Помоги проекту - поделись книгой:
Путешествие на озеро Туркана
Таинственные и разрозненные слухи с раскаленных лавовых плато севера Кении какими-то сокровенными путями достигали столицы Найроби, накапливались, разрастались и вдруг сенсацией века облетели весь научный мир: на восточном берегу озера Рудольфа найдены останки и орудия труда предка человека, возраст которых определяется в 2,5 миллиона лет! Автор открытия, директор Института палеонтологии Кении, доктор Кэмбриджского университета профессор Луис Лики, назвал своего австралопитека «Homo habilis» — «Человек умелый». В свое время Л. Лики в ущелье Олдувэи, в Северной Танзании, обнаружил во время раскопок череп человекоподобного существа, причем возраст находки равнялся 1700 тысячам лет. Открытие на озере Рудольфа «состарило» человека на целых 800 тысяч лет!
Выходит, Кения, страна, в которой мы живем и работаем, сетуя иногда, что она не находится в центре мировых событий, возможно, является прародиной человека, его колыбелью! Несколько моих друзей загорелись мыслью съездить к месту сенсационного открытия. Не беда, что никто из нас не был антропологом. Хотя бы взглянуть на древнейший очаг рода людского, ощутить воздух, краски, звуки этих мест, чувством воспринять связь времен, попытаться представить, что было до нас и как было, а возможно, и что будет после нас!
«После нас?» — переспрашиваю себя. Да, после нас? После нас останутся наши дети, после них дети наших детей, и так до бесконечности. Стоп! Здесь есть над чем задуматься. Район раскопок, как и в целом восточный берег озера Рудольфа, является выжженной каменистой пустыней, где человек не живет, а стоянки его далекого прародителя похоронены отложениями озера, периодически то поднимавшегося, то вновь отступавшего, занесены песками пустынь, в которые превратились некогда зеленые саванны, залиты лавой вулканических извержений. Эти изменения условий жизни, вынудившие человека покинуть свою колыбель, исчисляются миллионами лет. Но сейчас ученые всего мира с тревогой говорят и пишут, что за последние три-четыре десятилетия скорость перемен в природном мире, составляющем основу всего живого, определяется не размеренной и неторопливой поступью природы, а бурными темпами, беспечно порожденными человеком. Альберт Швейцер, всемирно известный мыслитель в области философии жизни, прямо заявлял: «Человек утратил способность предвидеть и предсказывать. Кончит он уничтожением всего земного шара». Насколько справедлив этот мрачный приговор?
Советские ученые смотрят на будущее с большим оптимизмом, справедливо считая, что при разумном и предусмотрительном подходе можно предотвратить опасные для жизни изменения природной среды: загрязнение воздуха и воды, отравление и истощение земли. Тогда не только мы, но и последующие поколения будут иметь право и возможность пользоваться теми естественными благами бытия, которые дает Природа. Сохранятся заповедные места с чистыми ручьями, тенистыми лесами и светлыми лугами, где наши дети смогут побыть наедине со своими мыслями и чувствами, пережить радостные минуты покоя и умиротворения, ощутить мгновения, когда рождаются «души прекрасные порывы». Интересуясь историей человека, его происхождением, средой его обитания, споря о его назначении и призвании на Земле, думая о своей судьбе, мы в то же время заботимся о судьбе наших детей и детей наших детей, и так до бесконечности...
Еще один давний исторический факт, порядком позабытый современниками, подогревал интерес к озеру Рудольфа. Русский человек поистине необычайной жизненной судьбы, потомственный дворянин, блестяще образованный офицер, землепроходец и... схимник, Александр Ксаверьевич Булатович в конце прошлого века по необыкновенному стечению обстоятельств с войсками абиссинского царя Менелика II первым из европейцев перевалил через отроги неизвестного хребта, открыл несколько новых горных вершин, исследовал никем не описанный обширный район. «Задача, которую я себе поставил, была выполнена. Удалось пройти через южные абиссинские области, удостовериться в действительности того, что река Омо впадает в озеро Рудольфа, и найти образующий истоки реки Джумбы и разделяющий бассейн Нила и Омо хребет. Последний до сих пор не значился на картах Африки, так как в этом направлении из Абиссинии к озеру Рудольфа еще никто не проходил, и я был первым», — говорил Булатович в своем докладе на общем собрании Русского географического общества в январе 1899 года. Помимо важных географических открытий, Булатович подробно описал ряд племен, обитавших в окрестностях озера Рудольфа. В их число входили и туркана, чьим именем теперь называется озеро. Естественно, нам любопытно было посмотреть: что изменилось в жизни этих племен за прошедшие восемьдесят с лишним лет, как отразился на их быте и образе мышления наш стремительный, динамичный век?
Когда у нас возникла идея отправиться на восточный берег озера Рудольфа, раскинувшегося на самом севере Кении, заходя своей маковкой на территорию Эфиопии, неожиданно выяснилось, что единственное там пристанище — туристский кемпинг, построенный чудаком-американцем (иначе и не назовешь человека, рассчитывавшего сделать бизнес на туристах в этом забытом богом месте), — разграблен и спален какой-то бродячей шайкой. В шестидесятые годы район этот считался неспокойным: здесь нередко происходили стычки кенийских и эфиопских кочевых племен из-за пастбищ и скота; действовали также отряды сомалийских сепаратистов — «шифта». Поэтому одно время территория эта даже была объявлена закрытой, а въезд туда был запрещен. Теперь: же «открывалась» целая страна — почти треть Кении, населенная нилотскими и кушитскими племенами, жизнь которых значительно отличается от быта племен, населяющих Кенийское, или, как его называли в колониальные времена, «Белое нагорье». Автомобильной дороги как таковой туда не было, хотя считалось, что в сухой сезон на надежной машине с двумя ведущими осями до оазиса Лоиенгалани, где находились военный пост и крошечная католическая миссия, добраться можно. Но даже в сухую погоду оставался определенный риск: случись какая поломка, можно сутками под палящим солнцем ожидать подмоги, ибо машины здесь проходят не чаще одного-двух раз в неделю.
— К чему рисковать? — отговаривали старожилы в Найроби. — Хотите посмотреть озеро, отправляйтесь на западный берег. До города Китале асфальтированное шоссе, с нагорья безопасный спуск по профилированной дороге, а там езжайте себе по накатанному в песках проселку на любой легковушке до Лодвара и далее до самого берега озера, где есть целых два рыболовных клуба: и кров и еда обеспечены, для рыбалки все предусмотрено в наилучшем виде — катера, снасти, опытные лоцманы-туркана. Договоритесь и, конечно, заплатив, можете на боте осмотреть восточный берег. Ехать же туда прямо из Найроби — удовольствие ниже среднего: бездорожье, безлюдье, глухомань!
Логика, безусловно, была на стороне старожилов. Но даже в центре Африки, в местах, где урбанизация и индустриализация, возводящие стену между человеком и природой, можно сказать, только начинаются и экзотики еще предостаточно, даже здесь человеком овладевает стремление заглянуть «за горизонт», туда, куда просто так заглянуть нельзя. Потому и дался нам восточный берег озера, что там мечталось увидеть то, что в других местах не увидишь. К тому же по пути туда лежал ряд городов, в каждом из которых у нас были дела.
Проблема транспорта не представляла неразрешимой трудности. Вместе с нами в путешествие собрался мой давний московский знакомый журналист, назову его Географом (что вполне оправданно, ибо журналист действительно дипломированный географ), который уверял, что он уже добирался до восточного берега Рудольфа на легковушке марки «волво», а на имевшихся у нас «газике» и «рафике» и подавно можно доехать.
Леопард на дороге
Итак, в конце октября наша маленькая экспедиция (трое русских — автор, Географ и шофер Саша, двое болгарских друзей — Серафим и Димитар, а также африканец Овиди) отправилась в путь. Первый, самый короткий и легкий отрезок пролегал по фиолетовому асфальту улиц Найроби: цвела жакаранда — экзотическое южноамериканское дерево, невесть какими путями попавшее на африканскую землю и каждую весну (не забывайте, что Найроби находится в южном полушарии и нашей осенью там весна) сплошь покрывающее дороги фиолетовыми цветками — ни дать ни взять подмосковные колокольчики, только растущие не на лугу, а на деревьях. О цветении жакаранды пишу по устоявшейся здесь журналистской традиции, вроде того как у нас редко обходятся газетные описания весны без упоминания цветения вербы, черемухи, яблоневых садов. В давние времена, когда я работал в центральной московской газете, помню, наш ташкентский корреспондент каждый год в марте начинал свой репортаж неизменной фразой: «В Ташкент пришла весна. Зацвел урюк». На редакционных планерках, когда редактор замечал, что вроде бы давненько молчит ташкентский корреспондент, кто-нибудь из признанных остряков в зависимости от времени года бросал реплику: «А урюк еще не зацвел» или «Урюк-то уже отцвел».
Наш начальный путь лежал по живописнейшим местам нагорья, густо заселенным, где деревня сливается с деревней, одна плантация переходит в другую. Среди пышной растительности не сразу приметишь скромные поля далматской ромашки, или пиретрума, по производству которого Кения занимает первое место в мире. Пиретрум, когда-то называвшийся в простонародье «клоповой травой», «блохомором», применяется как инсектицид — растительное средство для борьбы с паразитами и вредителями сельскохозяйственных растений, деревьев, кустарников. Далматская ромашка в отличие от обычной, дико растущей по полям, дорогам, огородам и считающейся вообще-то сорняком, культурное растение, высеваемое в хорошо вспаханное и удобренное поле. Уход за посевами несложен — мотыженье и прополка. Зато сбор урожая — довольно хлопотное и утомительное занятие. Цветочные головки обрывают вручную три-четыре, а то и больше раз в году. Головки сушат и уже потом на предприятиях «Пиретрум просесинг компани оф Кения» приготовляют из них порошок желтовато-серого цвета — пиретрин, ядовитый для вредных насекомых, но безопасный для животных и человека. В настоящее время до 80 процентов далматской ромашки выращивается в Кении африканскими фермерами.
Одно время над пиретрумом нависла смертельная угроза — ядохимикаты. Случилось это в самый канун 40-х годов, когда впервые были открыты инсектицидные свойства ДДТ, синтезированного еще в прошлом веке. Сразу же после войны ДДТ был признан мощным оружием фермеров в их упорной борьбе с вредителями полей и получил, прежде всего в США, широчайшее распространение, а ученый из Швейцарии Пауль Мюллер удостоился за свое открытие Нобелевской премии. Однако «победа» над природой вскорости обернулась бумерангом. Постепенно стали проявляться катастрофические последствия неумеренного применения ДДТ загрязнение окружающей среды, уничтожение полезных насекомых, рыб. птиц, зверей. Более того, убивая с помощью ядохимикатов насекомых и сорняки, человек стал отравлять и себя: оказалось, что «эликсир смерти» способен накапливаться в продуктах, употребляемых человеком в пищу ДДТ сейчас почти повсеместно запрещен, а пиретрум вновь получил право гражданства, и на полях Кении его белые соцветия безбоязненно тянутся к солнцу, к свету.
Миновав овощные хозяйства, банановые плантации и поля пиретрума, дорога углубилась в лес. Вскоре мы подъехали к не очень-то крутому повороту в зеленом туннеле, где один мой венгерский коллега, никогда не помышлявший о славе охотника, нежданно-негаданно стал обладателем великолепного трофея — прекрасной шкуры леопарда.
Дело было так. Накануне вечером я встретился с Шандором на приеме, с которого он быстро ушел, сославшись на то, что завтра уезжает по делам на два-три дня в Накуру. Однако утром я с удивлением увидел его на Кениата-авеню и, естественно, поинтересовался, почему он отложил поездку. «Понимаешь, со мной произошел потрясающий случай, ты можешь не поверить, но это сущая правда», — залпом выпалил Шандор и рассказал следующую историю.
Он выехал из Найроби еще до рассвета и, поскольку дорога была пустынной, гнал вовсю. Вдруг в свете фар мелькнула какая-то тень, раздался удар в капот. Шандор нажал на тормоза. Едва машина остановилась, он взял фонарь и выскочил на шоссе. Правая фара оказалась разбита, а капот сильно помят. Вернувшись немного назад и посветив на обочину, он увидел распростертого на земле крупного леопарда. «Я совершенно растерялся. Что делать? Подобрал камень, бросил в леопарда — никакой реакции. Убит наповал или притаился? Ружья нет, ножа нет, лицензии на отстрел тоже. Как быть? Махнуть на все и ехать дальше? Ну а шкура леопарда? Бросить жалко, такой случай бывает раз в жизни, тем более что я же сбил его неумышленно. Но недаром мне говорят, что я родился в рубашке. И на сей раз мне повезло», — рассмеялся рассказчик.
Пока Шандор размышлял, как поступить, к месту происшествия подъехал военный грузовик. Офицеру нетрудно было убедиться в подлинности происшествия. По его приказу солдаты быстро сняли шкуру, а офицер написал что-то вроде справки в Департамент охоты. Мой знакомый поспешил обратно в Найроби и, уплатив стоимость лицензии, отвез трофей на фабрику. Вскоре он стал обладателем отличной леопардовой шкуры. Мне рассказывали позднее, что, вернувшись на родину, Шандор несколько изменил историю своего трофея: по новой версии в глазах своих будапештских друзей он должен был выглядеть отважным и удачливым охотником, вроде хемингуэевского Уилсона, а вовсе не бесшабашным водителем, умудрившимся сбить леопарда в каких-нибудь 40 милях от кенийской столицы, на одной из оживленнейших магистралей. Увы, наша экспедиция миновала лесной участок без близкого знакомства с представителями джунглей.
Начинался Рифт-Велли, часть великого Африкано-Аравийского разлома, а попросту говоря, огромной щели в земной тверди, где, по мнению ученых, вероятнее всего удастся, пробившись через кору, добраться до мантии и доподлинно убедиться, что таковая действительно существует и состоит именно из тех элементов, о которых написано в учебниках и энциклопедиях.
Для обычного глаза Рифт представал величественной картиной: серпантин обрывистой дороги, широко раскинувшаяся глубоко внизу долина, переходящая у горизонта в зеленые, синие, фиолетовые и совсем уже темные холмы, на одном из которых угадывались белоснежные кубы и зеркальные сферы строящейся станции космической связи (примерно через год президент Джомо Кениата с понятной гордостью заявит, что его страна вступила в космический век). В долине можно было разглядеть мирно пасущиеся стада зебр, газелей, антилоп. Показалось озеро Найваша с его тысячными колониями птиц, и невольно подумалось, как было бы хорошо, чтобы и в космическом веке сохранилось уникальное богатство кенийской фауны. К этой мысли в течение длинного пути мы еще не раз будем возвращаться то с радостным, а нередко и с горестным чувством.
По берегам Найваши сейчас быстро развивается интенсивное овощеводство: плодородные земли, обилие тепла, близость воды позволяют получать по три-четыре урожая и круглый год бесперебойно снабжать свежими овощами не только многочисленные туристские отели Кении, но и отправлять их в европейские столицы.
Чья это земля!
Но вот что показалось нам странным и непонятным. Нагорье — самая благодатная часть Кении, житница, где выращивается большая доля продовольственных и экспортных культур — кофе, чая, пшеницы, кукурузы, овощей — и производится значительная часть мясомолочной продукции. Эти земли были обжиты африканцами еще до английской колонизации страны, а затем отняты белыми поселенцами, что вызвало среди африканских хозяйств чудовищный земельный голод и породило целую армию безработных изгоев. Однако обширные участки по сторонам дороги были огорожены проволокой и, по всей видимости, пустовали.
Обращаемся за разъяснениями к Овиди, нашему неизменному спутнику, шоферу, гиду, переводчику, парламентеру в сношениях с незнакомыми и не всегда дружелюбно настроенными к чужакам племенами, Овиди немного за тридцать. Он высок, строен, худощав, но мускулатура у него развита как у известного стайера Кипчего Кейно. Да это и неудивительно: в юношеские годы Овиди был портовым грузчиком в Момбасе. Там же приобщился к политике, принимал активное участие в профсоюзном движении. Сейчас профессиональный шофер высшего класса, машина у него всегда в идеальном состоянии. Овиди от природы наделен сообразительностью, тактом, причем ему свойственны независимость суждений и юмор. Его с полным основанием можно причислить к передовым представителям набирающего силы рабочего класса, которому предстоит еще сыграть ведущую роль в судьбах молодой развивающейся страны.
Полное имя нашего незаменимого специалиста — Овидий. Само собой разумеется, что никакого, даже самого отдаленного, отношения к римскому поэту Паблию Овидию Назону он не имеет да, откровенно говоря, и не слышал о нем. Общаясь с африканцами, я заметил, что католические, протестантские и иные миссионеры, обращая кенийских язычников в христианскую веру, давали им и их детям звучные европейские имена, связанные с примечательными страницами мировой истории, культуры или мифологии. Я запросто ездил на рыбалку или охоту с Самсонами, Прометеями, Соломонами, знакомился с их Пенелопами и Далилами. Теперь по мере роста национального самосознания африканцы, прежде всего передовая интеллигенция, начинают усматривать некий иронический оттенок в этих громких европейских именах и возвращаются к национальным корням, беря традиционные имена своих предков. Например, известный у нас кенийский писатель Джеймс Нгуги, автор прекрасного романа «Пшеничное зерно», несколько лет назад взял другое имя, и теперь его знают как Нгуги Ва Тхионго.
— Чьи это земли, Овиди, и почему они вроде бы пустуют?
— Это земли лорда Деламера, а пустуют потому, что так хочется лорду
— ?
— У лорда много земель по всей Кении, больше, чем у кого-либо другого. Одни земли обрабатываются, приносят большие доходы, а другие, как вот эти, законсервированы и пустуют. Ну не совсем пустуют, здесь пасутся дикие звери, гнездятся птицы, друзья лорда приезжают сюда отдыхать, охотиться.
— Можно ли надеяться, что эти земли вскоре будут возвращены африканцам?
— Каким африканцам?
— Ну «вананчи» (Граждане (суахили).), безземельным.
— В этом я сильно сомневаюсь
— Почему же, ведь в Кению пришла «ухуру» (Свобода (суахили)), и крестьяне борются за возвращение отторгнутых земель?
— Борются, конечно, но земли лорда Деламера к ним не отойдут.
— Но почему?
Овиди молчит, то ли не желая вдаваться в острый политический разговор, то ли давая понять, что мы и сами могли бы догадаться почему. В последующих поездках по стране, видя законсервированные или тщательно ухоженные поля, тучные пастбища, выслушивая от Овиди ответы на ставший уже традиционным вопрос. «Кому принадлежат эти земли?», мы познакомились с владениями графов Плимут, Аберкорн, Китченер, виконта Кобхена. До сих пор эти земли принадлежат их прежним хозяевам, и лишь незначительная часть перешла к африканцам, но не к крестьянам, а нуворишам главным образом из числа представителей государственно-бюрократической элиты.
Наличие крупного европейского землевладения — отличительная особенность кенийской экономики, что выделяет эту страну (наряду с недавно обретшей независимость Зимбабве) из всех молодых государств Тропической Африки. Вот две убийственные цифры накануне провозглашения независимости Кении в районах товарного хозяйства европейскому фермеру принадлежало земли в 470 раз больше, чем африканскому крестьянину, а более миллиона африканцев вообще не имело наделов! За годы независимости в Кении проведен ряд земельных реформ, направленных на африканизацию землепользования. Подвести объективные итоги этих реформ не так то просто ибо статистикой, как показывает жизнь, даже при наличии ЭВМ можно манипулировать так, что черное выдается за белое, как, впрочем, и наоборот. К тому же исследование современного землепользования в Кении не входит в задачу автора. Уместно, пожалуй, указать лишь на общие социально-экономические тенденции отказ властей от безвозмездной экспроприации земельной собственности белых поселенцев, сохранение большинства специализированных плантаций или ранчо в руках этих поселенцев, производящих значительную часть товарной продукции, подрыв традиционного общинного землевладения, насаждение частнокапиталистических отношений в деревне, всемерная поддержка «жизнеспособных» кулацких хозяйств, дальнейшее обезземеливание бедняков.
Но вот слева от дороги, в низине, просматривая с холмистой местности, как на ладони, показалось еще одно озеро — Накуру. Уже за несколько километров взор приковывает голубая гладь в четко очерченных, как на картинах Н. Рериха, розовых берегах. По мере приближения начинаешь замечать, что очертания озера вроде бы меняются: розовые берега как бы смещаются то к одной, то к другой стороне холмов, озеро становится то правильно круглым, то овальным; на нем вдруг образуются розовые полуострова и острова, которые вскоре расплываются, возникают в другом месте, а то и вовсе исчезают.
Что за фантасмагория? Игра света, обман зрения? И только уж совсем рядом наваждение проходит и отчетливо видишь, что розовые берега, появляющиеся и исчезающие острова — это многотысячная колония розовых фламинго, занятых своим извечным делом- добыванием пищи, любовными играми, заботой о потомстве. Стоя на берегу, можно часами, не уставая, наблюдать за этими красивыми крупными птицами. Изгибая длинные шеи и опустив головы в воду, одни прочесывали илистое дно в поисках пищи; другие, засунув черные клювы под крыло, стоя на одной ноге и прижав вторую к туловищу, очевидно, отдыхали. Вдруг без всяких видимых причин птицы смешно разбегались на своих длиннющих ногах-шарнирах и поднимались в воздух. За ними увязывались остальные, и вскоре целая стая, покружив над озером, приводнялась в другом месте или вовсе улетала с Накуру, тая на горизонте розовой дымкой.
Колония фламинго на озере считалась одной из самых многочисленных в Африке и доходила до миллиона двухсот тысяч особей. В последние годы она уменьшилась в несколько раз. Кенийская пресса писала, что виной тому построенный недалеко от озера завод химических удобрений и его стоки в озеро. Владельцы завода, само собой разумеется, отрицают свою вину и ссылаются на не познанные еще наукой законы миграции птиц. К сожалению, фламинго человеческой речью не владеют, чтобы изложить свои претензии.
Ясно одно: загрязнение окружающей среды, увы, добралось и до Восточной Африки Я не говорю о столице Кении — Найроби; он, как и всякий большой город, задыхается в выхлопных газах автомобильного транспорта Секретариат ООН по проблемам окружающей среды, разместившийся здесь, пока лишь добавил к населению города еще несколько сот международных чиновников с их лимузинами, увеличивающими концентрацию окиси углерода в воздухе города. Но даже на далеких от столицы пляжах Индийского океана, омывающего берега Кении, около дорожек и лестниц, ведущих к фешенебельным туристским отелям, стоят банки и бутылки с керосином, набором щеток и губок для отмывания ступней ног от налипших комьев нефти, хотя «черное золото» в Кении и не добывается.
Приведу еще один (не менее показательный) пример. На уединенном острове Ламу, славящемся своими девственно белыми дюнами, которые можно сравнить разве что с дюнами Куршской косы в нашей Прибалтике или пляжами Варадеро на Кубе, я находил на безлюдных берегах полузанесенные песком пластмассовые бутыли из-под «фанты», подошвы резиновых сандалий, полиэтиленовые мешки с фирменными знаками сигарет «Мальборо» и «Кент», головы пластмассовых кукол с выцветшими на жарком солнце глазами, словно бы вопрошающими, как и почему они очутились на этой пустынной полосе. Все эти не поддающиеся разложению и тлению предметы современного химико-пластикового быта явно не островного происхождения и принесены течениями с отбросами океанских лайнеров, пути которых проходят не столь уж близко от Ламу. Океан большой — что случится, если без лишних хлопот и особых затрат выгрузить контейнеры с мусором прямо за борт?! Нет, оказывается, ничто неразумное не проходит для природы бесследно. Возможно, когда-нибудь все люди-человеки поймут, что эстетическая ценность девственной природы — такое же наше богатство, как вода, почва, леса, залежи золота, меди, нефти, алмазов!
Город Накуру, третий по числу жителей, в прошлом был одним из центров белых поселенцев, в основном англичан, владевших крупными зерновыми и мясомолочными фермами, на которых, само собой разумеется, гнули спину черные сельскохозяйственные рабочие и арендаторы. В деловых кварталах чистенького одноэтажного городка разместились многочисленные отделения английских банков офисы различных компаний, магазины, отели. Здесь существовали филиалы знаменитых английских и международных клубов, а белые джентльмены стремились жить, сохраняя привычки, нравы, обычаи старой «доброй Англии», тщательно скрывая от постороннего глаза острую ностальгию по былому вепичию колониальной Британской империи.
В местном «Ротари клаб» попросили как-то выступить и меня. Тема была довольно актуальной: «Сотрудничество СССР с развивающимися странами Африки». В то время еще не улеглась скандальная история с книгой бывшего посла США в Кении У. Эттвуда «Красные и черные», в которой автор грубо искажал советскую внешнюю политику, ставил целью запугать молодые развивающиеся страны призраком «красной опасности». Кстати, у тогдашнего кенийского правительства хватило смелости и такта, чтобы запретить книгу Эттвуда в Кении. Мои волнения по поводу остроты вопроса оказались напрасными, хотя я и старался говорить без обиняков, называл вещи своими именами. Все было чинно, как и положено в чинной аудитории английских джентльменов неторопливый обед с разговорами на безобидные темы мое выступление, выслушанное с вежливым вниманием; два-три невинных вопроса, удар колокола, заменяющий здесь тост за королеву Англии и означавший сигнал к тому, что можно курить; несколько благодарственных фраз председательствующего в адрес докладчика, «сообщившего весьма полезные сведения», и джентльмены разошлись по своим делам. Мне сообщили, что на обеде и выступлении присутствовали все «видные бизнесмены Накуру» владельцы плантаций, представители «Лонро», «Долгети — Маккензи», «Юниливер», «Джеймс Финлей» и других монополистических объединений. Я уже хорошо знал английскую политику времен крушения колониализма — «уходя, оставаться», — а здесь лишний раз получил, что называется, наглядное свидетельство этой политики на деле. Кстати, ни одного чернокожего слушателя на обеде я не обнаружил: сложный процесс африканизации, когда национальная буржуазия стала настойчиво добиваться своего куска жирного пирога, тогда только еще начинался.
Неизвестный «квадрат Леваневского»
После публикации очерка «Релел» не отвечал...» почта принесла много писем, были и телефонные звонки. Несмотря на прошедшие десятилетия, людей по-прежнему волнует история трагического перелета экипажа Леваневского из СССР в США через Северный полюс в 1937 году...
Работая над документальным фильмом о знаменитом чкаловском перелете, я просмотрел и кинодокументы, связанные с самолетом Леваневского — СССР Н-209. Среди них нашел два эпизода, снятые на острове Рудольфа моим учителем.
Среди них Анатолий Васильевич Ляпидевский — будущий первый Герой Советского Союза. Фотографии из Америки: Сигизмунд Александрович Леваневский возле самолета, на котором вскоре вылетел спасать челюскинцев; Леваневский, Слепнев и Ушаков на какой-то церемонии в Фэрбенксе вместе с американскими механиками — Биллом Лавери и Клайдом Армистедом, награжденными орденами Ленина за участие в спасении челюскинцев.
— Мы с братом были тогда в «Артеке», — рассказывала Элеонора Сигизмундовна, — все время следили за сообщениями, когда же начнется перелет? Наконец самолет вылетел, а через сутки пропал. Узнали о катастрофе, о поисках. Но долго не верили, что все они погибли в Арктике... Я помню, отец рассказывал, что привез из США чертежи антиобледенительного устройства и хотел их применить на этом самолете, но ему почему-то отказали. Видимо, было мало времени. А когда их вылет стал отодвигаться, он все больше мрачнел...
— Элеонора Сигизмундовна, а каким в вашей памяти остался отец?
— Строгим, — ответила она лаконично.
— Да, строгим был наш отец, — подтвердил и сын Леваневского, Владислав Сигизмундович. — Мама говорила, что у отца на первом месте были самолеты, на втором — мы, дети, а на третьем — она. Но мне кажется, что авиация забирала его целиком, без остатка. Особенно с 1933 года, когда он перешел в полярную авиацию. Конечно, если бы вам удалось узнать что-нибудь новое об этой катастрофе...
Леваневские дали мне для работы газетные вырезки тех дней. Вот одна из них — информация радиста Эрнста Кренкеля со станции « Северный полюс-1».
«В шесть часов утра Москва сообщила, что в Северной Америке по нашей просьбе мобилизованы все телеграфные, военные и любительские станции. Все слушают. Возможно, Леваневский появится. В семь часов утра лег поспать, больше терпеть не мог. Сорок часов без сна — тяжелая штука. Под конец слушал стоя, чтобы не заснуть. Уши болят от длительного сидения с телефоном... Настроение у нас подавленное. И все же, как ни больно, надо смотреть на вещи глазами истории. Разве поблек подвиг Амундсена от того, что смелый исследователь без вести погиб в арктической пустыне?.. Завоевание Арктики — это фронт, а потери на фронте неизбежны. Они будут, конечно, уменьшаться с ростом наших знаний, нашего опыта. Но будут, как был «Челюскин»...» «А что, если расспросить самого Ивана Дмитриевича Папанина о тех днях?» — подумал я, знакомясь с газетными сообщениями.
— Знаешь, как мы ждали Леваневского? — начал вспоминать Иван Дмитриевич. — Мы слушали в наушники все четверо. Сначала пролетел Чкалов. Близко прошел от нашей станции. Думали, сбросит газеты. Была сильная облачность, и самолет мы не видели. Потом немного стороной прошел Громов. А вскоре Москва сообщила о вылете Леваневского. Звук его моторов слышали, но сам самолет не было видно. Кренкель от приемника не отходил, я ему все кофе приносил, чтобы он мог держаться. Помню радиограмму: отказал правый крайний мотор, обледенение, снижаемся. Тогда в авиации еще не могли как следует бороться с обледенением. Оно их и погубило... А какая история с нами приключилась! Мы сидим на Северном полюсе, полярная ночь, темно — и вдруг оранжевый свет идет от горизонта. Мы вскочили и бегом навстречу: словно идет кто-то, фонариком «летучая мышь» светит. А Федоров как закричит: «Так это же Венера!» Это было в октябре 1937 года. Тогда день и ночь готовили аэродром для спасательных самолетов. К сожалению, он так и не пригодился...
— Иван Дмитриевич, как вы думаете, а что все-таки произошло с самолетом?
— Я же говорю: Леваневскому надо было вверх подниматься. Но началось обледенение. За короткое время оно создает вес, превышающий вес самого самолета. Огромное наслоение. И самолет, видимо, рухнул, даже, может быть, пробил лед и ушел на дно...
После нескольких встреч мне стала активно помогать в поисках Лидия Степановна Галковская, жена радиста экипажа.
— А вы встречались с Шелимовым? — как-то спросила она меня. — Он был помощником начальника связи ВВС и отвечал за радиосвязь в этом перелете.
Генерал-лейтенант в отставке Николай Павлович Шелимов выслушал нас с Лидией Степановной и стал вспоминать подробности перелета:
— Когда оставалось минут двадцать до старта, я сказал Николаю Галковскому — мы с ним некоторое время вместе работали, Николай был одним из лучших радистов ВВС, — чтобы он каждые полчаса между радиограммами, которые должен передавать, просто нажимал ключ, а наши радиопеленгаторы по импульсам засекут самолет. Тогда мы будем постоянно знать, где они находятся. Галковский обещал. В аварийной ситуации он мог воспользоваться радиотелефонной связью с помощью микрофона...
Я знаю, — продолжал Шелимов, — что в последней, девятнадцатой, радиограмме, переданной 13 августа в 14 часов 32 минуты, вы нашли цифровое окончание, принятое на Аляске и не принятое у нас, в Тикси. Но обратите внимание: там передано — высота 4600 метров. А я помню, как мне принесли текст радиограммы, которую Галковский передал микрофоном. Она была принята в единственном экземпляре, ее принимала наша станция, американцы и канадцы могли не понять русскую речь. Текст такой, как сейчас помню: «Аварийная. Высота 6200 метров, отказал правый крайний мотор, снижаемся, входим в облачность, обледеневаем». После этого наши радиопеленгаторы перестали получать сигнал с самолета, он был уже за полюсом, примерно на 120—200 километров ближе к Аляске. Эта радиограмма меня потрясла: гибли люди, мои товарищи. Дежурства я не снимал, продолжали слушать эфир, но ничего достоверного принято не было... Недавно я разговаривал с Громовым, он тоже помнит текст этой радиограммы. Михаил Михайлович высказывает предположение, что при сильном обледенении машина могла развалиться в воздухе или разбилась об лед при неуправляемом падении.
— Николай Павлович, а вы исключаете возможность планирования или какой-либо управляемой посадки?
— Абсолютно исключаю. Ведь больше никаких сигналов не было.
— Но ведь девятнадцатая радиограмма с цифровым окончанием говорит о том, что самолет предполагал садиться в квадрате, в который входят острова Банкс, Мелвилл и полуостров Бродер...
То, что самолет продолжал лететь после того, как его потеряли радиопеленгаторы, подтверждает и сообщение правительственной комиссии по организации перелета, опубликованное в «Правде» 14 августа 1937 года. «В 15 часов 58 минут по московскому времени якутская радиостанция приняла с самолета следующее сообщение: «Все в порядке. Слышимость Р-1» (что значит — плохая. — Ю. С). Затем в 17 часов 53 минуты радиостанция мыса Шмидта приняла с самолета следующую радиограмму: «Как вы меня слышите? РЛ (позывной самолета Леваневского. — Ю. С.) Ждите...» Многие летчики, с которыми мне приходилось говорить по поводу этих двух радиограмм, пожимают плечами и считают их недостоверными. Но ведь ни одной радиограммы не публиковалось без тщательнейшей проверки! Все споры можно было бы разрешить просто, если бы сохранился архив штаба перелета. Он принадлежал управлению авиационной промышленности, которое тогда входило в Наркомат тяжелой промышленности. Когда в октябре 1941 года из Москвы эвакуировались государственные и правительственные учреждения, часть архивов была уничтожена, часть — вывезена на восток. С тех пор архив штаба перелета пропал, и все попытки его найти пока безуспешны... Об этом мне рассказал старейший работник авиапромышленности, член штаба перелета Пантелеймон Степанович Анищенков. Последние дни и часы до старта он постоянно был с экипажем.
— Перед полетом, — вспоминает Анищенков, — Сигизмунд Александрович не хотел обедать. Я его еле уговорил. Сидели с ним вдвоем в столовой, он почти ничего не ел. Ну, день был теплый, он сидел без пиджака, в шелковой рубашке... Готовили этот перелет тщательно. Помню такие детали — в самолет погрузили бочонок черной икры, много пушнины, Кроме того, была почта, около двухсот писем, с прекрасными марками — большая ценность для филателистов. Первая часть перелета — к полюсу — шла четко. Причем по прогнозу до полюса они должны были иметь встречный ветер, но за полюсом предполагалось, что ветер изменится на попутный... Прошло более 40 лет, а я помню дословно девятнадцатую радиограмму, и она как гром среди ясного неба поразила нас всех. Перелет должен был проходить на высоте 6000 метров над облачностью. И когда отказал правый крайний мотор, получили эту радиограмму: «Высота 4600, очень тяжело, Леваневский». Эта фраза — «очень тяжело», врезалась в память, и навсегда. Почему-то никто из людей, писавших о перелете, на эту фразу не обратил внимания...
После этого разговора я снова листаю старую подшивку «Комсомольской правды» и нахожу снимок экипажа Леваневского. Внизу подпись: фото И. Шагина. А я не раз работал с кинооператором Игорем Шагиным и знал, что его отец — известный фотокорреспондент и наверняка хранит свой архив. Звоню Игорю. Действительно, его отец снимал отлет экипажа, негативы он хранит, и я могу поговорить с ним самим. Мы договорились с Иваном Михайловичем о встрече, и вот они — фотографии тех дней: экипаж стоит на фоне самолета; Леваневский, докуривая папиросу, внимательно смотрит вверх, в небо, — прекрасный снимок, вижу его впервые; Леваневского окружили советские и зарубежные корреспонденты — интервью перед взлетом самолета. Иван Михайлович подтверждает, что несколько фотографий не было опубликовано, и рассказывает:
— Многим летчикам не хватало времени для прессы. А Леваневский назначал время встречи и сам его точно соблюдал. Он был всегда вежлив, корректен, хорошо выглядел, и снимать его было интересно. Сказывался его опыт общения с газетчиками, который он приобрел во время поездок в Европу и Америку. Не капризничал, как некоторые, не мешал нам делать свое дело.
— А что вам больше всего запомнилось тогда?
— Я верил экипажу, но самолет показался мне каким-то тяжелым — это чисто внешнее впечатление. Казалось, что ему не хватит взлетной полосы. Но машина взлетела быстро и красиво. Я успел снять отрыв и взлет — уже в хвост, на фоне неба. Я и не предполагал, что снимал экипаж и самолет в последний раз...
Среди писем, которые пришли после публикации «Релел» не отвечал...», совершенно неожиданным было одно — из Якутии от командира вертолета Евгения Васильевича Попова. Он выдвигал версию, что самолет Н-209 упал в... Якутии. Вот фрагмент письма: «В течение лета 1965 года наш вертолет обслуживал поисковую экспедицию Якутии, базировался на озере Себен-Кюэль. В один из дней, гуляя по берегу, мы с бортмехаником обнаружили деревянную плиту, врытую в небольшой холмик. Эта плита с выжженной каллиграфическим почерком надписью меня очень поразила, я задумался, что это был за самолет с таким большим экипажем? К своему стыду, я тогда не знал фамилий участников этого перелета, и за ужином мы с бортмехаником А. Кирсановым рассказали о плите и тексте на ней в кругу главного геолога, начальника экспедиции и других товарищей. Текст надписи: «Здесь 13 августа 1937 г. в результате катастрофы самолета Н-209 погиб экипаж...» Далее фамилия — Леваневский, остальные трудно разобрать, но одна оканчивалась на ...ский, возможно, Галковский. Помню, я высказал тогда предположение, не тот ли это Леваневский, но все дружно и твердо растолковали мне, что эта эпопея закончилась со всем в другом конце земного шара и что, дескать, быть в этом месте такого не могло. После этого я услышал разговор нашего моториста с местным жителем — якутом, что на озере давно утонул самолет и, когда сильные ветры раскачивают воды озера, на поверхность всплывают остатки горюче-смазочных материалов. Плита была обнаружена недалеко от места базирования нашего лагеря в заросшем кустарником укромном месте... В июле этого года (1979 года. — Ю. С.) вместе с Е. К. Федоровым, А. Ф. Трешниковым и товарищами из Якутского обкома мы побывали на этом озере, но обнаружить плиту не удалось, так как на озере через три или четыре года после нас базировалась еще одна геологическая экспедиция. Местность в результате их хозяйственной деятельности очень изменилась, ориентира — сруба зимовья не удалось найти. Их обслуживал экипаж жиганского авиаотряда. Предполагаю, что плита была взята этим экипажем. К сожалению, их последний полет с озера в Жиганск закончился катастрофой...»
Прочитав это письмо (невероятный вариант!), я тут же бросился звонить в Ленинград Трешникову, директору Арктического и Антарктического института. Алексей Федорович подтвердил: да, летали, даже брали с собой двух аквалангистов, но озеро было покрыто льдом. На берегу ничего не нашли, кроме старого креста, на котором была сделана надпись, что в 1938 году здесь садился самолет Н-240, Трешников высказал сомнение относительно того, что Н-209 мог оказаться в Якутии, но как истинный ученый считает необходимым проверить эту гипотезу и провести магнитную съемку дна озера...
И все-таки возможно, что самолет Леваневского совершил вынужденную посадку и не разбился. К этому выводу я пришел, ознакомившись еще с одним архивным документом. 14 августа 1937 года, на вторые сутки после исчезновения самолета, ТАСС передал из Нью-Йорка: «Из Сиэттля корпус сигнальной службы заявил, что радиостанция в Анкорейдже на Аляске перехватила в 14 часов 44 минуты по гринвичскому времени сообщение о самолете. В нем говорится: «Не имеем ориентировки… затруднения с радиопередатчиком...» И далее ТАСС передает: «Радиостанция в Анкорейдже на Аляске заявляет, что она снова слышала самолет через несколько минут после первого сообщения, но не могла разобрать. В тексте первого сообщения, который принят только частично, было следующее: «19 Р-34 ее диапазоне».
По таблице кодов 19 означает «пеленгов нет», 34 — «отказал». Для выяснения истины очень важно установить — 13 или 14 августа была принята эта радиограмма? В телеграмме К. А, Уманского, советника нашего полпредства, переданной из Вашингтона в правительственную комиссию, есть строки: «Полпредство издало вчера сообщение в спокойных тонах, подчеркивая, во-первых, факт приема Анкорейджем сигналов самолета четырнадцатого, во-вторых, высокую полярную квалификацию экипажа Н-209...» Следовательно, радиограмма принята через 24 часа 12 минут после 19-й радиограммы, которая почему-то считается последней. Значит, при наихудшем варианте посадки кто-то остался в живых.
В этот же день, 14 августа 1937 года, Якутск передал в Москву: «14.08. 12 ч 25 мин захвачен конец передачи неизвестной станции на волне 26,54 метра по тону похожей на РЛ точно на его настройке тчк. Принята цифра 83 повторяемая три раза и знак ждать АС (аварийное сообщение. — Ю. С). Во время работы тон этой станции резко менялся. Соловей, радист из Якутска».
Может быть, «83» означает параллель?
Есть и другие радиограммы, в частности с острова Рудольфа — основной нашей поисковой базы, которые свидетельствуют, что экипаж пытался наладить связь. Все это ставит под сомнение вывод о том, что связь с самолетом оборвалась 13 августа 1937 года.
Автором еще одной непроверенной гипотезы является американский священник, любитель дальних полярных путешествий доктор Келлемс. Архивные документы познакомили меня с этим интересным человеком. Вот фрагмент из записи беседы доктора Келлемса с сотрудником советского полпредства в Вашингтоне: «...В прошлом году, в июле — августе 1938 года, доктор Келлемс возглавил экспедицию, которая на небольшом пароходе отправилась из Сан-Франциско на Аляску, к мысу Барроу со специальной целью воздвигнуть памятник летчикам Посту и Роджерсу на месте их гибели. Эта задача была выполнена экспедицией в конце июля прошлого года. Находясь на мысе Барроу, доктор Келлемс решил уделить внимание поискам экипажа Леваневского.
Захватив с собой переводчика-эскимоса, доктор Келлемс со своей командой отправился к группе островов Джонса, чтобы лично побеседовать с эскимосами, якобы видевшими самолет. По прибытии на указанное место доктор Келлемс познакомился с этими эскимосами; одного из них зовут Фостер Панегио, а другого — Роджер Клауд Кашак. Они рассказали следующее: 15 августа 1937 года они, как и другие эскимосы, проживающие в этом районе, услышали сильный шум моторов. Находясь на мысе Оликток (у устья реки Коливилл) и пользуясь имевшимся у них биноклем, они увидели, как над островом Тзитис стремительно пролетел самолет — он тел на восток к соседнему острову Спай, отстоящему от острова Тзитис на шесть миль. На пути между этими островами самолет упал в воду и затонул. Эскимос Панегио сделал об этом соответствующую запись в своем дневнике.
Пользуясь небольшим судном, доктор Келлемс отправился к острову Тзитис, тщательно его исследовал, но ничего не обнаружил. Затем он принялся исследовать водное пространство между островами Тзитис и Спай. Для этой цели он разбил свою команду на две группы (одна осталась на судне экспедиции, а другая поместилась в небольшой лодке). Он дал приказ о необходимости тщательно следить за малейшими отклонениями компаса и в случае такого отклонения тотчас же бросать якорь. После долгих исследований Келлемс получил извещение от члена команды, находившегося в лодке, что в одном месте стрелка компаса дала чрезвычайно резкое отклонение. Однако команда забыла указание Келлемса и якоря в этом месте не спустила. Келлемс тщательно проверил, имелось ли на лодке что-либо такое, что могло бы вызвать отклонение стрелки, но ничего не обнаружил. В течение последующих нескольких дней Келлемс со своей командой продолжал исследование, надеясь вновь найти то место, где произошло резкое отклонение стрелки. Но эти попытки успехом не увенчались.
Доктор Келлемс строит следующую гипотезу, с которой, по его словам, полностью соглашается и сержант Морган, начальник радиостанции на мысе Барроу: самолет Леваневского из-за порчи моторов, видимо, сел где-либо на льду между полюсом и Канадой. Экипаж самолета спустя известное время исправил моторы или часть моторов, поднялся в воздух и почти долетел до Аляски. (Очевидно, доктор Келлемс не знал о рассказах эскимосов с острова Бартер, которые 13 августа 1937 года тоже слышали гул самолета, и поэтому не учитывает их информацию. — Ю. С.) Ввиду неисправности моторов или вследствие недостатка бензина самолет, находясь уже у берегов Аляски, пытался совершить посадку на одном из островов Джонса, летя с подветренной стороны. Однако посадка не удалась, и самолет погиб где-то между двумя указанными островами... При этом доктор Келлемс заявил, что, если будет сочтено полезным и его участие в поисках, он готов предложить свои услуги...»
Запись сделана в Вашингтоне 9 февраля 1939 года.
Это новый неожиданный поворот сюжета поисков самолета СССР Н-209.
Доктор Келлемс ссылается на сержанта Моргана как на надежного человека, дающего достоверную информацию. «Не может быть, — подумал я, — чтобы начальник рации мыса Барроу не сообщил в советское посольство о падении самолета». И действительно, в архиве хранится радиограмма Моргана от 26 апреля 1938 года: «Вернувшись в Барроу из поездки для заготовок свежего мяса, 25-го числа Морган сообщил следующее: 19 или 20 августа три местных жителя Оликтока, поселка в 18 милях западнее Бич Пойнт, по их словам, видели и слышали то, что им показалось самолетом или большой моторной лодкой у острова Тзитис в 10 милях северо-западнее от Оликтока. Сначала услышали шум моторов, затем увидели большой объект, направлявшийся на восток. По их словам, они видели всплеск, когда объект коснулся воды два или три раза, а затем большой всплеск — и объект скрылся под волнами. Они наблюдали в бинокль остаток дня, но больше ничего не увидели. Неделю спустя Джек Смит, белый торговец с мыса Бичи, проплывая мимо острова, увидел воду, покрытую масляными пятнами. После того как Смит услышал рассказ местных жителей, он провел два дня в тех местах, но из-за неблагоприятной погоды ему не удалось что-либо увидеть. Он заявляет, что в те дни на побережье не было ни одной моторной лодки. Смит обещал взять команду из местных жителей для тщательного обследования района этой весной во время вскрытия льда. Он говорит, в такое время — вода чистая, и это позволит увидеть самолет, если он там...»
Радиоинженер Савва Алексеевич Смирнов, которого мне удалось найти после журнальной публикации, рассказывал, что он останавливался на мысе Барроу в доме радиста Моргана и считает, что этому радисту вполне можно доверять... Ясно, катастрофа могла именно так и произойти.
Расстояние между островом Бартер и группой островов Джонса — вдоль арктического побережья Аляски — около двухсот пятидесяти километров. Может быть, это и есть тот «квадрат Леваневского», который сегодня считается неизвестным? Хочется верить, что когда-нибудь экспедиция, оснащенная современной аппаратурой, проведет в этом районе необходимое исследование. Вторая мировая война, потом «холодная война» отодвинули разгадку этой арктической тайны. Но мы не теряем надежды...
«…Сыскано мною у села Петрово»
День был морозный, пасмурный, стылый. Из окон дворца Петру была видна широкая литая полоса скованной реки. По ней туда-сюда спешили горожане. На стеклянном льду собирались космы поземки. По берегам дымили костры.
Во дворце было тепло и по-европейски пышно.
Здесь царь и подписал 10 декабря 1719 года документ, который круто изменил отношение к горному делу в России, — знаменитую берг-привилегию. При этом сенатор Яков Федорович Долгорукий заметил:
— Стужа во дворе, Петр Алексеевич, и сатана не возрадуется. А от подписанного тобою указа будто бы теплее стало.
— Но-но-но! — нахмурился Петр. — Льсти, дядя, да знай меру.
Поделиться книгой: