Помоги проекту - поделись книгой:
Единственным критерием такой «справы» были слова патриарха, обращенные к главному справщику Арсению Греку: «Печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому!»[28] При этом справщики уверяли всех, что правят книга по древним рукописям.
Например, в предисловии к новому Служебнику, изданному в 1655 году, они заявляли, что «исправися сия Божественная книга служебник с древних греческих книг святыя горы Афона и прочих, и харатейных славянских». Это была ложь.
Кроме того, самое дело справы было поручено «искусным мужам» — людям сомнительным, таким, как авантюрист Арсений Грек, неоднократно менявший вероисповедание.
К тому же новые справщики оказались плохими переводчиками, слепо следовавшими греческому оригиналу, поэтому их тексты отличались нелепым буквализмом и изобиловали ошибками. «Новые московские тексты калькируют греческий текст и создают неудобочитаемые обороты на славянском языке, ранние тексты оказываются часто более понятными»[29].
Так началась замена новым церковным обрядом и уставом древних традиций, принятых Русью вместе с православием от Византии и неизменно сохраняемых веками.
Религиозный мыслитель протоиерей Георгий Флоровский писал: «Главная острота Никоновской “реформы” была в резком и огульном отрицании всего старорусского чина и обряда. Не только его заменяли новым, но еще и объявляли ложным, еретическим, почти нечестивым. Именно это смутило и поранило народную совесть»[30].
Настоящим символом этой раненой народной совести можно считать святителя Павла, который, увидев, что такая книжная справа грозит расколом Русской Церкви, отказался от своей подписи под соборными деяниями, «загладив своя подписания»[31].
Так коломенский епископ стал единственным русским архиереем, посмевшим открыто выступить против реформ. «Но Павел жестоко должен был поплатиться за свою дерзость, за свою попытку выражать на Соборе свое собственное суждение о деле, несогласное с мнением патриарха»[32]. Епископ был незаконно лишен сана, избит, брошен в темницу, отправлен в далекую ссылку, а затем тайно умерщвлен по приказу Никона.
Так с Собора 1654 года началась церковная реформа царя Алексея Михайловича и патриарха Никона. По мнению А.И. Солженицына, итог реформы был ужасен: «Это привело к жесточайшему преступлению анафемы собственному народу и войны против него за “никонианскую реформу” (когда уже и сам Никон отошел от “греческого проекта").
Через 40 лет после едва пережитой народом Смуты всю страну, еще не оправившуюся, до самой основы, духовной и жизненной, потряс церковный Раскол. И никогда уже — опять-таки на 300 лет вперед — православие на Руси не восстановилось в своей высокой жизненной силе, державшей дух русского народа больше полутысячи лет. Раскол отозвался нашей слабостью и в XX веке»[33].
Как полагал Солженицын, если бы не было реформы Никона, то «не в России бы родился современный терроризм, и не через Россию пришла бы в мир ленинская революция: в России староверческой она была бы невозможна!»[34]
ГЛАВА II
ЕГО ПОДВИГ ВЕЛИК
Аввакум родился в 1620 году «в нижегородских пределах, за Кудмою рекою, в селе Григорове»[36], в семье священника Петра, служившего при церкви страстотерпцев Бориса и Глеба. Земляками Аввакума были епископ Павел Коломенский и патриарх Никон.
В большом селе Григорове были торг и кабак. Завсегдатаем последнего стал поп Петр, который «жизнь жил слабую, прилежаше пития хмельного», от чего рано умер. Воспитанием детей занималась мать, смиренная постница и молитвенница. Она растила их в любви к молитве и в постоянном памятовании страха Божьего. Аввакум вспоминал, как ребенком, «видев у соседа скотину умершу, и той ночи, восставше, пред образом плакался довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть».
Когда Аввакуму исполнилось семнадцать лет, мать решила его женить. Тогда юноша стал молиться Богородице, прося, «да даст ми жену, помощницу ко спасению». Супругой Аввакума стала благочестивая девица Анастасия. Отец ее, сельский кузнец Марк, был богат, но после его смерти семья разорилась.
Сирота Настя жила в скудости и молилась Богу, чтобы выйти ей замуж за поповича Аввакума, которого тайно любила. Так по взаимным молитвам они сочетались браком, и Аввакум приобрел верную спутницу жизни, мужественную помощницу и соратницу, утешавшую и укреплявшую его в тяжелые минуты.
