Тайны смертей русских поэтов

Не желая ехать в полк, где, как он думал, ему суждено пасть в бою, Лермонтов подумывал отправиться в Пятигорск. Но, не зная, какое принять решение, он, по его собственному признанию, решил довериться случаю и бросил монетку. Ему выпало ехать в Пятигорск, что он и сделал, сообщив в полк, что плохо себя чувствует и ему требуется лечение на водах. К тому же в городе в то время находился и его друг, Н. Мартынов, с которым они когда-то вместе учились.

Примерно в это время Лермонтов написал стихотворение «Сон», в котором описал свою гибель:

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана,

По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их желтые вершины

И жгло меня – но спал я мертвым сном.

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне.

Но в разговор веселый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа ее младая

Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;

В его груди, дымясь, чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струей.

Казалось бы, это стихотворение – пророчество, поэт во всех подробностях описывает собственную гибель, которая вскоре и произошла, только в тот момент не палило солнце, а шел проливной дождь. Однако в действительности все намного проще. У этого стихотворения есть своя история. Ее записала Екатерина Сушкова, знакомая Лермонтова.

Лермонтов, будучи влюблен в нее, ревновал девушку к другу, Алексею Лопухину. Желая убедиться в искренности чувств Екатерины, Лермонтов заявил, что вызовет Лопухина на дуэль. О том, что случилось потом, Сушкова записала в своем дневнике: «Он уехал, я осталась одна с самыми грустными мыслями, с самыми черными предчувствиями. Мне все казалось, что Мишель лежит передо мной в крови, раненый, умирающий…». Дуэль, конечно же, не состоялась. Однако девушка, встретив Лермонтова в следующий раз, рассказала ему о своих опасениях, а Михаил заявил, что напишет об этом. Именно этому событию и посвящено стихотворение «Сон».

Ссора с Мартыновым началась на вечере, который проходил в доме Верзиловых. Ее причина до сих пор не известна. Князь Александр Васильчиков, также бывший на вечере, вспоминал: «Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лермонтов в присутствии дам отпустил какую-то новую шутку, довольно острую, над Мартыновым. Что он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя из дому на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову, и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: „Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах“, – на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: „А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения“… Больше ничего в тот вечер и в последующие дни, до дуэли, между ними не было, по крайней мере нам, Столыпину, Глебову (другим секундантам) и мне, неизвестно, и мы считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что до последней минуты уверены были, что она кончится примирением».

Друзья, в том числе и князь Васильчиков, пытались помирить Мартынова и Лермонтова, но им это не удалось. Однако все они до последнего были уверены, что дуэль закончится примирением. Но прошло три дня, а примирение не состоялось. Считается, что одной из причин были слова Лермонтова «потребуйте от меня удовлетворения». Вызов сделал Мартынов, но после того, как Лермонтов сам предложил это. Значит, именно Лермонтов считал себя пострадавшим, и извиниться должен был Мартынов. Однако именно Мартынов считал себя обиженным. Как бы то ни было, примирение не состоялось, поединок был назначен, условия оговорены.

Наиболее полное описание того, как он проходил, оставил князь Васильчиков: «15 июля часов в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу; но и тут в последнюю минуту мы, и, я думаю, сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут… ужинать.

Когда мы выехали на гору Машук (близ Пятигорска) и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау.

Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на десять шагов по команде “марш”. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: “Сходись!”

Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил.

Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные.

Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие.

Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать на дуэли доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (лил проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого.

Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли. Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу.

Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь, помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сиденье в доле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался…

Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив».

Так трагически закончилась дуэль между Лермонтовым и Мартыновым. Было проведено не одно расследование для выяснения обстоятельств смерти, но новых подробностей обнаружено не было. По всей видимости, это была трагическая случайность, ведь Лермонтов не любил дуэлей.

Но действительно ли это было случайностью? Какие отношения связывали Лермонтова и Мартынова? После роковой дуэли Мартынов дожил до 60 лет. Он пытался написать воспоминания о Лермонтове, но не закончил их.

