит!