Театр Черепаховой Кошки

— Ага. Романтика. Мистика. Видения. Предсказание об исходе Селедочной битвы?

— Да.

— И то, как она узнала дофина в толпе?

— Да.

— И как матроны осматривали Жанну, чтобы убедиться в ее девственности? — Историк внезапно наклонился к самому лицу Полины, и она испугано отпрянула, хотя видела вовсе не острый подбородок с начинающей пробиваться щетиной и не яркие, будто искусанные губы, а темный зал с высоким сводом и пышно одетых женщин, обступивших голую, дрожащую Жанну. Во рту у нее стало жарко, и Полина, не сдержавшись, втянула в себя воздух.

Потом дышать стало легче: историк отошел, словно увидев то, что хотел увидеть.

— Да, — произнес он. Полина услышала, что голос идет откуда-то сбоку, и отыскала историка глазами. Он стоял у окна, смотрел во двор, и молочный осенний свет делал черты его лица размытыми и почти неразличимыми. — Дева спасет Францию. Но прежде жена ее погубит. Так следовало из предсказания Мерлина. Верно?

— Видимо, да. Да.

— Так, наверное, стоит уделить внимание королеве Изабелле, чье царствование предопределило появление Жанны. А ты знаешь, что есть версия, будто дева Жанна — дочь Изабеллы? Та была развратницей… Разврат и девственность всегда рядом, Полина. Всегда. И девственницы сходят с ума и пускаются во все тяжкие, и развратницы вдруг, внезапно, становятся самыми целомудренными женщинами в мире…

Историк ходил перед Полиной, время от времени отступая к окну, давая себе передышку. Это помогало унять нервную дрожь, которая едва не заставляла стучать его зубы.

Он наклонялся к Полине, втягивал ноздрями ее легкий, едва уловимый запах, а потом, отворачиваясь, закрывал глаза, словно стремился удержать его в себе подольше; смотрел на линию ее подбородка и мягкий, персиковый, пушок на щеках.

Он сам не понял, зачем начал говорить о развратницах и девах, но ресницы Полины вдруг дрогнули, и в глазах появилось точно такое же выражение, которое было у Светы много лет назад. Щеки вспыхнули румянцем, движения замедлились и стали тягучими, словно Полину погрузили в мед.

Историк снова почувствовал волнение той же силы, что и в детстве. Это было поразительно.

Он сказал что-то еще, и Полина снова занервничала, а он почувствовал прилив еще более сильного возбуждения.

Историк расхаживал взад и вперед, и вдруг ему стало интересно, были ли у Полины мужчины. Он прищурил глаз и, размышляя, склонил голову набок.

Она казалась историку возбужденной. Кажется, ее саму волновали разговоры о французской развратнице. Да, она вполне могла быть уже женщиной, и это многое меняло. Он мог бы тогда ухаживать за ней. Открыть ей в чувственных отношениях то, чего Полина, может быть, не знает. Потому что какие мужчины у нее могли быть? Прыщавые, неопытные юнцы, которые в подметки ему не годились.

И он, почти не задумываясь, спросил:

— Полина, а ты — девственница?

4

Очередная женщина на одну ночь, которую присмотрел себе Михаил, сидела на высоком стуле, опираясь локтями о барную стойку.

Звали ее Эля. Она потягивала красное сухое вино из большого бокала, никаких особенных чудес от этого конкретного вечера не ждала, и было ей, в общем-то, хорошо.

Вокруг плескалось темное теплое море ночного клуба с его вечным движением и неумолчным шумом.

Рука официанта, темная по сравнению с белоснежной манжетой, подвинула к ней еще один бокал вина и тарелочку с пирожным. Эля недоуменно подняла глаза.

— Это вам в подарок. — Официант улыбнулся и глазами указал на мужчину, который сидел у стойки чуть поодаль.

Мужчина был худощав, короткострижен и слегка небрит. Черты лица у него были яркие и правильные, даже чересчур, так что казались нарисованными. Эля поймала себя на мысли, что это похоже на грим и что он выглядит как герой фильма: плохой хороший парень.

Она вежливо улыбнулась и сделала отрицательный жест рукой. Мужчина вопросительно поднял брови. Тогда Эля наклонилась в его сторону и сказала, слегка повысив голос:

— Спасибо, но это лишнее.

Мужчина явно не расслышал, но, поняв, что обращаются к нему, взял свой бокал с коньяком и подсел поближе. Эля почувствовала раздражение: он ей не понравился.

— Простите, что?

— Я не ем пирожные. Спасибо. И вина мне достаточно.

Мужчина наклонил голову так, чтобы лучше слышать сквозь громкую музыку, и его затылок почти касался Элиной щеки: короткостриженые темные волосы. От них приятно пахло, и она едва не начала сдаваться, но потом подумала, что есть в его фигуре, в манере держать голову и в скованном движении плеч что-то настораживающее, а себе Эля привыкла верить.

Он покивал, не поднимая глаз, потом сказал:

— Может быть, потанцуем?

— Я не хочу.

— Вы пришли в ночной клуб не танцевать?

— Нет. Я просто отдыхаю.

— Отдыхаете? В таком шуме?

— Да. Почему нет?

— Отдыхаете от тишины?

— Возможно.

— Чем же вы занимаетесь, чтобы уставать от тишины?

— Может быть, я патронажная сестра и ухаживаю за парализованной глухонемой старушкой?

Эля натянуто улыбнулась. Мужчина вовлекал ее в разговор, которого она не хотела, и за коротким отрывистым пинг-понгом реплик уже начинал выстраиваться флирт.

— Значит, вы ангел. Ангел в белом халате, — сказал мужчина и искоса взглянул на Элю: не поднимая головы, словно бы украдкой проверяя, как она реагирует.

— А если я работаю в морге? — Эля начала нервно вертеть в пальцах бокал.

— Значит, вы ангел смерти. В этом есть что-то печальное и прекрасное.

— А мне кажется — морг довольно приземленное и неприятное место, — она постаралась, чтобы голос звучал резко, но мужчина не понял намека и остался сидеть рядом.

— Так кто же вы? — спросил он.

— Слушайте, — Эля развернулась на стуле резко и решительно, будто готова была ринуться в бой. — Мне не хочется продолжать разговор, разве не понятно?

— А почему? — спросил мужчина, и Эля занервничала, потому что по его тону было ясно: он совершенно не понимает, что от него хотят отделаться. Казалось, он принимает ее резкость за игру, за начало флирта и с удовольствием играет в нее.

— Вы мне не нравитесь.

— А если нам познакомиться поближе? Может быть, я совсем не такой, каким кажусь с первого взгляда?

— Отойдите от меня, пожалуйста. Не вынуждайте обращаться за помощью к охране.

Настроение у Эли совершенно испортилось. Ей хотелось уйти, но мужчина поднялся со стула и встал так, что теперь ей пришлось бы оттолкнуть его.

— Хочешь сказать, — он наклонился и зашептал Эле в самое лицо, так что крохотные капельки слюны попали ей на щеку, — что ты сидишь здесь, накрашенная, как шлюха, в проститутских тряпках, что ты водишь вверх и вниз по бокалу пальчиком и зазывно улыбаешься вовсе не для того, чтобы склеить себе на ночь мужика?

— Я просто отдыхаю. — Эле хотелось, чтобы он ушел, и больше ничего. В ее голосе звенели слезы. Она испуганно оглянулась, чтобы заручиться хотя бы поддержкой бармена, но его не было рядом: он обслуживал клиентов у другого конца длинной стойки. На этот раз мужчина, кажется, понял, что она не шутит. Он сделал резкое движение корпусом: как рыба, которая уходит от погони, чтобы не было ясно, куда именно она метнулась, и в тот же миг, случайно или нарочно, один из бокалов с красным вином, все еще стоящих на стойке, с силой ударился о другой, стекло звякнуло, осколок, отлетев, вонзился Эле в руку, и потекла кровь.

Пугающий мужчина исчез.

Михаил возвращался домой пешком: он не стал вызывать такси, потому что только быстрая ходьба помогала ему справиться со злостью.

Такое с ним случилось в первый раз. Ему впервые отказала женщина, которая выглядела так, словно никому не отказывает. Размышлять о причинах не хотелось. Хотелось сделать что-нибудь, чтобы улеглась раздражающая злость, которая делала ему больно. От злости болела голова, глаза болезненно реагировали на свет, а по спине бежала жаркая, зудящая дрожь.

В какой-то момент Михаил хотел даже вернуться к клубу, подкараулить тварь и убить ее, но делать этого не стал. Не потому, что пожалел, а потому, что рассудил: это может обернуться серьезными неприятностями. Иначе он убил бы и ее, и ту шлюху, которая хотела остаться у него в квартире.

Хотя… Михаил остановился и замер в тени длинного офисного козырька, глядя, как в дрожащих лужах отражаются фары проезжающих мимо машин. Хотя это могло быть знаком, подумал он. Знаком, говорящим о том, что пора заканчивать холостяцкие походы по барам, жениться на Рите и завести двух-трех постоянных любовниц. Они, конечно, будут дорого обходиться, но ведь это и есть респектабельная жизнь женатого человека: стабильность, которая дорого стоит.

И тогда он понял, куда ему на самом деле хочется пойти. Он похлопал себя по карману, проверяя, при нем ли ключи от съемной квартиры.

До места Михаил добрался в первом часу ночи. Он открыл ноутбук и выглянул в окно: у Риты горел свет. Взглянув в телескоп, Михаил убедился, что она висит в форумном чате.

— Привет, красавица, — написал он. — Не спится?

— Привет, Вестник, — ответила Рита. — Я всегда тут в это время. А ты что так поздно?

— Я соскучился. По тебе. Чем похвастаешься?

— Видел мою новую фотку?

— Нет. Сейчас схожу, посмотрю.

— Сходи. Я ее скоро удалю. Она неприличная.

Фотография была черно-белой, и Рита на ней была обнажена. Она стояла спиной к фотографу и прижимала к груди простыню, которая спускалась по спине мягкими полукруглыми складками. Ее голова была слегка повернута, так что был виден подбородок, глаз и часть щеки, и линия затылка была очень красива.

— Потрясающе, — написал Вестник.

— Это старая фотка, — ответила Рита. — Ей уже лет десять…

— Думаю, ты сегодня так же прекрасна.

Рита промолчала.

— Сфотографируйся так еще раз, — предложил Вестник. — Только было бы лучше, если бы волосы были длинными. Надеюсь, сейчас у тебя уже не короткая стрижка?

Рита промолчала снова. А на следующий день сходила в салон и нарастила волосы.

5

— Пойдешь со мной в книжный? — спросила Полина, когда они вышли из школы. Саша, как обычно, кивнула.

Они не стали сворачивать в тихие дворы, а пошли вдоль проспекта, по растрескавшемуся, полному луж асфальту. Обе смотрели под ноги, словно искали что-то оброненное, слегка сутулились и держали руки без перчаток в карманах. Мимо проплывали вывески мелких магазинчиков на первых этажах жилых домов. Все они когда-то были яркими, а теперь поблекли, и некоторые висели над запертыми дверями.

— Все уходят, — шепнула Саша, краем глаза зацепив глухое жалюзи под вывеской «Компьютеры и ноутбуки». — Все всегда меняется к худшему.

Полина не расслышала, но не стала переспрашивать, словно поняла на уровне более глубоком, чем вербальный, а если и не поняла, то сделала вид, потому что знала: их отношения не имеют смысла без глубинного, пусть и придуманного уровня.

Воздух был влажным и холодным и лип, как мокрая простыня к больному телу.

Людей навстречу почти не попадалось, и Саша снова шепнула себе под нос:

— Уходят. Я тоже уйду…

Книжный магазин был маленький и тесный. У канцелярского прилавка на входе толпился народ. Полина же юркнула внутрь и остановилась перед пазлами, уложенными в нише у окна. Она потянула на себя самую большую коробку, стоявшую боком.

— Гляди, какая красота, — сказала она. И Саша увидела, что Полина стоит с закрытыми глазами.

Домой они шли по дворам. Саша несла в руках запаянный пластиковый пакет, в котором, как жареные семечки, шуршали и пересыпались пазлы. Большую яркую коробку с фотографией немецкого замка она раскрыла и выкинула в мусорный контейнер — Полина не хотела ее видеть.

— Это будет честно, — сказала Полина.

В квартире было тихо и пусто, вся она принадлежала девочкам, и в коридоре они разошлись: Полина отправилась в Сашину спальню, а Саша — на кухню, где с утра размораживалась в эмалированной миске половинка курицы, для которой был найден новый экзотический рецепт.

Саша открыла холодильник и замерла, покусывая губу: на самых видных местах лежали продукты матери: упаковка сосисок и готовый салат из кулинарии. Мать больше не хотела готовить, и для Саши это было признаком морального упадка. Мать словно бы переставала быть человеком, плюнув на еду. Отец еще держался: делал себе простые блюда, но все же готовил. Впрочем, отец интересовал Сашу еще меньше. На нем она поставила крест давным-давно и сейчас не хотела об этом вспоминать.

Закрыв холодильник, Саша выглянула в окно. В доме напротив, в одной из квартир наискосок, занавеска висела немного неряшливо, зацепившись за какую-то темную штуковину. Саша подумала: кто-то подглядывает за соседями в подзорную трубу, и эта мысль сильно ее развеселила.

Когда она внесла тарелки с дымящейся курицей в комнату, на кровати лежал лист фанеры, а на нем была выложена рамка из пазлов. Прочие кусочки, рассортированные по цветам, раскинулись по покрывалу. Там — бледно-голубое небо, здесь — серо-коричневые кирпичи крепостных стен, и еще темные еловые ветки, и что-то еще: красновато-неопределенное.

— Мне кажется, это какое-то здание, — задумчиво произнесла Полина.

Полина стояла перед кроватью на коленях и опиралась на локти, а подбородок положила на сомкнутые бутоном ладони, и, оттого что пальцы прижимались к щекам, речь ее звучала немного невнятно.

— Только не говори мне, что здесь, — внезапно забеспокоившись, бросила она Саше. — Ты-то знаешь, что. Со стороны всегда виднее, что именно…

— Ты о чем? — осторожно спросила Саша. Она села на край кровати, а две дымящиеся тарелки так и остались в ее руках. Фаянс нагрелся от курицы, только что вынутой из духовки, и кончики пальцев неприятно пощипывало.

— Всегда виднее, как складывается жизнь у другого человека. Разве нет? — И Полина, не отрывавшая взгляда от фанеры с выложенной на ней рамкой, вдруг резко наклонилась и поставила на место маленький кусочек головоломки. Кусочек был по-осеннему желтым.

— У меня есть теория пазлов, — продолжила Полина. — Вот это, — и она обвела рукой рамку, — жизнь. Основные контуры. Они приблизительно понятны. Кажется, рамка — скучная вещь. Но есть одна штука… Один фокус. А фокус заключается в том, что за ее пределами нельзя уложить ни кусочка. То есть… — и она поставила на место еще одну желтоватую деталь, — то есть количество деталей и содержание каждой рамки заранее определены. Надо только ждать, пока чья-то рука уложит их на место. Некоторые кусочки тщательно подбираются один к другому, некоторые — выхватываются по воле случая. Но подходящие рано или поздно окажутся рядом друг с другом, и тогда картина определенно станет яснее. Гляди: казалось, что это какая-то ржавчина, а поставила на место три кусочка — и оказалось — подсохшая елка, а за ней — темный силуэт машины. Значит, там дорога. Дорога в горах… У меня тоже всегда так. События в жизни копятся, копятся, а потом я понимаю: а-а-а, вот к чему это было! И если плохо, я всегда знаю, что где-то в общей куче болтается кусочек пазла, на котором нарисовано мое спасение. Никогда не знаешь, откуда оно придет. Ведь то, что казалось ржавой лужей, оказывается дорогой в горах.

— А тебе плохо? — Тарелка в Сашиной руке качнулась, и капля соуса едва не упала с нее на покрывало. Руки устали держать и уже немного тряслись.

— Мне? — Полина попыталась пристроить к ржавой елке еще какой-то кусочек, повертела его так и эдак, прижала одним, потом другим краем и со вздохом отложила прочь. — Мне нормально. Я даже счастлива. У меня есть мужчина, да и жизнь вообще — интересная штука.