Однако, по мемуарам других современников, история отношений между Лермонтовым и Мартыновым не совсем обычна. Их знакомство состоялось в конце 20-х годов XIX века. Известно, что Лермонтов, еще будучи учеником пансиона, посещал дом Мартыновых, дружил со своим ровесником Николаем, был в хороших отношениях с его сестрами Натальей и Юлией. Затем, будучи исключен из университета, он поступил в школу прапорщиков, где в то время учился Николай Мартынов.

И в то время, и впоследствии они представляли собой две противоположности. Сослуживец Мартынова В. А. Бельгарт вспоминал: «Он был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин с выгнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел романсы и все мечтал о чинах, орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина».

В то же время М. Тургенев так описывал М. Лермонтова: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детскости нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное, но присущую мощь тотчас сознавал всякий».

Карьера Мартынова шла очень успешно, и в 1841 году он вышел в отставку в чине майора, Лермонтов же все еще оставался прапорщиком.

Отношения друзей были сложными. Рассказывали, что Лермонтов держал себя с Мартыновым довольно надменно, звал его Мартышкой, часто писал на него эпиграммы. Почему же они продолжали общаться друг с другом, оставались друзьями? Да и можно ли такие отношения назвать дружбой?

По всей вероятности, Мартынов преклонялся перед гением Лермонтова. Об этом говорит и то, что Мартынов упорно стремился походить на Печорина. Выйдя в отставку, он резко изменил свою внешность, чтобы усилить сходство с литературным героем: отрастил бакенбарды, нарядился в черкесский костюм, везде носил с собой огромный кинжал. Кроме того, он стал мрачным, суровым и молчаливым. Перемена была такой разительной, что многие знакомые, увидев его, пугались.

Лермонтов часто смеялся над другом, но Мартынов почему-то все прощал ему. Однако, по всей вероятности, чаша терпения переполнилась, почитание таланта обернулось ненавистью, что и стало причиной такого трагического финала. Васильчиков вспоминал, что Лермонтов незадолго до поединка говорил: «Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется». Затем он добавил: «Я стрелять не хочу! Вам известно, что я стреляю хорошо, такое ничтожное расстояние не позволит мне дать промах». И действительно, Лермонтов стрелял прекрасно, намного лучше Мартынова. Тот, прекрасно умея фехтовать, стрелять из ружья, что необходимо для военного, пистолет в тот день взял в руки третий раз в жизни…

Вероятно, Лермонтов был уверен в счастливом исходе дуэли, Мартынов же попал ему в сердце по чистой случайности. Сам он говорил: «Злой рок судил мне быть орудием воли Провидения в смерти Лермонтова, я уже считаю себя не в праве вымолвить хотя бы единое слово в его осуждение, набросить малейшую тень на его память».

Иван Андреевич Крылов. Легенда о блинах

На протяжении долгого времени считалось, что знаменитый баснописец Иван Андреевич Крылов умер от того, что объелся блинами. Эта причина смерти указывается во многих биографиях поэта. Между тем это не более чем миф, а причина смерти Крылова иная. Вообще, Крылова можно назвать человеком-загадкой. Его биография довольно противоречива. О нем еще при жизни ходило множество легенд, некоторые из которых литератор поддерживал сам. Причем легенды, как ни странно, рисуют его не с лучшей стороны, между тем как многое, что описывалось в них, как выяснилось, не совсем соответствовало действительности.

Так можно ли разобраться, что являлось правдой, а что вымыслом, и от чего в действительности умер Крылов?

Иван Андреевич Крылов родился в 1769 году в Москве. Его отец был военным, офицером, выслужившимся из солдат. Детство мальчика прошло на Урале и в Твери. В 1774 году отец вышел в отставку и некоторое время занимал должность председателя губернского магистрата.

После того как отец умер, мать переехала в Петербург в надежде добиться пенсии, но это ей не удалось. Оставшись почти без средств к существованию, она была вынуждена сама зарабатывать на хлеб себе и содержать сына, поэтому нанималась на поденную работу в богатые дома. Для того чтобы свести концы с концами, мать устроила мальчика на службу. Он получил должность писца в канцелярии в Казенной палате. К тому времени Ивану еще не исполнилось и 15 лет.

