Наступление ч. 3

К тротуару напротив посольства подъехала черная Волга с номерами министерства обороны.

— Эй ты! Стой! — крикнули сзади по-хазарейски.

Он не ответил — вжал голову в плечи и начал ускорять ход…

Зарак переехал мост, он ехал медленно и крутил головой, как будто искал клиентов. Надо было ехать так, чтобы не увидел Усерган, чтобы не привлекать к себе внимание, и чтобы самому все видеть. Эта улица, названная в честь какого-то события революции в районе совпосольства делала резкий поворот градусов на семьдесят, не просматриваясь совершенно. Он затормозил, отпуская Усергана вперед, как будто увидел голосующего на тротуаре, потом поехал вперед сам. В районе советского посольства было много такси, потому что у шурави были деньги, и хотя им не рекомендовалось пользоваться афганскими машинами — эта рекомендация нарушалась, как и многие другие.

Потом Зардак аккуратно, не нарушая правил, повернул и…

О, Аллах!

Там стоял бронетранспортер. А у него — стояли солдаты.

Зардак хотел сбросить ход, но тут же сообразил, что именно это и вызовет подозрения у солдат. Начал притормаживать.

Нет, все-таки надо остановиться…

Притормозил, вышел — машина сломалась. Открыл капот….

Засада? Нет, солдаты просто стоят. Но откуда тогда бронетранспортер? Откуда?

ХАД? Предательство?

Так ничего и не решив — захлопнул крышку капота, вернулся в машину. Солдаты не обращали на него особого внимания, они смотрели на улицу… и рядом с солдатами был еще кто-то… прилично одетый.

ХАД!

Зардак, уже ничего не опасаясь — все в руках Аллаха! Протянул руку, открыл бардачок, достал оттуда передатчик размером с четверть кирпича, выдвинул антенну в два раза длиннее и, с замиранием сердца нажал на кнопку. И…

Ничего.

Ни рвущего душу гула, ни пыли, ни содрогания воздуха — ничего, чтобы свидетельствовало о том, что на улице за забором — произошел взрыв.

Оно и не могло быть. Муджахеддины кое в чем просчитались — взрыва не могло быть. Любое посольство — защищено не только стенами. Каждое посольство защищено стеной помех, они ставятся для того, чтобы местная разведка и ЦРУ не могло узнавать то, что знать им не положено. Около посольства — с помехами работают радиоприемники, телевизор… сплошная полоса помех на всех диапазонах частот блокировала и примитивный радиовзрыватель, который собрали моджахеды, луч просто не дошел до исполнительного механизма.

Зардак, мгновенно вспотевший, раз за разом нажимал на эту проклятую кнопку — и ничего не происходило.

В этот момент, один из солдат стоящих у БТР что-то крикнул и побежал по улице по направлению к посольству, мгновенно выпав из поля зрения Зардака

О, Аллах всемогущий!

Если Усергана схватят… он все расскажет, не может не рассказать, потому что ХАД спрашивает так, что ему рассказывают все и всегда. А в том, что это был ХАД, устроивший засаду Зардак уже не сомневался, не сомневался он и в том, что Усерган не выдержит пыток. Их мало кто выдерживал… сам Зардак тоже побывал в руках ХАДа, волей Аллаха ему и нескольким братьям удалось бежать и присоединиться к тем, кто встал на джихад против безбожников. Если Усерган расскажет про виллу и про амера… туда нагрянет ХАД и шурави. А его, Зардака братья посчитают предателем, потому что никто не поверит в то, что он нажимал на кнопку, и от этого ничего не было. Все подумают, что он сговорился и предал… тогда его найдут и снимут кожу заживо, вот что будет!

О, Аллах, помоги рабу твоему!

