Помоги проекту - поделись книгой:
Больше всего родинок насчитала мать Мартина Илома, новорожденного касикова сына. У нее было много родинок и много вшей. Вшивая Краса, жена Гаспара, мать Мартина.
В ее подоле, горячем, как форма для пирога, завернутый в тонкие от старости тряпки спал мальчик, похожий на новую глиняную игрушку. Чепец из неплотной ткани прикрывал ему лицо, чтобы кто не сглазил, а дышал он шумно, как вода, струящаяся в рыхлую землю.
Матери с детьми и мужчины с женщинами. Свет и тепло очагов. Женщины подальше, на свету, и поближе, в тени. Мужчины поближе к свету и подальше, в тени. Все — в бурной пляске огня, в боевом пламени, от которого заплачут и колючки.
Так говорили старики, мерно качая головой под роем светящихся ос. Они говорили, качая головой: «Прежде чем сплели первую веревку, женщина заплела косы», «Прежде чем свились женщина с мужчиной, женщина заплела косу на затылке, Авилан-таро[1] вырвал золотые серьги из ушей у важных господ. От боли господа взвыли, а тому, кто вырвал серьги, дали драгоценные камни». «Жестокие были люди. Мужчине — одна жена, такой у них был закон. Дикие люди, хуже зверя, хуже змей. Зверь лучше человека, который не хочет дать семени, если женщина ему не жена, и хранит, не дает свое горячее семя».
Мальчишки, похожие лицом на нераскрашенную тыкву, играли среди стариков, среди женщин, мужчин, очагов, светляков, воинов, стряпух, запускавших тыквенные ложки в горшки с похлебкой, свининой, куриным супом, чтобы наполнить фаянсовые миски, которые непрестанно протягивали гости, и всякий раз знали, кому положить свинины, кому налить супу, кому похлебки. Те, кто стоял при блюдах с перцем, поливали перечной кровью миски рыжего варева, в котором плавали половинки колючек, неочищенных плодов гуискиля, жирное мясо, плоды пакая, разваренная картошка, завитые раковиной древесные тыквы, стручки бобов, корень чайоте, все на славу приперченное, подсоленное, сдобренное томатом и чесноком. Сбрызгивали красным перцем и мисочки риса, и суп из курицы — из семи, из девяти белых кур. А женщины, колченогие от сидения на корточках, снимали с раскаленных жаровен маисовые лепешки с мясом, завернутые в лист банана, скрепленный веткой, и отгибали этот лист в двух или трех местах. Другие, разносившие лепешки, потели, словно на солнце — так пышет жаром от теста и от ярко-красной начинки, из-за которой трудно есть лепешку, пока не оближешь пальцы — потому что едят ее руками — и не сдружишься с соседом. Гости чувствуют себя просто, без зазрения совести откусывают от чужой лепешки или просят еще. Простодушные индейцы Илома просили шнырявших мимо женщин, пытаясь при этом их пощупать, хотя те и шлепали их по руке: «Дай-ка мне лепешечку!» Лепешки были на любой вкус: огромные, красные — с перцем, черные — с индюшатиной; сладкие — с миндалем; украшенные пучками белых маисовых листьев, розовыми цветочками, петушьими гребешками, колючими веточками, свистульками, цветами тыквы; лепешки с анисом и с бобами, нежными, как молодой початок. «Дай-ка лепешечку, красотка!» Женщины и для себя пекли лепешки на разведенном молоке, разукрашивая их и посыпая чем-то пахучим. Стряпухи отирали лоб тыльной стороной ладони, а другой рукой сморкались, потому что от дыма у них свербило в носу. Те, кто стоял при жарком, обоняли дивный запах нежирного оленьего мяса с горьким апельсином, солью и солнцем. В огне олень словно оживает, шевелится. Были и другие угощения: жареная тыква, юкка с сыром, плоды рабо под соусом, сладкие как мед. Варево из помидоров, перца и тыквы. Чилате — напиток из маиса, перца и какао, такой вкусный, что, выпив его, люди запрокидывали тыкву, и казалось, что они в маске. Подносили и атол — маисовый напиток, кисловатый и красноватый. И пахнущий молодым маисом атол с творожной сывороткой, и атол из дробленых зерен. Политые кипящим маслом простые лепешки и жаренные целиком бананы, которые ели женщины, трещавшие, как сороки, над рисом в молоке, посыпанным корицей, над сладкими сливами и плодами койоля в меду.