Из Григорова молодожены переселились в близлежащее село Лопатищи, принадлежавшее стольнику Петру Василевичу Шереметеву. По обычаю того времени сын священника наследовал служение отца, поэтому в 22 года Аввакума поставили диаконом, а два года спустя — попом к церкви Лоиатищ.
Молодой, но ревностный и правдолюбивый священник скоро навлек на себя гнев сельских начальников, которым докучал своим заступничеством за сирых и слабых. Аввакума били, а потом выгнали из Лопатищ. С женой и новорожденным, еще некрещенным сыном побрел поп в Москву искать управу. Царев духовник протопоп Стефан Вонифатьев (Внифантьев) и протопоп Иоанн Неронов, настоятель Казанского собора на Красной площади, тепло приняли Аввакума и представили самому государю, «тишайшему» Алексею Михайловичу.
Получив охранную грамоту, Аввакум вернулся в Лопатищи. Здесь его ждали новые неприятности. Как вспоминал сам Аввакум, летом 1648 года «приидоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари <маски> и бубны изломал на поле один у многих и медведей двух великих отнял, — одного ушиб, и паки ожил, а другого отпустил в поле».
В то время мимо плыл Волгой из Москвы в Казань боярин Василий Петрович Шереметев, отец владельца Лопатищ. Селяне, огорченные тем, что лишились потехи, пожаловались воеводе, а тот призвал священника для допроса на корабль. Там крепко выругал и приказал благословить своего младшего сына Матфея, который, вопреки древнерусскому обычаю, был брит. «Аз же не благословил, но от Писания его и порицал, видя блудолюбный образ, — вспоминал протопоп, — Боярин же гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу, и, ругав много, столкали с судна».
Избежав утопления, горемычный поп, однако, не избежал нового изгнания. Опять ему пришлось искать правду в Москве, куда он «сволокся» в 1652 году. В столице Аввакум был определен протопопом (старшим священником) к собору небольшого города Юрьевца[37]. Но его протопопство продолжалось всего восемь недель.
Местное духовенство, недовольное строгостью молодого протопопа, настроило против него народ. «Дьявол научил попов, и мужиков, и баб: пришли к патриархову приказу, где я духовные дела делал, и вытаща меня из приказу собранием, — человек с тысячу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали. И бабы были с рычагами <ухватами>, грех ради моих убили замертво и бросили под избной угол».
Едва спасшись от лютой смерти с помощью воеводы, Аввакум ушел в Москву. Он поселился у Иоанна Неронова, а в его отсутствие, не имея своего прихода, служил и проповедовал в Казанском соборе.
В 1653 году, в начале Великого поста, патриарх Никон разослал по храмам «память» об отмене земных поклонов и о введении троеперстного крестного знамения. Аввакум, который считал эти новые обряды изменой истинному православию и отеческой вере, «безбожною лестью» и «блуднею еретическою», написал вместе с костромским протопопом Даниилом челобитную в защиту старого церковного обряда и подал ее царю.
«Тишайший» передал писание патриарху. Последствия не заставили себя долго ждать. Аввакум был арестован и посажен в Спасо-Андроников монастырь. Просидев в темном подвале четыре томительных недели первого своего заточения, Аввакум был приведен в Успенский собор, где Никон хотел его расстричь. Насилу царь упросил оставить своего знакомца-протопопа в сущем сане. Тогда Никон сослал Аввакума с семьей в Сибирь. Осенью 1653 года с женой и четырьмя детьми протопоп отправился в дальний путь в Тобольск.
Земляк Аввакума, сибирский архиепископ Симеон, хорошо знавший протопопа, определил его к тобольскому Вознесенскому собору, где ссыльный священник ревностно служил, «браня от Писания и укоряя ересь Никонову». Однако 27 июня 1655 года из Москвы пришел указ: Аввакуму с семьей ехать под стражей в более строгую ссылку — на Лену, в Якутский острог. Но протопоп доехал только до Енисейского острога, где его ждало новое повеление: с воеводою Афанасием Пашковым идти в Даурию (Забайкалье).
Под началом у Пашкова было более четырех сотен казаков и стрельцов, которым для дальнего похода нужен был священник. Летом 1656 года отряд отплыл из Енисейска на сорока ладьях. Для Аввакума и его семьи началось самое тяжкое из выпадавших доселе испытаний. Светские власти и раньше не любили протопопа за прямоту и строгость, скоро возненавидел его и воевода Пашков. «Грех моих ради суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», — вспоминал о нем Аввакум.
На Ангаре караван Пашкова встретил странников, в числе которых были две вдовы, «одна лет в 60, а другая и больше», собиравшиеся постричься в инокини. Пашков для потехи пожелал выдать бедных женщин замуж. Аввакум вступился за вдов и тут же был наказан: воевода заставил его покинуть суденышко и идти пешком по непролазной тайге. Затем Пашков вызвал протопопа к себе, «рыкнул, яко дикий зверь», сбил с ног и велел дать 72 удара кнутом.
Во время жестокого истязания Аввакум непрестанно молился и сохранял полное самообладание. Изувеченный протопоп был закован в кандалы и брошен в казенную ладью. Всю дальнейшую дорогу до Братского острога Аввакума везли в цепях. В октябре отряд прибыл в острог на зимовку, и протопопа заточили в «студеной башне» (по преданию, той самой, что ныне перевезена в музей «Коломенское»). Лишь к Рождественскому посту невинного страдальца перевели в теплую избу, но и здесь держали, как преступника, скованным и отдельно от семьи.
Весной 1657 года отряд Пашкова продолжил поход и переплыл Байкал, а летом двинулся вверх по реке Хилке. С протопопа сняли цепи, но теперь он был обязан наравне с казаками тянуть суда и участвовать в других работах. Но в отличие от казаков Аввакуму приходилось еще и заботиться о семье.
Когда отряд дошел до озера Иргень, пришлось тащить волоком сани. Но Пашков отнял у протопопа работников, а прочим запретил к нему наниматься. Священник сам сделал нарту и потянул вместе с сыновьями: «У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было. Одного лишо двух сынов, — маленыеи еще были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — верст со сто: насилу бедные и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ее со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как помянутся дни оны. Ребята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съедши, опять лямку потянут».
На четвертое лето похода запасы провизии кончились, начался голод. Семье Аввакума пришлось есть конину, сосновую кору, траву и коренья, а порой — лесных зверей, падших лютой зимой или убитых волками. Два сына протопопа умерли от голода и тягот пути. Среди всех этих несчастий Аввакум сумел сохранить ревностную веру и истовое благочестие, недаром историк С.М. Соловьев называл его «протопопом-богатырем».
Аввакум не забывал о ежедневном молитвенном правиле и священническом служении. Молитвой, святой водой и елеем протопоп чудесно исцелил бесноватых сенных девушек Пашкова, больного внука воеводы и даже неожиданно ослепших курочек воеводской снохи. Одна из этих курочек была подарена Аввакуму.
Много лет спустя протопоп с ласковою улыбкою вспоминал ее: «Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила ребяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая. На нарте везучи, в то время удавили по грехам. И нынче мне жаль курочки той, как на разум придет. Ни курочка, ни что чудо была: во весь год по два яичка давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевленна, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашу сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала».
В 1662 году Аввакуму пришло разрешение возвратиться из ссылки на Русь. Протопоп с домочадцами и брошенными Пашковым больными казаками двинулся в обратный путь, который занял около двух лет. Не было жестокого воеводы, зато были все тяготы длинной и опасной дороги через земли враждебных инородцев.
«Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — скользко гораздо! В иную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “что ты, батько, меня задавил?” Я пришел — на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет? ” И я говорю: “Марковна, до самыя до смерти!” Она же, вздохня, отвечала: “добро, Петрович, ино еще побредем”».
Вернувшись на «большую землю», Аввакум был очень расстроен, видя, что в церквах служат по новым книгам. Тяжкие думы одолели протопопа. Ревность о вере схлестнулась с заботами о жене и детях. Аввакум рассуждал: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие или скроюсь где? Понеже жена и дети связали меня».
Однажды протопопица, увидев мужа печальным, тревожно спросила:
— Что, господин, опечалился?
— Жена, что сотворю? — зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? Связали вы меня! — с сердцем сказал протопоп.
Но в своей супруге страдалец нашел достойную сподвижницу.
— Господи, помилуй! — воскликнула Марковна. — Что ты, Петрович, говоришь? Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос, и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!
Ободренный поддержкой любимого человека Аввакум, «до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие и уча, и обличая безбожную лесть».
Весною 1664 года изгнанник достиг столицы. Это было время беспатриаршия, когда после конфликта с царем Никон покинул святительский престол. Слух о протопопе Аввакуме быстро распространился по всему городу. Симпатии и внимание москвичей привлекали стойкость этого праведника, не сломленного тяготами ссылки, и его исповеднический подвиг, который был «велик, продолжителен, постоянен и крайне труден»[38].
Сам Алексей Михайлович удостоил протопопа аудиенции, «слова милостивые говорил» и велел поселить Аввакума в Кремле. Государь, казалось, благоволил к протопопу: проходя мимо его двора, неизменно кланялся и испрашивал благословения. И вот, пользуясь таким отношением, Аввакум подал царю пространную челобитную (так называемую «первую», ибо за ней последовали еще четыре). В ней протопоп призывал царя «отложить служебники новые и все его, Никоновы, затейки дурные».
Дожидаясь государева ответа, Аввакум всего себя посвятил заботам о пастве. Он писал многочисленные послания, утешая страждущих и подбадривая робких, пламенно проповедуя верность отеческому православию. Поскольку эта проповедь имела огромный успех, царь приказал окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу уговорить протопопа молчать, дабы он не «искушал» москвичей. На некоторое время Аввакум как будто действительно покорился.
Но «паки заворчал», вновь написав Алексею Михайловичу челобитную, в которой вновь просил, чтобы царь «старое благочестие взыскал». Одновременно протопоп проповедовал свои взгляды в церкви святой Софии, «что за Москвою-рекою в Садовниках». В итоге всего через полгода по возвращении из ссылки Аввакум получил такое предписание: «Власти на тебя жалуются, церкви ты запустошил, поедь в ссылку опять».
Сначала протопопа с семьей повезли за Полярный круг, в далекий Пустозерский острог. Но с дороги он отправил царю челобитную, слезно умоляя «ребятишек ради» смягчить наказание и оставить семью в Холмогорах или каком-нибудь другом, не столь отдаленном месте. Друзья Аввакума просили за него в Москве, и в итоге ему с женой и шестью детьми приказали жить в Поморье, на Мезени. Здесь он провел больше года, а семья оставалась и позднее.
Весной 1666 года Аввакума под стражей повезли в Москву для суда на большом церковном Соборе. Сначала его держали в Пафнутиево-Боровском монастыре, безуспешно уговаривая принять новые обряды. Затем отвезли в столицу, где после прений о вере повели в Успенский собор, расстригли и предали анафеме.
Перед судом греческих патриархов и русских архиереев несломленный Аввакум предстал 30 апреля 1667 года. Впервые он одновременно видел столько противников. Но ни напыщенность восточных патриархов, ни надменность русских епископов, ни изощренные аргументы не могли поколебать закалившуюся в гонениях веру. Протопоп вспоминал: «От Писания с патриархами говорил много. Бог отверз грешные мои уста, и посрамил их Христос!»
После долгих споров греки заявили Аввакуму:
— Что ты упрям? Вся Палестина, сербы и валахи, римляне и ляхи, все тремя перстами крестятся, один ты стоишь в своем упорстве!
Протопоп им ответил:
— Рим давно упал и лежит, и ляхи с ним же погибли. А у вас православие пестро стало от насилия турецкого Магомета. Да и дивиться тому нельзя, немощны вы стали. И впредь приезжайте к нам учиться! У нас Божьей благодатью самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей было православие чисто и непорочно и Церковь немятежна.
Патриархи задумались, а русские епископы начали уговаривать протопопа:
— Аввакум, милый, не упрямься. Что ты на русских святых указываешь? Глупы были наши святые и грамоте не умели. Зачем им верить?
Эти слова оскорбили Аввакума, он не стерпел и выбранил соборян. Архиереи кинулись на протопопа и стали избивать, а потом приказали посадить его на цепь.
После Собора Аввакум и другие ревностные защитники «древлего благочестия» (московский диакон Феодор, священник Лазарь из города Романова и соловецкий инок Епифаний) были отправлены в заточение в Пустозерский острог. Перед отправкой в ссылку Лазаря и Епифания подвергли публичной казни: им отрезали языки, иноку также «поперек костей» отсекли четыре перста на правой руке.
А Лазарю, как вспоминал Аввакум, «положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, лежа на земли, сложила сама по преданию персты и долго лежала пред народы, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне и самому сие чудно: бездушная одушевленных обличает!» Самого протопопа от казни спасло лишь заступничество царицы.
В декабре 1667 года Аввакум и его соратники-старообрядцы прибыли к своему последнему земному пристанищу, которым стала страшная земляная яма. Наступил заключительный, 14-летний, период жизни протопопа.
Но и в заточении Аввакум не унывал. В письме к своему ученику Семену Крашенинникову он с грубоватым юмором рассказывал о темнице, в которой сидел вместе с Епифанием: «Я ведь не богослов, что на ум напало, я тебе то и говорю. Горазд я, Симеон, есть да спать, а как ветхая та испражнять? Покой большой у меня и у старца милостию Божиею. Где пьем и едим, тут, прости Бога ради, и лайно испряжняем, да складше на лопату, да и в окошко. Хотя воевода тут приходит, да нам даром. Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такого покоя. Еретики, собаки! Как то их диявол научил: жива человека закопай в землю! Хлебом кормят, а срать не пускают!»
Во время заключения протопоп пишет многочисленные послания единомышленникам, челобитные царю и другие сочинения, которые были для староверов «светлее солнца». Здесь же не самочинно, но по благословению духовника, старца Епифания, взялся Аввакум за свое прославленное «Житие».
Заточив Аввакума в Пустозерском остроге, за тысячи верст от Москвы, власти надеялись заставить его замолчать. Но вышло наоборот. Пустозерск превратился в проповеднический и вероучительный центр старообрядческого движения. Сочинения протопопа, написанные в холодной земляной яме, в кромешной тьме, при багровом дымном свете лучины, обошли весь мир, пережили века и читаются поныне.
Преданные Аввакуму и его товарищам охранники передавали сочинения узников на волю. И по всей Руси раздавался голос пустозерского страдальца, многократно усиленный славой исноведнического подвига: «И ты, правоверие, без сомнения держи предание святых отец. Бог тебя благословит, умри за сие, и я с тобою же должен. Станем добре, не предадим благоверия!»
Проходили годы, на Руси совершались важные перемены, а тяжелому заключению не предвиделось конца. В 1676 году умер Алексей Михайлович, и на престол вступил его сын Феодор.
Аввакум обратился к нему с челобитной, в которой писал: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса: то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку. Да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!»[39]
Но молодой царь оставил это послание без ответа. Наверное, протопоп умер бы в тюрьме своей смертью от голода и холода, забытый властями. Но его судьба резко переменилась 6 января 1681 года.
В этот день, на праздник Богоявления, Феодор Алексеевич был на Москве-реке, где совершался чин освящения воды. В это время в кремлевском Архангельском соборе, где похоронены русские цари, старообрядцы «безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестныя… тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали и сальные свечи ставили»[40].
Началось следствие, и возникло подозрение, что староверы действовали «наущением того же расколоначальника и слепаго вождя своего Аввакума». Протопопа обвинили в распространении «злопакостных» и «злохульных» писаний, направленных против царя и высшего духовенства.
И вскоре из Москвы в Пустозерск пришел указ: «За великие на царский дом хулы сжечь Аввакума и его товарищей». В Страстной Пяток, 14 апреля 1682 года, протопоп Аввакум, поп Лазарь, диакон Феодор и инок Епифаний были казнены.
В начале XX века историк С.П. Мельгунов писал: «Кончилась многострадальная жизнь протопопа, но дело его не погибло. Оно живо и поныне. Какие меры насилия ни предпринимало правительство, каким гонениям ни подвергало последователей Аввакума, оно оказалось бессильным бороться с тем народным движением, за которое в XVII–XVIII и XIX веках люди готовы были жертвовать своею жизнью»[41].
ГЛАВА III
АПОСТОЛ ГРАДА КОЛОМНЫ
«Рождение же мое в нижегородских пределах» — так начинает свое «Житие» протопоп Аввакум. Так мог бы начать рассказ о себе и Павел, родившийся в том же поволжском краю.
Место рождения будущего епископа неизвестно. По общепринятому мнению, впервые высказанному французским славистом Пьером Паскалем, Павел родился в сельце Колычево, стоящем на речке Сундовик, что на правом берегу Волги, «на горах»[42]. Неизвестна дата рождения будущего святителя, но можно предположить, что Павел был ровесником патриарха Никола, то есть родился около 1605 года. Также нам неведомы ни мирское имя Павла, ни имена его родителей.
Достоверно известно, что отец будущего архиерея был священником, и что в семье, кроме сына, была младшая дочь Ксения, в 1648 году выданная замуж за Ивана Ананьина (1632–1707), ставшего впоследствии суздальским митрополитом Илларионом.
По сообщению Паскаля, отец Павла обучал грамоте Никиту Минина, сына мордовского крестьянина из соседнего села Вельдеманово, — будущего патриарха Никона. В «Житии» Никона рассказывается о том, что он был отдан «в научение Божественного писания» и, уйдя из «дому отца своего», некоторое время жил у учителя[43].
Если Никита действительно учился у священника из Колычева и жил в его доме, то можно предположить, что будущие иерархи Никон и Павел были друзьями детства и хорошо знали друг друга.
Из Колычева отец Павла вместе с семьей перебрался в близлежащее село Кириково, где продолжил священническое служение. Кириково было расположено неподалеку от большого торгового села Лысково (ныне город Нижегородской обл.) и в официальных документах называлось его «приселком».
«С гор» будущий святитель перебрался на другой берег Волги, «в леса». Здесь мы встречаем Павла в монастыре святого Макария на «Желтых водах», среди иноческой братии. Древний Желтоводский монастырь, основанный преподобным Макарием († 1444), был разорен татарами и возобновлен в 1620 году благочестивым иноком Аврамием (| 1640). Обитель процветала и скоро стала одним из главных экономических центров Поволжья, важнейшим очагом религиозной и культурной жизни, притягивавшим к себе искателей подвижнического жития. Среди монастырской братии мы видим многих персонажей русской церковной истории середины XVII столетия.
В Макарьев монастырь ушел от жестокой мачехи отрок Никита Минин. Сделав небольшой вклад деньгами, он жил здесь некоторое время, но затем был возвращен отцом в родной дом. Пострижениками Желтоводской обители были такие архиереи, как митрополит Корнилий Казанский, архиепископы Илларион Рязанский и Симеон Сибирский.
Без сомнения, Макарьев монастырь сыграл большую роль и в жизни будущего коломенского епископа. Здесь поповский сын принял постриг и был наречен Павлом. Здесь он проходил строгое иноческое житие, приобщаясь к книжной премудрости, и как опытный подвижник получил почетное прозвание «старца». Скорее всего, именно здесь он был рукоположен в священники.
В обители Павел исполнял обязанности казначея. Его имя упоминается среди монастырских казначеев в «духовной памяти» (завещании) инока Аврамия. Казначейскую должность Павел занимал, по-видимому, с 1636 года. Именно под этим годом в духовной он впервые упомянут как казначей. В этом году «при казначее старце Павле куплен колокол большой благовестный, пятьдесят пуд»[44].
В 1640 году, составляя свое завещание, Аврамий «приказывал» до поставления игумена управлять Желтоводской обителью «того же монастыря казначею старцу Павлу, да старцу Леонтию Макарову, да старцу Иосифу»[45]. Это позволяет думать, что Павел был исполнительным и честным человеком, достойным доверия, иначе ему вряд ли была бы поручена ответственная казначейская служба и временное управление монастырем.
Летом 1651 года отец Павел был призван в Москву и возведен патриархом Иосифом на должность игумена древнего Пафнутьево-Боровского монастыря. Скорее всего, на игуменство в прославленной обители Павел был поставлен по рекомендации будущего патриарха Никона, ставшего к тому времени новгородским митрополитом и «собинным» (особенным, личным) другом молодого самодержца Алексея Михайловича. От непродолжительного настоятельства Павла сохранились только копии двух челобитных на царское имя, ныне хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов[46].
После смерти патриарха Иосифа 15 апреля 1652 года Собор высшего русского духовенства избрал кандидатами на святейший престол двенадцать «мужей духовных», среди которых упоминаются имена новгородского митрополита Никона и «из Боровска Пафнотева монастыря игумена Павла».
По воле государя, желавшего видеть на московском архипастырском престоле своего «собинного» друга, патриархом был избран Никон. Участие же в выборах боровского игумена и остальных претендентов являлось простой формальностью, хотя и свидетельствует о том, сколь высокого мнения о Павле были современники.
Начало патриаршества Никона не предвещало воровскому настоятелю ничего плохого. В ноябре 1652 года игумен Павел был рукоположен Никоном в епископы подмосковного города Коломны, о чем свидетельствует запись в Приходной книге Патриаршего казенного приказа: «Ноября в 17 день: у Павла, епископа Коломенского и Каширского, на его поставление за стол тридцать рублев взято»[47].
Коломенская епархия была одной из старейших на Руси. Подробное и интересное описание этой епархии, кафедрального Успенского собора, епископской ризницы и архиерейских палат оставил архидиакон Павел Алеппский.
Коломенское епископство считалось небогатым и небольшим, хотя архидиакон с трудом мог в это поверить: «Говорят, будто епархия эта бедна и мала, да поможет ей Бог, а она больше области трех патриархов: антиохийского, александрийского и иерусалимского!»[48]
В состав епархии, кроме самой Коломны, важного торгового центра, входили такие крупные города, как Серпухов, Кашира и Тула. Располагая значительными средствами, коломенский епископ держал при себе целый штат прислуги, духовенства и охраны. «Говорят, этому епископству принадлежат триста воинов-янычар <стрельцов>, коих оно имеет для своей охраны и защиты, для сбережения своих выгод и надзора… Когда епископ едет куда-нибудь, они сопровождают его всюду, куда бы он ни отправлялся»[49].
Кроме того, по свидетельству Павла Алеппского, коломенский епископ «имеет при себе священников, диаконов, монахов, анагностов <чтецов>, иподиаконов, певчих, чиновных лиц, поверенных, служителей и ратников (более ста человек). Ежедневно они едят и пьют на ёго счет и два раза в год, летом и зимой, получают жалование и одежду. Сочти, сколько нужно на них расходов!»[50]
Из немногочисленных сохранившихся документов мы узнаем, что святитель Павел управлял епархиею, ставя превыше всего интересы Церкви. Владыка был строгим блюстителем святоотеческих канонов и подвергал суду всякого, дерзнувшего преступить их, даже если нарушителем был могущественный воевода. Поэтому Павел Алеппский восхищенно записал: «Епископ распоряжается в воеводствах с властью, не допускающей прекословия. Здесь архиерейское управление ведется хорошо, и возможна жизнь привольная»[51].
Когда в 1653 году, в начале Великого поста, патриарх Никон рассылал по храмам свою пресловутую «память», коломенский епископ принял сторону противников новшеств — протопопов Иоанна Неронова, Аввакума и Даниила. Таким образом, святитель Павел оказался единственным русским архиереем, посмевшим открыто выступить против Никона и сумевшим однозначно решить для себя сложнейшую дилемму «остаться ли на епископской кафедре без паствы или пойти с паствой без кафедры»[52].
На Соборе 1654 года только владыка Павел дерзнул выступить против церковной реформы. Как рассказывает Павел Алеппский, святитель говорил на Соборе: «С того времени, как мы сделались христианами и получили правую веру по наследству от отцов и дедов благочестивых, мы держались этих обрядов и этой веры и теперь не согласны принять новую веру!»[53]
Слова коломенского епископа не были услышаны, и Собор дал согласие на реформы. Знаменитый старообрядческий писатель XVIII века Семен Денисов в мартирологе[54] «Виноград российский» рассказывает, что Никон после Собора хотел лаской склонить коломенского архиерея на свою сторону.
Сначала он говорил Павлу «лестные словеса» и пытался убедить его в необходимости реформ, указывая на «просторечие» древнерусских книг. На это коломенский епископ замечал, что истины евангельские и проповедь апостольская тоже изложены простым языком галилейских рыбарей.
Тогда патриарх указал на несогласие греческих книг и обычаев с традициями Русской Церкви. На это епископ Павел возражал, что хотя новые греческие обычаи не сходны с русскими, зато древние византийские обряды вполне согласуются с московской церковной практикой.
Поделиться книгой: