Три минуты до катастрофы. Поединок.

…В белых маскировочных халатах группа тронулась в путь. Мы с Валей проводили минёров молча. Они должны были выполнить задание за три часа. К назначенному сроку партизаны стали возвращаться. Задерживался только Андрей. Уже начало темнеть, а его всё не было.

Я зашёл к командиру отряда. Валя находилась там. Командир отправил группу бойцов на поиски Андрея.

Что же случилось с ним?

Разослав бойцов по участкам, Андрей пошёл вдоль опушки. Через три километра предстояло выйти на открытое место и подползти к заграждениям. Этот район, наиболее трудный, он решил взять на себя. Достигнув минного поля, одну за другой снял десятка полтора мин. Оставалась последняя, противотанковая. Вообще можно бы её не трогать, на такой мине человек не должен подорваться. Но вдруг это «сюрприз»? На всякий случай решил снять.

Андрей разгрёб вокруг неё снег, рассмотрел со всех сторон, установил, что вместо одного взрывателя поставлено три. Два из них вытащил без труда. Третий стерженёк, торчавший из-под деревянной крышки, не поддался. Видимо, взрыватель примерз к стенке мины. Андрей подышал на него и снова потянул. Взрыватель остался на месте, но пружина сжалась. Чека выпала в снег.

Мгновенно он понял, что произошло. Чеки больше нет. Кончиками пальцев он держит короткий, как патефонная игла, стерженёк, толщиною в грифель цветного карандаша. Сжатая пружина вырывает его из рук. Скользкий стерженёк не удержать. Он вырвется, ударит в капсюль… Взрыв неизбежен.

Взрыв! Взрыв — это сигнал врагу. Это провал наступления или многие лишние жертвы… Лечь на мину и заглушить взрыв. Но ведь всё равно услышат… Надо унести мину.

Сдирая кожу, он подсунул руку под мину. Вторая рука приросла к взрывателю. Упираясь одним локтем в снег, он пополз, держа мину на весу… Он ползет к врагам. Они обступят его, и он разожмет пальцы… Но тогда фашисты узнают, что он снял мину, что здесь готовится наступление. Нет, к врагам нельзя… К своим тоже нельзя. Они бросятся на помощь и погибнут вместе с ним. И всё же Андрей решает ползти к своим. Жертвами окажутся несколько человек. А если враг обнаружит направление удара, убиты будут десятки, может быть, сотни.

Мина всё сильнее давит на руку, прижимая её к снегу. Андрей перевертывается на спину, кладет ношу на грудь. Сразу становится легко. Теперь левая рука совсем свободна. А правая… Все его силы сосредоточены в пальцах правой. Это сильные пальцы. Пальцы скрипача.

Он ползёт на спине, упираясь в снег одной рукой и ногами. Он несёт смерть товарищам. Он крикнет им, чтобы никто не смел подходить. Но разве они послушают? Ещё и Валя прибежит. Поймёт ли она, почему пришлось тащить сюда эту смерть?

Незаметно для себя, вопреки разуму, он ползёт не к своим, а куда-то в сторону. И вдруг его лицо, лицо человека, обречённого на смерть, озаряется радостью. Именно сюда и надо ползти. Надо двигаться вдоль линии, подальше от того места, где должны пройти партизаны. Ползти, как можно дальше, пока не онемеют пальцы.

Он полз, прокладывая спиной дорожку в снегу. Когда голова не могла держаться на весу и падала в снег, это отрезвляло его. Он снова полз. Он терял нить мыслей, цепляясь только за одну: ползти. Ползти весь остаток жизни…

Совсем стемнело, когда Андрей наткнулся на дерево. Он хорошо знал весь район и эту одинокую берёзу. Она была далеко от того места, где сделан проход. Теперь всё. Можно разжать пальцы. Точно сведённые судорогой, они сжимают стержень. Значит, можно ещё ползти. Андрей упёрся ногами в снег. Ему только показалось, будто согнул ноги. Они не пошевелились. Они больше не подчинялись ему.

Он всё сделал, что может сделать человек. Он решил, что умрёт под этой берёзкой вместе с ней. Противотанковая мина подкосит её, как былинку. Андрею стало жалко берёзку. Ещё бы немного отползти и совсем спокойно умереть.

Умереть! Только сейчас ощутил он весь страшный смысл этого слова. Ещё полчаса назад он обязан был идти на смерть. А теперь? Почему он должен умирать теперь, когда всё уже сделано? Ведь его ждёт Валя. И командир ждёт, и все партизаны теперь говорят о нём…

Им овладело странное чувство, будто он совершает предательство по отношению к ним.

Ему так захотелось остаться жить в эти минуты, когда смерть казалась неизбежной, что ослабевшее, почти безжизненное тело обрело новую силу. Ещё неотчётливо понимая, что будет делать, он снял с груди свою смертельную ношу, от которой никак не мог отвязаться, за которую держался всем своим существом. Андрей лёг на живот и левой рукой извлёк из кармана маленький нож. Если удастся поломать его вдоль лезвия так, чтобы получилось нечто вроде шила, его можно будет воткнуть в отверстие. Андрей понимает безнадёжность своей затеи, но это последнее, что он может придумать. Он втискивает всю заострённую часть лезвия между крышкой и корпусом мины и пробует повернуть его вокруг оси. Нож остаётся цел, но одна дощечка крышки, вместе с гвоздем, чуть-чуть приподнялась.

Гвоздик!

Андрей трудно глотнул воздух. Стараясь не волноваться, действует ножом как рычагом. Только бы не сломать нож. Дощечка приподнимается ещё немного. Андрей расшатывает гвоздик окровавленными пальцами, тащит его зубами. И вот он в руках, этот маленький гвоздик, от которого зависит жизнь. Пальцы дрожат, но ему удается втиснуть гвоздь в отверстие для чеки. Андрей разжимает онемевшие пальцы. Несколько секунд не может двинуться с места. И вдруг, точно испугавшись, быстро ползет назад…

Мы с Валей ещё находились в землянке командира, когда вошёл Андрей.

— Что так долго? — обрадовано спросил командир.

— Трудная мина попалась, — ответил Андрей и, неловко козырнув, быстро отдёрнул руку.

Но мы увидели его пальцы. Они были совсем белые, отмороженные… Андрей лишился трёх пальцев на правой руке.

— Теперь я больше не минёр и не скрипач, — сказал Андрей, когда они остались вдвоём с Валей.

— Ты — человек, — ответила Валя. — Очень дорогой для меня человек.

Она не могла больше ничего придумать для его утешения. Она только напрягала силы, чтобы при нём не плакать. По её настоянию в тот же день появился приказ командира, в котором говорилось, что Андрея и Валю «полагать вступившими в законный брак» и что выписка из приказа «подлежит замене в загсе на официальную регистрацию при первой возможности».

Неделю Валя не отходила от Андрея. В эти дни он понял, как дорог ей.

Отряд готовился к боевой операции. Готовилась и Валя. Уходя, она поклялась отомстить за Андрея.

Партизанам удалось разбить гарнизоны трёх станций. Но одна группа бойцов, увлёкшись успехом, ушла слишком далеко, к разъезду Бантик, и напоролась на главные силы противника. В этой группе, где были самые отчаянные головы, находились и Хоттабыч с Валей. Никто из них не вернулся.

Этот удар Андрей едва перенёс. Он приписывал себе вину в гибели Вали. Казалось, он потерял интерес не только к жизни, но и к борьбе. Это происходило в период непрерывных налётов вражеских карательных войск на отряд. Его пришлось разделить на несколько групп. Командование одной из них и поручили Андрею, у которого ещё не зажила рука. Вот тогда он немного пришёл в себя.

Ещё год Незыба находился в нашем отряде, пока его не отозвали в тыл как специалиста-железнодорожника. Как только освободили район Матова, Андрей приехал к Валиным родителям. Встретил он и Костю Громака. Но они могли рассказать ему только то, что он знал и сам.

Спустя пять лет после окончания войны Андрей женился на Валиной подруге. Жили они дружно, хотя любви у него к ней не было. С годами, казалось, он совсем забыл о Вале. А вот теперь, в нескольких километрах от Матова, нахлынули воспоминания о первой любви.

Он решил хотя бы с тамбура хвостового вагона, откуда хорошо всё видно, посмотреть на станцию. Мне тоже хотелось взглянуть на памятные места. Мы быстро пошли, он впереди, я сзади. Но уже перед тамбуром соседнего вагона задержались.

— Немедленно закройте дверь! — кричал на кого-то проводник. — Вот ещё новости!

— Понимаете, мне очень надо посмотреть, прошу вас…

Андрей замер в проходе между вагонами, уцепившись за перильца. Оттеснив его, я рванулся вперёд.

Валя увидела меня, вскрикнула, бросилась на шею.

— Валя! — раздался в ту же секунду чужой, не Андрея, голос.

Она вскинула голову, и я почувствовал, как пальцы её впились в мою одежду. В дверях стоял Андрей…

…Поезд нёсся с уклона, увеличивая скорость. В будке машиниста никого не осталось. Паровозом никто не управлял. Только упрямо вращался стокерный винт. По форме точно такой, как в мясорубке, только раз в двадцать больше. Он подавал в топку всё новые и новые порции угля, и шесть тоненьких сильных струек пара исправно разбрызгивали топливо равномерно по всей колосниковой решётке. Парообразование шло бурно.

Дубравин понял, что на подлокотнике долго не провисеть. На левой руке не было рукава. Было похоже, что на неё натянута длинная порванная резиновая перчатка, потому что кусочки кожи болтались на ветру. Но боли он совсем не чувствовал. Одежда мгновенно остыла и уже не дымилась.

Он висел, держась за мягкий подлокотник, стараясь сообразить, как поступить дальше. Под ним песчаная насыпь. Насмерть не разобьёшься… Но ему пришла в голову мысль, что он не имеет права разжать руки. В поезде ехало восемьсот человек. Рядом с паровозом в багажном вагоне люди не спали. Они подтаскивали к дверям вещи, которые надо было сдать на первой остановке. В соседнем — тоже не спали. Это почтовый вагон. И тут готовились к остановке, где предстояло обменяться почтой. Дальше вагон, в котором первое купе занимал главный кондуктор. Здесь несколько случайных пассажиров-железнодорожников на один-два перегона. Они режутся в домино. Рядом, в запертом купе, бодрствует вооружённый человек. У него перед глазами запечатанный сургучом мешок. Это почта государственного значения.

В вагоне-ресторане проснулся повар, взглянул на часы и, сладко поёживаясь, перевернулся на другой бок.

В других вагонах спят все, кроме проводников. Изредка спохватится пассажир и спросит, какая будет станция. Время от времени послышится бессвязный сонный говор или заплачет вдруг ребёнок и так же неожиданно смолкнет. И снова всё тихо. Окна закрыты, занавески задёрнуты…

…Вместе с Андреем и Валей мы стоим в пустом и затихшем коридоре нашего вагона. Валя плачет. Плен… годы скитаний по чужим странам. Больше ничего она не говорит. Андрей не расспрашивает. Вместе с документами военного времени у него хранится выписка из приказа командира партизанского отряда, «подлежащая замене в загсе при первой возможности». Так она и не представилась, эта возможность.

Должно быть, Валя думала о том же самом. Она сказала:

— Все годы перед глазами стоял наш разъезд. Я любила его, как человека. Как свою юность.

— Хочешь посмотреть на Матово из тамбура?

— Пойдем, Андрей.

Поезд шел, всё увеличивая скорость.

…Мелко и медленно перебирая руками, Дубравин передвигался вперед, ища ногами хоть какую-нибудь опору, потому что руки уже отрывались. И он нащупал её. Это было ребро зольника. Сразу стало легко.

Уже не раздумывая больше, Виктор Степанович открыл рамку жезлоуловителя и, держась за неё, продвинулся до самого края зольника. Правее и ниже находился короткий отросток пожарной трубы. Он поставил на отросток одну ногу, а на неё вторую, потому что места для обеих ног не хватило. Уцепившись за какую-то тягу, опустился ещё ниже на лафет бегунковых колес. Теперь над ним была узкая длинная площадка, такая, как с левой стороны котла, по которой можно дойти до концевого крана. Он поздно понял свою ошибку. С пожарного отростка надо было сразу карабкаться на площадку, а не спускаться вниз. Назад теперь не пробраться.

Он держался за край площадки, упираясь ногами в лафет, сильно изогнув спину. На стыках рельсов лафет подбрасывало, и эта ненадёжная опора прыгала под ногами. Мокрые волосы высохли и уже не липли к глазам. Совсем рядом с грохотом бились многотонные дышла, бешено вертелись огромные колёса. Один оборот — шесть метров. Двести пятьдесят оборотов делали колёса в минуту. Они сливались в сплошные диски, перекрещенные бьющимися дышлами. Дальше идти некуда. Он смотрел на вертящиеся колеса и дышла и не мог оторвать от них взгляд. Они притягивали. Он не хотел, ему невыносимо было смотреть в этот страшный водоворот металла, но смотрел, и тело, уже не подчиняясь разуму, клонилось туда. Масляные брызги ударили в лицо. Это сбросило с него оцепенение. Ноги оторвались от лафета, в каком-то неестественном прыжке дёрнулось, подпрыгнуло и замерло тело. Теперь согнутая в колене нога лежала на площадке, словно вцепившись в неё, а руки обняли эту заветную полосу железа с обеих сторон: сверху и снизу. Голова, вторая нога и весь корпус повисли в воздухе. Колёса оказались совсем близко, и волосы едва не касались их.

Теперь весь смысл его жизни заключался в том, чтобы втянуть на паровозную площадку своё тело. И, когда он сделал это и лицо приятно охладилось металлом, мысли его отвлеклись, но он всё же подумал, что забыл сделать что-то важное, без чего ему нельзя жить. Он никак не мог уловить, что же ещё надо сделать. Надо решить какой-то главный вопрос. Вот вертится всё время в голове, но никак за него не ухватишься. Значит, помощник так и не подтянул подшипник, хотя говорил ему об этом дважды. Как же он, сам машинист, не терпит указаний. А теперь, когда переместились на площадку колеса, слышно, как стучит. Может выплавиться.

И опять он подумал, что отвлёкся, хотя очень важно сохранить подшипник. Но это можно сделать потом. Сейчас надо заняться неотложным делом. Надо срочно купить Тае программу для поступающих в техникум. Обещал девочке — значит, надо сделать. Уже второй раз забывает. Но это же не главное. Главное было в том, чтобы остановить поезд неожиданно для них. Он так и сделал. Развернувшись для бомбёжки, самолеты быстро догоняли поезд, прилаживаясь к его скорости. Тогда он и дал экстренное торможение. Бомбы упали далеко впереди…

Дубравин рассмеялся. И от этого смеха вдруг все вспомнил. Рывком поднялся и тут же опустился на колени. Ему стало страшно. Он боялся упасть с площадки. Быстро полез, хватаясь за горячие трубы, рычаги, тяги.

Левая рука почернела. К оголенным мышцам легко приставала угольная пыль и кусочки промасленной ветоши. Лишь в тех местах, где только сейчас сползала кожа, задеваемая выступами на площадке, оставались красные со слизью пятна. Но и они быстро чернели. Лицо было тоже черное.

С боковой площадки на переднюю спускаются четыре почти отвесные узенькие ступеньки. Паровоз бросало из стороны в сторону, и они вырывались из слабых и липких рук. Он свалился на переднюю площадку и подполз к самому краю. Лёжа на груди, свесив руки, нащупал концевой кран.

Двести семьдесят шесть тормозных колодок впились в колеса паровоза и вагонов. Шипя и искрясь, поезд встал на входных стрелках станции Матово.

Ночь кончалась.

Гулкие шаги на левой площадке отвлекли Дубравина от путающихся мыслей. Шаги затихли совсем рядом. Поднять голову было трудно, но он услышал знакомый голос:

— Ты здесь, Виктор?

Он не поверил. Он оторвал голову от железной плиты, тяжело упёрся чёрными руками в холодный металл и посмотрел вверх.

Перед ним стоял его помощник.

Дубравин сказал:

— Да, я здесь.

В это время мелькнула и исчезла фигура главного кондуктора. А ещё через минуту в спящих вагонах раздался тревожный голос радиста, разбуженного главным.

— Товарищи пассажиры! Товарищи пассажиры! Если среди вас есть врач, просим его срочно прибыть к паровозу. Повторяю…

Голос был взволнованный, напряжённый. Восемьсот человек проснулись, заговорили, полезли к окнам. Повеяло военным временем. Никто не знал, что делать.

Всполошился и четвёртый вагон. Точно ветром подняло спортсменов. Они побежали к паровозу первыми.

— Может быть, йод нужен, — неуверенно спросила пожилая женщина, та, что была всем недовольна. — У меня есть йод… — И, словно убедившись в правильности своей мысли, выкрикнула: — Что же вы стоите, мужчины! Скорее отнесите йод!

Будто выполняя приказ, капитан танковых войск унёсся с пузырьком йода. И вдруг люди стали рыться в корзиночках, сумках, чемоданах. Не сговариваясь, несли бинт, вату, какие-то пилюли, порошки. Мать Олечки вынесла термос с горячей водой. Появился и термос с холодной водой. Пассажир, напоминающий плакатного лесоруба, не раздумывая, вывалил на полку содержимое своего чемодана, на котором играли в преферанс, и удивительно проворно уложил туда все собранное. Он побежал к выходу вместе с чернявым юношей, но их задержал Лёня. Он вручил им свой драгоценный сверток и быстро заговорил:

— Не забудьте сказать, это совершенно стерильно. Куплено для новорождённого. Здесь полный набор для новорождённого. Есть и бинты, и стерильные простынки. А вату можно извлечь из одеяльца… Но она, наверное, не стерильная…

Гудели телефонные провода. Были прерваны все служебные разговоры. Речь шла о спасении человека. На соседней станции успели задержать поезд, чтобы пропустить специальную дрезину. Выехала из гаража санитарная машина, готовился в операционной хирургический инструмент.

Шумно хлынул к паровозу народ. Совершенно растерянные, торопились Андрей и Валя. Невесть откуда уже все знали, что в эту трудную минуту струсил и спрятался в безопасном месте помощник машиниста, который легко мог остановить поезд.

Чем ближе подходили, тем тише становился говор. В безмолвии остановились. С паровозной площадки раздался тихий голос:

— Товарищи! Тяжело ранен машинист. Но жизнь его вне опасности. Возле него врач. Спасибо вам за помощь…

Человек огляделся вокруг и продолжал:

— Такое большое скопление людей на путях опасно. Оно может задержать движение встречных поездов и эвакуацию машиниста. Не исключены несчастные случаи. Ваш долг сейчас, товарищи, — вернуться в вагоны.

Молча попятилась, отступила, пошла назад толпа. Ни один человек не ослушался. Возле паровоза осталась только сгорбленная фигура помощника.

— Смотри! — схватила Андрея за руку Валя.

Мы обернулись. Костя Громак не увидел нас. Он понуро смотрел в землю, вытирая ветошью руки.

Поединок

Доблестным

советским минёрам

посвящается

Грустные мысли одолевали Гурама Урушадзе. Он шёл в казарму и злился. Резкий автомобильный гудок заставил его отскочить в сторону. Одна за другой пронеслись зелёные машины военного коменданта Курска Бугаева и полковника Диасамидзе. И уже совсем на немыслимой скорости пролетела машина председателя Курского горсовета.

«Это неспроста», — подумал Гурам, отвлекаясь от своих грустных мыслей. Он остановился возле группы людей, горячо о чём-то споривших. Оказывается, у железнодорожного переезда близ гипсового завода кто-то заложил мину и снаряд. Одни говорили, что всё это чепуха и ложная паника, другие утверждали, будто это вражеская вылазка перед праздником — до сороковой годовщины Октября оставалось всего три недели.

Вездесущие и всезнающие мальчишки авторитетно заявляли, что найден не один снаряд, а десять, и даже не десять, а пятьдесят три.

Гурам послушал болтовню ребят и побрёл дальше.

До казармы было далеко. Он вполне мог сесть на трамвай или автобус, но шёл пешком. Незаметно для себя он начал шагать размашисто и упрямо, со злостью сбивая с дороги случайные камешки.

Мимо неслась колонна милиционеров на мотоциклах. В том же направлении быстрым шагом проследовал усиленный наряд военных патрулей.

«Всё же что-то случилось», — подумал Урушадзе, но тут же снова вернулся к своим мыслям.

В казарму Гурам пришёл перед самым ужином, когда собирается вся рота. А ему никого не хотелось видеть. В последние дни, где бы он ни появлялся, говорили только о нём. О нём и о Вале.

Эту маленькую, хрупкую девушку, почти девочку, с наивными голубыми глазами, знали и уважали все друзья Гурама.

Что же сказать им сейчас?

Ведь во всём виновата она. Одна она. Себя он ни в чём упрекнуть не мог. И чем больше в его глазах вырастала вина Вали, тем острее он чувствовал необходимость обвинить её ещё в чём-нибудь, словно кто-то более убедительно возражал ему.

Они давно решили свою судьбу. Они подолгу мечтали о том, как сразу же после его демобилизации поедут к нему на родину, в Ланчхути, строили планы будущей жизни.