Хозяин дракона

– Я засек двоих! – говорю с вызовом. – Мог и больше, если б по одному. Они разом набежали.

– За что сек? Тебя же не трогали?

– Они Елицу убили – на сносях была. Деда Бощу, других жителей… За что? Кому они мешали? Жили мирно, никого не трогали… А вы приплыли, зарезали, избы пожгли… Я ходил и бросал убитых в огонь, чтоб зверье не жрало, после чего сел в челн и поплыл. Людей искал. Думал, примут меня. А вы… Не люди вы! Хуже зверей! Те не грызут своих, когда не голодные. Душегубы! Чтоб вы сдохли!

Звонкая оплеуха бросает меня в сторону.

– Малыга! – кричит седой.

– Ничего, княже! – усмехается кряжистый. – Ему на пользу!

Прихожу в себя. Малыга прав, но ему следовало ударить раньше. Теперь поздно, я проговорился.

– Говоришь, двоих засек? – усмехается кряжистый. – Секирой?

– Лопаткой.

– Этой?

Он подходит к лавке и берет лопатку. Ее привезли вместе с поясом и серпом. Протягивает.

– Кажи!

Хватаю черенок, принимаю боевую стойку. Правая нога вперед, левая полусогнута, лоток на уровне лица. Левая ладонь защищает горло. Кряжистый ухмыляется. Сейчас я ему! Выпад!

Рука с лопаткой проваливается вперед: кряжистый исчез. Внезапно мою левую ногу подбрасывает вверх, я грохаюсь на спину. Удар сапогом по руке – и лопатка летит в угол. Не получилось… Понуро встаю.

– Зелен еще курских кметов резать! – ухмыляется Малыга и поворачивается к князю. – Галицкие купцы сказывали: Володько поганых пожег, добрый полон взял. У самого пятерых побили, причем двоих унош лопатой засек, после чего сбежал. Я не поверил. Чтоб унош воев, да еще лопатой… Теперь вижу: этот мог. Я беру его.

– Не пойдет.

– Какой смерд не хочет в дружинники? Сыт, одет, на коне и с серебром. Не землю ковырять…

– Он мнит: мы спалили его весь. Так ведь?

Киваю. Малыга пожимает плечами

– Звенигород погнанных не палит. Это всем ведомо.

– Но не ему. Он не знает, куда приплыл.

– Быть такого не может!

Малыга подступает ближе.

– Не ведаешь?

– Нет.

– Откуда такой? Смерд или холоп? Чей?

– Ничей.

– Значит, вольный. Пойдешь в дружину?

– Не хочу убивать стариков и женщин.

– Гляди, какой! – щурится он. – А чего хочешь?

– Отпустите меня.

– Куда?

– Поплыву далее.

– Зачем?

– Искать добрых людей.

– А мы, выходит, злые?

Молчу. Брови кряжистого ползут к переносице.

– Не прикидывайся ягненком, унош! Когда спасал княжича, то рассчитывал на награду?

– Уже получил!

– Обидчивый! – хмыкает Малыга. – Радуйся, унош, что на бреге не засекли. Яр за княжича отвечает головой. Прогляди он Ивана, я бы ему ту голову своей рукой и снес. Нечего губы дуть! Никто не видел, как княжич тонул, а ты из реки его волок.

– Я не знал, что он княжич.

– Значит, награду не ждал? – Брови кряжистого разглаживаются. – Но спасать-то полез. Почему?

– Жалко стало.

– Досыть, Малыга!

Седой подходит, отодвигает кряжистого.

– Хоть и не знал ты, кого спасаешь, но я твой должник, Некрас! Прости нам обиду!

Он кланяется мне, выпрямляется и вдруг гладит меня по голове. Ласково, как дядя Саша. Внутри меня будто вскипает. Слезы сами выскакивают из глаз.

– Совсем еще отрок, – шепчет князь. – Отрок…

Я вытираю слезы рукавом. Отпустят?

– Эта Елица… Она тебе кто? – спрашивает князь.

– Жена.

– Значит, не отрок… – он отступает. – Кто учил бою?

«Дядя Саша!» – хочу сказать я, но вовремя спохватываюсь. Здесь такого имени нет.

– Дядька.

– Кто?

Князь смотрит на Малыгу, тот – на него. Я что-то не так сказал?

– У тебя был дядька? – спрашивает князь.

– Да.

– Как твое имя в крещении?

– Иван.

Еще один обмен взглядами.

– То-то гляжу: не похож на смерда, – бормочет Малыга. – Лицо чистое, сам гожий… Потому и пытал, думал, подослали.

– Помыть, одеть, накормить! – командует князь. – Живо! После чего отвести в покои! Пусть отдыхает!

Ничего не понимаю! Какой трудный сегодня день…

* * *

Ночь, я крадусь коридором. С наступлением темноты шастать в хоромах нельзя – добрые люди спят, но мне приспичило. День выдался жаркий, опился воды. Поймают гридни – накостыляют по шее, могут и мечом приложить. Пусть сначала поймают! Лопухи они, гридни зеленые, Некраса поймать – не за девками подглядывать! Я зверя в лесу скрадывал, а у того слух не чета людскому. Босиком, на цыпочках пробираюсь к нужному чулану, справляю свои дела и возвращаюсь в ложницу. Как и ожидал, гридни не услышали.

Скольжу мимо княжьих покоев. Дверь приоткрыта, внутри свет. Голоса… Слух улавливает мое имя, останавливаюсь. Подслушивать нехорошо, но удержаться не могу. Говорят обо мне.

– …Мнишь, так?

Это князь.

– Суди сам, княже, – отвечает Малыга. – У смердов, коли отца нет, отрока растит стрый[2] или уй[3]. Дядьки только у князей.

– Или бояр.

– Бывает, – соглашается Малыга. – Но коли Некрас – боярский сын, пошто сторожится? Семью вырезали вороги? Князь защитит своего дружинника! Боярин – тля перед князем, даже не заикнется, чтоб выдали. А коли ворог твой князь, да еще не из последних, то лучше б не знал он, где ты хоронишься. Еще поведаю. Он хоть и сторожится, да не умеет – уный еще. Повел его меч выбирать. «Бери! – говорю. – Любой, какой глянется!» Стоит, мнется. Отвечает: мечному бою не учен, меч в руках не держал. А у самого очи горят. «Ага! – думаю. – Лопатой-то как махал! Чуть не засек меня! Я-то волк курский, шкура рубленая, увернулся, а будь на моем месте гридь – тут бы ему и конец. Говорю Некрасу: «А ты спытай!» Переглядел он мечи и выбирает сабельку угрскую. Примерил ее по руке, махнул раз-другой… «Эту!» – говорит. «Ага, – думаю, – вот ты и попался!» Саблей-то с коня секут, смерды пешью ратятся: копье в руках да нож за сапогом. Прицепил он сабельку к поясу, пошли в конюшню. «Бери себе, – говорю, – скакуна!» И что думаешь? Лучшего выбрал, на таком и мне не сором сидеть. «Седлай!» Всю сбрую переглядел, каждый ремень ощупал! Узду худую сразу отбросил. «Морду коню натрет! – говорит. – Дайте другую!» Принесли. Оседлал – да так ловко! Подпругу затянул, стремена подогнал, сразу видно, что дело знакомое. После чего скок – и в седле! Сидит, как вбитый. Смерды, княже, седел не знают, ежели скачут верхами, то охлюпкой[4]. Проехались с ним, скачет ловко. Как вернулись, коня расседлал, спину оглядел – не сбилась ли? Опытный… Коней любит, да и жеребец его признал. Он с норовом, а под Некрасом даже не взбрыкнул.

– А с мечом у него как?

– Подзабыл у поганых. Видно, что знал, но в руке давно не держал. Сам учу.

– И как?

– Шипит, но терпит.

Я не вижу, но понимаю: Малыга усмехается. Старый садист! Сплю я на животе, потому как спина в синяках. Мы бьемся на мечах каждый день: я нападаю, Малыга отбивается. Стоит провалиться вперед, как Малага хлещет по спине. Плашмя, конечно, но больно!

– Что еще?

– Водил его к батюшке. Молитвы знает, но исповедаться не стал. Я же говорю: сторожится! Батюшка пытает, грамотен ли? «Да!» – отвечает. Батюшка раскрывает Псалтырь. «Читай!» – приказывает. Тот посмотрел и отвечает: «Не могу!» Батюшка укорил за лжу, а Некрас глаза прищурил и псалом ему по памяти. Весь! А после говорит: «Скажи, батюшка, какой ныне год от Рождества Христова?» Тот только охнул: мы, мол, лета от сотворения мира считаем, годы от Рождества епископ разве ведает. «Жаль! – вздыхает Некрас. – Хотелось бы знать». Батюшка изумился и говорит: «Заходи ко мне, унош! Грамоте обучу!»

– Научил?

– За седмицу! Отроков год учат, да и то не успевают, а этот взял перо и стал писать. По всему видно, что умел ранее. Таился…

Ничего я не таился! У них буквы по-другому пишут, да и больше их! Даже числа буквами обозначают. Поп показал, я запомнил – всего-навсего!

– Кто он, как мнишь?

– Княжич… Отца вороги со стола сбили, семью вырезали, чтоб наследников не осталось… Думал выведать, откуда? Велел дружинникам подпоить и расспросить. Не пьет он пива, но уговорили.

– Вызнали?

– Издалека. Из какой земли, не сказал, но поведал: долго скакать. То-то думаю: речь у него другая, слова инако выговаривает. Родные, сказал, померли, а как убили их, дядька приютил, вдвоем жили. Тати проведали, что кони у них есть, напали сполохом, дядьку дубиной забили. Некраса не было, отлучился, а как вернулся: дядька мертвый, а тати коней седлают. Взял он лопату, другого оружия не было, и засек татей, всех троих…

– Один?

– Прыткий он! Да и дядька добре учил. Один тать его в бок язвил, Некрас ушел, да недалеко. Сомлел. Тут поганые и подобрали. Я мню, княже, что инако было. Как он в землях Галицких оказался? Думаю, убегали они с дядькой от ворогов, далеко забрались, только тати настигли. Дядьку убили, а с отроком не справились. У Некраса на боку метина от ножа, сам в бане видел.

– Поганые почему приняли? Они поповских не любят.

– Вдова его нашла, Елица. Одежу спалила, крест выкинула, а своим сказала, что не поповец. Выходила, женила на себе. Оно-то зразумело: такого-то! Некрас как по городу едет, девки дуреют: сломя голову бегут глядеть. Высокий, статный, ликом пригожий. Если б только девки! Меня бояре, у которых дочки на выданье, пытали: не хочет ли унош жену взять? Приданое сулили.

– А он?

– Слышать не хочет! Боярский сын рад был бы. На женок не смотрит… Дружинники к вдове хотели свести, хватает их в Звенигороде. Оно-то блуд, княже, но с вдовами многие живут. Некрас к тому же не отрок, жену имел. Не захотел он. Сказал, что Елицу свою любит.

– Пригожая была?

– То-то и дело, что нет. Поведал, что старше его и рябая. Но добра к нему была, за то и полюбил.

– Мало он добра видел…

– А еще скажу, княже, ведает он такое, чего другие и не слыхивали. Поведал о землях дальних, о народах, что там живут, какие там обычаи, звери. Говорил, что далеко отсюда, на полдень, живет дивный зверь. Телом велик, ноги – как столбы, клыки длинные и в руку толщиной. А промеж тех клыков нос длинный до самой земли, и зверь тем носом и еду берет и человека может схватить. Зовется «слон». Наши усомнились, так Некрас выпросил у батюшки клок пергамента и зверя того нарисовал. Я показал пергамент купцам, и один поведал, что зверь такой и вправду есть. Живет далеко, за морем Хвалынским, люди этих зверей приучают и используют для работы и рати.

– Он и Ване моему рассказывал, – говорит князь. – И тоже рисовал. Не только слона. Другого зверя, который телом, как лодья перевернутая, а ноги толстые и короткие. На носу того зверя рог растет, потому зовется «носорог». Живет в далеких землях за морем Греческим. А другой зверь телом как лось, но сам в пятнах, а шея длинная, как столб. Питается зверь листьями с древ, за тем ему и шея такая. Зовется «жирафа»… Ваня мой к Некрасу прямо присох, велит в ложницу к себе класть.

– Бог послал нам его, княже! Не случись Некрас, не было б у тебя сына!

– Я как услыхал, что Некрас тоже Иван в крещении… Знак это, Малыга, помощь от Господа. Ваня мой – последыш, единственный наследник, жена покойная с мамками забаловали. Добрый отрок, но своенравен, трудно будет ему в княжении. Боюсь за него. Ты-то совет дашь, только не послушает он – все ладит по-своему. Купаться тогда без спросу ускакал… Некрасу же он в рот глядит, слушает, как старшего брата. Это добре: Некрас худого не присоветует. Добрый унош. Телом ладный, разумом быстрый, сердцем добрый. Горя много испил, но не озлобился. К труду привычный, учится с охотой, людей не обижает. Но, главное, Ваню любит, милеет к нему, как к брату. Княжич Некрас или боярский сын, мне без разницы. Ване он по сердцу, значит, и мне…

Я отхожу от двери и крадусь к себе – дальше слушать неловко. Это все неправда: никакой я не ученый! Семь классов – и те не закончил. Кто ж знал, что они про слонов с носорогами не слыхали? Хорошо, вовремя спохватился и про китов не рассказал… Проскальзываю в ложницу.