Лихорадочно бормоча подходящий такому случаю ду'а, Зардак переключил передачу, нажал на газ и поехал вперед. И Аллах услышал обращенную к нему мольбу, ибо она была искренней, Зардак и в самом деле хотел покарать шурави, какими бы они не были, пусть эти шурави всего лишь малолетние дети… они из числа их отцов и как сказал мулла Хабибулла, который его учил, дозволяется убивать детей, чтобы устрашить их отцов, ведущих войну против правоверных. Машина Зардака не успела поравняться с БТР — как на улице гулко, жутко — ударило…

В самом начале проспекта Дар уль-Амман появился старенький, желтый ПАЗ, до отказа набитый советскими детьми, ехавшими в посольскую школу.

— Мой папа генерал-полковник — похвастался Рохан, потому что он был пуштун, а среди пуштунов военачальники такого ранга были в почете, он подозревал, что и у шурави дела обстоят именно так. Он стеснялся Наташи и полагал, что он недостоин ее и не знал, что сказать и что сделать, чтобы завоевать сердце русской девочки с льняными волосами и глазами цвета неба в погожий день над горами.

Тем временем, Нанг, телохранитель и дальний родственник генерала, который уже однажды спас ему жизнь в узких улочках Старого города — почувствовал опасность. Он даже не видел ее, потому что не смотрел в ту сторону, полагая, что если там стоит БТР — это направление можно считать безопасным. Но опасность была, он повернулся и увидел хазарейца с телегой, он быстро шел, почти бежал, приближаясь к советскому посольству, а за ним бежал солдат с автоматом и что-то кричал.

Нанг толкнул генерала за Волгу, одновременно выхватывая из-за пояса Стечкин.

— Прот осса![3]

Усерган и в самом деле был хазарейцем, ему по идее не должно было быть никакого дела до войны, потому что небольшой народ хазарейцев почти не участвовал в ней, неохотно давая людей в правительственную армию и не желая участвовать в войне на стороне вооруженной оппозиции. Что там говорить — они даже не были мусульманами, и внешне от афганцев отличались очень сильно. Невысокие, узкоглазые, загорелые… в бандах было много китайцев, в том числе и китайских инструкторов, когда их убивали — то думали, что это хазарейцы, но хазарейцы вряд ли были родней китайцев. Скорее всего, хазарейцы происходили от татаро-монголов, которые в свое время победили в афганской войне очень просто — там, где они шли не оставалось ни одной живой души, убивали всех от мала до велика. Потом пуштуны появились на этой земле вновь и оттеснили потомков завоевателей на север… там они и остались.

Усерган — можете смеяться, хотя смеяться тут не над чем — родился в семье военного, более того — военного, всей душой стоявшего за Саурскую революцию, и немало сделавшему для закрепления ее завоеваний. Увы… получилось так, что он был не в той фракции, он был за Хальг, потому что в армии вообще были сильны позиции халькистов, и когда Амина убили — парчамисты устроили ответный террор. К отцу, который был подполковником и служил в провинции Нангархар позвонили и сказали, что за ним уже выехали. Тогда он взял с собой всех преданных лично ему солдат и офицеров — а таких набралось полполка — и ушел с ними в Пакистан. Он был не единственный такой… когда свергли принца Дауда, уходили в Пакистан монархисты, потом, когда в партии начались разногласия и лидера Парчам Бабрака Кармаля отправили послом в Чехословакию, а потом — ну конечно же! — раскрыли заговор — в Пакистан потянулись парчамисты. Потом, когда схватка пошла уже внутри Халька и Амин убил Тараки — в Пакистан пришлось бежать сторонникам Тараки, потому что Амин был скор на расправу и беспощаден. Потом. Когда шурави убили Амина, и к власти вернулся Кармаль — бежать пришлось аминистам, каковых было половина офицерского корпуса, потому что за партийную работу в армии отвечал именно Амин. Так, по стране волна за волной катился террор, перемалывая в мясо своими окровавленными лезвиями все больше и больше людей, жертвы становились палачами, а потом — опять жертвами, и конца-края этому не было видно, и то, что произошло потом — началось отнюдь не на пустом месте. Тот, кто не хотел посмотреть в дула винтовок расстрельного взвода всегда имел выход — собрать преданных лично тебе людей и мотануть в Пакистан, благо из Кабула — день пути, даже меньше. Пакистан принимает недовольных всегда, и там каждому найдется место… воевать против тех, кто только что хотел тебя расстрелять. Вот и отец Усергана попал в банду, подконтрольную Гульбеддитину Хекматьяру, а там амером был офицер, у которого он служил, и которого в свое время хотел расстрелять за измену делу Саурской революции. Посмотрели они друг другу в глаза: два года назад они были сослуживцами, год назад — смертельными врагами, сейчас амер имел право расстрелять любого подчиненного по своему усмотрению… только зачем, ради чего? Так и стали воевать вместе уже против народной власти, а потом отец погиб и его бывший командир тоже погиб, когда кто-то предал, и ракетный удар шурави накрыл точно то место, где банда остановилась на ночевку, перемолов в фарш и парчамистов, и халькистов, и бандитов — всех. Ну, а об оставшемся сиротой Усергане позаботились — отдали в медресе, где преподавал мулла Хабибулла, у которого было другое имя, и который приехал издалека, из Саудовской Аравии. Коран мулла знал плохо, потому что хороший мулла не поедет в такую глушь — зато хорошо знал, почему надо убивать неверных и умел хорошо объяснить это подросткам. Усерган, у которого от рук шурави погиб отец, и который выглядел как хазареец, которые не воюют и которых обычно не подозревают в дурном — оказался ценным приобретением для арабских экстремистов, спонсируемых ЦРУ и готовящихся перевести войну освободительную в войну террористическую.

Он был почти неграмотен, потому что в лагерях беженцев не учат грамоте, там учат совершенно другому, он был наивен. Ему сказали, что надо, как только он увидит автобус, на котором возят детей шурави — оставить на его пути свою телегу и бежать со всех ног, пока не увидит такси, на котором ездит Зардак, и Зардак увезет его от посольства. Он не знал, что на телегу погрузили десять килограммов взрывчатки, а сверху положили три мешка с болтами, гайками, гвоздями — и что от такого взрыва ему никак не убежать. Он делал то, что должен, он помнил как самое дорогое не слова отца, а слова муллы Хабибуллы, рассказывающего о том, как важно воевать с неверными и какая награда ждет тех, кто отдаст свои жизни на пути джихада. Наверное, если бы ему сказали, что он должен отдать сегодня свою жизнь за несколько десятков жизней неверных он бы согласился, но амер поосторожничал, и не только не сказал ему это — но и отправил следом контролером — Зардака.

Бодро топая обутыми ногами по выстуженной земле — в лагерях беженцев были те, кто всю зиму ходил босиком, он перешел мост, и пошел по направлению к советскому посольству, толкая за собой телегу. Про себя он повторял ду'а, которому научил его мулла Хабибулла, он говорил, что если постоянно повторять это — тебе не страшны никакие враги, лишь бы ты был чист помыслами перед Аллахом и твердо шел по его пути. И если даже тебе придется умереть на пути Аллаха — умирая с этими словами на устах, ты обязательно попадешь в рай, где тебя будут ждать семьдесят две девственницы.

Аллахумма, ба'ид байни ва байна хатайайа кя-ма ба'адта байна-ль-машрики ва-ль-магриби, Аллахумма, наккы-ни мин ха-тайайа кя-ма йунакка-с-саубу-ль-абйаду мин ад-данаси, Алла-хумма-гсиль- ни мин хатайайа би-с-сальджи, ва-ль-маи ва-ль-баради[4]

Усерган часто повторял эти слова, потому что боялся попасть в ад. Девственниц у него в жизни не было, ни одной, потому что он был беден — но он делал то, что делал не из-за семидесяти двух девственниц. Совсем нет.

Он повернул к посольству, на дорогу выходящую на бульвар Дар уль Амман — и в следующее мгновение у него внутри все сжалось.

БТР!

В медресе рассказывали про то, что делают сорбозы и защитники революции с теми из воинов Аллаха, кто попадает к ним в руки. Кое-то из этого было даже правдой… афганские моджахеды явно старались приписать афганским и советским солдатам собственные методы работы с пленными, их же описывали пацанам в медресе. Теоретически, это должно было вселить в юных муджахеддинов ненависть к врагам ислама и неукротимое желание сражаться до конца, каким бы он не был — но в душу Усергана подколодной змеей вползал страх

Солдаты не смотрели на него, они разговаривали с каким-то штатским — но от этого ему было еще страшнее. Надо идти… он подойдет ближе к машине, к русскому бронетранспортеру, который безбожники поставили предателям из числа афганского народа, чтобы те лили кровь и убивать тех, кто идет по пути Аллаха.

Надо вспомнить. Надо вспомнить, чему учил мулла Хабибулла, и идти дальше, говорить это и идти дальше… Аллах не оставит в своем заступничестве. Надо вспомнить, говорить это и идти дальше… а, вот!

Аллахумма, — кфини-хим би-ма ши'та[5]

Вот! Он никогда не делал зла, и когда не сходил с прямого пути и Аллах не оставит его своим заступничеством.

Он прошел мимо БТР так близко, что до бронемашины можно было дотянуться рукой, повернул на Дар уль Амман, там, несмотря на раннее утро уже было какое-то движение, одна из основных магистралей города… он просто затеряется в потоке машин и все. Он — один из всех, один из хазарейцев, которые везут утром товар на рынок Шар-Шатта.

Он украдкой оглянулся… солдаты смотрели на дорогу… или на него?! Надо идти… просто надо идти, он почти у цели. Скоро будет автобус.

— Стой! — раздалось сзади. Кричали по-хазарейски.

О Аллах!

Усерган прибавил ходу, он не побежал, но пошел по быстрее, деревянные подошвы дробно колотили по подмороженному асфальту.

— Стой, говорю!

Усерган оглянулся. Солдат догонял его, но автомат с плеча он не снял, просто бежал за ним, неуклюже и развалисто. Афганцы плохо умеют бегать, это не их, здесь почти негде бегать — только горы и долины. И реки… кое-где.

Он побежал. Он видел, как остановилась впереди черная Волга, потом как человек, стоящий возле нее выхватил пистолет — и окончательно убедился, что на него и впрямь устроил засаду ХАД. По нему еще не стреляли, он бежал… и все перед глазами почему-то превращалось в разноцветные пятна… черное, желтое…

А потом дурак солдат дал длинную очередь и две пули попали аккурат в баллон с самодельной взрывчаткой, и то, что одна пуля попала хазарейцу Усергану в спину не имело теперь ровно никакого значения.

Ничего уже не имело никакого значения.

Водитель, везущий детей в школу, успел надавить на тормоз автобуса до того момента, как осколки выбитого взрывом лобового стекла хлестнули его по лицу.

Если бы подполковнику Советской армии Владимиру Викторовичу Басецкому сказали, что он сможет голыми руками, один перевернуть Волгу — он бы не поверил. Счел бы говорящего идиотом.

А вот — пришлось.

Так получилось, что Наташа оказалась в Афганистане. Сын был почти взрослый и учился на первом курсе ТВАККОКЗУ[6], будущий горный артиллерист, офицер — разведчик и корректировщик огня, наверное, это лучшее профильное училище в Союзе, где учат этому. А Наташу просто не с кем было оставить, не было в живых ни одной бабушки. Пришлось взять с собой.

История была простая и жизненная. Обычный гарнизон, приличное продвижение по службе. Очередь на квартиру, которая подойдет в двенадцатой, если не в тринадцатой пятилетке — а жить то хочется нормально, правильно ведь? Командование эти проблемы знало, и способы для их решения были. Можно даже сказать — подполковнику очень сильно повезло. В Афганистан, где выслуга идет год за два и год за три, и денежное довольствие соответствующее, да еще платят чеками, которые в Союзе можно и по десять номиналов обналичить, если знать, как и немного оборотистым быть. За два года — можно накосить на кооперативную квартиру в Москве, если не залетать и ни на что не транжирить. А тут еще супруга… сильный хирург — полостник, кандидатскую пишет, на работе ее зажимают, потому что у начальника кандидатской нет, и никогда не будет, и значит, у подчиненных кандидатских тоже быть не должно. Мало того, что работа за те же чеки и на повышенном окладе — так еще и рай для написания кандидатской, может и докторской — такого, что в Афганистане есть, ни в одной советской больнице не увидишь. И вот между шансом на нормальную жизнь, наконец — тем более что после Афгана запросто могли взять в Москву, в Арбатский военный округ, варианты были — встала Наташа, которую просто не с кем было оставить. Знали, что в Афганистане очень неспокойно, то что говорили по телевизору, показывали как военные вместе с афганцами какую — то аллею дружбы сажают — смотришь на это на все, а у тебя на кухне друг сидит, оттуда вернувшийся, который теперь бухает по-черному и спит только с включенным светом… нормально? И все-таки — решились, взяли. Делать было просто нечего, взяли. В конце концов — не они первые не они последние.

Кто же знал, что так будет?!

Как ни странно, Наташе в Афганистане понравилось, причем сразу. Она безболезненно перенесла переход в другую школу, ее ничуть не напрягали своеобразный местный климат, она не боялась разрывов ракет, когда моджахеды пускали их по Кабулу. Как то неожиданно у нее открылись способности к рисованию и теперь она с листами ватмана, которые отец утянул из штаба, целыми вечерами просиживала на балконе и рисовала… рисовала горы, Кабул, самолеты, афганцев, русских. Всех рисовала. Ее приняли в школе, у нее появились друзья среди афганцев, и даже кажется — мальчик из местных.

В тот день подполковник спешил. Шла операция в Хосте, туда выехала большая группа офицеров, нагрузка на оставшихся возросла лавинообразно — потому что нагрузка нормальная только когда каждый делает свое дело и дела делаются — а тут несделанное скапливается в геометрической прогрессии. Домой он вырвался впервые за четыре дня — побриться, белье сменить, постираться, привести себя в порядок, в кой-то веки раз нормально поужинать и увидеть семью. Потом он будет корить себя за это — если бы он остался ночевать в министерстве, если бы он не поехал… да много тут всяких "если".

Очень много.

Оставив Наташу у посольства, они поехали в министерство — но востроглазый Переверзев как всегда крутящий головой во все стороны кое-что заметил.

— Викторыч! — весело сказал он, перекрикивая громкое тракторное бормотание мотора УАЗа — а ты что, с Достом породниться решил?

— Ты чего несешь? — недовольно сказал Басецкий

— А вон, глянь назад. Волжана, та самая. И доча твоя…

— Сань, ты бы замолк, а — сказал Юрий Копытников, полковник и старший по званию в машине — а то язык без костей, он, знаешь ли…

— А я чо? Я ничего…

— Мели Емеля, твоя неделя… — с усмешкой поддержал еще один офицер

А вот Басецкому кое-что не нравилось. Он смотрел назад в зеркало заднего вида — и видел и бегущего по проезжей части хазарейца с телегой, и, что самое главное — бегущего следом за ним солдата — машин на улице было еще мало, и транспортный поток обзор не загораживал. И все это ему сильно не нравилось…

— Петя, стой! — резко сказал он, перекрикивая простужено кашляющий мотор

— Викторыч, ты чего? — испугался Переверзев, подумав, вероятно, что Басецкий, психанув на сказанное, собирается остановить машину и набить ему морду

— Стой, сказал!

Подполковник дернул ручку двери — и в этот момент грохнуло…

Мало кто видел взрыв десяти килограммов тротила в относительной близости от себя любимого. Мало кто может описать, что происходит в этом случае — по причине того, что взрыв десяти килограммов тротила, да еще с болтами и гайками — это почти гарантированная смерть для всех, кто рядом. Тем не менее — счастливчики, которые видели и остались в живых — бывают…

Первое впечатление — это растерянность. Многие люди потом хоть убей не могут вспомнить момент взрыва, даже если в это время смотрели прямо на него. Ты стоишь… и вдруг ты лежишь, и не понимаешь, что произошло вообще, и что произошло конкретно с тобой. Момент взрыва стирается из памяти, ты не помнишь как ты оказался на земле, вот только что ты стоя, хоп — и ты лежишь. И хорошо — если живой.

Минно-взрывные травмы очень коварны, человек может умереть, даже если его не изрешетило болтами и гайками. Причины две: первая это контузия, вторая — это минно-взрывная травма легких и удушье. Опасное это дело — попасть под взрыв десяти килограммов тротила.

Подполковник Басецкий тоже не помнил момента взрыва, вот он открывает дверцу машины, потом как бы стоп-кадр, раз — и он вдруг шатаясь, бежит туда, где ничего не видно, где над дорогой повисло грязно-бурое облако

Рвануло здорово…

По секретному предписанию КГБ СССР, советское посольство в Афганистане уже вовсю готовили к функционированию в экстремальных условиях, то есть после вывода советских войск с территории ДРА, предусматривалась даже возможность функционирования посольства в условиях уличных боев в Кабуле в режиме "Укрытие" — то есть когда будет сорвана или по каким-то причинам невозможна экстренная эвакуация советского дипломатического персонала. Совпосольство в Кабуле и так было хорошо защищено толстым и высоким забором, там были две скважины, одна из них доставала воду с пятисотметровой глубины — сейчас туда завезли запас оружия, вкопали цистерну, наполнили ее солярой, укрепили ворота. Если раньше охрана на воротах стояла почти что открыто — то теперь охранник стоял в специальной будке с бронестеклом, а ворота выдержали бы таран автомобиля марки Урал. Усерган не добежал до ворот метров пятнадцать, но не больше — но и тут десять килограммов тротила есть десять килограммов тротила.

Усергана разорвало на клочки — от него не осталось ничего, даже чтобы в могилу положить. На миллисекунду дольше жил незадачливый сорбоз — его тоже разорвало. Руку его, верней не руку, а часть кисти — нашли потом на территории посольства. Взрывом размазало об бок БТР второго солдата и хазарейского авторитета, который некстати остановился поболтать с соплеменниками.

Забор устоял — на совесть был сделан, был рассчитан на возможный штурм посольского комплекса. Устояли и ворота.

Охранник, почувствовав опасность толкнул генерала Доста и накрыл его собой — у афганцев не принято в первую очередь спасать детей, детская жизнь почти ничего не стоит, и если ты к примеру сбил ребенка — то за это не предусмотрена даже уголовная ответственность, заплатил семье выкуп и все. Советские долго не могли понять этого… впрочем, советские так и не поняли Афганистан так и не увидели его до самого ухода. Тем не менее — Рохан поступил не так, как должен был поступить. Жизнь женщины в Афганистане тоже ничего не значит по сравнению с жизнью мужчины и воина — но рядом с Роханом было человеческое существо, которое он любил по-настоящему, это была первая девочка, которая к нему так хорошо относилась, которая помогала ему — и это была первая любовь, такая, какая может быть только у детей. Поэтому — Рохан, когда началось — понял, что дело плохо и успел толкнуть Наташу на тротуар и закрыл ее собой, подарив ей еще немного жизни.

Потом на них обрушилась перевернутая вверх колесами взрывом Волга…

Из своей будки шатаясь, вышел очумевший прапорщик КГБ, стоявший на воротах — бронестекло и бронированная будка сохранили все же ему жизнь, хотя он был тяжело контужен. Шатаясь, он пошел к месту взрыва — и тут увидел, что в пыли, там, где только что произошел взрыв — кто-то есть.

Прапор передернул затвор — он соображал плохо, в голове шумело, из ушей текла кровь, и выглядел он так, что хоть картину рисуй — выжившие после Апокалипсиса.

Видно не было ничего — почти ничего. Едкий запах взрывчатки лез в нос, в глаза, дышать было совсем нечем…

— Стой!

Человек не обратил на него внимания

— Стой, стрелять буду! Стой!

Человек начал что-то делать… не было ничего видно, все как в тумане. В отвратительном, душащем тумане….

Голова у прапорщика закружилась, и он потерял сознание.

Где? Где?!!!