Об образовании Крылова также ходит немало легенд. Где он получил образование и каким оно было? Он умел читать и писать, раз его взяли на должность писца. Когда речь заходит о том, где и чему он учился, приводятся противоречивые сведения. В некоторых биографиях указывается, что он был ленив, учился очень плохо, не проявлял способностей ни к какой науке. Упоминается, правда, что он научился говорить по-итальянски и играть на скрипке. Однако в других источниках говорится, что он прекрасно владел четырьмя иностранными языками и, хотя из-за службы не мог посвящать достаточно времени учению, был очень способным молодым человеком, много читал и с настойчивостью и упорством занимался самообразованием.

Литературным творчеством Крылов начал заниматься довольно рано. Уже в 1782 году он написал комическую оперу «Кофейница», а в период с 1786 по 1788 увидели свет комедии «Бешеная семья», «Сочинитель в прихожей», «Проказники», трагедия «Филомена». Автору в то время еще не исполнилось 20 лет. Поэтому нет ничего удивительного, что первые сочинения Крылова постигла неудача: их не печатали и не ставили в театре.

В 20 лет молодой человек уже издавал собственный журнал под названием «Почта духов». Такое странное, на первый взгляд, название, было выбрано потому, что журнал был построен в виде своеобразной переписки волшебника с духами.

Вскоре журнал был закрыт, по одной из версий – цензурой за чрезмерно радикальную направленность, по другой – сам закрылся из-за того, что у него оказалось всего-навсего 80 подписчиков. Однако, прежде чем закрыться, журнал просуществовал 8 месяцев, а Крылов приобрел ценный опыт, который пригодился ему в будущем.

Неудача не обескуражила начинающего литератора. Он продолжал пробовать свои силы в литературе. Примерно в то же время появились его первые басни. Но и они прошли незамеченными.

В 1792 году Крылов совместно с А. И. Клушиным, И. А. Дмитриевым и П. А. Плавильщиковым основал журнал «Зритель», но и он просуществовал всего несколько месяцев, возможно, из-за событий тех лет, происходящих в Европе, в частности, революции во Франции. Многие журналы и газеты в Российской империи были признаны вредными и запрещены. В типографии «Зрителя» произвели обыск, за самим Крыловым пристально наблюдала полиция.

Журнал действительно имел политическую направленность, в нем обсуждались наиболее актуальные темы, иначе его просто не стали бы читать. А читателей у «Зрителя» было несколько больше, чем у «Почты духов». Но, опасаясь ссылки, Крылов был вынужден подчиниться и закрыть журнал. А так как он являлся владельцем типографии, которая была практически его единственным источником средств к существованию, он вскоре возобновил выпуск журнала, переименовав его в «Санкт-Петербургский Меркурий». Против этого издания цензура уже не возражала.

Все это время Крылов не переставал писать, но его сочинения практически не публиковались. Наконец Крылов принял решение закрыть журнал и отправился путешествовать. Несколько лет он ездил по провинциальным городам, побывал в Саратове, Тамбове, Нижнем Новгороде, затем направился на Украину. На что же он жил все это время? Те, кто знал его хорошо, утверждали, что он увлекся картами, начал играть, и ему стало неожиданно везти в игре настолько, что он выиграл крупную сумму, достаточную для путешествия. Он действительно играл и практически никогда не оставался в проигрыше. Так прошло несколько лет.

Новая страница его жизни началась после того, как он познакомился с князем С. Голицыным, который взял Крылова к себе на службу сначала в качестве личного секретаря, а вскоре назначил учителем своих детей. Крылов преподавал своим ученикам основы русской словесности, иностранные языки и игру на музыкальных инструментах, а в свободное время продолжал писать. В этот период из-под его пера выходили в основном пьесы, которые настолько нравились Голицыну, что по его приказу ставились в его домашнем театре. Наибольший успех имела пьеса «Триумф, или Подщипа», высмеивавшая чрезмерное увлечение императора Павла I прусской культурой, модой и методами ведения войны. Крылов сам сыграл в ней главную роль.

После дворцового переворота 1801 года, когда к власти пришел Александр I, положение Голицына изменилось. Князь был назначен на должность генерал-губернатора Лифляндии (так называли местность, располагавшуюся на территории современных северной Латвии и южной Эстонии и в то время относящуюся к Германии), и Крылов в качестве личного секретаря и правителя канцелярии в течение 2 лет служил в Риге, после чего вышел в отставку.

К этому времени в Петербурге наконец-то была поставлена одна из многочисленных пьес Крылова под названием «Пирог», которая имела успех. Ободренный этим, Крылов переехал из Серпухова, где он жил у своего брата, Льва Андреевича Крылова, офицера Орловского мушкетерского полка, в Петербург и решил все время посвятить литературной деятельности. В этот период он написал еще 2 пьесы – «Модная лавка» и «Лентяй». Но подлинного успеха на литературном поприще он все же достиг благодаря своим басням.

Серьезно Крылов стал заниматься баснями еще тогда, когда служил учителем у Голицына, сделав перевод нескольких басен Лафонтена. Переехав в столицу, он показал две из них – «Дуб и трость» и «Разборчивая невеста» – Ивану Ивановичу Дмитриеву, поэту и баснописцу, уже добившемуся признания. Дмитриев высоко оценил перевод и заявил, что Крылову нужно писать именно басни, а не пьесы. Однако сам Крылов в то время не обратил на совет никакого внимания – он все еще был увлечен театром. Но именно тогда и состоялось рождение Крылова-баснописца. Ему было в то время 37 лет.

Крылов продолжал писать пьесы, в которых высмеивал приверженность аристократии теперь уже к французской культуре, языку и слепое подражание парижской моде и манерам поведения («Модная лавка» и др.). Эти пьесы имели успех, ставились в столичных театрах, даже при дворе. Однако одновременно он начал писать и басни, которые с удовольствием публиковали, так как Крылов был уже довольно известен.

В 1809 году вышел первый сборник басен Крылова, благодаря чему автор за очень короткое время стал невероятно популярным. К тому времени он уже перестал писать пьесы для театра и сам поверил в то, что именно басни являются его настоящим призванием.

Поначалу он только переводил произведения Лафонтена («Стрекоза и муравей», «Волк и ягненок» и др.), но со временем стал находить и собственные темы для произведений, в основном на злобу дня («Квартет», «Лебедь, Щука и Рак», «Волк на псарне»). За всю жизнь он создал более 200 басен.

Крылов достиг славы и богатства, но продолжал писать до последних дней жизни. Он был окружен всеобщим уважением, его творчеством восхищались, а книги расходились огромными тиражами. В. Г. Белинский, один из самых авторитетных критиков того времени, утверждал, что в русской литературе имеется лишь четыре классика: Державин, Пушкин, Грибоедов и Крылов.

В силу того, что о раннем периоде жизни Крылова было известно очень мало, о его жизни стали рождаться самые различные слухи, которые Крылов не только не опровергал, но иногда даже поддерживал. Так, он говорил, что очень ленив (что едва ли было правдой) и неряшлив.

Несмотря на официальное признание, он продолжал работать: с 1810 года он служил помощником библиотекаря, а затем и библиотекарем в Императорской публичной библиотеке. Кроме того, Крылов был избран членом Российской академии и получил золотую медаль за литературные заслуги. Его произведения неоднократно переиздавались, каждый раз все большим тиражом. Наконец, в 1830 году, после того как вышло восьмитомное собрание его сочинений, Николай I произвел его в статские советники. Значительная пенсия позволяла ему безбедно жить до конца своих дней.

Во второй половине жизни главным удовольствием Крылова стали изысканные лакомства. Из-за невоздержанности в еде у него были серьезные проблемы со здоровьем. Он сильно растолстел, даже обрюзг, и превратился в того Крылова, портрет которого знаком каждому русскому человеку с детства. Однако мало кто внимательно рассматривал его лицо, а между тем, внимательно изучив портрет, можно сделать вывод, что жизнь этого человека не всегда протекала спокойно, у него случались взлеты и падения, он также познал разочарования и, возможно, увлекался не только игрой и обжорством, но был подвержен и другим страстям.

Как бы то ни было, несмотря на проблемы со здоровьем, Крылов прожил 75 лет. Он умер не от обжорства, а от воспаления легких, что подтвердил его лечащий врач Ф. Галлер.

Узнав о смерти Крылова, великий князь Н. М. Романов заявил, что баснописец, вероятно, «сделался жертвою обычной неумеренности в еде», что и послужило причиной появления легенды о блинах.

Перед смертью Крылов приказал раздать всем, кто придет на его похороны, по экземпляру его нового издания басен на память, что и было исполнено.

Афанасий Афанасьевич Фет. Русский помещик

До сих пор нельзя с уверенностью сказать о происхождении А. А. Фета. Неизвестна точная дата рождения поэта, и существуют сомнения, кто же на самом деле был его отцом.

Когда мать Афанасия познакомилась с его отцом, Афанасием Неофитовичем Шеншиным, она была замужем за другим – Иоганном Фётом.

Это произошло в начале 1820 года в Дармштадте (Германия), где находился на лечении Афанасий Неофитович Шеншин, русский офицер в отставке. В то время ему было 44 года, он был довольно богатый орловский помещик.

С 22-летней Шарлоттой он познакомился в доме ее отца, обер-кригскомиссара Карла Беккера. Шарлотта была замужем за чиновником Иоганном Фётом. Между Афанасием и Шарлоттой вспыхнула любовь, и она, бросив все – семью, мужа, дочь Каролину, отца, свой дом – бежала с Шеншиным в Россию.

Шарлотта к этому времени уже была беременна, что не помешало ей обвенчаться С Афанасием Шеншиным по православному обряду в 1822 году спустя 2 года после рождения ребенка. Впоследствии она взяла себе имя Елизавета Петровна Шеншина.

Когда ребенок родился, в метриках его записали как Афанасия Афанасиевича Шеншина. Так было до 1834 года, до тех пор пока Афанасию не исполнилось 14 лет.

В 1834 году губернские власти, получив донос, начали наводить справки о супругах Шеншиных, их браке и рождении ребенка.

Тогда было неизвестно, кто же на самом деле отец ребенка – А. Н. Шеншин, Иоганн Фёт или кто-то другой… Старший сын соседа Шеншиных, Льва Толстого, Сергей Львович, писал: «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна: большая лысая голова, высокий лоб, черные миндалевидные глаза, красные веки, горбатый нос с синими жилками… Его еврейское происхождение было ярко выражено, но мы в детстве этого не замечали и не знали».

Шеншин решил отвезти ребенка в лифляндский городок Верро (сейчас эстонское Выру), так как опасался, что его признают незаконнорожденным.

В Верро он договорился с семьей Фётов, чтобы они признали Афанасия «сыном умершего ассесора Фёта». Несмотря на то что до этого Иоганн не признавал мальчика своим сыном, его родственники удовлетворили просьбу А. Н. Шеншина. Никто тогда не мог предположить, что это будет началом последующих жизненных неприятностей А. Фёта. В результате этого русский столбовой дворянин в одну минуту стал иностранцем, утратив тем самым все права на родовое имение Шеншиных.

Через некоторое время Афанасий Фёт поступил в немецкий пансион. Мальчик был очень одинок, так как в его классе не было ни одного русского. Он был полностью оторван от своей родной семьи, даже на каникулы его не забирали домой.

В вышедшей уже после смерти Фёта его книге «Ранние годы моей жизни» он вспоминает, что, возвратившись домой, во время верховой прогулки «не смог совладать с закипевшим в груди восторгом: слез с лошади и бросился целовать родную землю». Также он вспоминал: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность». Возможно, это были одни из первых поэтических строчек будущего поэта. Очевидно, что для ранимого мальчика такая вынужденная оторванность от семьи была настоящей жизненной катастрофой, определившей впоследствии очень многое в его жизни.

Обучаясь в Московском университете, Афанасий Фёт начинает писать стихи. В 1842 году в журнале «Отечественные записки» было опубликовано его первое стихотворение. Именно в это время «ё» в фамилии поэта была изменена на «е». Теперь он стал Афанасием Афанасьевичем Фетом. Поэт был не против такой поправки и взял эту фамилию как псевдоним.

Стихотворения Фета очень понравились Тургеневу, и хотя Авдотья Панаева позже вспоминала: «Тургенев находил, что Фет так же плодовит, как клопы, и что, должно быть, по голове его проскакал целый эскадрон, от чего и происходит такая бессмыслица в некоторых его стихотворениях», – она была все же неправа.

В 1844 году А. А. Фет закончил Московский университет и, как гессен-дармштадтский подданный, сразу же поступил унтер-офицером на службу в Орденский кирасирский полк. Одной из причин поступления на военную службу было желание Фета выслужить потомственное дворянство и вернуть утраченное положение.

Уже в 1846 году он получил русское подданство, право на которое давал первый обер-офицерский чин (в кавалерии ротмистр). По указу Николая I русское дворянство можно было получить только после присвоения первого штаб-офицерского чина (майор). Поэтому, возвратив себе русское подданство, он в 1853 году добился перевода в гвардейский полк, находившийся рядом с Петербургом. Из-за постоянно меняющихся императорских указов, с каждым разом все более завышающих планку воинского звания, Афанасий Фет так и не смог дослужиться до дворянства.

В 1858 году Фет решил уйти в отставку. В то время он был в чине штабс-ротмистра, соответствовавшего майорскому цензу, а дворянство обеспечивал уже только полковничий чин.

Летом 1860 года Фет приобрел имение Степановка на юге Мценского уезда – «200 десятин черноземной земли и маленький недостроенный дом».

Иван Петрович Борисов, ближайший друг и родственник Фета, женатый на его сестре Надежде, переписывался с Тургеневым и сообщал ему новости о Фете, о его делах.

В одном из писем в 1861 году он писал: «Не могу, хотел бы воздержаться, но нельзя Вам заранее не поведать о восхитительной статье Фета “Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство”. Ничего не выдумано, все истинная правда. Но все это передано неподражаемо, фетовски. Боюсь, однако, что злодеи скажут, что автор не бросается уже с 14-го этажа, но летит еще выше, выше. Я был в восторге, слушая его. Вы же из его писем уже знаете, в каком оно духе. Скоро весь плач Иеремии прольется на страницы “Русского вестника”. Катков уже взял».

Тургенев на это письмо ответил: «Вы совершенно верно определили его характер – недаром в нем частица немецкой крови – он деятелен и последователен в своих предприятиях, при всей поэтической безалаберщине – и я уверен, что в конце концов, – его лирическое хозяйство принесет ему больше пользы, чем множество других, прозаических и практических». Позже Тургенев писал Фету: «А жажду я прочесть Ваше “Лирическое хозяйство”. Я уверен, что это вышло преудивительно и превеликолепно».

В этом же году Фет дописал статью и тотчас же отправил ее в журнал. Она появилась в третьей книжке «Русского вестника», а так как во второй книжке того же журнала был опубликован роман Тургенева «Отцы и дети», статью Фета читатели восприняли как комментарий к ставшему сразу популярным роману.

М. Н. Катков изменил заглавие статьи, она была опубликована под названием «Заметки о вольнонаемном труде» и была теперь ориентирована не на «лирическое», а на «публицистическое» начало. С этого времени статья Фета всегда воспринималась как публицистический «роман русского помещика», отражающий программу «консервативного почвенничества».

Именно из-за этой «публицистической» позиции, неосторожно заявленной в экстремальную «эпоху реформ», и появился миф о «Фете-крепостнике», «реакционере, обскуранте и замшелом консерваторе, который прикрывается маской „нежного поэта“.

Истинный же смысл статьи Фета был совершенно другим. Ведь и в своем письме к Тургеневу Борисов писал, что история первоначального хозяйствования в имении описана «неподражаемо, фетовски». А в основе «фетовского» стиля была прежде всего лирика, и статья была написана в этом же стиле.

Это подтверждает и упоминание Борисова о «14-м этаже». Это был намек на высказывание Фета в статье «О стихотворениях Ф. Тютчева»: «Кто не в состоянии броситься с 7-го этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик». В своем письме Борисов «удваивает» количество этажей, намекая, что А. Фет в своей статье поднимается «еще выше, выше».

Через некоторое время Фет написал Льву Толстому экспромт, который назывался «К бюсту Ртищева в Воробьевке». Это было как бы обращение к бывшему хозяину имения А. Фета:

Поэт! Легко сказать: поэт –

Еще лирический к тому же!

Вот мой преемник и сосед,

Каких не выдумаешь хуже.

Поэт безумствовать лишь рад,

Он слеп для ежедневных терний…

В то время распространено было мнение, что у лирического поэта никак не может и не должно быть своего «хозяйства». Фет не был с этим согласен:

Тупым оставим храбрецам

Все их нахальство, все капризы;

Ты видишь, как я чищу сам

Твои замки, твои карнизы…

Фет в своем творчестве хотел изобразить новый тип «лирика», которому небезразличны «ежедневные тернии», который не желает «безумствовать», а хочет постепенно создавать собственное «лирическое хозяйство», существующее наравне с повседневными делами обычной рядовой усадьбы.

Таким образом, авторское название очерка имело более глубокий смысл, чем то, под которым оно было опубликовано.

В 1873 году Афанасий Фет подал на имя царя прошение «о разрешении мне воспринять законное имя отца моего Шеншина», которое было удовлетворено. Вышел царский указ «О присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». После этого друзья Фета вспоминали, что он был полностью удовлетворен и в своем завещании указал похоронить себя в золотом камергерском мундире.

Впоследствии Фет писал: «Если спросить: как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им – Фет». Однако хозяином он стал отличным, многие его соседи-помещики очень уважали его.

Через некоторое время он написал своему другу: «Я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава Богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством».

С одной стороны, это был ранимый ангелоподобный поэт, а с другой – весьма волевой и властный человек, хозяйственный и немного прижимистый. Тургенев писал о Фете: «Он с такой интонацией произносил целковый, даже цалковый, что уже кажется, – будто он его в карман положил».

Через некоторое время Фета избрали на почетную должность мирового судьи, которую он занимал целых 11 лет.

В 1873 году, как считает литературный критик Вадим Кожинов, Фет, разбирая семейный архив, нашел подтверждение тому, что он является сыном А. Шеншина.

В это время он продолжает активно писать стихи, было опубликовано несколько его сборников, имеющих одно общее название «Вечерние огни». Но тем не менее поэт был популярен лишь в кругу своих близких друзей.

П. И. Чайковский писал в одном из своих писем: «Фет есть явление совершенно исключительное; нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами, искать родства между ним и Пушкиным, или Лермонтовым, или Ал. Толстым, Тютчевым… Скорее можно сказать, что Фет в лучшие минуты выходит из пределов, указанных поэзией, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому Фет часто напоминает мне Бетховена… Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать и такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределом слова. Это – не просто поэт, скорее – поэт-музыкант…»

Слова Чайковского подтверждает сам Фет: «Меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало моих сил…» Неслучайно многие из его стихотворений были впоследствии положены на музыку.

По мнению друзей, Фет обладал удивительным «чувством поэзии», он мог улавливать тончайшие душевные движения, «дрожь», «трепет», переходы красок и звуков в природе, «волшебные изменения милого лица», – все то, что впоследствии в живописи будет названо импрессионизмом.

Н. А. Некрасов вспоминал: «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском поэте, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет».

Лев Толстой, прочитав стихотворение Фета «Майская ночь», написал ему: «Развернув письмо, я первое – прочел стихотворение, и у меня защипало в носу; я пришел к жене и хотел прочесть, но не мог от слез умиления. Стихотворение – одно из тех редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя…»

Нельзя сказать, что жизнь Афанасия Фета была безоблачной и счастливой. Скорее, она была довольно драматичной, во многом из-за переживаний Фета по поводу своего происхождения. Кроме того, для переживаний имелись и другие мотивы.