Вака Мануэла Мачохон встала с кучки тряпья, на которой сидела. С тех пор как вместе с мужем, сеньором Томасом, она поселилась в деревне, она носила много юбок. Сейчас она пришла в горы, к Гаспару на праздник, и встала, чтобы поблагодарить за приглашение Вшивую Красу, державшую в подоле касикова сына. Вака Мануэла Мачохон слегка согнула колено и сказала, склонив голову:
— Я укрою тебя под мышкой, потому что ты кротка, как голубь. Я посажу тебя к себе на лоб, где гнездятся ласточки мыслей, и не убью тебя на белой циновке ногтя, если поймаю в темной чаще волос, потому что я ела твое угощенье и слышала твое слово, ласковое, как вода и тень, как лучистая звезда, как древо жизни, чей сок ал, словно кровь.
По тыквам разлили сладкий напиток, благоухающий маисом и какао, и такой горячий, что сосуд нельзя взять рукой. В чашки налили розовой воды, в чашечки — кофе, в рюмочки — чичу, в тыковки — водку, и рты могли в свою волю поговорить и пожевать.
Вака Мануэла Мачохон не повторила льстивых слов. Словно камень с горы, Вшивая Краса ринулась во тьму, схватив ребенка.
— Она убежала с твоим сыном, — крикнула Гаспару донья Вака. Касик Илома мирно ел, а вокруг него плясали искры, которые живут в шатрах из шкуры девственной лани и пища их — мясо зверька тепескуинтле.
Тот, кто видел во тьме лучше дикой кошки, тот, чьи глаза сверкали желтым, встал, прерывая светляков, звеневших, как молоточек по серебру.
— С вашего разрешения, — сказал он сеньору Томасу и Ваке Мануэле, которые пришли на праздник с вестью из Писигуилито.
Одним прыжком он настиг Вшивую Красу. Она увидела, что он мелькнул среди деревьев и, как ее сердце под платьем, рухнул вниз, упал перед ней на черную медовую дорогу. Пальцы его торчали смертоносными стрелами. Сквозь веки, кое-как сметанные ресницами (в щелку эту вылетали бабочки — ведь он не умер, и гусеницы слез обращались в бабочек), он видел жену. Он говорил с ней, овладевал ею, как овладевает зуб плодом питайи. Он был зубом, она — десной, сладостной, словно плод.
Вшивая Краса приняла было тыкву, которую он держал в руке. Светлячки-колдуны и воины уже настигли его. Но тыквы она не взяла, пальцы ее застыли в воздухе — она увидела, что он выпил страшной водки, тяжкого зелья, где отражаются два белых корня, и.кинулась от него, как вода со скалы.
Все замерли от страха. Лица мужчин и женщин дрожали, словно листья срубленных деревьев. Гаспар поднял ружьё, приладил к плечу, прицелился — и не выстрелил. На спине у жены был горб. Его сын свернулся гусеницей у нее за спиной.
Когда Вака Мануэла подошла со льстивой речью ко Вшивой Красе, та вспомнила, что видела сон и проснулась в слезах, — и заплакала, потому что теперь это был не сон. Она видела, что белые корни, отражаясь в мутной воде, тянутся вниз, из зеленой земли в черную, из мира, освещенного солнцем, в подземный мир. Там, во мраке, сидел на пиру человек. Гостей она в лицо не видела, только слышала звон шпор, треск бичей, свистенье плевков. Человек на подземном пиру держал тыкву с ярко-желтым напитком, в котором отражались два белых корня. Он их не заметил, выпил, побелел, взмахнул руками, упал и забился. Утроба его разрывалась, изо рта хлестала пена, язык посинел, глаза остекленели, и ногти на желтых, как луна, пальцах стали черными.
Вшивая Краса бежала со всех ног, неслась вперед, топча тропки, ломая стебли, срубая стволы дорог, прорезавших злую ночь, которая поглощала далекие отблески праздничных костров и голоса гостей.
К утру Гаспар Илом выпил целую реку, чтобы утишить жажду. Яд палил утробу, но касик промыл кишки, промыл кровь, осилил смерть, стащил ее через голову, как старую рубаху, и пустил по реке. Он блевал, плевал, плакал, плывя среди камней, высовывая из воды залитое слезами лицо. Как мерзостна смерть, его смерть! Холодно, сводит живот, сводит ноги, руки, шею, а из глаз, из ноздрей, со щек текут пот и слезы.
Утром Гаспар Илом — живой, высокий, пожелтевший, как глина, — вернулся домой. Волосы его блестели, словно черный лак, зубы белели, словно мякоть кокоса, рубаха прилипла к телу, а початки грязной воды, ила и листьев падали на землю. Он победил яд, победил смерть, но всадники застигли врасплох и перебили всех его людей.
На голубом и светлом утреннем небе сонно сияла луна-беглянка, а на ней примостился желтый кролик, отец всех кроликов, живущих на мертвой луне. Желтели горы, смолистые потоки бежали в долину, и слабо сверкала утренняя звезда.
Торговцы снова вступили в леса Илома. Одни ударяли в деревья железными лезвиями, другие разжигали огонь, чтобы выжечь землю и посеять зерна карликов, что упорно борются тысячелетиями, стремясь освободить пленника белых колибри, которого человек держит в камне и в зрачке маисового зерна. Но пленник может вырваться из земной утробы в свет и зной поля и битвы. Темница его непрочна, а если огонь на воле, какой смельчак посмеет с ним бороться, когда от него бегут все, кто не знает страха?
Гаспар понял, что погиб, и бросился в реку. Он знал, что вода, оживившая его и спасшая от яда, умертвив, спасет и теперь от вражеских пуль. Стало тихо, только москиты жужжали в тишине.
МАЧОХОН
Мачохон простился с отцом, которого труд и старость вконец извели за эти годы, и мачехой, которая давно сменила ему мать и звалась Вакой Мануэлой.
— Прощай, — неласково сказал сеньор Томас, не вставая с кожаной скамейки и не оборачиваясь к двери. — Будь поосторожней. — Но, услышав, что сын удаляется, позвякивая шпорами, съежился, словно тепло покинуло его тело, и смахнул когтистыми пальцами слезы.
Вака Мануэла обняла любимого пасынка и приемного сына, перекрестила, благословила и велела быть добрым мужем — ни сладким, ни горьким, ни мягким, ни жестким.
И сказала, стоя в дверях:
Ты объездил три сотни с лишним коней — справишься и с женою. Надень на нее узду из ангельских волос, пришпоривай ее, Да не слишком, и попону накинь потолще, чтобы не убилась. Не натягивай повод и не отпускай — жестокость женщину озлобит, а баловство испортит.
— Будь по-вашему, сеньора, — отвечал Мачохон, надевая шляпу, большую, как площадь в Писигуилито.
Друзья и односельчане, темные лицом, как лепешка, ждали его, чтобы проститься. Они не понимали, зачем сеньор Томас, который и сам побродил по свету, отпускает единственного сына в дальний край. Кто постарше, недовольно переговаривались, не входя в дом, а кто помоложе, смеялись вместе с Мачохоном и махали ему шляпами.
Мачохон ехал свататься. В жены он себе выбрал дочку доньи Чебы из семьи Рейноса, что жила неподалеку от Сабанеты, по той дороге, по которой ездят на сретенскую ярмарку. Водка и сыр лежали в его переметной суме. В шляпу он положил узелок с пахучими травами на случай, если он заночует у невесты, и шляпа благоухала — где бы он ее ни оставил, запах будет стоять восемь дней.
Друзья проводили его верхом до поливной земли Хуана Росендо.
— Уехал, — крикнул один из соседей, когда за пылью трудно было разглядеть и свиту, и скачущих коней, и лающих собак, и самого наследника Мачохонов.
Сеньор Томас курил до ночи, чтобы унять тоску. После смерти Гаспара Илома колдуны-светляки прилетели на гору глухих и плакали там пять суток напролет, а язык у них был проколот шипами. Наутро шестого дня они молчали, кровь во рту запеклась, а на седьмой провозвестили беду.
Расставшись с сыном, старый Мачохон слышал слова, одно за другим, их проклятья и холодел от страха:
«Мы, свет племени, свет рода, свет потомства, говорим тем, кто дает человеку яд белого корня. Птица беды будет лететь по левую руку от них, и семя их умрет в утробе их женщин, и на потомство их упадут искры. Мы говорим вам: свет племени, свет рода, свет потомства — поколений и поколений — угаснет для тех. кто дает яд белого корня. Так говорим мы, желтые головы, кремневые верхушки, обитающие в легких шатрах из шкуры девственной лани, бьющие в барабан бурь, спасающие из зерна огненный глаз колибри. Мы говорим вам, ибо вы убили того, кто заарканил пламя, плакавшее по лесам Илома, изловил его своим словом, привязал к ограде, чтобы оно не губило деревьев на потребу корыстным торговцам».
Сигара обожгла пальцы сеньору Томасу, и старческий кашель развеял серую гусеницу пепла. Из других домов доносились хриплые голоса, они что-то пели, на ощупь переходя из лада в лад. Видно. Вака Мануэля угощала народ в честь Мачохона.
Сеньор вздохнул. Жена его крепка, красива, покладиста и чиста, а детей не рожает, словно самка мула. Проклятие сбывается. Птица беды всегда летит от него слева, жена бесплодна, остается одно: чтобы искорка светляков упала на его сына. Соседи пели то так, то под гитару. Жаль, он с ними не потолковал, хотя и толковал порою. Жаль, не сказал, что над родом Мачохон тяготеет проклятье. Жаль, не послал вдогонку — вернуть домой сына.
Сеньор Томас пошел к двери — зад у него обвис or старости, — завернул за дом, чтобы никто не видел, оседлал коня и двинулся в путь.
Певец все пел свою песню, а другие прихлопывали в такт. Пел он с чувством, вникая в слова. Кто ж это такой поет?
— Куда это вы на ночь глядя, сеньор Томас? — крикнул Хуан Росендо.
Сеньор Томас придержал коня и рассказал о своих тревогах, едва различая, с кем говорит.
— За сыном еду. Видели, он проезжал? Или за новой женой, чтобы еще мне родила…
Сосед подошел поближе, выступил из темноты.
— Что за женой ездить, сеньор Томас! Сойдите с коня, их и тут много.
Оба посмеялись. Потом Хуан Росендо сказал старику:
— Дон Мачо еще с утра тут проехал, со мной и не попрощался. Потом уж я узнал, что он едет свататься к дочке Чебы Рейносы. На что вам дети, сеньор Томас, — внуками утешитесь.
Томас Мачохон нахмурился. В носу у него похолодело, он чуть не заплакал. У сына детей не будет. В куски изрубили колдунов-светляков на горе глухих, но куски их тел, клочки окровавленной одежды, совиные лица, проколотые языки твердили, твердили, твердили все проклятье целиком. Его в куски не изрубишь.
— Не убивайтесь вы попусту, сеньор Томас, сходите с коня и поешьте тут с нами. Утро вечера мудренее.
В доме пахло самым лучшим медом, который только собрали на этих землях, нежно звучали женские голоса, жилет у сеньора Томаса был толстый, золотая цепочка и часы весили немало, к ботинкам он не привык, ужин подали на белых блюдах, еды было много, все с редькой и зеленью, кувшины полнились свежей водой, под столом сидела собака-попрошайка, ползали дети, шло тепло от ног, и как-то понемногу сеньор Томас забыл о горе глухих, о птице беды и о сыне. Мачохон не мальчик, а страхи — стариковская блажь.
По дороге, ведущей на сретенскую ярмарку, шло и ехало теперь меньше народу. Кресты, украшенные выцветшими бумажными цветами, имена, написанные сосновым углем на придорожных камнях, пепел угасших костров под смоковницами, колья, к которым привязывали коней, сухие маисовые листья — вот и все, что осталось от паломников, проходивших тут каждый год с белыми свечами в сопровождении цветущих кустов исоте.
Гордость и краса Мачохонов тоже проехал по этой дороге в канун Сретенья, когда в реку паломников, идущих издалека, вливаются ручейками местные жители, выходящие с проселочных дорог. Звенели песнопения, сверкали шутихи. Люди пели, дети кричали, собаки лаяли, нищие тянули свое. Шляпы у паломников были украшены маленькими желтыми плодами, в руке они держали посох, а за спиной у них, в мешках из грубой ткани, лежали одеяла, еда и свечи.
И он со своей невестой, названной в честь Девы Марии на Сретенье, шел вместе с ними. Она была босая, он обут; она была бела, он — темнолиц; у нее на щеках были ямочки, его усы свисали по сторонам рта; от нее пахло свежей водой, от него — козлом и водкой; она грызла веточку розмарина, он курил, щурясь от счастья, ничего не слыша и не ощущая, потому что он шел с ней.
Крик. Толкотня. Цветы и свечи. Четки из конфет, словно патронташи на груди у подростков. Разноцветные сахарные фигурки в коробах с угощеньем. Сладкие хлебцы с кунжутом.
Мачохон вспомнил, что ему приходилось снова и снова развязывать узелок, где хранились деньги, и покупать угощенье и подарки для Марии Канделарии. А сейчас — от плеч всадника до копыт коня — сплошной сгусток тьмы двигался по равнине. Белые звезды на конских боках вздрагивали в такт рыси, а всадник глядел на звезды, небесные шпоры. Но то были не звезды, а светляки, колкие, как шпоры зеленого света, и крупные, как цветы чореке.
Саранча налетела, подумал Мачохон и наклонил голову, чтобы закрыть лицо от светящихся насекомых. Светляки облепили ему шляпу, натянутую до ушей, словно сверху сыпался крылатый золотой град. Конь пыхтел, как мехи в кузне, пробиваясь сквозь гущу искр. Мачохон увидел слева птицу беды и перекрестился, не выпуская поводьев.
Птица беды закричала, и лесные голубки жалобно завторили ей. Все летучие твари кинулись куда-то, чтобы скрыться от смертоносных светляков, подобных туче саранчи. Вразнобой завыли койоты. Поскакали в стороны зайцы, и лунные олени убежали в негустую тьму.
Мачохон попытался схватить рукой летающие искры. Они прибывали, нечем было отмахнуться, защитить лицо. У него уже болел затылок. Конь, седло, овчина, переметная сума, в которой он вез подарки, — все горело без пламени, запаха и дыма. Со шляпы за уши, на шею, за вышитый ворот рубахи, по рукавам, по волосатым запястьям, между пальцами, словно холодный пот, ползли светляки — первозданный свет, при котором видно все и все расплывчато.
Мачохон, весь смоченный светом, почувствовал, что челюсть у него дрожит, как слабая подкова. Руки дрожали еще сильней. Он выпрямился, чтобы видеть дорогу, лицо его открылось врагу, и белый огонь хлестнул его по глазам. Он пришпорил коня, как мог сильнее, и вдавился в седло, чтобы не упасть на землю…
Он не упал и остался навсегда фейерверком в небе. У самой земли из муравейников выползала ночь.
Вака Мануэла, люди с земель Хуана Росендо, братья невесты, алькальд Писигуилито — все пришли вместе, чтоб не страшно было.
Сеньор Томас закрыл глаза, когда ему сказали, что сын исчез. Его словно оглушило. Он молчал, но сердце истекало кровью.
Вака Мануэла, опухшая от слез, снова и снова прижимала платок к плоскому носу. Алькальд давил носком сапога какие-то песчинки на кирпичном полу. Кто-то вынул пригоршню сигар, и все закурили.
— Земля его проглотила, — сказал алькальд потише, чтобы не причинить сеньору Томасу лишней боли, и прибавил, выпуская сквозь ноздри благоухающий смоквой дым: — Где мы только не искали: все обшарили, все лощины исползали, под камнями смотрели, под водопад подлезли, который за жнивьем, на белых камнях!
— Одно утешенье: мир поглядит, — вставил слово один из братьев невесты. — Я знал такого, он по миру бродил, почти что голый, весь оброс, и соль ел, как скотина, все просыпался. В чужой земле и сон не в сон, там не отдохнешь, не выспишься, как дома. А на родной земле, в которую ты и мертвым ляжешь, спать хорошо, спокойно, свободно, силы так и прибывают.
— Вздор вы говорите — оборвал его сеньор Томас. — Околдовали сына моего, а нам теперь надо разыскать, где его птицы клюют, и похоронить его тело.
— Сеньор полковник тоже так думает, — сообщил алькальд, помахивая, как и приличествует власти, посохом с черными кистями и приосаниваясь при упоминании о начальнике отряда, Чало Годое. — А сам к нему курьера послал с вестью о Мачохоне, он велел мне передать, чтобы я был поосторожнее — нам еще долго с индейцами воевать.
— Что правда, то правда… — веско сказал сеньор Томас, но жена перебила его, рыдая в платочек:
— Ой, господи милостивый, пресвятой!…
— Что правда, то правда, только не нам. Кончились Мачохоны. Не воевать им. Мой был последний, так и знайте, самый распоследний… — И голосом, обдиравшим нос изнутри, сморкаясь и рыдая, он добавил: — Кончилось наше семя, кончился род за то, что один из нас сделал злое дело.
Неподалеку, на галерее, крестник хозяина — мальчик с заячьей губой — обдирал молодые початки на разостланную шкуру, и зерна шуршали, словно крестный брил ему голову машинкой. Падающие зерна стучали по шкуре, хрюкали свиньи и шумели куры, которых он отгонял, обнажая зубы под раздвоенной губой:
— Пошел отсюда, боров… кыш, куры!
Вака Мануэла вышла, велела ему замолчать, и в доме стало тихо, будто все вымерли. Друзья, братья невесты и алькальд ушли, не прощаясь с сеньором Томасом, который глотал слезы, сидя в кожаном кресле спиной к дверям.
А у себя на галерейке, выходящей на дорогу, замерла невеста, держа в левой руке нож, в правой — колбасу. Всякий раз, как братья забивали свинью, она выставляла там на продажу мясо и всякие из него изделия. Сейчас остатки туши, истекая кровью, висели на веревке, натянутой от столба к столбу. Колбасы лежали на тростниковом прилавке, куски жареной свинины — на листе воска, а сало — в жестяной банке.
Мальчик, которому Мария Канделария продавала колбасу, смотрел не нее, но она, застыв на месте, слушала женщину, стоявшую внизу, на дороге. Лицо у той было темное, волосы — сбитые, платье — засаленное, но зубы ослепительно сверкали.
— Да, красавица, — говорила женщина, — пошли они лес выжигать и, верь не верь, увидели в огне дона Мачохона. Весь в золоте едет: и шляпа, и плащ, и седло, копыта у коня и те золотые. Загляденье! Говорят, они его узнали, потому что едет уж очень хорошо. Сама помнишь, какой он был на коне. Одно слово — мужчина. Ох, матерь божья!… Позавчера ходила я к сеньоре Баке, а она меня и выгнала. Только тебе, говорит, померещится, что Мачохон будет там, где лес жгут. Так и сказала. От водки это все, говорит, бога побойся. Ну, это я не знаю, а ходила туда я сама и видела его, покойника, прямо в огне и в дыму. Шляпой помахал, попрощался и коня пришпорил. Весь как есть золотой. Все на пути сметал. А огонь — за ним как пес мохнатый, дымом-хвостом помахивает
— Близко это было? — спросила Мария Канделария, не отрезая мальчику колбасы, и губы ее побелели, как лепестки исоте.
— Поначалу — далеко, а потом и тут, близко. Им, покойничкам, нет ни близка, ни далека. Вот я к тебе и пришла, ты за него помолись, все ж, я думаю, не вконец его забыла.
Нож отрезал от колбасы жирный кус. Мария положила его на лист банана и дала мальчику, поджидавшему с монеткой в кулаке.
С тех пор как исчез Мачохон, лицо у его невесты было белое, как тонкая пыль на дороге, которую облаками поднимает ветер.
Она смотрела только глазами Мачохона — зачем же смотреть теперь, когда его глаз нет? По воскресеньям она бродила одна по краю дороги, зажмурившись, но, заслышав вдалеке стук копыт, подымала веки. А вдруг это Мачохон? Вдруг люди правду говорят, что он отправился посмотреть свет, проскакать по всем дорогам?
— Благослови тебя господь, что мне это сказала, — ответила она женщине, получив монету от мальчика, который удалился со своей покупкой, поднимая пыль, в сопровождении собачки и вошел в свой дом, а другой голос произнес:
— Ave Maria! Свининки не продашь?
Женщина исчезла с дороги, и нигде не было видно ни сбитых волос, ни засаленного платья, ни белых, как сало, зубов. Широкой ложкой Мария набрала полфунта зубов женщины-призрака, полфунта зубов в белом сале и немного шкварок. Она положила на плетеные весы самодельную гирю и сало на банановых листьях и, выбирая шкварки, рассказала покупательнице, своей знакомой, что Мачохон является там, где выжигают лес под маис, на коне и весь золотой — от шляпы до конских копыт. Говорят, одно загляденье, прямо апостол Иаков.
Покупательница лизнула шкварку, сжевала ее и, зная, что влюбленным и сумасшедшим перечить нельзя, кивнула, не размыкая губ.
Спускался вечер, на склонах гор пылало пламя. Небо оставалось синим, и отсюда было видно, что там, где выжигают лес, горит светлый, как солнце, огонь. На галерейке, над прилавком со свининой, Мария Канделария закрыла глаза. Как и каждый вечер, дорога исчезала во тьме, но не совсем. Белые дороги, скелет умирающих под ногами дорог. Они видны, ничто не берет их. Мясо их истлело, по ним движутся паломники, путники, стада, повозки, торговцы, всадники, мулы, но никто не погребет их, они еще нужны, чтобы по ним могли проходить неприкаянные души, бродящие по миру, добрые короли, короли карточные, святые, к которым мы взываем, пленники, стража и злые духи…
Мария Канделария закрыла глаза, и ей примерещилось, что с горы, где жгут деревья, спускается Мачохон на коне без поводьев. В переметной суме у него — сыр и водка, а шляпа такая, что возьмешь ее на колени, и восемь дней все тело пахнет.
Поделиться книгой: