Помоги проекту - поделись книгой:
– Товарищ Сокольницкая…
Она оглянулись. Рядом с ней стоял Петруша. Вид у него был весьма забавный. Похоже, он изо всех сил пытался выглядеть попредставительней и… ну… погрознее что ли, но получалось это у него, прямо скажем, не очень. Смешно у него получалось, честно говоря. Особенно забавно выглядели уши, торчащие из-под фуражки.
– Николай Нилович мне уже вчера отдал все приказания насчет вас, – солидно произнес старший военфельдшер. – Так что пойдемте, я вас провожу.
– Куда?
– Ну-у-у… в строевую часть. Там встанете на довольствие. У вас есть где в Москве остановиться?
– Н-нет, – еле заметно запнувшись, мотнула головой Вилора. В принципе, вероятно, можно было попытаться решить этот вопрос. У папы в Москве было много друзей и знакомых. И они с папой даже несколько раз останавливались у них, когда приезжали в Москву. Причем пару раз уже после смерти мамы, в то время, когда девушка уже была вполне взрослой, чтобы запомнить адрес. Но это было еще до того, как папу арестовали. А как к ней эти люди отнесутся теперь – неизвестно. И проверять это ей совсем не хотелось.
– Тогда после строевой зайдем к сестре-хозяйке, получим у нее ордер на койку. Ну а потом я отведу вас к вам в кабинет.
– Но… – Вилора растерянно посмотрела в сторону дверей, за которыми исчез Николай Нилович, окруженный многочисленной свитой, – я бы хотела…
– Бесполезно, – с видом старого опытного делопроизводителя произнес Петруша. – Это теперь, считай, до обеда. У нас так всегда после того, как товарищ генерал с фронта возвращается.
– Ну, тогда пойдемте, – вздохнув, сказала девушка. Вот так и началось ее пребывание в Москве.
10
Обершарфюрер СС Густав Ойбель был вполне доволен своей службой. Ибо он надел форму вовсе не потому, что мечтал о подвигах или там о великой славе. Отнюдь нет. Он надел форму для того, чтобы хорошо устроиться в жизни.
В Германии всегда с большим пиететом относились к военной форме. Человек в форме почти во все времена пользовался в обществе большим уважением. Но раньше к этому уважению прилагался еще и риск быть убитым или искалеченным. О, Густав знал это получше многих. Он узнал об этом в окопах прошлой войны.
Ойбель попал в армию только на третий год войны, когда «увернуться» от призыва уже никак не получилось. Ну не воинственный он был человек… И, вернувшись после поражения Германии домой, в родной Эберсберг, маленький городок, расположенный в тридцати километрах от Мюнхена, Густав довольно долгое время изо всех сил избегал возможностей вновь надеть форму. Но… все изменилось, когда военную форму надели политики. О, да! Ойбель еще в далеком тысяча девятьсот тридцатом понял, что это – шанс. И что теперь, даже такому не очень воинственному человеку, как он, вполне можно надеть военную форму, не сильно при этом рискуя. Более того, при этом его еще и будут считать храбрецом, настоящим немцем и вообще солью нации.
С той поры прошло не так много времени, но все расчеты Густава уже успели не раз оправдаться. Нет, он не заслужил много наград. Их у него было всего две, и среди них ни одной боевой. Но зато какие! Если по поводу первой – «Аншлюс-медали»[64] кое-кто еще мог бы покривить губы, то зато вторая – шеврон старого бойца[65] служила предметом зависти очень и очень многих. А весь вопрос состоял всего лишь в двух месяцах. Промедли Ойбель со вступлением в НСДАП[66] всего пару месяцев – не видать бы ему этого шеврона как своих ушей. Но – успел.
На получаемое им жалование, вместе со всеми надбавками, положенными ему как ветерану партии, а также кое-какими другими побочными доходами (а что поделать – маленькому человеку, дабы заработать себе на жизнь, приходится крутиться), Ойбель выучил сына и пристроил его в ту же структуру, в которой подвизался и сам. Сейчас его мальчик, так сказать, отдавал долг рейху в одном из новых концлагерей, комплекс которых в прошлом году развернули неподалеку от Аушвица[67], в «возвращенных землях»[68]. А также выдал замуж обеих дочек и обзавелся скромным, но уютным собственным домиком на окраине Мюнхена. Густав любил свою семью, своих детей и всегда старался дать им самое лучшее…
Восточный поход фюрера Густав весьма одобрял. А что – годы идут, и уже пора присматривать местечко, где можно провести тихую и спокойную старость. И в этом смысле Ойбелю пришлись по душе планы фюрера по немецкой колонизации вновь присоединяемых земель. Он всегда мечтал о собственном фольварке. В мечтах ему грезились большой дом, крытый аккуратной черепицей, конюшня, новомодный машинный двор с парой тракторов, грузовичком, локомобилем и блестящей лаком легковушкой для собственного выезда, овин, амбар, коровник, овчарня, птичник. Непременно, тихий, уютный яблоневый сад. Пруд. Голубятня. А что – нежнейшая птица, если уметь ее готовить! Три-четыре десятка батраков из местных, которым великий немецкий фюрер принесет свет европейской цивилизации, вполне довольных своим существованием. Густав же не зверь, и не собирается морить усердных работников голодом или издеваться над ними беспричинно. Ну а тех, кто не будет усердным… пастор всегда говорил: «Поощрять лень и нерадивость работника – губить его душу». А Ойбель – добрый католик и никак не может себе позволить оставить без помощи того, над кем дамокловым мечом висит опасность сгубить свою бессмертную душу…
И пока все ожидания обершарфюрера полностью оправдывались. Ну, если судить по тому, как шли дела. Доблестная немецкая армия рвалась вперед, к победе, и пока не было видно никаких признаков того, что этой победе что-то угрожает. Поэтому, когда он, как обычно, в восемь часов утра подошел к двери Sutzhaftlagerfüh-rung[69], концентрационного лагеря «Лесной», наиболее крупного из относящихся к управлению Stalag 352, расположенного рядом с деревней со смешным и глупым славянским названием Masukovshina, неподалеку от окраин довольно крупного и, в общем-то, вполне современного города Minsk (интересно, и как только эти unter-mensch, вообще сумели его построить?), настроение у него было просто отличное. И так продолжалось до тех пор, пока он не открыл дверь и не вошел внутрь…
– Не советовал бы, – спокойно произнес по-немецки русский военный, сидевший сбоку от стола начальника sutzhaftlagerführe гауптштурмфюрера Легловски, едва Ойбель, у которого от неожиданности перехватило дыхание, судорожно нашарил клапан своего штатного «парабеллума». А когда обершарфюрер не отреагировал на этот совет должным образом, встал и сильно врезал Густаву в солнечное сплетение. После чего толкнул его на стул и все так же спокойно, даже где-то небрежно, вытащил пистолет из так и не расстегнутой Ойбелем кобуры.
– Ну что, поговорим? – поинтересовался он у Густава после того, как тот слегка отдышался. Обершарфюрер ничего не ответил… Нет, не подумайте, что появление русского военного в этом кабинете было таким уж из ряда вон выходящим происшествием, в случае которого сразу же необходимо было хвататься за пистолет.
Гауптштурмфюрер Легловски регулярно… кхм… приглашал к себе русских военных, составлявших основную часть переменного контингента этого лагеря, дабы пообщаться с ними на предмет взаимовыгодного сотрудничества. Он вообще был гуманистом. И всегда предпочитал договариваться. Угощал сигаретами. Рассказывал о блестящих перспективах жизни в Третьем рейхе. О цивилизованном подходе. О европейских ценностях. И кто виноват, если люди не понимали подобного цивилизованного обращения? Впрочем, эти славяне, по наблюдениям обершарфюрера, вообще были непроходимо тупы. Так что время от времени (ой, ну ладно, будем точны – чаще всего) Ойбелю приходилось вызывать в кабинет шарфюрера Реккермана или унтершарфюрера Кнапке, крепких, здоровых молодцов, будто сошедших с плакатов Министерства народного просвещения и пропаганды, которые довольно быстро объясняли упрямцам, насколько те не правы…
Вот только все русские, которые до сего момента входили в этот кабинет, как правило были одеты далеко не по форме, без ремней и, главное, без оружия. Даже без пистолета. Этот же умудрился припереться в кабинет в полной форме и со здоровенным русским ручным пулеметом с плоским круглым магазином сверху. В кабинет Sutzhaftlagerführung концентрационного лагеря «Лесной», если вы на минутку забыли. Расположенный в здании управления концлагеря, стоящего в его самом центре. Один. Не потревожив ни одного часового.
– Я что-то не слышу ответа на мое вполне цивилизованное предложение, – нахмурился русский.
– Что… – прохрипел Ойбель, закашлялся, шумно вздохнул, и лишь затем сумел сипло произнести: – Что вам нужно?
– Сведения, – просто ответил русский.
– Какие?
– О наших пленных, которые содержатся в этом лагере.
Ойбель замер. Неужели…
– О! – русский воздел палец вверх. – Осознал. Молодец. Давай, делись…
– Чем? – переспросил Густав, больше стараясь протянуть время, чем действительно не понимая, что от него требуется. Гауптштурмфюрер Легловски по своим физическим статям ничуть не уступал Реккерману и Кнапке и далеко превосходил самого Ойбеля. А его отсутствие в кабинете после начала рабочего дня объяснялось тем, что он, по утрам, пройдя КПП, часто сразу шел не к себе в кабинет, а в кабинет начальника лагеря. Ну, там, поболтать, узнать новости, выпить чашку кофе… Но, как правило, гауптштурмфюрер проводил у него не более пятнадцати минут. После чего отправлялся в свой кабинет, расположенный в противоположном от кабинета начальника конце коридора, у бокового входа в блок. И сейчас он как раз должен был уже подходить к двери…
Дверь распахнулась и на пороге появилась высокая, крепкая фигура гауптштурмфюрера, на лице которого играла довольная улыбка. Она так и не успела исчезнуть с его лица, когда русский, каким-то невозможным, почти инфернальным скачком переместился вперед, к двери, и, ухватив голову Легловски двумя руками за затылок и подбородок, одновременным движением свернул ему шею. После чего легко, как будто держал в руках не почти сотню килограмм живого веса, а… ну не знаю, кофейник с кофейной парой, легким движением даже не втащил, а внес тело гауптштурмфюрера в кабинет. А затем каким-то небрежным, даже мирным движением носка сапога, захлопнул дверь. И дверь при этом, вот ведь дьявол, не так уж и сильно хлопнула… Русский же, между тем, аккуратно положил тело Легловски на пол, и совершенно спокойно начал расстегивать на гауптштурмфюрере мундир.
– Ну, так я жду, – поторопил он Густава, бросив на него спокойный и даже как будто досадливый взгляд – мол, что молчишь-то, милок, договорились же обо всем…
– Я, э-э, просто не знаю… – испуганно начал Ойбель, но русский не дал ему шанса. Ни на что… Вот только что он стаскивал мундир с трупа, и вот уже голова обершарфюрера зажата в точно таком же захвате, который послужил причиной мгновенной смерти Легловски, а злые и абсолютно холодно-равнодушные глаза смотрят так, что буквально выворачивают душу.
– Не шути со мной, «черненький». Твой мундир мне не нужен, и я собирался оставить тебя в живых. Но если ты начнешь кочевряжиться…
Густав замер, как будто его тело свело какой-то странной судорогой, как-то отстраненно, фоном, почувствовав, как намокли и потяжелели штаны между ногами, а по внутренней стороне бедер потекло что-то горячее. Но на это ему было совершенно наплевать.
– Ну… – снова произнес русский.
И Ойбель заговорил. Торопливо. Захлебываясь. Страшно боясь не успеть, не досказать, не быть понятым, потому что этот странный и страшный русский, столь спокойно и свободно чувствующий себя в самой сердцевине концентрационного лагеря, охраняемого несколькими сотнями немецких солдат, расположенного почти на окраине города, буквально набитого немецкими войсками и подразделениями СД, теперь вызывал у него какой-то чудовищный, первобытный ужас.
– Значит, – задумчиво хмыкнул русский, когда Густав закончил с рассказом, – этот, как его то бишь…
– Штандартенфюрер Либке!
– Ну да… ну да… значит, он задумал поймать нас в ловушку?
– Так точно!
– И для этого в ваш лагерь привезли сына Сталина, не так давно захваченного в плен?
– Так точно!
– Хм, хи-итро. И где он сейчас?
– В девятом блоке. Но вам соваться туда бесполезно. Весь переменный состав блока распределен между двенадцатым, одиннадцатым и третьим, а в девятый под видом военнопленных заселена специальная зондеркоманда, составленная из сотрудников СД и восьмисотого учебного полка особого назначения «Бранденбург». Солдаты в этот полк набираются с хорошим знанием русского языка, поэтому на них возлагается внешняя охрана блока и имитация его заполнения военнопленными. Они все одеты в подержанную русскую военную форму без ремней, как и пленные остальных блоков.
– Вот, значит, как… – русский задумался. А затем спросил:
– А сюда его вызвать никак не получится?
Обершарфюрер отчаянно замотал головой.
– Нет, он не находится в нашем ведении. Даже не стоит у нас на учете.
– А он когда-нибудь покидает блок?
– Практически нет. Только во время приемов пищи. Штандартенфюрер посчитал, что если вы будете наблюдать за лагерем, то можете заметить, что один из блоков не ходит в общую столовую.
– В столовую, значит… – снова задумчиво произнес русский, стаскивая с трупа группенфюрера бриджи. Сапоги с тела уже были сняты и аккуратно отставлены в сторону. Окончательно раздев мертвое тело, русский поднял мундир, приложил его к себе и тяжело вздохнул.
– Маловат… ну да делать нечего, – после чего начал разоблачаться. Когда он стягивал через голову свою гимнастерку, у Густава засосало под ложечкой, появилась навязчивая мысль, что вот именно сейчас, пока у этого убийцы заняты руки и голова скрылась под гимнастеркой, можно… нет, не броситься на него, Ойбель еще не сошел с ума, и не схватить оружие, это было бы еще более безумным поступком, а попытаться выскочить за дверь и бежать, бежать, бежать… даже не поднимая тревогу. Просто чтобы оказаться как можно дальше от этого чудовища…
Когда-то, во времена своей молодости, обершарфюрер сталкивался с чем-то подобным. Давно. На фронте. Еще в ту войну. Они называли таких «окопные безумцы». Это были солдаты, настолько вжившиеся в войну, что они переставали бояться умереть. Совсем. Это не означало, что они совсем не боялись смерти или, там, искали ее, лезли на пули либо подставлялись под взрывы снарядов. Нет, встречались и такие, но это были просто безумцы. И подобные вызывали у Густава не страх, а… некое брезгливое презрение. Ну а как еще, скажите на милость, можно относиться к сумасшедшим? С «окопными безумцами» все было по-другому. Они оставались совершенно адекватными солдатами – прятались на дне окопа во время артобстрелов, во время перестрелок очень умело пользовались укрытиями, в случае чего мгновенно падали на землю, ползли, если надо было ползти. Но при этом если в подразделении оказывался хотя бы один такой солдат, всем остальным воевать становилось очень трудно. Его просто ничто не могло остановить – ни кинжальный пулеметный огонь, ни безумная атака впятеро превосходящего противника, ни то, что у подразделения кончились патроны. Одним из самых страшных воспоминаний Ойбеля за всю прошлую войну был момент, когда их батальон во время одной из атак попал под огонь шести пулеметов. Так вот, когда их отделение залегло и начало отползать, потому что идти вперед, на пулеметы, было сплошным безумием, один из таких «окопных безумцев» развернулся и прошипел:
– А ну вперед, свинячьи задницы, а то я сам начну вас убивать!
И им пришлось идти вперед. Этот «окопный безумец» не пережил того боя, да и от батальона тогда остались рожки да ножки (чего уж говорить, если из всего отделения выжило только два человека – в батальоне были схожие пропорции). Но первую линию французских окопов они взяли. А Густав запомнил тот страх, который испытал, глядя в глаза того безумца, на всю свою оставшуюся жизнь.
Поэтому он не сделал ничего. Просто дождался, пока русский переоденется в мундир гауптштурмфюрера Легловски и отволочет его тело в дальний угол, затолкав за стеллажи, после чего уставился на русского совершенно преданными глазами, всем своим видом демонстрируя, что готов выполнить любое его пожелание.
– Ну что ж, обершарфюрер, – усмехнулся русский, усаживаясь за стол группенфюрера, – я вижу, что мы с вами достигли взаимопонимания. Теперь пора поработать. Давайте-ка так – я хочу просмотреть личные дела тех военнопленных, которых вы посчитали наиболее буйными и непримиримыми.
– Склонными к побегу и нападению, герр гауптштурмфюрер, – уточнил Ойбель. – Мы их относим к такой категории. Буйные и непримиримые – это как-то несколько м-м-м… литературно.
– Понятно, – согласно кивнул русский. – И, кстати, да, так меня впредь и называй. А то вдруг кто войдет?
Густав согласно закивал головой, после чего вскочил и бросился к стеллажам с папками. Притормозив у стеллажей, он деловито уточнил:
– С какой категории начнем?
– А какие есть?
– «Высший комсостав», – начал перечислять обершарфюрер, – «пленные офицеры», «пленные солдаты» по категориям: «украинцы», «национальные меньшинства», «русские», а также «евреи» и «гражданские лица».
– Тогда начнем с высшего комсостава. Их у вас много?
– На данный момент семь человек, герр гауптштурмфюрер, – тут же доложил Ойбель, – три комбрига, бригадный комиссар, дивизионный комиссар, генерал-майор и генерал-лейтенант. Но среди них нет ни одного склонного к побегу и нападению. А дивизионный комиссар и один из комбригов даже выразили желание сотрудничать с немецким командованием. Подписанные заявления есть в деле.
– Отлично. Заявления этих двоих – сюда, а сами дела меня не интересуют. И остальных – тоже. Во всяком случае, пока. Что там по офицерам?
– В категории склонных к побегу и нападению – шестнадцать человек, – четко доложил обершарфюрер. – Вот их личные дела. Подписали заявления о сотрудничестве одиннадцать человек. Еще семь герр… м-н-э… покойный герр Легловски считал перспективными для разработки. И, кстати, в предыдущей категории он считал таковым еще и генерал-майора…
Следующие три часа они с русским работали спокойно и плодотворно. Густав таскал папки, русский их просматривал, делал какие-то выписки, заметки, складывал в отдельную папку подписанные заявления о сотрудничестве, по совету Ойбеля добавляя туда еще и опросные листы из дел этих военнопленных и учетные карточки с заметками Легловски. А вот папки тех, кого гауптштурмфюрер отнес к категории «склонен к побегу и нападению», русский откладывал отдельно. В ту же кучу он складывал еще и папки, которые отобрал сам. По какому уж признаку он это делал – обершарфюрер понять не мог. Да и не пытался, если честно.
Для него главной задачей в этот момент было выжить. Поэтому все, что говорил этот русский, Густав исполнял старательно и с максимальным рвением. А на любой вопрос старался ответить полно, не ссылаясь на незнание или малый чин. Ибо это было бесполезно. Русский, похоже, прекрасно разбирался в реалиях военной бюрократии и отлично знал, что маленькие чины, исполняющие свои обязанности в ключевых точках военно-бюрократического аппарата, всегда знают куда больше того, чем им это положено согласно служебным обязанностям и оформленным допускам.
Ведь, если бы это было не так, откуда скромный обершарфюрер мог бы узнать о ловушке, которую спланировал сам штандартенфюрер Либке? Он же, с его уровнем допуска, не должен был увидеть ни единого документа, относящегося к этой операции… А он и не видел. Во всяком случае, тех документов, которые относились к
Герр Легловски никогда не занимался подобной текучкой, предпочитая сосредоточиться на исполнении командных функций и непосредственной работе с переменным контингентом. А на все осторожные вопросы Ойбеля гауптштурмфюрер только отшучивался (он вообще был по жизни весельчаком), всего пару раз обронив, что «штандартенфюрер Либке был бы недоволен твоим интересом к этому делу, Ойбель». После чего Густав задавать вопросы перестал, но отметку в памяти сделал. И сумел удачно «торгануть» этим вроде как совершенно не относящимся к его компетенции знанием, обменяв его на отсрочку от смерти. Долгую или не очень – пока было не ясно. Но в данный момент обершарфюрер истово трудился над тем, чтобы эта отсрочка стала как можно более длительной.
– Хайль Гитлер!
Ойбель поднял голову и… его сердце пропустило удар. На пороге кабинета стоял сам герр комендант.
– Хайль, – небрежно донеслось от заваленного папками стола. – Гауптштурмфюрер Берковиц. Из городского управления. Придан Stalag 352 на время операции, – русский несколько высокомерно, но в целом вполне дружелюбно улыбнулся и небрежным движением опустил руку, поднятую в партийном приветствии. Коменданта слегка перекосило. И от этой показной небрежности и от того, что он очень не любил, когда на его территории появлялся некто, о ком ему не докладывали, да еще и, судя по тому, какая деловая суета происходила в кабинете Легловски, с какими-то очень нехилыми полномочиями. Но и ссориться с человеком, обладающим подобными полномочиями, тоже явно не стоило. Поэтому комендант переборол раздражение и радушно улыбнулся в ответ.
– Чего-то раскопали? Моя помощь не требуется?
– Ну, без вас мне явно не обойтись, – все так же небрежно бросил русский. – Там, – он ткнул пальцем в потолок, – решили принять некоторые меры для исключения опасности случайных волнений…
Комендант самолюбиво поджал губы.
– В моем лагере никаких волнений быть не может. Иначе бы его никогда не избрали для…
– В обычных условиях, – бесцеремонно прервал его русский. – Но вы же сами знаете, что на ваш лагерь ожидается нападение крупного русского диверсионного отряда. В этом случае, при завязке боя, вполне может сложиться ситуация, когда часть военнопленных пойдет на прорыв.
Комендант побагровел.
– Я считаю, что привлеченные дополнительные силы вполне обеспечивают…
– Бросьте, – снова прервал его русский, отчего цвет лица коменданта усилился на пару тонов. – Никто не сомневается в вашей компетенции. Иначе бы вам не поручили такую ответственную задачу. Но командование посчитало, что будет разумным в преддверии операции вывезти из лагеря три-четыре сотни наиболее беспокойных военнопленных. Вы собираетесь оспорить его мнение?
Мнение командования комендант оспаривать не собирался, но то, что сам этот приезжий гауптштурмфюрер его сильно разозлил – было видно. Однако комендант сумел сдержаться. Хотя высказать свое неудовольствие тем, что его до сих пор не поставили в известность о предстоящих действиях, посчитал необходимым. Хотя бы косвенным образом.
– Когда будет произведена эвакуация отобранного переменного состава? – нарочито раздраженно поинтересовался он.
– По плану – сразу после обеда. Иначе за каким чертом я с утра сижу в этом кабинете, – с не меньшим раздражением в голосе ответил русский.
– Хорошо, я распоряжусь подготовить охрану.
– Не беспокойтесь. Охрана прибудет с машинами. Наверху решили не ослаблять приданные вам силы даже на некоторое время.
– Ладно. Я отдам необходимые распоряжения, – уже едва сдерживаясь прорычал комендант, после чего перевел свои налитые кровью глаза на Ойбеля.
– А где гауптштурмфюрер Легловски?
Но вместо обершарфюрера снова ответил русский.
– Он вернулся в управление Stalag 352 вместе с машиной, которая меня привезла. Я думаю, он прибудет вместе с конвоем. Впрочем… – тут русский усмехнулся, – кто может знать планы вышестоящих кроме них самих?
Комендант молча кивнул и вышел из кабинета. Густав шумно выдохнул.
– Герр…
– Гауптштурмфюрер, – с небрежной усмешкой напомнил ему русский.
– А-а-а… да-да… то есть… так точно, – опомнился Ойбель. Но не удержался, чтобы не укорить:
– Вы разговаривали с комендантом таким тоном…
– …который совершенно точно отбил у него желание пригласить меня отобедать вместе. Ну, куда я сунусь в таком тесном мундирчике-то? – русский хлопнул себя по груди. – Это пока я сижу – еще ничего, а вот если встану, сразу станет ясно – что не мое…
Похоже, вся ситуация его не злила, а забавляла. Возможно потому, что он не понимал всей ее серьезности. Но поскольку от этого зависела жизнь самого обершарфюрера, тот счел своим долгом ее прояснить:
– Комендант непременно позвонит в управление…
Поделиться книгой: