Помоги проекту - поделись книгой:
Эрнест Хемингуэй
Очерки, статьи
Мэр, который любит спорт
Мэр Чёрч — большой любитель разных спортивных состязаний. Он ярый поклонник бокса, хоккея и других мужских видов спорта. Его милость — покровитель всех спортивных событий, которые привлекают потенциальных избирателей. Если бы на игру в прятки, чехарду и крестики-нолики приходили смотреть люди, которым по возрасту уже можно голосовать, мэр бы обязательно присутствовал. Но в связи с юным возрастом участников соревнований мэр вынужден воздерживаться от посещения вышеперечисленных мероприятий.
Прошлым вечером мэр и я присутствовали на встрече боксеров в Мэсси-Холл (Торонто). Нет, мы не вместе туда пришли, просто мы оба там оказались.
Появление мэра было впечатляющим. Он вошел, остановился и принялся кивать головой друзьям и просто знакомым лицам.
— Кто это? — спросил мой сосед.
— Это мэр, — ответил я.
— Так его! — выкрикнул мой сосед.
Мэру очень нравился поединок. Он успел пожать руки всем окружающим. Кажется, он не заметил, как бой прекратился, поскольку продолжал пожимать руки, когда звонок возвестил о конце раунда.
В перерыве между двумя раундами мэр встал и оглядел толпу.
— Что он делает? Считает зрителей? — спросил сосед.
— Нет, — сказал я. — Он дает возможность любящим спорт горожанам посмотреть на своего любящего спорт мэра.
— Так его! — грубо выкрикнул мой сосед.
В течение следующих двух раундов мэр заметил еще нескольких знакомых в толпе и всем им помахал. Кроме того, он пожал руку каждому военному в форме, некоторым по два и даже по три раза, — для верности.
В следующем раунде сильно побили Скотти Лиснера. Мэр ни разу не взглянул на ринг, но аплодировал громко — вместе с толпой.
Он повернулся направо и спросил:
— Лиснер побеждает, так ведь?
Сосед посмотрел на него с сочувствием.
— Я думал, что Лиснер лучше дерется, — сказал мэр. Он был удовлетворен разговором и принялся смотреть по сторонам в поисках кого-нибудь, кому еще не пожал руку.
В конце боя рефери посовещался с судьями и поднял руку противника Лиснера в знак победы. Мэр встал.
— Я рад, что Лиснер победил! — с энтузиазмом заметил он.
— А это точно мэр? — спросил мой сосед.
— Да, это его милость, наш мэр, любитель спорта, — ответил я.
— Так его! — завопил мой сосед шальным голосом.
Судя по всему, последний раунд понравился мэру больше всего. Конечно, он его не смотрел, зато он нашел еще нескольких человек, которым он до сих пор не пожал руки; к тому же ему очень нравилось свистеть и восторженно кричать. Иногда по невнимательности мэр начинал свистеть, когда все радовались, но он всегда инстинктивно исправлялся. Он умел переправлять свист на крик так легко и непринужденно, как переключают передачи «форда».
Когда бой закончился, мэр машинально произнес: «Все свободны» и бросился к своей машине, по привычке считая, что он на заседании городского совета.
Хоккей мэр любит так же сильно, как и бокс. Если бы на блошиные бега, или шведский пинокль, или на австралийское метание бумерангов ходили избиратели, полагаю, мэр сидел бы в первом ряду. Потому что мэр очень любит спорт.
Дикий Запад: Чикаго
У Канады никогда не было Дикого Запада. Возможно потому, что как только кто-нибудь переходил границу и начинал вести себя по-дикозападному, конная полиция северо-западного округа спокойно и решительно отправляла его туда, где он никому не сможет причинить вреда.
Дикий Запад был у Штатов. Был не хуже, чем показывают в фильмах. С картами, игрой в кости, настежь раскрытыми городами, врагами-индейцами, красным глазом, мошенниками в сюртуках, вечным плохим Билли Хартом, явными и неявными убийствами и прочими жизнеутверждающими вещами.
Там, где раньше валялись в пыли убитые краснокожие, теперь топчутся по той же пыли коммивояжеры.
Там, где раньше бродили лоси, теперь бродят члены Благотворительного и покровительствующего ордена лосей, вместе с масонами и остальными благотворителями. Таким образом, слова остаются, а смысл меняется.
Но Дикий Запад никуда не исчез. Он просто переехал. Сейчас он располагается на юго-западном берегу озера Мичиган, и плохие парни теперь катаются среди закоптелых джунглей из зданий, которые зовутся Чикаго.
Каждый год какой-нибудь член Конгресса или сенатор поднимается и зачитывает доклад, что за прошедший год двадцать два — двадцать семь американских граждан были убиты в Мехико. Все конгрессмены как один содрогаются от ужаса. Мехико — явно плохое место: «С этим нужно что-то делать. Так дальше продолжаться не может. Определенно нужно предпринять какие-то шаги».
Однако в Чикаго только за период с января по ноябрь этого года было совершено сто пятьдесят убийств. Если на десять месяцев приходится сто пятьдесят убийств, то получается... по одному убийству на каждые сорок восемь часов!
Быть может, это и не рекорд по сравнению с шахтерскими юродами Невады, где хвастаются, что регулярно убивают по человеку на завтрак. Впрочем, некоторые из этих завтраков сервированы заодно шерифом и его помощником, готовыми спровадить плохих парней куда подальше.
В Чикаго не считаются убийства, совершенные полицейскими. Если учитывать и вклад полиции, то будет точнее сказать, что в Чикаго убивают каждый день.
Предполагается, что Чикаго — «сухой» город. Но если кто готов заплатить двадцать долларов за кварту виски, он получит все, что хочет. В первые дни ужесточения «сухого закона» большая часть контрабандного виски доставлялась из Канады. Торговцы просто побоялись перевозить те огромные запасы, что были на Юге.
Теперь же у большинства виски на этикетке стоит надпись «Кентукки». Канадское стоит слишком дорого, а американского стало слишком много.
После небольшого перерыва азартные игры снова процветают. Конечно, в каждом городе есть такие игры, которые продолжаются, несмотря на все усилия полиции. Они не нуждаются ни в какой автоматике и проводятся где угодно. Когда полиция, например, устраивает облаву на игроков в кости, все, что им нужно, это подержать двери, пока остальные сгребут деньги в сумку из оленьей кожи и выкинут кости в окно — и все, никаких улик.
Если планируете покрутить колесо рулетки, то вам совершенно необходимо лишь одно — защита от полиции. Нельзя просто спрятать рулетку или выбросить в окно. Она дорогая, громоздкая и тяжелая. Поэтому прежде чем раскрутить рулетку, в притоне должны быть уверены, что перед облавой их обязательно предупредят и дадут время спрятать оборудование.
Сейчас всем известно, что на западной стороне Чикаго есть игорный дом, где ставки в рулетке так же высоки, как в Монте-Карло. Так что убийства, выпивка и азартные игры процветают на новом Диком Западе так же, как и на старом.
Теперь считают, что причина того, что Чикаго так облюбован преступным миром, а Торонто — наоборот, кроется в силах местной полиции. В Торонто организованность, эффективность и честь мундира развиты как нигде в мире. Все жулики держатся подальше от Торонто, потому что знают репутацию этой силы. Благодаря этому репутация у города почти такая же, как у Доминиона с его северо-западной конной полицией.
Количество преступлений в Чикаго прекрасно характеризует состояние местной полиции. Даже если вы сумеете избежать косы мрачной старухи, то бишь самых разнообразных убийц, то в складках ее савана наверняка припасен для вас серп. К примеру, в этом году в Чикаго под колесами машин погибло двести двадцать человек.
Возвращение на старый фронт
Не возвращайтесь на старый фронт. Если вашу память все еще бередят воспоминания о том, что творилось ночью в грязи Пашендейля, или о первой волне, захлестнувшей склоны Вими, не пытайтесь вернуться туда и воскресить их. Это ничего не даст. Новый фронт похож на старый в такой же мере, как ваша достопочтенная голень с тонким белесым шрамом — на ногу, которую вы, присев, перевязывали жгутом, в то время как кровь промочила портянки и сочилась в ботинок; ногу, на которую вы потом хромали с самодельным «костылем» в перевязочный пункт.
Отправляйтесь на еще чей-нибудь фронт, если угодно. Воображение выручит вас, восстановив картину случившегося. Но не вздумайте вернуться на свой собственный: каждая изменившаяся мелочь, невероятная, запредельная, мертвенная тишина, глянцевая зелень полей, когда-то изрытых минными воронками, траншеями и проволокой, объединятся против вас и уверят, что места и события, казавшиеся такими важными, — не более чем наваждение или выдумка, которую вы сами же себе внушили. Это всё равно что войти в сумрачную пустоту театра, где орудуют уборщицы. Мне это известно наверняка — я возвращался на свой старый фронт.
Поля сражений — не единственное, что изменится по виду и ощущениям, вернется к первоначальному зеленому покою, разровняет воронки, зарастит траншеи, разрушит и разгладит блиндажи, выкорчует и сгноит огромную груду проволоки. Что ожидаемо и неизбежно, изменятся и ваши чувства на поле боя, когда причину его святости — мертвецов — откопают и перезахоронят на больших опрятных кладбищах во многих милях от места гибели. Города, в которых вы когда-то квартировались, но не тронутые войной, поразят вас сильнее всего. Наверняка вы любите не один маленький город, но вряд ли кто-то, кроме штабного офицера, способен любить поле боя.
Может, за старым канадским фронтом еще и остались города с чудными фламандскими названиями и узкими мощеными улицами, которые сохранили свое волшебство. Может, такие города и есть. Я сам только что вернулся из Скио. В войну это был красивейший город, но теперь я его не узнал — и многое бы отдал, чтобы туда не возвращаться.
Скио был одним из самых потрясающих мест на земле. Маленький городок в Трентино под хребтом Альп — средоточие веселья, отдыха и красоты, о которых только может мечтать человек. Когда нас там расквартировали, все были в изумлении и только и делали, что говорили, как замечательно будет вернуться и жить здесь после войны. Хорошо помню первоклассный отель «Дью Спади» с великолепной едой и то, как мы называли завод, в котором расположились: «Загородный клуб Скио».
В тот день мне показалось, что город съежился. Я прошелся по длинной и узкой главной улице, разглядывая выставленные в витринах рубашки в крапинку, дешевую китайскую посуду, открытки, на которых молоденькие парень с девушкой смотрели друг на друга семью разными способами, черствую, тоже в крапинку, выпечку и большие круглые ломти кислого хлеба. Конец улицы упирался в горы, но неделю назад я был в ущелье Святого Бернарда, и теперь, без снежных шапок, они показались скучными и бороздчатыми от дождя, немногим лучше холмов. Тем не менее я долго не сводил с них взгляда, а затем спустился по другой стороне улицы к главному бару. Начинало накрапывать, владельцы магазинов опускали жалюзи.
— А город с войны изменился, — сказал я недовольной краснощекой девушке с черными волосами, которая сидела на высоком табурете и вязала за оцинкованной барной стойкой.
— Да? — откликнулась она, не пропустив ни петли.
— Я был здесь в войну, — осмелел я.
— Много кто был, — тихо ответила девушка с горечью. — Grazie, синьор, — произнесла она с механической надменной любезностью, когда я расплатился за напиток и вышел.
Да, это был Скио. «Дью Спади» тоже съежился до крохотного постоялого двора; с завода, где мы квартировали, доносился приглушенный шум, старый вход был замурован кирпичами, а струя навозной грязи чернила реку, в которой мы любили купаться. От всего этого земля уходила из-под ног. На следующее утро, проворочавшись ночь без сна, я вышел под дождь.
В Скио был сад со стеной, поросшей глициниями; в жаркие ночи мы потягивали там пиво под похожей на бомбу луной, которая вычерчивала причудливые тени от раскинувшегося над столом платана. После вечерней прогулки мне уже хватило благоразумия, чтобы не пробовать его разыскать. Может, его никогда и не было.
Может, в Скио вовсе не было войны. Я погрузился в воспоминания, лежа на скрипучей кровати в отеле и пытаясь читать при свете электрической лампы, висящей посередине высокого потолка; затем выключил ее и выглянул из окна на дорогу, где сквозь дождь тускло светился фонарь. Это была та же самая дорога, по белой пыли которой в 1916 году маршировали батальоны. «Бригата Анкона», «Бригата Комо», «Бригата Тоскана» и еще десяток бригад рванулись с Карсо, чтобы остановить атаку австрийцев: те уже преодолели горную стену и начинали спускаться в долины, ведущие к венецианской и ломбардской равнинам. В те дни это были славные войска; ранним летом они маршировали в пыли, отражали атаки на линии Галио — Азиаго — Канов, а затем погибали в горных рытвинах и сосновых лесах на склонах Трентино, ища укрытие на бесплодных скалах и валясь в медленно тающие летние снега Пасубио.
Это была та же самая старая дорога, по пыли которой те же самые старые бригады в июне 1918 года хлынули к Пьяве, чтобы остановить еще одну атаку. Их лучшие бойцы погибли на скалистом Карсо, в сражении у Гориции, на горе Сан-Габриэль, Граппе — во всех местах, в которых гибнут люди и о которых никто даже не слышал. В 1918-м они маршировали уже не с таким пылом, как в 1916-м; некоторые отряды безнадежно отстали, и после того, как батальон превратился в облако пыли на горизонте, еще долго можно было видеть несчастных постаревших парней, которые бредут по обочине дороги, чтобы дать хоть немного отдыха измученным ногам, обливаются потом под ранцами, винтовками и мертвенным итальянским солнцем, борются с невыносимым и нескончаемым головокружением.
Итак, мы добрались до Местре, когда-то крупной станции снабжения, путешествуя первым классом в пестрой компании зловонных итальянских спекулянтов — они направлялись в Венецию на отдых. Там мы арендовали автомобиль до Пьяве, устроились на заднем сиденье и принялись изучать карту и местность по обочинам длинной дороги — она рассекала ядовитые зеленые адриатические болота, захватившие все побережье возле Венеции.
Около Порто-Гранде, в нижней дельте Пьяве, где австрийцы и итальянцы атаковали и контратаковали друг друга по пояс в трясине, наша машина остановилась в безлюдной части дороги. Та выглядела насыпью посреди зеленой болотной пустыни. Настало время долгой, грязной и липкой возни с регулировочным механизмом; пока шофер с ним разбирался, пока посадил в палец стальную занозу, пока моя жена, Хэдли, вынимала ее иглой из нашего походного рюкзака, — мы изжарились на солнце. Затем ветер согнал туман с Адриатического моря, и за трясиной показалась Венеция и серожелтая водная гладь, напоминающая декорации к волшебной сказке.
Наконец шофер запустил руку в свои густо напомаженные волосы, оставив на них последнее жирное пятно, отпустил сцепление, и мы тихо двинулись по дороге через топкую равнину. Насколько я помнил, Фоссальта, наша цель, была городком с четкой планировкой, в котором отказывались жить даже крысы. Целый год его накрывал минометный огонь, а в моменты затишья австрийцы рушили там все, что, на их взгляд, можно было разрушить. Во время военных действий Фоссальта стала одним из первых плацдармов, захваченных австрийцем на венецианском берегу Пьяве, и одним из последних мест, откуда его выбили, а затем преследовали победители. Несметное число людей погибло на покрытых булыжниками и руинами улицах — всех поголовно выкурили из подвалов огнеметами «фламменверфер».
Мы оставили машину и отправились на прогулку. Все больное, трагическое достоинство разрушенного города осталось в прошлом. Его сменил ряд новых, тошнотворно-щеголеватых домов, выкрашенных в яркие голубые, красные и желтые цвета. Я был в Фоссальте раз пятьдесят — и не узнал ее. Хуже всего оказалась новая оштукатуренная церковь. Если присмотреться, на чахлых деревцах можно было заметить сломы и надрезы, но случайный прохожий, не знающий, что здесь творилось, не смог бы понять, что их покалечило. Все вокруг выглядело чрезмерно зеленым и процветающим.
Я поднялся по травяному склону и остановился, осматривая просевшую дорогу с выходящими к Пьяве землянками и каждый спуск к синей реке. Пьяве настолько же синяя, насколько Дунай — коричневый. За рекой стояли два новеньких дома с грудами булыжников — точно на месте австрийских оборонительных рубежей.
Я попытался отыскать какие-нибудь следы старых траншей, чтобы показать жене, но везде были только гладкие зеленые склоны. В мотке толстой проволоки, усеянной шипами, мы нашли ржавый обломок мины. Судя по ровным краям чугунного осколка, это был химический снаряд. Вот и все, что осталось от фронта.
На обратном пути к машине мы беседовали, как замечательно, что Фоссальту отстроили, и как, должно быть, радовались семьи, получив обратно свои дома. Вспомнили и о нашей гордости итальянцами, когда они без единого слова восстановили свои разоренные земли, пока другие народы делали из разрушенных городов достопримечательности и выбивали с их помощью репарации. Мы сказали все, что полагается говорить порядочным людям, — и замолчали. Добавить было нечего. Стало очень грустно.
Отстроенный город куда печальнее, чем разоренный. Люди не получили обратно свои дома. Они получили новые дома. Дом, в котором они играли детьми, комната, в которой, приглушив свет, занимались любовью, камин, у которого они сидели, церковь, в которой венчались, комната, в которой умер их ребенок — ничего этого больше не было. Опустошенная в войну деревня обладает особым достоинством, будто она умерла ради чего-то. Она умерла ради чего-то, и лучше бы этому чему-то сохраниться. Все было частью великой жертвы — а теперь засквозило новой, уродливой пустотой. Все стало таким, каким было, только немного хуже.
Мы прошли по улице, на которой убили моего хорошего друга, мимо уродливых домов прямо к машине, чей хозяин никогда не обзавелся бы машиной, если бы не война. Похоже, затея провалилась. Я попытался воскресить для жены хоть что-то — и потерпел полный провал. Прошлое было таким же мертвым, как сломанная граммофонная пластинка «Виктрола». Погоня за вчерашним днем — погоня за призраком, и если вам нужны доказательства, возвращайтесь на свой старый фронт.
Памплона в июле
Каждый год в первые две недели июля в белых стенах города Памплона, что находится в горах Наварры, под палящим солнцем проходит мировой чемпионат по корриде — бою быков.
Любители корриды наводняют город. Цены в гостиницах удваиваются, но все равно все номера заняты. Занят каждый столик кофеен под сводчатыми арками главной площади — Plaza de la Constitucion, и высокие андалузские сомбреро отцов-пилигримов соседствуют с соломенными мадридскими шляпами и с плоскими голубыми шапками коренных или наваррских басков.
В толпе можно увидеть удивительных красавиц — эффектные, с наброшенными на плечи яркими платками, темнокожие, темноглазые, с черными кружевными шарфами на головах, они идут вместе со своими кавалерами; толпа эта с утра до ночи течет по узким проходам по обе стороны от столиков, стоящих в тени сводчатых арок среди палящего солнца на атыми арками главной площади — . День и ночь на улицах танцуют. Ленты крестьян, одетых в голубые рубашки, развеваются и кружатся в старинном танце басков среди барабанов, флейт и разных дудочек. А ночью город пульсирует от звуков больших барабанов, и все танцуют на огромном открытом пространстве площади.
Мы прибыли в Памплону ночью. На улицах текли реки танцующих людей. Музыка грохотала и гремела. На большой площади запускали фейерверки. Все другие карнавалы, которые я видел, просто меркли по сравнению с этим. Ракета над нашими головами взорвалась ослепительной вспышкой, и ее остатки, кувыркаясь в воздухе, прошелестели вниз. Щелкающие пальцами танцоры, пробегая сквозь толпу, наткнулись на нас, когда мы только-только стащили сумки с автобусной стоянки. В конце концов я сумел донести сумки через толпу к гостинице.
Мы заказали комнаты еще за две недели — и писали, и телеграфировали. Но все равно мест не было. Нам предложили лишь комнатку с одной кроватью, где проходила труба от кухонной вытяжки, за целых семь долларов с человека. Последовала долгая перебранка с хозяйкой гостиницы, индианкой, стоявшей у стойки руки в боки с выражением полного спокойствия на широком лице, которая объясняла нам на смеси французского и испано-баскского, что за эти десять дней ей нужно заработать на весь год. Люди приходят, люди платят — столько, сколько она им скажет. Она может предложить комнату получше, за десять долларов с человека. Мы ответили, что тогда пойдем спать на улице со свиньями. Она согласилась, что это вполне возможно. Мы пояснили, что это лучше, чем ночевать в такой гостинице. Все в очень дружелюбном тоне. Хозяйка задумалась. Мы по-прежнему стояли на месте. Миссис Хемингуэй присела на рюкзак.
— Я могу дать вам комнату в доме в городе. А перекусить можете здесь, — предложила наконец хозяйка.
— За сколько?
— Пять долларов.
Мы отправились сквозь узкие, темные, обезумевшие карнавальные улицы. Мальчик нес наши сумки. Это был старый дом в испанском стиле со стенами толстыми, как крепостные; комната была большой и красивой. Прохладная, приятная, с красной плиткой на полу и большими, удобными кроватями в алькове. Из окна было видно железную решетку забора и улицу. В общем, мы удобно устроились.
А внизу, на улицах, всю ночь звучала долгая, дикая музыка. Несколько раз за ночь, когда начинался дикий грохот барабанов, я вставал с постели и шел по плиточному полу на балкон. Но картина каждый раз была одна и та же: люди в голубых рубашках и без шляп плыли и кружились в диком фантастическом танце по улицам, а перед ними несся грохот барабанов и пронзительный голос флейт.
С наступлением дня музыка словно взорвалась. Она действительно стала военной. Миссис уже встала, оделась и смотрела в окно.
— Иди посмотри, — сказала она, — они все куда-то идут.
Пять часов утра. Улицы все были заполнены людьми. Они шли в одном направлении. Я поспешно оделся, и мы присоединились к ним.
Толпа двигалась к большой площади. Люди вливались в нее из всех улочек и потом уходили по направлению к открытому пространству, которое мы видели через узкие щели в высоких стенах.
— Давай выпьем по чашке кофе, — предложила миссис.
— Думаешь, нам хватит времени? Эй, что сейчас будет? — спросил я мальчишку, торговавшего газетами.
— Энсьерро, — ответил он насмешливо. — Энсьерро начинается в шесть.
— А что такое энсьерро? — спросил я.
— Спросите меня об этом завтра, — спросил он и побежал. Теперь бежала вся толпа.
— Я хочу выпить кофе. И не важно, что сейчас будет, — сказала миссис.
Две струйки кофе и молока из больших чайников смешались в стакане. Толпа все еще бежала по улочкам, которые подпитывали площадь.
Поделиться книгой: